Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц)
Генерал фон Готлиб, командовавший немецкими войсками на этом участке, как и предполагал Лукомцев, начал решительно теснить дивизию. Многочисленные танки, о которых Семечкин говорил Зине, поддерживаемые самолетами десанты автоматчиков на бронетележках, летучие отряды мотоциклистов все сильнее наживали на ополченцев. Немцы не жалели боеприпасов, их артиллерия и минометы пахали, пахали и пахали землю, занятую дивизией. Самолеты, выстраиваясь «каруселями», могли час за часом швырять бомбы любых калибров или, опускаясь до бреющего, поливать траншеи пулеметным огнем. Удержаться в этом пекле было нелегко. Приходилось медленно отступать от разрушенных, разбитых позиций к новым, более или менее подготовленным. Так же, видимо, поступали и соседи – справа и слева. Следовательно, даже если и удержишься – попадешь в окружение. Окружения же боялись все. Лукомцеву нелегко было слушать каждый вечер голос Астанина в телефонную трубку. Каждый раз приходилось называть новую позицию своего КП. На подступах к Вейно батальоны, казалось, закрепились довольно прочно – в кустарнике перед шоссейной дорогой. Бойцы уже знали вражескую тактику, знали, как, уперев автоматы в животы, фашисты будут идти в полный рост почти до самых окопов, как потом офицеры, размахивая парабеллумами, будут орать «Форан!» и как, сбившись в кучу, солдаты упрямо полезут на брустверы.
Бойцов уже не пугали ни треск автоматов, ни эти крики «Рус, сдавайс», ни упрямство наступающего врага. Они напряженно, но стойко молчали, подпуская немцев все ближе. Бой грудь в грудь был не так страшен. Лишь одно выводило из себя: окружение, обход.
В девятой роте, которая за ночь успела вырыть в сухой земле окопы в полный рост, в бывшей роте Кручинина, находился комиссар полка. Эту боевую роту по-прежнему ставили на самые ответственные участки. Баркан стоял в стрелковой ячейке рядом с командиром роты Марченко, грустно улыбался, глядя на молоденького лейтенанта и, когда тот порывался было подать команду, мягко останавливал его:
– Рано, дружок, рано. Бить надо только в упор. Обождем еще минутку. Позиция была удобная, Баркан видел, как суетятся немцы, двигаясь по открытому месту к кустарнику. Уже не было того, как было совсем недавно, не было эффектных «психических» атак – большие потери научили врага бояться смерти. Да, немцы суетились, сгибали спины, готовые каждую минуту шлепнуться наземь.
Взлетели две зеленые ракеты: это был сигнал комбата. Фланговым огнем ударили полковые пушки. Немецкие цепи тотчас смешались. Солдаты дружно поворачивали назад; лишь небольшие и группки, помня приказ о том, что из-под огня выходить надо только броском вперед, прорвались к траншеям. Но здесь их встретили гранатами. А затем девятая рота, видя свой успех, решительно вырвалась на бруствер и ударила в штыки.
Видимо, столь же безуспешно атака фашистов прошла и на других участках, потому что противник, отступив, свою попытку не возобновлял. Это было против обычая. Обычно немцы лезли и лезли, пока не добивались успеха.
Обходя траншеи, шутя с бойцами, Баркан повстречался с Бровкиным.
– Василий Егорович, привет! Скольких уложил-то, старый солдат?
– Не считал, товарищ комиссар, горячка была.
– История подсчитает!
Это сказал недавний экономист – рядовой Селезнев. Он достал и надел на нос пенсне, на время боя аккуратненько уложенное в футляр.
– Так, пожалуй, наш Василий Егорович и медаль заработает. «За отвагу», – вставил Козырев.
– То-то, брат… Практика! – Бровкин был доволен. Он хлопнул Козырева по спине.
«Взрослые люди, – думал Баркан. – А тут стали как ребятишки. Чему радуются? Тому, что уложили сегодня несколько десятков немецких солдат, несколько десятков людей. Но ведь и я этому радуюсь, и я готов всех тут обнимать, хлопать по плечам, по спинам. Все мы, конечно, не столько смерти тех, оставшихся на поле, радуемся, сколько радуемся своей жизни, тому, что мы живы, тому, что враг не прошел, что будут, значит, живы и наши дети, наши жены, матери, отцы, тому, что будет жив Ленинград». «Можешь ли ты, – спросил он самого себя, – можешь ли ты пожалеть перебитых сегодня немцев? Можешь ли вспомнить о том, что и они люди, что и у них есть дети, жены, отцы, матери, которые ждут своих родных домой?» «Нет, – себе же ответил Баркан. – Нет. Пока нет. Может быть, когда-нибудь, когда фашизма не станет на земле, мы вспомним о тех потерях, которые человечество понесло от войн, затеянных империализмом. Может быть. Но пока надо убивать, убивать и убивать. Если хочешь жить, если хочешь отстоять свою Родину и построить в ней социализм».
Немец все-таки оказался себе верен. Передышка была очень недолговременной. Во второй половине дня противник обрушился на соседнюю с девятой восьмую роту. Фланг слева оголился. Баркан запросил указаний от командира полка, но связь со штабом была нарушена. Сидели, ждали ночи, чтобы произвести разведку. Разведчики, пошарившие в ночной темноте, установили, что сосед справа тоже отошел, а позади расположения роты на шоссейной дороге стоят немецкие танкетки.
Ночь была темная, безлунная, только небо вспыхивало на миг артиллерийскими зарницами. Командир роты и комиссар полка, накрывшись плащ-палаткой, долго рассматривали карту при свете ручного электрического фонарика. Решили пробираться через поле дневной битвы, – единственное направление, где могло не быть немецких засад. В случае удачи – через болотце в лес, а там – обходом на Вейно, куда, по предположению Баркана, отошел полк.
Спешно похоронили убитых, и сорок четыре человека, оставшиеся от роты, в полной тишине покинули траншеи, чтобы двинуться во мрак. Шли осторожно. Только жнивье шуршало под догами. Раненых несли на шинелях.
Когда вошли в лес, уже начинало светать, сонные птицы с шумом вырывались из-под ног, заставляя отряд замирать на месте. Один из раненых заметался на самодельных носилках, застонал, тело его дергалось, он словно хватал что-то, видное только ему, но недоступное, уходящее. По лицу шла судорога, и стиснутые веки мелко дрожали.
– Кончается, – сказал Бровкин.
– Опустите, – распорядился Баркан.
Бойцы положили раненого на землю и сначала один, за ним другой, третий сняли пилотки.
«Потом разберемся, лотом подсчитаем, – снова подумал Баркан. – Может быть, найдутся такие, которые, не понюхав пороху, не пройдя по болотам, предъявят счет не одному этому молоденькому командиру, Марченко, но и ему, комиссару Баркану. Конечно, счет не только за убитых немцев, «сыновей, мужей, отцов», а и за этого умершего бойца. Может быть, может быть. Но пусть-ка они сами сначала повоюют».
Снова пробирались сквозь чащу, держа курс на Вейно, брели болотами, вязли во мхах. И в тот момент, когда трудный путь остался уже позади, когда казалось, что еще две-три сотни метров – и на открывающейся впереди просеке будут свои, – кругом затрещали автоматы, между деревьями замелькали немецкие мундиры. В первую же секунду разрывом мины наповал сразило Марченко. «Но это ничего не значит. Счет ему предъявят и мертвому. Только захоти».
Баркан подумал об этом мельком, совсем мельком. Раздумывать было некогда.
– Ребята, оставьте нас, бегите, – просили кругом раненые.
– Миша, Миша, – шептал один из них товарищу, – уходи, браточек милый. Жинке моей напиши, адрес у меня тут, на конверте. Пусть к матери, в деревню, едет. Уходи, Миша. Вставь мне в лимонку детонатор. Дай сюда…
Другой раненый сам закладывал в гранаты взрыватели и тоже просил:
– Уходите, ребята, уходите!
– Никуда мы не уйдем! – закричал Козырев. – Вы что, за гадов нас считаете, за предателей?
Впервые в своей жизни Баркан ощутил такую невероятной тяжести моральную ответственность; он не знал, на что решиться. А тот кто только что просил друга написать жене, поднялся с разостланной шинели на ноги, схватился за молодую осинку и с криком «Прощайте, ребята!» пробежал несколько шагов. Немецкие пули скосили его, гранаты в руках взорвались.
– Вперед! – закричал потрясенный Баркан. – На врагов Родины! Ура!
Порыв обреченных был так внезапен и яростен, что немцы опешили. Минуты их замешательства было достаточно, чтобы Баркану и его бойцам вырваться из кольца. Отходя, бойцы швыряли гранаты, били из винтовок. Деревья скрыли их, и немцы уже не рискнули преследовать.
Остановились только где-то в глухой чаще.
Баркан воспаленными глазами оглядел группу, подсчитал, сколько же осталось. Семнадцать. Семнадцать с ним вместе. Это были те самые ленинградцы, которые еще несколько недель назад радовались гигантскому генератору, построенному для мощной гидростанции страны, изобретали приспособления, с помощью которых на простом зуборезном станке за смену можно было изготовить деталей в десять – пятнадцать раз больше, чем обычно, насаждали парки, возводили монументальный Дом Советов на Московском шоссе, строили корабли, паровозы, блюминги. Это были те самые ленинградцы, что в выходные дни загорали на пляже у Петропавловской крепости, ездили за город, по вечерам сиживали с газетой в руках у настежь распахнутого окна, за которым двумя потоками по тротуарам не спеша текли толпы таких же, как и они, мирных граждан. И вот они сейчас – ожесточенные, полные ненависти, пролившие кровь солдаты. Кто в том виноват, с кого ответ требовать?
Все опустились на землю. У Баркана в кисете был трубочный табак. У кого-то нашлась в кармане газета. Кисет пошел по рукам, скручивались большие неуклюжие самокрутки.
Жизнь оставалась жизнью.
Целыми днями Лукомцев разъезжал по фронту дивизии, которая, отойдя от Вейно, снова заняла оборону. Однажды, встретив в лесу нескольких бойцов, отбившихся от своей роты, он по возвращении в штаб раскричался:
– Что это за войско у нас с вами, майор, что за войско? Какой-то бродячий цирк, а не дивизия!
– Преувеличиваете, ей-богу, преувеличиваете, товарищ полковник, заговорил Черпаченко. – Скорее всего это не наши, а соседи болтаются по лесам. У нас же ополченцы, народ, сами знаете, какой.
– Чем утешаетесь! Соседи! Даже если соседи – нам с вами от этого не легче. Если сосед силен, то и ты силен. А сосед плох – и ты плох. Это же война. И я заявляю, что с каждым разгильдяем буду расправляться беспощадно.
В эту минуту в землянку вошел связной и остановился у двери.
– Чего тебе? – спросил Лукомцев.
– Задержан человек. Говорит, с пакетом. Лично командиру.
Появился боец в изодранной, до черноты грязной гимнастерке, заправленной в брюки, на которых не было ни одной пуговицы, они держались только потому, что были опоясаны телефонным проводом. На ногах у бойца разбитые, разинувшие полный гвоздей рот старые опорки.
– Разрешите обратиться?
– Что за вид! – рявкнул Лукомцев. – Кто вас послал?
– Комиссар батальона службы воздушного наблюдения, оповещения и связи политрук…
– Так передайте ему…
– Он в тылу у противника, раненый, товарищ полковник.
Лукомцев зло развернул замусоленный листок. Вертел его и так и этак и ничего не мог разобрать, кроме даты.
– Вы что же, одиннадцать дней доставляли сей, с позволения сказать, пакет? Ваша фамилия?
– Ермаков.
– Скажите прямо, Ермаков, откуда вы сбежали?
– Из Ивановского, товарищ полковник, из немецкого плена.
– Как? – переспросил Лукомцев. – Откуда?
И Ермаков, лихой загуринский шофер, рассказал, как он пробирался лесом с бойцами четырнадцатого поста, как нарвались они на немецкий секрет и были схвачены, как прятал он записку Загурина сначала в голенище, а потом, когда немцы отняли сапоги, скрывал ее и между пальцами, и под мышкой, и во рту.
– Под конец я, товарищ полковник, не стерпел, кокнул ночью часового булыжником и дал с ребятами тягу. Да только вот растерялись, остался я один. Думал в Оборье пробираться, где рота стояла, да Оборье-то уже у немца. Вот нашел теперь вас… И правду вы сказали, сильно опоздал, не та дата получилась, товарищ полковник. За это винюсь. Виноватый, словом. Политрук мне наказывал, как можно скорее. А я…
– А как ты думаешь, что с твоим комиссаром?
– Думай не думай, товарищ полковник, раненый он. Хоть не сильно, а раненый.
Наутро Ермаков, подтянутый, выбритый, в новом обмундировании, явился за распоряжениями. Лукомцев с интересом оглядел его, внутренне усмехнулся тому, что голова у бойца под пилоткой обрита так же гладко и тщательно, до блеска, как у него самого.
– Вот что, – сказал он, – мне шофер нужен, товарищ Ермаков. Моего лихорадка стала трепать по ночам, да и стар он, устает. Мы ведь с ним уже давно вместе. Оба постареть успели. А ты – орел, ты молодой и здоровый. Пойдем-ка со мной!
Лукомцев повел Ермакова в глубь леса, где стояла его крытая черным лаком длинная машина.
– Такую барышню знаешь?
– «Студебеккерша». Верно, что барышня, для фронта она не больно подходящая, городская машинка. «Газик» бы вам, товарищ полковник, на том всюду проскочишь.
– А по-моему, – не согласился Лукомцев, – в руках хорошего шофера всякая машина хороша.
– Да это верно, это уж так. Но все-таки…
– Потом порассуждаешь, дружок.
Ермаков приложил руку к пилотке.
Минут через десяток он доложил, что машина к поездке готова. Но когда Лукомцев, собираясь испробовать искусство нового шофера, садился в автомобиль, в штабной лесок влетел всадник. На взмыленном рыжем коне гарцевал лейтенант в полной морской форме – в кителе, фуражке и брюках клеш. Он ловко спрыгнул на землю и вытянулся перед Лукомцевым.
– Делегат связи Балтийской морбригады лейтенант Палкин! – отрапортовал, подавая пакет.
Пакетом сообщалось, что по приказу командования морская бригада прибыла для взаимодействия с дивизией.
– Вовремя, – сказал Лукомцев. – Очень кстати! Оставьте-ка своего буцефала, лейтенант, да садитесь ко мне. Где ваш штаб? Будете показывать дорогу.
«Студебеккер» рычал на подъемах и тихо, бесшумно пылил по ровному. Промелькнула деревня, за ней вторая, осталась справа арка с надписью «Совхоз «Ягодка», громыхнул гнилыми досками расшатанный мостик. Потянулось длинное село.
– Ирогощь, – сказал Палкин.
Ермаков не снимал руки с клаксона. В узкой улице машину затирало среди повозок и грузовиков. На повозках – раненые в окровавленных бинтах, на грузовиках – имущество, ящики боеприпасов. На обочинах дороги – пешая густая толчея.
– Экая ярмарка. – Лукомцев поморщился. – Что они думают? Что немцы, слепы, что ли?
И не успела машина проехать сотни три метров, как за домами ударили взрывы. Дым повис над деревней, люди бросились в канавы, бежали огородами, прятались за строения. Свистели осколки, со звоном отсекая провода телеграфных линий.
«Студебеккер» окончательно застрял.
Лукомцев обернулся: как чувствует себя делегат связи? А Палкин сказал:
– Разрешите курить, товарищ полковник?
– Курите. – Лукомцев тоже достал свою носогрейку, и пока Ермаков, крича и негодуя, требовал освободить дорогу, он в зеркальце шофера наблюдал за моряком. Отвалясь на подушки рядом с встревоженным адъютантом, тот пускал струйками табачный дымок и аккуратно сбрасывал пепел за ветровое стекло.
– А знаете, товарищ полковник, – сказал моряк, указывая папиросой в небо, – они и самолет выпустили для корректировки.
Лукомцев поднял глаза: над деревней крутым виражом шел двухфюзеляжный «фокке-вульф».
– Не ваша ли комфортабельная машина, товарищ полковник, привлекла внимание этой «рамы»?
Глаза лейтенанта в зеркальце смеялись, но, как только Лукомцев обернулся к нему, лицо того мгновенно приняло строго официальное выражение.
– А вот и майор! – воскликнул Палкин, выбрасывая недокуренную папиросу.
На обочине дороги, между броневиком и крохотной песочного цвета машиной, стояли два командира. Один – комиссар второго СП Баркан, другой приземистый широколицый моряк, майор Лось, – командир морбригады. Он держал на руке планшет с картой. Баркан что-то отчерчивал на карте красным карандашом. Оба поприветствовали Лукомцева, когда он открыл дверцу.
– Хорош пример бойцам! – сказал Лукомцев. – Кругом мины рвутся. Почему не в броневике?
– Предпочитаю эту блоху. – Лось хлопнул ладонью по капоту своей машины. – Как-то неуютно в броневике, товарищ полковник. Убьют – и неба не увидишь.
Через несколько минут «студебеккер», а за ним машина Лося и броневичок Баркана пролетели арку «Совхоз «Ягодка» и остановились под яблонями, отягощенными желтыми спеющими плодами. Палило полуденное солнце, и разогретые яблоки источали густой крепкий запах.
– Вот здесь и потолкуем. – Лукомцев раскинул под деревом свою кожанку. – Прошу садиться.
Тучный Лось повалился на пестрый клевер: его томила жара. Баркан разложил карту. Адъютант приготовил блокнот.
Пока на картах решалась задача, делегат связи лейтенант Палкин занялся обследованием окрестностей. Возле покосившейся обомшелой избушки, без окон, которая притаилась в зарослях малины над ручьем, он увидел девушку в военной форме. Девушка сидела в холодке на чемоданчике и, опустив голову в колени, дремала.
Палкин постоял минуту, рассматривая белокурые вьющиеся волосы, спину, плотно обтянутую гимнастеркой, крепкие икры, охваченные голенищами брезентовых сапог, и окликнул:
– Сеньорита!
Девушка подняла круглое, розовое от сна лицо и, как ребенок, протерла кулачками серые с зеленцой глаза.
– Побриться? – спросила она. – Садитесь, – и указала на пенек.
– То есть? – удивился Палкин. – В этом палаццо парикмахерская?
– Парикмахерская здесь. – Девушка щелкнула пальцами по чемоданчику.
– Вы что же, бродячая парикмахерша?
– Почему бродячая? Политотдельская. Политотдела дивизии.
Палкин погладил свой подбородок:
– А разве мне уже повестка? Вчера только брился.
– Да нет, не повестка, а так, на всякий случай. Когда еще придется. Прыгаем с места на место, время такое. Садитесь.
Растирая мыло в чашечке, девушка усталыми глазами поглядывала на Палкина.
– Знаете, – сказала она, – хотелось бы выспаться на мягкой постели, под одеялом. Я ведь почти не сплю. Я трусиха. Всю ночь прислушиваюсь, все кажется, немцы близко.
Намыливая Палкину щеки, она продолжала:
– Давно прошу – дайте мне оружие, ну хоть какой-нибудь пистолетик. Не немцев, так себя убить в последнюю минуту.
– Я достану вам пистолет, только не себя убивать, конечно, – сказал Палкин. – Как вас величать?
– Галиной. Галина. Правда, достанете? Большое вам спасибо.
– Я достану вам, Галя, прекрасный пистолет. Вас, значит, в политотделе искать?
– Да, буду ждать, не обманете?
Вдали послышались автомобильные гудки. Сначала один, потом сразу два, наконец гудки заревели, не прерываясь.
Палкин вскочил:
– Пожалуй, меня! Добреюсь в другой раз. – Он пожал Гале руку. – Итак, ждите с подарком! – И, стирая платком с лица мыло, побежал через сад.
– А вас как зовут? – крикнула девушка вслед.
– Костя. Константин Васильевич Палкин.
Палкин не ошибся, его ждали.
Когда под яблоней работа пришла к концу, Лукомцев спросил!
– Где этот морской орел? Потрубите-ка! Ехать надо.
Шоферы стали сигналить, а Лось усмехнулся:
– Между прочим, полковник, Палкин – любопытный человек. Я нарочно вам такого послал, чтобы не посрамить бригаду. Своенравный, но молодец! – И майор стал рассказывать, как Палкин действовал вместе с десантом на одном из занятых немцами островков в Финском заливе.
– Я приказал ему зацепиться за берег и обеспечить высадку главных сил. Съезжаю на берег, гляжу – а он уже чуть не половину острова занял и штурмует поселок в глубине. «Кто, говорю, приказал?» – «Обстановка распорядилась, товарищ майор».
– Молодец, – сказал Лукомцев. – Хороший задаток. – Ему нравились и этот толстяк майор, и Палкин, и все моряки, подтянутые, бодрые, дисциплинированные. Он добавил: – Приятно сражаться бок о бок с балтийцами!
Появился запыхавшийся Палкин. Лось нахмурился и строго сказал:
– Ждать заставляете.
– Прошу извинения, брился.
– Не вовремя. Наверное, парикмахерша приглянулась…
– И это есть, товарищ майор.
Все улыбнулись откровенности лейтенанта.
По дороге в штаб из коротких замечаний Лукомцева, обращенных к адъютанту, Палкин понял, что совещание под яблоней касалось операции, рассчитанной на вытеснение немцев из Вейно. Командование хотело вернуть железную дорогу Кингисепп – Гатчина.
ГЛАВА ТРЕТЬЯЛукомцев и Черпаченко в тени берез сидели над картой. После вчерашнего боя, закончившегося тем, что дивизия совместно с морской бригадой выбила немцев из окончательно разрушенного Вейно и тем самым отняла у противника важнейшую рокадную дорогу, Лукомцев перенес свой командный пункт к самой станции, в эту березовую рощу.
– Не по уставу дислоцируемся, – возражал Черпаченко против слишком близкого расположения штаба к передовой. Но Лукомцев, бывший в отличном настроении, ответил на это полушутливо:
– И человеческий мозг, майор, не случайно в голове, расположен, как бы это выразиться, в крайней точке организма, в непосредственной близости от глаз и ушей: чтобы мгновенно реагировать на восприятие. А представьте, был бы он в животе – пока туда дойдут сигналы!
Стремительный захват Вейно, телеграмма Военного совета фронта, поздравившего дивизию и морбригаду с успешным выполнением задачи, вызвали подъем во всех подразделениях.
– Заметьте, – сказал Лукомцев своему начальнику штаба, – под Сольцами противник не только задержан, но и отброшен, выбит из города. Луга держится. Мы задачу выполняем, враг не прошел. Фронт, следовательно, выровнялся. Может быть, стабилизация, а?
Осторожный в своих заключениях, суховатый, приверженец точных расчетов, майор Черпаченко на этот раз затруднялся высказать определенное мнение.
– Простите, полковник, я хочу взять вопрос несколько иначе, только с военной точки зрения. Противник наступает, углубляется на нашу территорию. От этого он не крепнет, он слабеет…
– Вы правы, – перебил Лукомцев, – он слабеет, но не потому, что влезает далеко в нашу страну и растягивает коммуникации, а потому, что мы его изматываем. Посчитайте-ка вы, любитель расчетов, во что обходится ему Вейно? А ведь это в общем плане войны – рядовой пункт!
– Так, бесспорно так. Но военный потенциал гитлеровцев… Я говорю – сегодняшний потенциал. В ходе войны возможна потеря еще ряда важных жизненных центров…
– К сожалению, майор, не исключено.
– А Ленинград? – тихо сказал Черпаченко.
– Не советую даже и думать так, слышите? В домах воевать будем, дворцы станут дотами. Нева, черт возьми, – противотанковым рвом! Нет, это немыслимо – Ленинград!..
Лукомцев обернулся на шаги за спиной. Подходил Палкин.
– А, лейтенант! – крикнул полковник, обрадовавшись случаю, чтобы отвлечься от того, о чем говорил Черпаченко. – Очень кстати. Мы здесь в донесении наверх хотим отметить и ваших орлов. Отлично дрались. Садитесь.
– А я как раз со сведениями о наиболее отличившихся наших людях. – И Палкин раскрыл свою полевую сумку. – За подписью комбрига.
– Превосходно, превосходно. – Лукомцев просматривал аккуратно заполненные листы с печатями. – Начальник штаба, включите в донесение целиком! Теперь задача – укрепляться и укрепляться. Станцию немцы захотят во что бы то ни стало у нас отбить. Мы перерезали им дорогу, шутка ли – единственная рокада. Без нее у них никакого маневра по фронту.
– Работы идут непрерывно, – сказал Черпаченко. – Кроме боевого охранения, все копают.
– И у нас тоже копают, – вставил лейтенант.
– А главное, майор, разведка, – продолжал Лукомцев. – Разведку надо улучшать самым решительным образом. По существу, ее и нет. Разве это разведка – ползание в нейтральной зоне? Мы должны знать, что думает немец. Займитесь, майор. А вы, лейтенант, как ваши дела? Как вам нравятся ополченцы, наш мирный народ? Или для моряка пехота – явление малоинтересное?
Палкин только что думал о круглолицей парикмахерше политотдела, вел с ней мысленно разговор о том, что в жизни человека огромную роль может сыграть удачная встреча. Поэтому он смущенно улыбнулся и поспешил ответить:
– Что вы, товарищ полковник, у вас в дивизии замечательные люди!
Неожиданно но листве берез застучали крупные капли дождя. Юго-западный ветер пригнал долгожданную тучку, Лукомцев снял фуражку.
– Говорят, лейтенант, дождевая вода полезна для волос? – Он погладил ладонью свою лысую, будто полированную голову. – Как вы считаете?
– Товарищ полковник, я моряк, – скромно ответил Палкин, – специалист только по воде морской.
– Да вы дипломат! – Лукомцев рассмеялся.
