Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 43 страниц)
Гулко отстукивает такт стодвадцатисильный дизель – будто под палубой бьется большое, хорошо отрегулированное, здоровое сердце. Остроносый, похожий на военный сторожевик, рыболовный траулер держит курс к берегам. Двое суток мотались по озеру из квадрата в квадрат, то там, то здесь забрасывали трал. Но рыба… Мор, что ли, на нее навалился?
Ничего не скажешь, «Ерш» возвращается не с пустым трюмом. Алексей Воронин, который посвистывая расхаживает на капитанском мостике, до этого бы не допустил. Нынешняя навигация – первая, когда он хозяин на корабле, его капитан. Впервые ему, и только ему, доверен мощный траулер, и только он отвечает за улов. Не двое суток – неделю, десять дней не вернулся бы Алексей Воронин с озера, не добудь он хотя бы половины того количества рыбы, на какое рассчитан трюм. Половинную норму «Ерш» взял. Но полсотни трехпудовых корзин из лучины, наполненных рыбьим сбродом, судачьей да лещиной мелочью, ершами да плотвой, скользят, ползают по льду на дне трюма, им там слишком просторно – так по крайней мере кажется Воронину. Он расстегивает крючки воротника у кителя, досадливо плюет с высоты мостика через борт в воду. Прожорливый щуренок свечкой летит навстречу плевку.
Вышедший покурить на свежем воздухе моторист Фомин даже качнулся от удивления при виде такого щучьего броска, вынул изо рта трубку, засмеялся.
– А что, Алексей Кузьмич… – Он поднял голову к мостику. – Не поплевать ли всей командой? Вот так приманка!
– На плевок – рыбка скок! – тотчас срифмовал благообразный, с реденькими, под горшок обстриженными волосенками, старик Ивантий.
Целыми днями сидит Ивантий на палубе, по-турецки подобрав под себя ноги. Быстро мелькает в его руках челнок желтого крепкого дерева, течет через пальцы фильдекосовая нить. Заживляя раны в полотнище трала, пробитые шальными щуками, он потешает команду прибаутками.
Алексей знал: дай ему затравку – пойдет чесать языком, не остановишь. Окликнул было Ивантия, но тут но трапу из носового кубрика вылезла длинная, костлявая, густо поросшая рыжей шерстью фигура Ивана Саввича, научного сотрудника института рыбного хозяйства.
Весь костюм Ивана Саввича состоял из ярко-красных, сползавших с бедер трусиков.
– Устами младенцев истина глаголет, – произнес Иван Саввич загадочные, неизвестно к кому обращенные слова и стал энергично приседать на пощелкивающих ногах, взбрасывая над головой длинные руки.
Научный сотрудник был на «Ерше» своим человеком, плавал на нем с той ранней весенней поры, когда впервые траулер вышел на лов корюшки. В разных местах он измерял глубины озера, ставил, как говорил Ивантий, градусник в воду, собирал в пробирки какую-то донную муть, собственноручно потрошил рыб, копался в их внутренностях. Все эти ежедневные дела занимали у него три-четыре часа, не больше. В остальное время Иван Саввич работал наравне с командой: участвовал в бросании трала, разбирал на палубе по корзинам рыбу, грузил ее в трюм. Когда траулер бывал в озере, научный сотрудник ел из общего котла, спал в матросском кубрике, беседовал с рыбаками о рыбацких их делах. А «Ерш» редко простаивал у пирса моторно-рыболовецкой станции. Молодой капитан был неутомим. Старик Извозов с «Леща» однажды даже сказал, скривив губы: «Выслуживаешься, Алешка. На красную доску лезешь. Пупок не надсади».
Ивану же Саввичу такая гонка по озеру была на́ руку. Исследовательская станция, которой он руководил, ставила перед собой цель – подвести научную базу под траловый лов на Ладоге. В Ладоге рыба не ходит косяками, как на Каспии или в северных водах. Разве только в мае – июне корюшка. А другие породы – ищи их свищи. То здесь густо, то там, а то по всему озеру колеси – одна плотва да ерши. Но неспроста же ходит так рыба вдоль и поперек – есть законы и в ее кочевках… Поди вот разгадай эти законы. Получается как иногда у метеорологов: предсказывают дождь – стоит вёдро, обещают вёдро – ливень льет.
На этот раз Иван Саввич утверждал, что приведет траулер в самую гущину крупного частика, – натаскали же мелочи.
Поглядев из-под руки, приставленной козырьком, на Ивана Саввича, который казался еще длинней на фоне солнца, огромным малиновым кругом поднимавшегося за его спиной, Ивантий слова о младенцах принял, видимо, на свой счет и ответил более ясно:
– Человек ищет, где лучше, рыба – где глубже.
– Глубже?..
Иван Саввич как присел, так и остался на корточках. Весь прошлый год он посвятил обследованию северной, более глубокой части озера. Даже к западу от Валаамских островов работал, где до дна не достать. И установил, что дело совсем не в глубине. Напротив, скорее можно утверждать, что рыба держится ближе к устьям впадающих в озеро рек, которые в мутной своей воде несут несметное множество органических веществ, Естественно, что рыба идет туда на кормежку, и естественно, что ко́рма больше в южной, мелкой части озера, где в него впадает большинство рек.
– Дело не в глубине! – возразил Иван Саввич, распрямляясь. – Дело…
– А что там, Саввич, будешь ты толковать! – Ивантий отложил челнок и нитки. – Давай начистоту! Бывало, и науки не надо – черпали рыбу ведром. Под окнами у Набатова ловили ее в несметности. Отъедут мужики на сто сажен от берега… а рыбы!.. Воткни весло – стоймя стоит. А как пошли с этими керосинками в озеро, – он зло постучал кулаком в палубу, – так рыбка-то и подалась… Тю-тю! Вот, говорят, в Финском заливе ее тьма-тьмущая стала. Откудова? От нас, через Неву ушла, керосина испугалась, задушил он ее.
– Несерьезно это, обывательщина, – возразил Иван Саввич.
Пока Ивантий держал свою речь, он забросил за борт брезентовое ведерко на веревке, окатился с головы до ног свежей, прозрачной, как горный воздух, ладожской водой и стал растираться мохнатым полотенцем.
– Несерьезно, – повторил. – И в Финском заливе траулеры ходят. На Севере тоже: в Белом море, в Ледовитом океане – сплошь траловый лов, а рыбы там что-то не уменьшается.
– Сравнял! Там моря, там океаны. В них керосин да мазут – капля! Не почуешь! А у нас озерко – в берегах кругом.
– Хорошенькое озерко! – воскликнул Иван Саввич. – Величайший пресноводный бассейн Европы. Разговоров о нем, может быть, не так много. Не в пример, скажем, как о Женевском озере. А что оно, Женевское-то озеро! Ладога в двадцать четыре раза превосходит его по объему! А ты говоришь: озерко!
– Разболтался, Ивантий! – поддержал Ивана Саввича с мостика Алексей.
Капитана задело высказывание сетеплета о размерах Ладоги. Сам он свое родное озеро в мыслях называл морем, сравнивал его с Байкалом, площадь которого равна территории Голландии, и еще в школе высчитал, что по величине Ладога не больше чем в два раза уступает Байкалу. Вот она какая! А тут на́ тебе – озерко! Зловредный старикашка этот Ивантий, сам понимает, что чушь мелет, а вот только бы перечить.
– Ты меня цифирью не спугаешь, – возражал зловредный старикашка Ивану Саввичу, за стуком дизеля не услыхав замечания капитана. – Кубометры, километры! Это я и без тебя знаю. Ты мне рыбку покажи, ее – матушку.
– Я в лес, ты по дрова.
– Ты влез, а там вдова! – вызвав взрыв смеха, срифмовал Ивантий. Даже капитан не выдержал, ушел, заперся в рубке.
Ивантию ловко подвернулся на язык знаменитый случай, происшедший с Иваном Саввичем в один из субботних зимних вечеров.
По субботам, как то и положено из древности, все Набатово парилось, разминало кости в дымных домашних баньках. Ивана Саввича пригласил однажды к себе в баню Сергей Петрович, колхозный председатель. Пошел Иван Саввич, да ошибся огородом (бани все на один манер – бревенчатые, с камышовыми кровлями, черные от дыма) – попал в соседскую. Разделся, честь по чести, сложил вещички в предбаннике, зашел в пар, полез на полок. Что Сергея Петровича нет – не удивился: придет, решил. Хлестался веничком, пыхтел от удовольствия. И вдруг – как завизжало у него над ухом, как заорало, будто жизни кого решали. Глянул: в пару голое перед ним маячит, пышное такое, розовое, и орет: «Да как ты, нечистик, сюда затесался? Да для тебя, что ли, топили!» Узнал, до холодного пота испугался: Марфа Дубасова! Не туда попал, значит. Хотел объясниться – ничего не получилось из объяснения. Принялась Дубасиха лупить его мокрым веником по голове, по плечам, по всем, какие ни подвернулись под веник местам… Кое-как в предбанник выбрался, но и оттуда злая бабища его вытолкала, одежду повыбрасывала следом на снег. Уж до того рассвирепела, дальше некуда. Подбирал одежонки, прыгал на снегу. Тут, конечно, ребятишки набежали, бабенки из-за изгородей выглянули, – пошел звон по селу…
Вот о чем напомнил Ивантий ядовитой рифмой своей, и долго хохотала бы команда, если б капитан не крикнул через медный раструб в моторное отделение:
– Тихий!
Затем:
– Самый тихий!
И в третий раз:
– Стоп!
«Ерш» серым высоким бортом сближался с двумя карбасами, плясавшими на разведенной его форштевнем пологой волне.
Оба карбаса завалены мережами, но рыбы не видно, укрыта брезентами.
– Здоро́во, батя! – крикнул Алексей, вновь появляясь на мостике.
– Здоров, здоров, капитан! – ответил сидевший на руле переднего карбаса старик с седой бородищей, раскинутой во всю грудь. Глаза его, серые, в нахлестанных ветром припухших веках, глядели из-под надбровий невесело, даже зло.
Остальные в карбасах – не то семь, не то восемь – переговаривались с командой «Ерша», отпускали шуточки. Ивантий подталкивал локтем Ивана Саввича, указывая на повязанную клетчатой шалью рыбачку, которая сидела на мережах, многозначительно хихикал:
– Саввич, она! Залетка твоя!
Иван Саввич миролюбиво улыбался.
Карбас седобородого гулко ткнулся бортом о борт траулера. Снова ткнулся.
– Пусто, гляжу! – крикнул старик. – Гремит, что бочка порожняя. Ну, давай, давай! Очищай воду!
– А может, конец подать? – Молодой капитан пропустил издевку мимо ушей.
Далеко светились кровли Новой Ладоги, еще дальше, левее их, белела набатовская звонница – по меньшей мере часа четыре махать веслами.
– Подбросим, а? – повторил Алексей.
– Гляди, как бы сам на банку не угодил, – ответил старик. – Тогда нас покличешь. Очищай, говорят, дорогу!
«Ерш» застучал дизелем. За кормой, отдаляясь, снова запрыгали, заплясали карбасы.
– Непреклонный у вас папаша, Алексей Кузьмич! – Закончив свой утренний туалет, Иван Саввич поднялся на капитанский мостик. – Сколько ему?
– Седьмой десяток. Да года́ на нем не заметны, – не без гордости ответил Алексей. – Возьмет карбас за цепь и сам-один на берег вытащит.
– Да что вы? – удивился Иван Саввич.
– Спросите каждого – подтвердит. А то посмотрели бы, как веслами он работает! Если соревнование по гребле устроить, всех рыбаков наших побьет – и старых и молодых. Против течения до Волховстроя, до самых порогов, на веслах ходит.
Полчаса спустя, благополучно миновав песчаную банку, о которой говорил старик в карбасе, «Ерш» подходил к Набатову, к причалу пристани «Ленрыбы». Он обманул ожидания галок с кошками. На траулере не поживишься, это не карбасы.
Обманулась и Марина. Ждала дядю Кузю – пришел Алексей.
Кузьма Воронин, мягок сердцем, добр, отходчив. Но стыдится этих черт своей натуры, прячет их от людей. Разве не рад он был встрече с младшим сыном, в двадцать пять лет шагнувшим а капитаны? А вот, поди ж ты, сгрубил: «Очищай воду!» Правда, на этот раз для излишней неприветливости у Кузьмы Ипатьича была веская причина.
Как и предполагал председатель колхоза Сергей Петрович, карбасы звена Воронина с попутным ветром ушли далеко на глубины. Призывая на помощь опыт деда, отца и свой собственный, Воронин рассуждал так: «Только в тихую погоду рыба к берегам ходит. А ветер ее жмет под себя, в озеро гонит, в провалы, в ямины – там она отстаивается, пережидает непогодь. Значит, и надо ее искать в глубинах».
Но на глубинах рыбы не оказалось. Ветер тем временем упал. Озеро стало как плавленое. Сквозь трехсаженную водную толщу, в зеленоватом свете, будто в школьной банке, виднелось усеянное круглыми голышами дно. Оно разглядывалось до того ясно и с такими мелочами, словно поверхность озера – зеркальное стекло, а под ним пусто – до самого дна не вода, а воздух. В воздушной воде этой медленно ходили полосатые окуньки, стайками толклись прозрачные, с черными двоеточиями глаз, мальки. Но рыбы, настоящей рыбы, не было. Затихло озеро – двинулась она к берегам.
В поисках ее обошли без малого все южное побережье. Стояли на знаменитых старинных заколах Черная Грязь, Над-Петром, Козел – все попусту. Только мережи зря парили в теплом мелководье. За четверо суток добыли пудов восемь, не более. Понятно, что и встреча с сыном не согнала хмури со стариковского лица. Оттолкнулся веслом от серого борта, долго смотрел вслед траулеру, долго видел синий китель и фуражку с белым верхом на капитанском мостике.
В звене Воронина, под стать звеньевому, народ был поживший на свете. Самой младшей здесь, единственной среди семерых мужчин женщине, и то за сорок счет шел. Единственная эта женщина была вдовой покойного воронинского дружка – Андрея Дубасова, та самая Марфа, что отхлестала веником забравшегося в ее баню Ивана Саввича.
Помер Андрей Прокофьич прошлым летом, взял тогда Воронин к себе в звено Марфу, думал: полегче ей будет у него, трудную работу сам за нее сделает. Да где там! – и нужды нет. Оказалась Марфа на промысле как тот силач, что в новоладожском клубе перед войной двухпудовые гири – подкинет в воздух и на спину – чмяк! – поймает. Мережи ставить, подымать якорь, засосавшийся в илистое дно, карбас с мели столкнуть – все Марфа может. Будто помолодела в озере. Этакая тугая, круглолицая, румяная. Даже смирная Пудовна беспокоиться стала, когда ее Кузьма уходил в озеро с Марфой. Самой пятьдесят с лишком, а юбку новую сшила в сто оборок, кофту купила из козьей шерсти.
И не без основания тревожилась Пудовна. Нет-нет, случится, и скользнет стариковский внимательный взгляд по округлостям форм могучей Марфы – скользнет, да и уйдет в сторону.
Не потому, конечно, глаза отводит свои Кузьма Ипатьич от Марфы, что скромен очень или телом слаб. Какая слабость! Правильно говорил Ивану Саввичу Алексей: запросто выгребал старый Воронин в лодке к Волховстрою, запросто ворочал в одиночку сойму кверху днищем на берегу, запросто мог Волхов переплыть в самом широком месте. Сильные грубые ладони били по воде, что ласты тюленьи.
Нет, иное мешало игривым мыслям. Дружка своего, Андрея Прокофьича, не мог забыть старик. С малых лет дружили, вместе, к ладожским добытчикам Твердюковым пошли, когда лет по шестнадцати, по семнадцати стукнуло; вместе батрачили. А особенно сдружились, не на жизнь, а на смерть, в тот раз, когда сгинули в озере Щукин Алеша, Крохаль Егор, Данила Платов – отец Маришки, да Петр Скворцов – отец нынешнего колхозного председателя, Сергея Петровича. Вытащил Кузьма тогда Андрея из прорвы. А когда сам сдал, обмерзать начал – грел его своим телом Андрей: наваливался, мял, на ноги ставил, тряс, по зубам двинул даже (сам потом винился), только бы не дать заснуть. Как братья-побратимы стали они с тех пор, будто в одной купели окрестились. И вот взглянет теперь Воронин на Марфу – Андрея увидит, взгрустнет, пойдет подсобит бабе. Не грубил ей никогда, прощал промашки в рыбацком деле, пререкания женские.
Марфа хотя и не злоупотребляла его уступчивостью, но все же вольней других держалась с крутым звеноводом.
– Что ж ты, Кузьма Ипатьич, не согласился? – сказала она и теперь, широко загребая веслом в паре с Константином Мазиным. – Взял бы сынок твой нас на буксир, мигом бы в Набатове были.
Воронин молча разглядывал далекие звонницы, щурил глаза, будто определял расстояние до берега. А сам думал: «Как-то у Алешки с добычей? Тоже пустой или на его миноносце, хочешь не хочешь, с рыбой будешь?..»
За звеньевого Марфе ответил Мазин.
– Вот и видать, что ты баба, хотя и мужицкие порты носишь, – сказал он, не прекращая движения веслом. – «Буксир, буксир»!.. Собственное рассуждение в человеке должно быть. За буксир этот ухватишься – глядишь, и в лужу въехал. Соображай!
В разговор вступил дед Антоша Луков:
– Не ищи где легче, ищи где честней. Иной – он всю жизнь на буксире волокется. А почему? За легкостью гнался! Да и приобвык к ней, на себя надёжу потерял. Вот как! Смекаешь?
Но Марфа так и не поняла туманных рассуждений мужиков. Ей понятно было лишь одно: прими они буксир, предложенный Алексеем Ворониным, они бы раз в шесть скорей добрались до дома, не били бы зря и так в кровь до коросты разбитые веслами ладони, не жарились бы еще три часа на солнце.
В тишине шли карбасы. Только ровный деревянный стук весел в уключинах нарушал озерное безмолвие да нежно и мягко лопотала вода под бортами. Близился знакомый до малейшего изгиба, до каждого камня низменный берег, ничем не защищенный от свирепых осенних штормов. Отчетливей становились силуэты рыбацкого села. Тонкий, как шило, шпиль колокольни, проткнув гущу окружающих его вязов и лип, поддел своим светлым острием далекое белое облачко. Лиловые дымы́ слоились над крышами бревенчатых домиков. Воронин отметил: не ды́бится дым, – значит, воздух гуще стал, давление вниз идет, как объясняет Серега-председатель. Перед большим, надо быть, волнением. Не иначе как к непогоде штиль такой стоит невообразимый.
Но когда еще забушует озеро, когда загуляют в нем крутые волны, – а в душе Кузьмы Воронина волнение давно поднялось. Он смотрел на «Ерша», причаленного к пристани «Ленрыбы». Черными муравьями сновали люди по сходням между его бортом и бревенчатым причалом, таскали и таскали белые лучинковые корзины. Знать, не пустой вернулся Алешка. Батька все озеро исколесил, а сынок – вот тебе! На сутки поди вышел, и уже добычу таскать не перетаскать. А еще гаркнул ему сдуру: гремит-де, что бочка порожняя, твой траулер.
– А ну, стой! – скомандовал вдруг старик.
Гребцы затабанили веслами, выравниваясь борт к борту.
– Ты что, Кузьма Ипатьич?
Воронин молча поднял брезент, осмотрел рыбу в садке своего карбаса, перебрался в другой карбас и там тоже покопался в рыбьей залежи.
– Дрянь! – сказал зло, швырнул скользкого ершонка в воду и, стоя во весь рост, долго утирал о холщовую штанину изъеденные водой и солью коричневые пальцы. – Дрянь! – повторил. – Надо выбросить и не срамиться. Нету и нету рыбы – и все. В другой раз, доведется, наверстаем. А с такой трухой – на смех ехать.
Марфа удивилась – выбрасывать рыбу? Сколько пудов! Опять непонятное мужики затевают. Но Константин Мазин поддержал звеньевого. Дед Антоша Луков перебирал руками белоглазых судачков, рябеньких окунишек, широких – в ладонь – густерок, заглядывал им под жабры, дул в разинутые рты – оживлял. Он склонен был разделить мнение Марфы – зачем губить добро: добывали, труд на него тратили. Но дед Антоша был стар, куда старее остальных, всякого, перевидал в жизни, знал хитрые душевные глубины, знал, что честь-достоинство рыбацкое иной раз дороже любой добычи. Смолчал.
Порешили, одним словом, выбросить рыбу. Рыбаки, не то что сига – осетров лавливавшие, были щепетильны, мнительны и пуще всего на свете боялись сраму.
Заработали водоотливные черпаки, сачки нитяные – полетела живая и сонная рыбья мелкота за борт. Почуяв волю, свежую воду, точно нехотя пошли вглубь одуревшие от плеска в садке ерши. Едва шевеля плавниками, потянули в стороны от карбасов судаки и окуни, мертво в воде забелели облинявшие густерки, язишки, плотва.
Сергей Петрович, рядом с Мариной сидевший на крылечке медпункта, передал ей свой большой морской бинокль – подарок командира, полученный при демобилизации.
– Что они там делают? – сказал встревоженно.
– Рыбу выбрасывают! – удивилась и Марина, рассмотрев крепкую фигуру своего приемного отца. Она видела, что Кузьма Ипатьич участия в этой работе не принимал, сидел недвижно на корме, подперев волосатую голову руками. – С чего бы им такое вздумалось?
– Закисла, должно быть, – высказал догадку Сергей Петрович. – Запах дала! Жарища-то какая стоит!
Карбасы уткнулись в береговой песок. Галки и коты, не обращая внимания на людей, толкаясь и ссорясь между собой, ринулись к садкам. Но снова в этот день напрасны были их надежды, зря они с полуночи томились ожиданием, – завтрак оказался скудным. Зверям и птицам перепало десятка два дохлых, раздавленных сапогами рыбешек.
Воронин распорядился убрать снасти, помог вытащить карбасы на берег, пожал руку Сергею Петровичу, сухо кивнул вышедшей встречать рыбаков Марине и огородами, избегая односельчан, пошагал домой.
– Что у вас за происшествие? – спрашивал Сергей Петрович, заглядывая в пустые садки. – Протухла рыба?
– Было бы чему тухнуть! – бодро соврал Мазин. – Где она, рыба-то?
– А за борт что там бросали? – Председатель указал рукой в озеро.
– Где? – Мазин обернулся и, сделав удивленные глаза, старательно вглядывался в горизонт.
И все, кроме Марфы, разбиравшей мережи, обернулись к озеру, смотрели туда с крайним любопытством и удивлением.
Дед Антоша – будто при всем своем старании он ничего не может увидеть – усиленно жал плечами и скреб заросший седой жесткой гривой затылок.
