Текст книги "Ленинградские повести"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

4

Как ни старался Алешка Вьюшкин, как ни растирал тело оплошавшего профессора суконкой, как ни поил его зубровкой, Майбородов занемог. Его трясло, бросало в жар. Евдокия Васильевна то наваливала поверх одеяла все кожухи и шубы, что имелись в доме, то снова их сбрасывала.

Пришла раз, всползла, кряхтя, по лестнице, бабка Фекла, присела на табурет и, насупив лохматые брови, смотрела строгими глазами на склянки с микстурами, по рецепту участкового врача привезенные Иваном Петровичем из города.

– Выплесни ты, Иван Кузьмич, – сказала скрипучим голосом, – все эти аптеки свои. Теснение груди от них и слабь в ногах. Вели Авдотье брусничнику заварить в чайник, да и пей с богом, кружку за кружкой. Еще мать-покойница так-то лечивала нас, ребяток. И ничего, живы-здоровы. Деревенское средство – ты ему верь, хоть и ученый. Чирьяк опять… Что нонче с ним делают? В больницу едут, режут. А мать? Возьмет, бывало, селедку, развалит надвое пластом, приложит, – глядь, наутро и вытянуло! Вели Авдотье заварить, батюшка, брусничнику-то.

Навестил как-то вечером Ивана Кузьмича в мезонинчике Федор. Он поговорил о погоде, которая благоприятствует работам на Журавлихе, о молодых утятах, уже поднимающихся на крыло. Старался, словом, вести беседу о предметах, которые, по его мнению, больше всего интересовали профессора. Майбородов, натягивая стеганое одеяло до шеи, смотрел на Федора со вниманием, пристально. «Очень симпатичный молодой человек, – думал он. – Видимо, не зря Иван Петрович его зятьком называет. Что же, прекрасная будет парочка».

Майбородов любил опрятность в людях. Он считал это внешним проявлением внутренней собранности и порядочности человека. Иван Кузьмич взглянул в угол мезонина, где на спинке домодельного стула были развешаны его брюки и куртка с неотчищенной, засохшей грязью. На костюме же Федора никаких следов совместного купания в черной жиже не видно. Брюки отутюжены, до блеска доведены ботинки; и курточку свою чем-то промазал, снова ее кожа мягка, эластична. «С детства это в нем или в армии приобрел?» – задал себе вопрос Майбородов, но вслух высказал другое: спросил, не думает ли Федор учиться, ведь человек он еще молодой, каких-нибудь двадцать пять лет, не больше.

– Сказать по правде, товарищ профессор, думаю, – ответил Федор серьезно. – Да боязно. Десятилетку я окончил, конечно, но еще перед войной. Из головы теперь все вылетело: и тангенсы и котангенсы. Так, обрывочки кое-какие остались.

– Позанимаетесь, вспомните.

– Вопрос весь: когда заниматься? Зимой? Попробую. Выйдет если, ну тогда тем летом подам. В агрономический.

– В агрономический? – не сдержал удивления Майбородов. Он считал, что молодежь теперь стремится лишь в технические вузы, – инженерами хотят быть, самолетостроителями, металлургами, архитекторами.

– А что ж? Да, в агрономический, – ответил Федор. – Вернусь в свое село. Места у нас хорошие. Я уж и с Иваном Петровичем, как с парторгом, говорил об этом. «Двигай, говорит, правильное дело. Агроном колхозу нужен, на общественный счет учить будем». – Федор улыбнулся. – Да обойдусь как-нибудь и сам. В общем, это, конечно, впереди, а сейчас я вам, товарищ профессор, лекарственные лепешки принес, может быть, пригодятся.

Он вытащил из нагрудного кармана стеклянную трубочку с несколькими белыми таблетками:

– Еще в армии санинструктор мне дал как-то это лекарство. Трофейное. От зубов, говорит, от ревматизма, от простуды, от подагры, от головной боли. Возьмите попробуйте. – И Федор положил трубочку на табурет возле постели Ивана Кузьмича, рядом с аптечными склянками.

– Спасибо, – сказал Майбородов. – У меня вон тоже что-то такое есть, Иван Петрович привез из аптеки. Только я не любитель лекарств.

Федор помолчал, взялся было за шапку, но заметил на столе один из томов труда Майбородова:

– Читал, между прочим, вашу книгу, Иван Кузьмич. Для клубной библиотеки шефы прислали. Очень интересно читать. Вы вот не любитель лекарств, а я не любитель охоты. Но почитал, как у вас описано, самому захотелось взять ружьишко да выйти в лес или на болото. Прямо в птичью душу вы заглянули и так рассказали о птицах, что думаешь: ничего, зная их повадки, трудного теперь тебе нет глухаря, например, выследить или уток захватить на жировке. Для охотников это золотая книга.

– Есть, значит, польза от нее хоть какая-нибудь? Хоть маленькая? – Майбородов даже о недугах своих позабыл, приоткинул одеяло. – Вы серьезно так считаете?

– Странный вопрос, Иван Кузьмич. А вы, когда писали, разве не думали: будет от вашей книги польза или нет?

– Да, это верно, это верно. – Майбородов снова укутался до подбородка. – Вопрос мой, конечно, странноват. – Мысленно он добавил: «Мне бы его задать самому себе лет десять назад».

Федор попрощался, ушел. На крыльце он встретил Панюкова.

– Здорово, Федя! – приветствовал его Панюков. – Мы сегодня вроде не видались. У Татьяны Ивановны гостевал?

– С чего ты, Семен Семеныч? Ее и дома нет. На яблони, наверно, любуется. Ивана Кузьмича проведал.

– А я думал, у Танюшки ты. – Панюков колупнул заусеницу на сосновых перилах крыльца. По смолистому слою отставала длинная щепка. – Гуляешь с ней, Федя? – спросил, продолжая заниматься перилами.

Федор промолчал. Редкие встречи свои с Таней не мог назвать гуляньем, не понимал, откуда такие слухи пошли по селу. Насторожился. На щеке его разбухал от крови комар – не чуял.

– Желаю счастья, Федор. Бери ее за себя. Эх, на свадьбе гульнем. – Щепка треснула.

– Да ты что сегодня какой, Семен Семенович. – Федор остановил руку Панюкова. – Мы этак Ивану Петровичу все крыльцо разворотим.

– Эх, Федя, – повторил Панюков, отстраняясь от перил. – Молодой ты… И хороший ты парень. Вот тебе пять! – Он подал руку. – Пока! Пойду, тоже проведаю Кузьмича. – Распахивая дверь, Панюков обернулся и еще больше озадачил Федора. – Каждому свое, – сказал он. – Кто-нибудь да должен и пулеметы собой закрывать.

У Панюкова крепко засела в голове мысль, высказанная весной Кирюшей-кузнецом. Часто чувствовал он себя в трудную минуту тем солдатом, который для общего дела кинулся на пулемет врага и умер за товарищей. Сознание того, что он не только для себя – для трех сотен людей работает во имя общего, колхозного дела, укрепляло силы Семена Семеновича. Работал он – как шел в атаку. А в атаке – где там разбирать: пуля тебя полоснула по руке или ноги изорваны колючкой. Давай – вперед! Дойдешь до цели – тогда утрешь и пот со лба, и раны подсчитаешь, и полежишь часок на развороченной боем земле.

Но проходили год за годом – и пот катился в семь ручьев, и раны были, и без атак ни дня не жилось. Одна атака подходит к завершению, в другую подымай народ. Всегда так: солдаты гимнастерки латают после боя, подковки ставят на сапоги или спят – мешки под головами, а командиры – на то они и командиры – сидят в махорочном дыму над картами, в рекогносцировках мерзнут на переднем крае, и мысли их уже в новом бою.

Солдатскую самоотверженность и командирское сознание соединял в себе Семен Семенович Панюков. Никто поэтому ни разу не видал его в унынии, в растерянности, с опущенной головой. К Майбородову вошел он шумно, по-хозяйски. В болезнь особенно вникать не стал, но предложил немедленно послать в район за самым знаменитым доктором. Майбородов едва уговорил его не делать этого.

Через несколько дней Иван Кузьмич поправился сам, и без врачей, и без микстур, и без брусничников: взял над болезнью верх его здоровый организм, привычный к любым превратностям кочевой жизни.

– Осунулись вы, пожелтели, – сокрушалась Евдокия Васильевна, увидав его сидящим на ступенях крыльца. – Курятинки бы вам. Приехали бы к нам на будущий годок…

– На будущий-то год, Евдокия Васильевна, дорогая, надеюсь и на индюшку с яблоками. – Майбородов улыбнулся.

Он прошел по селу, на поклоны встречных приподнимая свою серую кепчонку с пуговкой на макушке, заглянул в сельмаг, пожурил там в шутку Василия Матвеевича за литр зубровки, которую тот по требованию Вьюшкина отправил ему на болото, купил вишневую трубочку Ивану Петровичу, флакон цветочного одеколона для Тани и стал в тупик перед вопросом, что же преподнести Евдокии Васильевне за ее внимание и заботливый уход. Глаза его скользили по развешанным на гвоздиках хвостам цветистых лент, по зеркалам, пузатым чайникам, зеленым графинам на полках и не могли ни на чем остановиться.

– Товарищ профессор! – поняв его затруднение, сказал доверительно Василий Матвеевич. – Возьмите это. Давно стоит, с прошлой осени. Никто не интересуется, а красота какая! – И он извлек из-под прилавка фарфорового расписного петуха. – В нем, конечно, ликер. Да его можно и выпить, чтобы добро не пропадало. Зато петух каков! Эх, петух! Если Евдокии Васильевне желаете поднести, то для ее птичника ка-ак раз подойдет.

– Роскошно! Совершенно восхитительно!

Майбородов предвкушал эффект, какой в доме Красновых произведет фарфоровый петька, содержанием которого, несомненно, заинтересуется и сам глава семьи.

ГЛАВА ПЯТАЯ1

В конце лета, когда убирали яровые, когда на току с утра до ночи стучала молотилка и пшеничное зерно сыпучими волнами растекалось по земле, застланной брезентами, когда росли и наливались овощи Березкина, в Гостиницы приехала областная комиссия и с ней председатель райисполкома Антонов. Комиссия интересовалась состоянием работ на Журавлиной пади.

Приезжие долго стояли на буграх, смотрели, как возле их ног рябит от быстрого течения рыжая железистая вода в главной канаве, как, вихря воронки, устремляется она в боковые отводы, разрубившие Журавлиху на громадные квадраты, как исчезает вдали, под речным берегом. Потом, выбирая места посуше, они прошли болотом. Вкруг оголенных кочек начинала пластоваться покрытая трещинами корка болотного ила. Кочки казались бородавками, на которых, в три волосинки, торчали жесткие пучки осоки. Была корка слаба, прогибалась, а то и проламывалась под ногами, но человека все-таки держала. Вдвое угрюмей выглядели теперь топкие «окна» с опустившейся вглубь черной водой.

Дошли до реки, где, сбегая под берег, шумели рыжие водопады.

– Крепко тянет! – сказал один из областных работников, указывая на ближайшую канаву. – Хоть сейчас сей.

– Рис, к примеру, – недружелюбно отозвался Панюков.

– Почему – рис? Что угодно. Да по вашей пади уже теперь ходим, а на будущий год…

– На будущий год я сам танцы обещал на ней открыть.

Панюков был обижен: ходят, рассуждают – то да се, паши, сей, а никому и невдомек поинтересоваться, труд-то какой вложен в эту Журавлиху. Хорошо говорить, когда дело почти сделано, а поди сделай его!

Видя, что приезжие, точно школьники, ломают стебли тростника, бросают в канаву и дивятся тому, как быстро те плывут, Панюков все больше хмурился, сдвигал к переносью свои белые брови.

– Ясно-понятно, – сказал он, чувствуя, что нужного ему разговора не дождаться. – Ясно-понятно – сеять! Не для развлекательства же мы всю эту канитель затеяли. Да прежде чем сеять, сюда еще вкладывай и вкладывай! А средства где? Одной извести, может, сто вагонов понадобится.

– Без извести никак! – вставил слово Березкин, неслышно следовавший за комиссией в отдалении. Для начальства, как он называл каждое должностное лицо, у деда был припасен сюрприз, и он ждал случая, чтобы преподнести его. – Известку сюда подавай да подавай. Пока кислину болотную не отобьешь, ничего не вырастишь.

– Истина, отец! – Областной представитель в круглых, как у Майбородова, роговых очках и с перекинутым через руку кожаным пальто обернулся к Березкину. – За этим к вам и приехали; подсчитаем всё вместе, определим, что и как, о кредитах хлопотать будем!

При слове «кредиты» Панюков оживился:

– Тысчонок бы пятнадцать – двадцать – и то! На известь, на уплату МТС. Кочкарник нам плужками легкими не взять, тут нужны тяжелые, кустарниковые плуги.

– Вот, вот, посидим вечерком, подумаем.

Комиссия двинулась прежним путем к буграм, но Березкин, как старого знакомца, взял за рукав председателя райисполкома:

– Михаил Ильич, сюда пойдем, напрямки, не бойсь, не загрузнем, через канавки слеги положены, переберемся. Дело мне тебе показать надо.

– Что ж, товарищи, дед Степан просит, – окликнул своих спутников Антонов. – Уважим, как вы?..

Вышли поперек болота, под самое село. Березкин приосанился, одернул старомодный пиджачишко с закругленными полами, разгладил бороденку.

– Эх-ма! – сказал с неслыханной лихостью. – Что тебе в теплицах было у Мюллера!

Перед глазами членов комиссии крупно лопушилась на грядках капуста, завивающая сизые кочаны.

– Толковая капустка! – сказал Антонов. – Толковая.

– Толковая? – воскликнул Березкин. – А ты гляди в оба – где растет-то? На Журавлихе! С весны краешек вспахал, посушей вот выбрал, гажи навозил из-за бугров…

– Гажи? А что это такое? – заинтересовался представитель в роговых очках.

– Болотный туф. Известковый, – пояснил Антонов, – Я уж не перебивал Панюкова с его ста вагонами извести. У него ее сто тысяч вагонов под самым боком. Не так ли, Семен Семенович?

Панюков сделал вид, что не слыхал вопроса, деловито осматривал капустные листья: не завелись ли, мол, черви. Он сам отлично знал, чем будет известковать Журавлиху, но «сто вагонов» ввернул для того, чтобы деньжат ему отпустили побольше, да Михаил Ильич вот дело путает.

А Березкин еще пуще расхвастался.

– Семка, – окликнул он черномазого от солнца паренька с носом клюковкой. – Залезь-ка, сынок, под лист в борозду.

Маленький Семен с готовностью, словно он этого только и ожидал, юркнул мышонком под широкие листья и пропал из виду. Через минуту его голова появилась на противоположном конце борозды.

– Что я, Михаил Ильич, рассказывал-то тебе по весне про свояка! Не верил ты, поди. Врет, мол, дед. Старики, они, как сказать, такие, только уши развесь…

– Это про Илью, что ли?

– Какого Илью! С Ильей, говорил я тебе, мы его и искали. Про Митю! Которого баба-то Ильева под капустой нашла. Спал-то который…

– Да помню, не шуми, Степан Михайлович. И тогда верил, теперь и совсем убедился. Сила, значит, в торфу?

– Силища! Я те покажу на тот год козыря! Царь-кочень выращу, хоть в Кремль вези, под Ивана Великого ставь на постамент рядом с царь-пушкой.

Антонов любил поговорить с Березкиным. Он сам увлекался овощеводством в районе, и ему нравилось увлечение Березкина этим делом. Что ни год – еще и до войны так было – дед непременно да выкинет какое-нибудь коленце. Отрапортует честь по чести весной: посадил, мол, брюкву, а осенью, глядишь, кольраби сдает заготовителям. Те, конечно, за такие овощи цену ставят более высокую, – у гостиницких денежная оплата трудодня повышается. Или выписал тайком семена южного физалиса из Всесоюзного института растениеводства, снял невиданный урожаище зрелых плодов. И все до поры до времени храпит в строгом секрете. О чем угодно поболтает, только не о своих новых начинаниях. И бригаду так вышколил – молчат. «До сроку нахвастаешь – осрамишься», – поучает женщин в бригаде. Пожалуй, Панюков – и тот только сейчас узнал о существовании капустного участка на краю Журавлихи.

Антонов присел на холмик срезанного дерна, расселись вокруг и остальные. Один Березкин стоял как докладчик: сядешь – кости старые, негибкие, – не встанешь. Пошел хвастать. Теперь таиться незачем, дело сделано, результат – гляди сам каждый – начальством признан и оценен. Фантазировал дед, парников новых требовал, теплиц, брался дыни с арбузами выращивать, красные перцы, баклажаны. Помогал ему в мечтаниях и Михаил Ильич.

Панюкова злость брала. Ну точь-в-точь мелют, как Мишка Франтишев, который фрицев предложил ловить на поросенка. Как тут не вспомнить слова профессора, Ивана Кузьмича: подействую чем-либо и посмотрю, что получится. Эти еще и действовать не начинали по-настоящему, а уже толкуют о результатах. Нет, братки, Журавлиха не так скоро дастся в руки, еще не в одну атаку народ против нее подымать придется. Труд большой понадобится, деньжата понадобятся. О деньжатах-то все, как сговорились, – помалкивают. Начинал о них сам заговаривать – Антонов отмахивался: «После, Панюков, после. Дай деду Степану высказаться. Видишь, мудро как рассуждает, не одним сегодняшним днем живет».

Вечером заседали в правлении. Результатами заседания Панюков тоже остался не очень доволен, – жилились «представители», резали в каждом пункте его требования, но все-таки, худо-бедно, тысчонок несколько кредиту он у них выторговал.

– И все ты! – звучал его тенорок на темной улице, когда комиссия, засветив, фары машин, уехала в город. – Гажа! Арбузы! Суешься тоже. Командуй девками да пугалами на огороде, а в государственные дела попусту не лезь. Попал бы ты ко мне в роту, я бы тебя научил: «Никак нет! Так точно!» – а не вступать со старшими в разговоры.

– Ишь взъерепенился! Ишь! – задиристо возражал Березкин. – Со старшими! Гляди какой! Да из моих годов двух таких, как ты, сделать можно.

– Ну и делай!

– И сделаю! А про государственные дела, Семен, молчал бы. Объегорить хотел начальство. Не вышло! Не проси лишнего. У государства что – в кармане дна нету? Бери – не хочу?

– Дурной ты, дедка, ей-ей, дурной, – уже спокойней ответил Семен Семенович. – Я за государство четыре раза кровь проливал и теперь, если что, любому голову за него сломаю. Ну иди, а то Фекла скажет, с девками шляешься по ночам. Тоже учить начнет.

Голоса смолкли, скрипнула дверь Панюкова дома, только шаркали теперь по дороге стариковские подошвы, а вслед им взлаивали, неведомо откуда вновь взявшиеся после войны на селе, дворовые полканы да шарики.

2

Валежник был сухой. Костер горел жарко, бездымно, багровая дорожка от него резала надвое черное зеркало лесного озерка, гасла в темных тростниках на противоположном берегу. Полосу света пересекали быстрые тени летучих мышей. Майбородов подкидывал сучья в огонь, костер разгорался, и тогда прямо против Ивана Кузьмича, где-то среди подступивших к берегу деревьев, вспыхивали две яркие желтые точки.

Лесное озеро лежало далеко от Гостиниц, за Журавлиной падью. На утренних зорях сюда слетались стаями утки с жировок. В дупле столетней сосны жил старый филин-пугач аршинного роста. Дятлы на окрестных елках понастроили своих кузниц. Груды растрепанных шишек валялись у подножий таких деревьев.

Майбородов любил это место. У него был здесь свой шалаш с постелью из свежего сена, был котелок для чая, даже запасы сухарей хранились одно время в соседнем дупле. Но до запасов кто-то добрался: то ли мыши, то ли белки.

В этот раз Иван Кузьмич заночевал в лесу случайно. Под вечер он поймал на озере в сеть молодого селезня, надел ему на ножку кольцо – латунную манжетку с адресом своего института, написанным на трех языках, – отпустил, и только забрался было в шалаш за своими пожитками, как, резко вскрикнув, на берег выбежала из тростников водяная курочка. Иван Кузьмич замер, наблюдая, редкую птицу в такой близи, смотрел одним глазом, боясь раздвинуть ветки шалаша.

Водяная курочка подбежала к остывшему костру, покопалась в золе, потом опять кинулась к воде, перепрыгнула с берега на широкие листья кувшинок и принялась на них танцевать. В луче заходящего солнца, взблескивая черным оперением, она закидывала голову с огненным гребешком, взмахивала крыльями и быстро перебирала длинными ножками, тонкими, как вязальные спицы. Казалось, птица расшаркивается, делает правильные па, – во всяком случае, в ее движениях был определенный ритм, какой-то рисунок, даже смысл. «Прощание с солнцем» – назвал этот танец Майбородов.

Курочка так долго прощалась с солнцем, что, когда она, вспугнутая шальным, бухнувшим в воду чирком, убежала в тростники, под деревьями густел сумрак и идти в Гостиницы уже не было смысла: все равно доберешься до дому только за полночь.

Майбородов развел костер, кипятил воду для чая. Он смотрел то в огонь, в котором быстро обугливались сосновые сучья, то на желтые точки, вспыхивавшие перед ним среди деревьев. Мысли шли плавно и медленно, как лодка в густых камышах. Память подсчитывала годы минувшей жизни… Очень давно это было – вот так же горели костры по ночам, вот так же сидел он возле лесных шалашей и пристально вглядывался в малиновые переливы жарких углей. Но тогда рядом с ним был отец, учитель из провинциального городка, естествоиспытатель, до того влюбленный в природу, что на старости лет посвящал ей лирические стихи, которые тщательно скрывал от домашних, и если мать их случайно находила в столе или в кармане его охотничьей куртки, в доме разражался ужасный скандал.

Сын стал неизменным спутником отца лет с десяти. Худенький, большеголовый, он учился разводить костры под дождем, определять по солнцу, по древесным лишайникам страны света, читать по следам на снегу, какой прошел зверь и давно ли. «Ванюха, – говорил отец, разбирая надвое косматую бороду, – человек – крохотная частица того, что ты видишь вокруг. Но этой удивительной частице дано познать целое. Стремись к тому, всю жизнь стремись. Когда человечество познает природу до конца, оно станет владыкой вселенной. Как тебе нравится такая перспектива?»

Ванюхе, измученному ходьбой по болоту, правилась больше перспектива поспать. Как выглядит вселенная, он не представлял и быть владыкой ее не особенно стремился. Достаточно того, что он владычествовал над отцовскими ружьями, над клетками с птицами, над квадратными банками аквариумов. Но влияние отца с годами сказалось. Сын тоже пошел в естествоиспытатели, выбрал себе специальностью орнитологию. Собирая факты, он неутомимо стремился к познанию того, что отец называл «целым». В шутку товарищи Майбородова окрестили его птичьим королем. А как, подумать теперь, король управляет своим королевством? Что он в нем изменил? Увы, слишком мало или даже ничего. Физики расщепляют атом. Человечество, когда оно освободит себя от тех, кто это великое открытие превратил в оружие смерти, сможет долго не беспокоиться о поисках источников энергии. Вопрос энергии решится основательно. Изменится неузнаваемо индустриальный труд. Но труд птичницы?..

Майбородов подбросил сучьев в костер, откинулся на локти. Огонь плясал возле подошв его сапог, тепло от ног шло по всему телу. «Та́к вот философствуем, – думал он, – а Евдокия Васильевна кашу варит для индюшат, как и четыреста лет назад делалось, когда Колумбовы матросы впервые привезли этих заморских птиц в Европу».

В мозгу Майбородова возникала злая мысль о порочности метода его работы. Собирать факты, как Плюшкин, и не вмешиваться в природу, не изменять ее – кому это нужно? Ему, Майбородову? Нет. Народу? Тем более, нет. Науке? Да ведь и наука, когда она недейственна, – не наука.

Вмешиваться, вмешиваться и вмешиваться в природу! Не за шесть, не за семь месяцев выращивать курицу, а за четыре, за три! Можно? Можно! Гибридизация, скрещивание… Зря, что ли, орнитологи изучают тысячи птиц? И с длинным периодом развития, и с коротким. В дело их, в хозяйство!..

Он не заметил, как внезапно погасли желтые точки в деревьях. В лесу хрустели сучья. Кто-то шел. Майбородов насторожился: ночные встречи не всегда бывают приятны.

– Иван Кузьмич! – окликнули его из мрака. В свет костра вошел Федор Язев. – Вот где пришлось встретиться. А я заблудился. Вы один? Будто бы разговор слышался.

– С ружьем, товарищ Язев? – Майбородов не ответил на вопрос – Присаживайтесь. Не ожидал увидеть вас с ружьем.

– Вы виноваты. – Прислонив двустволку к дереву, Федор опустился на землю. – Глядел, глядел на вас, да вот взял ружьишко у Вьюшкина, решил сходить. Ни пуха получилось, ни пера. Только заблудился. А в общем – не жалею. Хорошо!.. Идешь, мыслишь, сам себе лучше, чем есть, кажешься.

– Если бы, товарищ Язев, человек только в лесу ценил себя выше, чем он есть на самом деле!.. А чай-то, кажется, весь выкипел! – Майбородов подцепил дужку котелка толстой веткой. – Будем пить из одной кружки… Беда в том, что человек не умеет смотреть на себя со стороны, – продолжал он, размешивая ножом заварку. – Отсюда идут многие ошибки. А когда укажут на них другие, обижается. Но это ничего, пусть обижается. Дело-то сделано, ошибки указаны. Человек задумается. Лишь бы не слишком поздно указали.

Пили чай, беседовали. Майбородов рассказывал о своей работе. Федор спросил, для чего нужны латунные кольца на птичьих ногах. Майбородов подробно рассказывал о том, что если где-то на Кубани или на юге Азербайджана убьют охотники окольцованного селезня, то оттуда пришлют кольцо в институт, и так, шаг за шагом, исследователи установят пути перелета птиц. В эти минуты он чувствовал, что и сам учится, – учится рассматривать каждое свое действие с точки зрения его ценности для науки, и такой науки, которой может воспользоваться любой практический работник.

В деревьях чутко гукнуло, Федор вздрогнул от неожиданности.

– Филин, – успокоил его Майбородов. – Оглянитесь, вон глазищи желтые светятся. Когда я здесь ночую, непременно подглядывает за мной и пугает. Противный старикашка.

– Здо́рово вы природу знаете, Иван Кузьмич, – позавидовал Федор. – Пожалуй, никто из наших гостиницких так не знает.

– Что вы, что вы! Многие знают, – запротестовал Майбородов.

– Нет, я правду говорю, – настаивал Федор. – Живешь если с рождения среди природы, примелькается она, нет к ней ни жадности, ни особого любопытства. Мы, деревенские, природу не очень ценим. Городские цепче за нее хватаются. Сами вы, наверно, замечали: куда на лето едут городские? В деревню, к природе поближе. А деревенские зимой на побывку – куда? В город. Строились бы города с громадными парками, озерами – без тесноты, в общем, – не было бы нужды городским в деревню ехать. А были бы деревни с театрами, с асфальтированными улицами, – в город бы деревенские не рвались.

– Ну тогда бы ни городских, ни деревенских не было! – воскликнул Майбородов. – А кстати, и города такие уже строятся, и деревни такие есть.

– Мало, Иван Кузьмич. Очень мало. Это дело будущего.

– Во всяком случае, недалекого. Уверяю вас, через десяток… – Майбородов подумал. – Ну, может быть, не через десяток, так через полтора-два десятка лет у нас не в диковинку будет встретить председателем колхоза профессора. Как вы думаете?

Федор усмехнулся:

– А вы бы пошли к нам в колхоз председателем, Иван Кузьмич?

– Сейчас бы нет. – Майбородов на шутку ответил совершенно серьезно. – Достаточных сил для этого пока не чувствую в себе. Несколько позже – отчего же?

Майбородов забыл о костре, который почти совсем угас. Вкруг собеседников смыкалась полночная непроглядь.

Говорили долго. Филин еще несколько раз пытался повлиять на нервы людей, сидевших в темноте у погасшего костра. Рассердился и улетел.

Небо светлело, когда Федор впервые за эту ночь зевнул и сказал:

– Или давайте спать ложиться, Иван Кузьмич, или пойдемте к домам. Вы дорогу-то знаете?

– К домам, пожалуй, – согласился Майбородов. – Теперь тут не поспишь: утки возню подымут.

Шли через лес, через Журавлиху, над которой клубился холодный туман. И все еще говорили.