Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)
Через день после возвращения Долинина из Ленинграда туда на его «эмке» отправился с Ползунковым Наум Солдатов. Наум побывал в областном партизанском штабе и получил разрешение вновь пойти на работу в тылы противника. В подвальчик Долинина он зашел в тот час, когда Долинин сидел за столом и с деревянной ложки прихлебывал пшенный суп, сваренный на этот раз без помощи Ползункова.
Увидев на Солдатове новые сапоги и новую шинель, Долинин все понял.
– Уходишь? – сказал он грустно.
– Кончилось наше иждивенчество, – весело ответил Солдатов. – Переходим на подножные корма. Сегодня в ночь! – И тоже подсел к столу: – Дай похлебать напоследок.
Они долго и молча посматривали друг на друга. Обоим была памятна та последняя ночь в Славске – это было за час до приезда полковника Лукомцева, – когда они прощались на райкомовском дворе. Впервые за всю свою долгую совместную работу два деловых, серьезных человека обнялись, как родные братья, а может быть, даже и более горячо и искренне, чем братья. Секретарь райкома Долинин не мог вымолвить ни слова, но секретарь райкома Солдатов и тут старался быть верным себе. «Спеши, – сказал он не слишком, правда, твердым и суровым голосом. – Бой уже за Славянкой…» – «Встретимся ли еще?» – думал тогда Долинин прислушиваясь к его удалявшимся шагам по изжеванной танками дороге, и так стоял на ветру, пока во двор не въехала машина Лукомцева.
И в эту минуту, глядя в глаза Солдатову, Долинин снова подумал: «А встретимся ли?»
– Обнимемся, Наум…
– Успеем еще, – ответил Солдатов. – Дай поесть.
Наум недолюбливал подобные нежности. Ну, тогда, ночью, понятно: расходились в неизвестность, нервы не выдержали. А сейчас нервы в порядке – получили передышку, в партизанской же жизни ничего неизвестного нет, уже все стало известным за зиму.
– Получил задание взорвать два моста, – сказал он. – Думаю выполнить его в первую же неделю. Потом займусь городским головой, Пал Лукичом. Не я буду – уберем мерзавца. Хотелось бы еще связаться с лужским отрядом: больше людей – крупнее дело.
– Это правильно, – поддержал Долинин. – Мне говорили в обкоме, что есть предположение свести несколько отрядов в партизанскую бригаду.
Теперь уже Солдатов сказал:
– Есть, точно. Вот тогда мы развернемся по-настоящему.
– Разворачиваться-то разворачивайся, Наум, но напрасно и в партизанском деле не партизанствуй.
– Тоже мне советчик! – Солдатов усмехнулся. – А что же ты, Яков Филиппович, на семьдесят третьем километре не рассуждал так в декабре? Какую войну среди бела дня затеял! Еле вон ноги унесли.
– Зато шестнадцать вагонов и сейчас, поди, под откосом.
– А куда же им оттуда деваться? Гниют, что верно, то верно. Но советы свои ты брось. Всегда с обстановкой надо сообразоваться.
– С обстановкой считались даже самые великие полководцы. Не спорю. – Долинин тоже сбился с серьезного тона.
– Ну ясно, даже твой тезка по отцу – Александр Филиппович Македонский – обстановку учитывал. Шел, шел восемь лет покорять Индию, дошел до Ганга, видит – река широкая, и вернулся.
Долинин засмеялся. За год до войны Наум Солдатов поступил на историческое отделение университета и с жаром принялся изучать историю. Все, что вычитает из книг, все, что услышит от лекторов во время очных сессий, непременно рассказывал каждому, кто соглашался быть его слушателем. Но как-то получалось так, что вся история, особенно древняя и средних веков, в передаче Солдатова состояла исключительно из анекдотов – он знал их сотни. «Понимаешь, – объяснил он однажды Долинину, – такой чудак профессор попался, консультант. Самое главное для него, чтобы на лекции не спали».
– Опять извращаешь исторические факты, – вспомнив особенность Солдатова, сказал Долинин. – С фактами надо быть все-таки осторожнее. Что, например, ты будешь делать с тем фактом, что Цымбала я с тобой не отпущу?
– А ты думаешь, для меня это новость? – ответил Солдатов, удивив Долинина, который ожидал самого свирепого протеста. – Я уже заметил, как ты его расхваливал мне третьего дня, – продолжал Солдатов. – Простак ты, Яков Филиппович!
– Простак не простак – не отпущу.
– Хорошо, – миролюбиво согласился Солдатов. – Только поговори с ним сам. Согласится ли еще? Я его пришлю к тебе. А пока будь здоров, до вечера!
В дверях Солдатов встретился с Ползунковым, который ветошью вытирал руки.
– Алешка! – сказал Солдатов. – Я тут съел весь харч твоего хозяина. Позаботься о новом.
– Как-нибудь, не сплошаю, Наум Ефимович!
Цымбал вошел бочком, что было ему явно не свойственно, держался настороженно, готовый к обороне. Солдатов, видимо, не сказал ему, зачем вызывает Долинин.
Долинин тоже молчал некоторое время. Подбирая нужные, наиболее убедительные слова, он следил за влетевшим в окно зеленым жуком, который медленно полз по столу. Когда жук добрался до оставленной Ползунковым вилки и, потыкавшись в ее костяной черенок своим круглым лбом, повернул обратно, Долинин поднялся и повел Цымбала к высоко прорезанному подвальному окну.
Только встав на носки, через это окно можно было видеть, вровень с подоконником улицу, реку и за ней на противоположном, таком же, как и этот, крутом берегу длинную линию похожих один на другой острокрыших домиков с крашеными ставнями и резными наличниками. Домики стояли среди берез, густых зарослей сирени, зелень которой сливалась с синью заречных лесов.
– Видите, – сказал Долинин, указывая рукой в окно. – Когда-то в этой деревне был один из лучших наших колхозов. В дни осенних и зимних боев большинство колхозников было оттуда вывезено, в деревне стояли войска, скот пошел на продовольствие. Словом, хозяйство расстроилось так, что дальше некуда. И ничего удивительного в этом нет. До передовой отсюда как-нибудь пять-шесть километров. Немцы легко достают до нас артиллерией. Вон тот двухэтажный серый дом с башенкой… это клуб… в него уже попало три снаряда. Конюшне оказалось достаточно и одного попадания – сгорела. Стекла на парниках с землей смешаны. И все-таки мы хотим восстановить колхоз.
– Колхоз? В таких условиях?
– Да, колхоз, и в таких условиях. И в этом долю участия придется принять и вам, дорогой товарищ Цымбал. Мы сберегли с десяток тракторов, кое-какие машины…
– Напрасный разговор, – ответил Цымбал довольно спокойно. – Сегодня я ухожу с отрядом, с товарищем Солдатовым. Мое место там. А для работы на тракторах вы народу найдете. Крутить баранку – дело нетрудное, каждый подросток сумеет.
– Да еще нечего же крутить-то! Что ни трактор, то инвалид, раскиданы они где попало. В том-то все и дело, что наладить сначала надо, отремонтировать, привести в порядок, создать хотя бы подобие МТС, людей обучить, да быстро: время не терпит.
Цымбал молчал.
– Я не требую, не приказываю, а просто прошу помочь. Наладите дело, тогда, если хотите, идите снова к Солдатову, а то и совсем оставайтесь, район подымать вместе будем.
– Все это так, – согласился с доводами Долинина Цымбал, – но все-таки я должен уйти вместе с отрядом. Кроме всего, у меня же и личные счеты с фашистами, я вам говорил когда-то.
Он коснулся рукой своей черной повязки.
– А у меня разве нет с ними счетов? – воскликнул Долинин. – Они мне район разорили, и какой район! Вместе придем в Славск, рано или поздно за все посчитаемся.
– Для меня это может оказаться поздновато. – Цымбал отошел от окна и присел к столу.
– Рамникову, думаю, на первых порах председателем колхоза поставить, – не давая ему задумываться, продолжал Долинин. – Она же и агроном будет. Народ соберем со всего района. Механиком и директором МТС поработаете вы. Только бы с места стронуться! А разгон наберем – нас не остановишь. Ну как, по рукам?
– Товарищ Долинин! – Цымбал снова поднялся на ноги. – У вас жена есть?
– Есть, – ответил Долинин с недоумением.
– Простите за нескромность, а где она?
– Возле Свердловска, на Урале. Выехала из Славска со школой. Она заведовала учебной частью. А дочка с интернатом в Ярославле, никак не съедутся. Видите, разбросались по всему Советскому Союзу.
– Вижу. – Цымбал потупился. – Но это все-таки не то. Я вам сейчас скажу, товарищ Долинин, такую вещь, которую бы не должен говорить, да и не должен бы знать. Узнал случайно.
– Зачем себя принуждать, – попытался остановить его Долинин. – Если нельзя, то и не надо.
– Нет, надо. Вам сказать непременно надо. Я не хочу, чтобы и отказ остаться вы расценили как каприз, как страх перед трудностями. Нет. Я тоже коммунист, я не зарывал в землю свой партийный билет, в каких бы переделках ни был, хранил его всегда на груди. Не в капризах дело. Вот я вам что скажу… – Цымбал явно волновался. – Я вам скажу, чего никто не знает, кроме, конечно, тех, кто ее туда посылал… Даже товарищ Солдатов не знает… Там, в общем, моя жена.
– Где там? – спросил Долинин.
– У немцев.
– Ну, это очень горько! – посочувствовал Долинин.
– Это, простите, не горько! Это страшно. Вы, наверно, меня не поняли. Она не в плену, не в оккупации. Она работает переводчицей в каких-то немецких частях. Она отлично знает немецкий язык – преподавала его в старших классах, когда мы жили возле Волосова. Она тоже коммунистка и ведет разведку в самом пекле. Больше полугода ее зовут уже не Екатериной Михайловной Цымбал… Встретились как-то осенью среди Гатчинского шоссе, мчалась одна в колясочке на немецкой лошади, поговорили минуту, озираясь по сторонам. Узнал от нее вот это кое-что, и только.
– Так где же она – в Волосове, в Гатчине, в Славске?
– А уж теперь и я не знаю где.
– Ну и чего же вы хотите? Быть поближе к ней? Своими хождениями вокруг нее вы ей не только не поможете, а, скорее всего, еще и навредите.
– А я и не собираюсь ходить. Но если что случится с ней, тогда!..
– Понимаю: месть? Эх вы! – сказал Долинин. – Неужели без вас наш народ этого не сделает, не отплатит гитлеровцам за все муки наших людей! Вот что, теперь я разговариваю с вами как партийный руководитель: вы обязаны остаться здесь. Это вам партийное поручение. Что касается тайны вашей жены, это тайна не ваша и не моя. Она – государственная. Пожалуйста, больше никому об этом не рассказывайте.
Цымбал сверкнул серым глазом, не сказал ни слова и вышел.
Через минуту, взглянув на часы, вышел из дому и Долинин. Он пошел в райком, где его уже ждала вызванная Варенькой Маргарита Николаевна. Она долго отказывалась принять на себя руководство колхозом сердилась, говорила: «А разве агроном там не нужен? Почему непременно я должна быть председателем?».
Этот день был днем сплошных уговоров и отказов. Только Варенька согласилась с готовностью согласилась провести учет колхозников, оставшихся в районе. Ей давно надоело сидеть за канцелярским столом, она была готова на любое дело, лишь бы не возиться с бумагами.
Разговаривал Долинин по телефону и с облземотделом, просил семян. Там тоже почти отказали – ответили уклончиво, ищите дескать, главным образом у себя, но кое-что сделаем и мы…
Во время этого разговора зашел начальник милиции. Терентьев интересовался ответом секретаря обкома по поводу их плана. Два последних дня он провел с Курочкиным на фанерном заводе, распутывал какую-то сложную кражу столярного клея, и еще не знал о тех изменениях, какие произошли в планах Долинина.
– План? – сказал ему Долинин. – Примут план. Но только план весеннего сева.
– Шутишь, Яков Филиппович!
– Нисколько. Сеять надо, Батя. Весна!
Терентьев с полнейшим непониманием смотрел на секретаря райкома. Он видел его таким, как прежде, бывало, в райкомовском кабинете в Славске, когда Долинин давал ему, Терентьеву, задания проверить охрану семенных фондов в колхозах, поставить ночные дозоры на полях, проследить за противопожарными мероприятиями на складах горючего.
– Что, старина, озираешься? Кок-сагыза тебе не хватает на окне? Посажу… Варенька! – крикнул Долинин и, когда девушка приоткрыла дверь, сказал: – Пока вы не покинули меня, уберите этот прошлогодний календарь со стены. Людей только пугает. Новый есть у вас?
– Есть, но не отрывной, а табель.
– Все равно, давайте табель. Кнопки есть? Вот сюда и пришпилим. Какой день сегодня? Двадцать седьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго… Батя, это исторический день нашего района. Запомни!
День этот кончался, когда партизаны покидали село. Они столпились возле грузовика, который должен был везти их через весь Ленинград на аэродром. Бойцов провожали все: и Долинин с Пресняковым, и Терентьев, и Варенька, и Маргарита Николаевна, и даже Казанков с Ползунковым. Не было только Цымбала. Солдатов успокоил Долинина:
– Не бойся, не сбежит. Я людей знаю.
Долинин, просил Солдатова беречь товарищей и себя, опять думал: «Встретимся ли?»
Заглянув в кузов машины, где уже было сложено разносистемное оружие партизан – и самозаряды, и автоматы, и старые трехлинейки, – Терентьев не удержался, чтобы не сострить:
– Оркестр народных инструментов. Сыграйте там немцам что-нибудь такое: «Адольф в поход собрался, наелся кислых щей…»
– Болтун ты, Батя, – ответил ему Солдатов. – Прощай, старик. Сыграем «Сказки энского леса», – и скомандовал: – Посадка!
Грузовик выстрелил, накренился набок и, набирая скорость, покатился по неровной дороге. В сумерках было видно, как, стоя в кузове, люди покачиваются от толчков. Они что-то кричали, но за трескотней мотора уже не было слышно ничего.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯМаргарита Николаевна переправлялась на лодке через Неву. Лодка была старая, с гнилыми бортами, шла тяжело; на дне ее плескалась вода и в окружении нескольких дохлых рыбешек плавала синяя эмалированная кастрюлька с обломанными ручками. Пожарник-перевозчик неторопливо работал веслами; они мерно постукивали в истертых добела уключинах, порой на волне срывались, вскидывая пригоршню брызг, и на Маргариту Николаевну летела мелкая, вспыхивающая радугой водяная пыль.
Причалили к мосткам, на которых Маргарита Николаевна еще издали увидела двух женщин, повязанных яркими – зеленым и цветистым розовым платками.
– Товарищ агроном? – спросила та, что была в зеленом платке, когда Маргарита Николаевна сошла на берег. – Вас встречаем. Хозяйство смотреть пойдемте.
– Только хозяйство у нас, – перебила другая, – немудрящее: блоха в кармане да клоп на аркане.
– Не слушайте вы ее, Варвару, товарищ агроном. Много ли, мало ли, а кое-что есть все-таки. Сами увидите.
Они спросили Маргариту Николаевну о ее имени-отчестве, назвались сами. Первую, белолицую и медлительную, звали Лукерьей Тимофеевной Касаткиной. Было ей лет уже за сорок. «По хозяйству могу все, а больше чего другого люблю стряпать. Окажись продукт подходящий, угостила бы вас такими кушаньями!.. С ложкой бы съели», – кратко рассказала она о себе.
Вторая, помоложе, сухонькая, быстрая на язык, Варвара Топоркова, признавала только работу в коровнике: «Доярка я, семь премий имела. Каждый год в районе награждали. А теперь что делать? Коров нету ни одной».
Когда Маргарита Николаевна поднялась на берег, к большому, обшитому тесом дому колхозного правления, навстречу вышли еще женщины, и все вместе отправились они по деревне показывать ей хозяйство.
Говоря словами Лукерьи Тимофеевны, от колхоза и в самом открывалось лишь «кое-что». Маргариту Николаевну пугало открывшееся ее глазам разорение. Что она сумеет тут сделать? Большинство домов стояло с заколоченными окнами, в других, шелестя свисавшими со стен лоскутьями обоев и газет, хозяйничал ветер, в третьих вместо стен и крыш зияли дыры. И только в немногих жили люди. Да и то в одном из таких домов стоял штаб понтонного батальона, а еще два или три занимали зенитчики – их батарея тут же рядом, за огородами, скрывалась под зелеными сетками. Ни коров, ни лошадей в деревне не было.
– Ну конечно, и не вовсе без живности, – ответила Лукерья Касаткина, когда Маргарита Николаевна опросила, есть ли у колхоза скот. – Семь ульев имеем. Прошедший год был богатый, пчелы медом запаслись, хорошо перезимовали в погребе. Им что – не люди! А дед Семеныч, по этому делу который, уже с неделю как выставил их на солнышко. Видите, гудят-летают?
Красные, голубые, желтые пчелиные домики пестрели среди кустов смородины, на ветвях которой развертывались трубочки резных лапчатых листочков.
– Этот сад еще молодой, – пояснила Топоркова. – Ягоды – те собираем давно, а яблони только год, как плоды приносят.
«Стволы деревьев надо побелить, – отмечала в уме Маргарита Николаевна, – приствольные круги окопать, удобрить, сухие ветки вырезать».
Шли медленно, спешить было некуда. Долго и шумно спорили на парниках; обсуждали, можно ли из остатков битых рам соорудить хоть несколько целых. Решили, что если повынимать стекла из одних да повставлять в другие, то с полсотни, а не то и сотня годных рам наберется. Зато плуги, бороны, сеялки всех порадовали. Их было порядочно. Сваленные в кучу возле кузницы, они требовали самого незначительного ремонта.
Хуже всего обстояло дело с семенами; если вообще можно говорить «хуже» или «лучше», когда семян нет совсем. И как только вечером приехал Долинин, Маргарита Николаевна, уже установившая себе в одном из пустующих домиков шаткую железную коечку, подобную той, что была у нее в подземелье Исаакия, встретила его почти слезами:
– Я не из пугливых, Яков Филиппович. Но боюсь, что ничего у меня не выйдет. Только ругать потом будете. Уж ищите, пожалуйста, кого-нибудь покрепче.
– В ругани ли суть, Маргарита Николаевна! Положение, конечно, трудное, но не безнадежное. Приму все меры. Картошку возьмем на кирпичном заводе: там сохранили немного от подсобного хозяйства. Жалели: сорт хороший. Порежем ее, ростками сажать будем. Вы же умеете… как это называется?.. – Долинин не знал, как это называется, но ему надо было отвести мысли Маргариты Николаевны от того, чего недоставало, и направить их на что есть.
– Форсированный метод размножения это называется, – ответила она. – Но для него парники нужны, а тут все рамы перебиты.
– Несколько ящиков стекла специально держу для вас, – продолжал Долинин, так и не давая Маргарите Николаевне расхныкаться. – Овсишко, хоть и плохонький, в райпотребсоюзе не успели разбазарить. Пару-другую коней займем на время у пожарников, подко́рмите их на подножном, работать будут, Да как! Цымбал тракторы наладит. Может быть, коровенок где раздобудем… Стоит ли унывать! Народ соберем. Варя Зайцева занимается этим. В Коврине, оказывается, можете себе представить – это на самой передовой – до сей поры семей десять живут в землянках. Их сюда перевезем. А там, глядишь, и еще набегут как только узнают, что колхоз ожил. Что бабочки на свет слетятся. Разве я не прав? А?
– Когда вы так говорите, все хорошо получается. А возьмись за дело, то там дыра окажется, то тут прореха.
– Что загадывать! Посмотрим, попробуем. А факт фактом: колхоз должен работать, Маргарита Николаевна. И хорошо работать. Осенью, вот с этого берега, – Долинин указал на тихую вечернюю реку, – мы обязаны будем отправить в Ленинград не одну баржу с овощами.
Они долго расхаживали вдоль берега, Долинин все говорил и говорил. Провожая его к лодке, Маргарита Николаевна уже и не пыталась заявлять свои протесты; работать так работать – чего уж там…
К своему удивлению, на новом месте, на жестком матраце, набитом прошлогодней травой, она, несмотря на заботы, обрушившиеся на нее, позабыв даже и то душевное смятение, которое вызвала встреча с Цымбалом, спала в ту ночь так крепко, будто в добрые мирные времена на своем оставленном немцам пуховике. Но что в этом удивительного! Она просто устала за день ходьбы по свежему весеннему воздуху. И хорошо бы ей спать так каждую ночь, не возвращаясь памятью к горьким минувшим дням…
Цымбал не показывался, к Долинину не приходил. Долинин знал, что он работает, что уже разыскал двенадцать тракторов, которые были раскиданы по разным местам района. Два из них с осени стояли в поле; к ним даже были прицеплены плуги, глубоко врезавшиеся в землю. Третий трактор, наполовину растасканный проезжими шоферами, одиноко жался к обочине шоссе; у него не хватало многих мелких деталей; четвертый же, в разрушенном сарае вблизи от передовой, был завален досками и бревнами; пятый пожарники приспособили качать насос. А кто-то ухитрился несколько машин затащить в печи кирпичного завода.
За помощью Цымбал ходил не к Долинину, а к лейтенанту Ушакову – начальнику передвижной танкоремонтной мастерской. Ушаков помогал чем мог. Он же дал и тягач для перевозки тракторов к реке. Стоявшие в деревне понтонеры спустили на воду понтон. И за три дня все тракторы-инвалиды были перевезены на усадьбу колхоза. Выбрав здесь, перед инвентарным навесом, площадку, Цымбал предполагал развернуть ремонтные работы.
Долинин только удивлялся тому, как быстро и ловко действует бывший бригадир; недаром получил он золотую медаль и орден.
Через день-другой вокруг Цымбала уже крутилось десятка два ребятишек и подростков, самому старшему из которых – Леониду Звереву – не было еще и семнадцати лет. Учитывая, что войны парень успел поработать учеником слесаря в мастерской МТС, Цымбал, как директор и старший механик еще не существовавшей машинно-тракторной станции, назначил его бригадиром. Зверев преисполнился гордостью, в течение одного дня в его поведении произошли решительные перемены. Удочки были отставлены, он заговорил об автоле, о коренных подшипниках и о шплинтах; какой-то переломный басок появился в его голосе. Кто-то из колхозниц назвал юного бригадира Леонидом Андреичем. Сказано это было поначалу в шутку. А потом так и пошло: Леонид Андреич да Леонид Андреич.
Когда, измазанный сажей и керосином, насупленный и суровый, бригадир распоряжался и хлопотал возле тракторов, его уже и невозможно было назвать по-прежнему Ленькой.
«Леонид Андреич» был живым примером остальным колхозным ребятам. Им такой пример был совершенно необходим. Цымбал говорил о них Ушакову: «Сырой материалец». Сила их заключалась лишь в необоримом горячем желании поскорее и всерьез приобщиться к механике. С ними предстояла изрядная возня, прежде чем они смогли бы сесть за руль трактора. А время не ждало, земля давно поспела для пахоты. Цымбал раздумывал: что же делать? Но к Долинину он обращаться не хотел: еще, мол, чего доброго, не так поймет, в беспомощности укорять станет.
Долинин сам решил помочь директору МТС. В реденькой осиновой рощице он отыскал землянки дивизии, которой командовал Лукомцев.
– Яков Филиппович! – обрадовался ему полковник. – Навестил-таки! Располагайся как дома. Видишь, дворец какой, говорил я тебе! – Он обвел рукою обширную землянку. – Две комнаты, тисненые обои, пол струганый, лампа в двадцать пять линий, «варшавская» кровать… Что тебе еще надо?
– Что еще? Чтобы Славск поскорее вы нам освободили, Федор Тимофеевич.
– Дай срок, освободим, уйдем от тебя, далеко уйдем. Жалеть будешь, что гнал. Из Берлина открыточку пришлю. Как, Черпаченко? – Лукомцев окликнул кого-то, расположившегося за фанерной перегородкой. – Черканем секретарю письмишко из Берлина?
Вышел седой майор с морщинистым желтым лицом, представился Долинину: «Начальник штаба дивизии майор Черпаченко». И усмехнулся:
– Полковник все планирует, уже и Берлин ему подавай. А я бы рад вам из Пскова написать, товарищ Долинин.
– Планирует, говорите? А вот мой план забраковал.
– И напрасно забраковал, – продолжал Черпаченко. – Федор Тимофеевич рассказывал мне о ваших балках и оврагах в обход Славска. Я сверился с картой, побеседовал с людьми и пришел к выводу, что направление для маневра выбрано вами очень удачно.
– Бросьте, бросьте, майор! Зря расстраиваете секретаря, – перебил Лукомцев. – Вы мыслите об этом как о частности будущих планов широкого наступления, а Долинин требует таким путем немедленно освободить Славск.
– Да я уже на своем плане и не настаиваю, Федор Тимофеевич, – успокоил его Долинин. – Планируйте как знаете, у меня теперь другая забота.
– Опять забота! Беспокойный ты человек.
– А что, разве плохо – беспокойный?
– Что касается меня, то я люблю беспокойных, товарищ Долинин, поддержал его Черпаченко.
– Ну а я что – за спокойствие, что ли? – рассердился Лукомцев – Вы уж меня, братцы дорогие, не шельмуйте.
Долинин улучил подходящий момент в завязавшемся разговоре и принялся рассказывать о планах предстоящего сева, о том, как нужны ему люди для этого, особенно специалисты по ремонту машин.
– Правильное дело начинаешь, – одобрил Лукомцев. – А насчет людей попробую выручить. Деда какого-нибудь пошлю, мастера на все руки. Есть у меня такой. – Он окликнул связного и приказал позвать из соседней землянки начальника разведки. Когда вошел высокий немолодой капитан в пенсне, Лукомцев спросил:
– Товарищ Селезнев, как у вас Бровкин себя чувствует?
– Ничего, здоров, товарищ полковник. – Капитан был, видимо, удивлен вопросом.
– Он вам очень нужен? – продолжал Лукомцев.
– Безусловно.
– Ну, а если мы его у вас деньков на пять… Как, Долинин, хватит тебе на пять дней?.. Ну, на недельку, например, возьмем. Помочь надо, товарищ Селезнев, району, товарищам, на чьей земле стоим. Они овощи для армии и для Ленинграда хотят сеять.
– Что ж, если надо, так надо. Поможем. Овощи следует уважать, особенно после пшенных концентратов. Но старик один не пойдет, товарищ полковник. Приятеля потащит.
– Это долговязого-то?
– Да, Козырева.
– Отлично, пусть и идут вместе. Вы там распорядитесь, чтобы документы им заготовили… Ты здесь с машиной? – Лукомцев обернулся к Долинину. – Вот и забирай их хоть сейчас. Видишь, как со старыми-то друзьями легко ладить!
К вечеру этого же дня Долинин привез Цымбалу двух помощников – коренастого старичка сержанта Бровкина и молодого долговязого красноармейца Козырева. По дороге они рассказали Долинину, что до войны работали не только на одном заводе, но и в одном цехе и даже на одном станке – были сменщиками; что отец Козырева – царство ему небесное – воевал бок о бок с Бровкиным еще в первую мировую войну; что оба они – и старый и молодой токари-лекальщики, но и слесарное дело знают, металла всякого через их руки уйма прошла, и что Козырев даже какую-то книгу однажды читал по тракторам. «Так что, товарищ секретарь, не беспокойтесь, не подведем».
Цымбал обрадовался помощи, какую оказал ему Долинин, и на этот раз не стал вступать с ним в долгие разговоры. На вопрос Долинина о том, как идет работа, ответил коротко: «Ничего идет». Он, конечно, не мог не видеть деликатной политики невмешательства в его дела, которой придерживался секретарь райкома и не мог не оценить его помощи. «Заметил, что туго мне приходится, нашел людей, и всё без лишних слов, без криков, назиданий, угроз. Работать с ним, пожалуй, можно».
Поблагодарив Долинина, Цымбал повел Бровкина с Козыревым к себе в домик. Время было позднее, и они сразу же принялись устраиваться на ночлег в пустовавшей соседней комнате. Притащили из дровяника старые топчаны, развернули свои вещички и при этом непрерывно перебранивались, разоблачая один в другом всевозможнейшие пороки.
– Конечно, Василий Егорыч, – слышал Цымбал голос Козырева за стенкой, – с похмелья работать трудно, нет той устойчивости в руке. И я, помнится, нисколько не удивился, когда вы запороли выставочный микрометр. Естественное следствие…
– Я никогда, Тихон, алкоголиком но был, – твердо оборвал Бровкин. – Ты на меня не клепай. А если там какие-нибудь граммы для аппетита, так от этого вреда нет, прямая польза. И вообще, коль рассуждать, так рассуждать, старой пословицей сказано: «Пьяница проспится, а дурак никогда». Вот и выбирай, какую позицию занимать.
Они умолкли, лишь когда на канонерке за рекой пробили полночь.
