Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)
Холодным мглистым утром уходили в озеро. Еще светились в избах огни. Из тьмы к берегу катилась тяжелая гребнистая волна, перекидывалась пластом, шумно падала на песок. Раскачивались наполовину спихнутые на воду карбасы, нудно гудел ветер в их оснастке. Шипением, свистом, воем встречала людей Ладога.
Люди толпились на берегу. На долго ли, на коротко уходит рыбак, а провожают его всегда как в дальнюю дорогу: кто знает, что с ним учудит озеро?
От старика своего к Маришке, от Маришки к старику металась Пудовна, увязанная в три платка, одетая в шубейку. От них бежала к Василию, к сынку. Обнимала всех, крестом крестила. Мужики отмахивались. Зато Маришка не перечила. Притихла, помалкивала. Но и с ней душу не отведешь: приказы ей Марфа приказывает, то да се сделай, мол.
Дед Антоша Луков возле Марфы толокся, советы рыбацкие давал: как парус ставить, как руль крепить, как якорь забрасывать – с носа ли, с кормы, с борта. В иное время сгрубила бы Марфа – сейчас тоже, вроде Маришки, помалкивает, согласно кивает головой, тоже – тихая: понимает, какой груз на себя взвалила.
По-разному ушли дед Антоша и Марфа из воронинского звена. Она, вишь ты, с повышением. Молодая, ей что! Он – добро бы с понижением! – насовсем ушел. На его место Витька Алексеев заступил, парняга тот горластый, что на собрании против стариков кричал. А на место Марфы никого нету. «Обойдемся», – заявил по этому случаю Кузьма Ипатьич.
Малого Антошки на провожании не было. С ним Марфа в избе попрощалась. Не удалось растолкать капитана. Хороша, понятно, морская служба, одно в ней плохо – вставать в потемках, когда руки-ноги хозяина не слушаются. Остался капитан досматривать в постели про морской бой.
Столкнули карбасы с берега, стали запрыгивать в них рыбаки, шлепая на мелководье сапожищами; баграми, веслами уперлись в песчаное дно. Захлопали распущенные паруса, дрогнули, напрягаясь, мачты. Подхватил тугой ветер, раздул грудастую парусину… Качнулся, потонул в сырой тьме низкий берег, только огоньки там помигивали в окнах.
Делать в карбасе было нечего. Сиди знай. Шипела вода, пенилась, ходила вокруг, как перекисшее в квашне тесто. Марфа забрала в руки руль и шкоты от паруса, сидела глыбой на корме, покрикивала:
– Воду, воду не зевай!
«Не зевать» воду входило в обязанности Симы Красновой и Калерии Мазиной. Они брались за ковши, расчерпывали со дна карбаса заплеснувшуюся волну.
Когда дошли до места, в тучах уже явилось бледное белое солнце – что луна. Увидели рыбачки пустынный, поросший желтым тростником берег, голые, до срока ощипанные ветром, ракиты. Далекая, на лесном холме белела церковка Петра Ключника. От нее, от церковки, и местности этой пошло название: закол Над-Петром. «Почему Над-Петром? – думала Марина. – Когда вернее Под-Петром». – И разглядывала незнакомые места. Дядя Кузя из-за каменистой косы орал, приставив ко рту ладони:
– Здеся ловитя! Эвон-т лине́я! А мы дальша-а!..
У воронинского звена были два карбаса и мережей больше. Дядя Кузя размахивался широко. У женского звена – один карбас и три мережи-курляндки. Марфа распоряжалась, как заправский звеньевой, – научилась у Воронина. Лине́я – длинный ряд кольев, вбитых в дно, – тянулась далеко от берега в озеро. К кольям этим ставили мережи с раскинутыми крыльями. Нижнюю кромку крыльев тянут ко дну опоки – плоские камни с просверленными отверстиями. Верхняя кромка на воде берестяными да деревянными кухтылями держится. Поставят так мережи, потом на карбасе большой круг заходят, бьют веслами по воде, кричат, шумят, сгоняют рыбу к мережам. Наткнется-де рыба на крылья, объяснила Марфа, пойдет дыру какую ни на есть искать, а там одна дыра – горловина в мотню, в сетчатый мешок, растянутый на деревянных обручах. Обратного хода из мотни нет, что в нее попало, то наше.
Марине, Симе Красновой, Калерии с Устей было хорошо и весело. Не такой трудной оказалась рыбацкая жизнь. За весла они еще не брались, мозолей не набили: парус тянул, одеты тепло, сиди, шум подымай. Одна беда – вода очень студеная.
Обойдя круг, подняли мережу. В мотне билась, хлестала хвостишками звонкая рыбья мелкота, будто обрезки светлой жести, если потрясти их в корзине.
Погода улеглась, затихла, солнышко стало пригревать, разошлись тучи. Забухало в дальних камышах, округло как-то, плотно, отчетливо, точно там из квасных бутылок вылетали тугие пробки.
– Охотнички проснулись! – объявила Марфа. – Заезжие, ленинградские. Весной-да осенью их тут на каждую утицу по двое.
Марфа злословила. Уток было явно больше, чем охотников. Стаями срывались серые птицы с воды, шумно, стремительно неслись над камышами, с грохотом падали обратно на воду. Возня, всполошный кряк, свист крыл…
– Дура я сидеть за бумагами в конторе! – весело воскликнула Устя Ярцева. – Глотай пыль там, когда красота такая на свете!
Она оперлась рукой о борт карбаса. Борт был в ершиной слизи, рука сорвалась. Устя плюхнулась грудью, и не успел никто слово сказать, не то что шевельнуться в помощь, взблеснула отцовыми, из брезента, просаленными штанищами, бабахнула, как тюлень, в воду.
Ах, ох поднялся, тащили дивчину в восемь рук. Поуспокоились когда, хохот одолел. Хохотали, выгребая к берегу. Марфа велела костер разводить, сушиться, не то огневицу подцепишь.
– Грипп, тетя Марфа, – поправила Марина.
– Гриб ли, ягода или шишка сосновая – все едино, как там по-докторскому. По-нашему – огневица.
На берегу развели кострище, благо дров сколько хочешь: и доски смолевые, и поленья березовые, и сучья – толстые и тонкие, и камыш – озерные дары озябшим рыбакам. Полыхало пламя на сажень от земли. Дымилась, сохла Устина одежда. Сидела Устя, укутанная в кожух, посмеивалась. Марфа косилась на небо, на озеро, недовольна была: время дорогое попусту идет, мужики там, поди, ловят вовсю. А тут, гляди, волну разведет, порвет мережи или еще беды какой натворит.
Часу не прошло – обсохла Устя. Снова выехали на лине́ю. И тут приключилось невиданное и неслыханное. Стали было поднимать мережу – в ней бьется-бултыхается не рыба, не зверь, страшное что-то. С гребнем вдоль хребта, кольцами гнется, что змей. Громадное – с телушку полугодовалую.
Бросили мережу в воду, отъехали саженей на сто, глянули друг на друга: щеки белые, будто морозом прихваченные, хоть оттирай.
– Фу, ерунда какая! – Сима Краснова первой пришла в себя. – Даже стыдно, до того переполошились невесть с чего.
– Верно, чтой-то мы, девки? – опомнилась и Марфа. – Будь оно нечистик – в сети́ бы не усидело. Рыбина это. Судак, поди, огромадный.
Снова взялись за мережу. Скопом тянут – не выпростать ее из воды: чудо-юдо пудов на пять, на шесть будет. Теперь уж видно – рыбина. Остроносая, хвост пером, не чешуей – пластинками угольчатыми с синью покрытая. Ухватились все впятером за обручи, треск пошел. Вбухнули в карбас. Забилась рыбина вместе с мережей, длины в ней – сажень, сила – что у медведя. Накидали кожухов сверху, ватников, сами навалились, закричали вразнобой страшными голосами:
– Дя-а-дя-а Ку-узя! Ско-ре-я-а!
Рыбина с себя сбрасывала, как ее ни обнимали, рвала мережу, лодку качала, кожух Симин хвостом выкинула за борт. Хорошо, успела его Марфа багром подцепить: ушел бы ко дну. Марину, изогнувшись скользким боком, так о скамью двинула, что у дивчины брючипа лопнула на колене, кожа содралась, закровянило.
– Дя-а-дя Ку-у-зя-а! – заорали еще истошней.
Поспешно подошел карбас, ударился с разгона бортом о борт.
– Девки! Дуры! – заорал и Кузьма Ипатьич, увидев, с кем они в обнимку лежат. – Осетра добыли! Король-то какой! Мать честна́я, казанская и знаменская!
Он перескочил в их карбас, тоже налег на рыбину, запустил крючковатые пальцы под плотно прижатые ее жабры, воздуху туда пустил. Притихла рыба, раскрыла щель рта, зевнула, гукнула, что корова спросонок.
– Шила-то нету? Шила? – спросил Кузьма Ипатьич шальным, сорванным голосом. Руки у него тряслись, борода растрепалась, половина ее за ворот ватника ушла, тонкая прядка за ухо захлестнулась. Страшенный, как сам водяной. – Давай гвоздя, ежели так! – ревет в исступлении.
Подала Марина гвоздик ржавый, на дне карбаса изогнувшийся рыжим червяком. Кузьма Ипатьич выпрямил его в пальцах, будто в плоскогубцах, насквозь проткнул им острый, как штык, нос осетра – податливую хрящевину, стал в прокол телефонный провод продевать – заместо бечевки возил в кармане моток, – увязал кольцом. Только тогда сошел с рыбины, вздохнул облегченно – пот со лба бежал в семь струй.
– Обратали жеребца. Теперь в воду его, песьего сына, да и к домам поведем.
– Как, то ись, в воду? – Марфа даже глаза вытаращила.
– Очень просто. Сам на поводу за карбасом пойдет. Главное, чтоб живой был. Сонного – его что! Сонного и из Астрахани, с Каспия привезут в леднике. А вот живого – это, брат, фокус! Вся цена, чтоб живого доставить.
– Может, обождем, в воду-то? Та́к отвезем, а? – для порядка протестовала Марфа. Настаивать не решалась, никогда не видала подобных рыбин. Вылавливали, случалось, мужики осетров в Ладоге и прежде, и Андрей покойный лавливал, – но те по фунту, по три были – не более. Мелкота. А такого!.. Повоюй поди с ним!
Нет, о таких рыбинах только в рассказах Марфа слыхивала.
Совместно вывалили осетра за борт, тихо лег он в воде, как бревно. Удивились даже, ждали иного.
– На поводу он всегда смирный, телушкой идет, – сказал Кузьма Ипатьич. – Мы с отцом моим, помню, этакого барина на девять полных пудов раз зачалили.. Тоже спокойненько дался.
Дальше было уж не до лова. Собрались в обратный путь. Гребцу своему, мужу одной из внучек деда Антоши, Николе Сысоеву, Кузьма Ипатьич велел к звену возвращаться. Сам он решил в Набатово с девками плыть, не мог глаз оторвать от осетра, боялся: упустят, дурехи, такое добро загубят!
– Ну и счастливые вы! – приговаривал доро́гой. – За двадцать лет не запомню, чтоб такую рыбину кто из набатовских добыл. Эко вам привалило-то! – Торопил: давай, мол, давай, жми.
Ветра почти не было, парус тянул слабо, шли на веслах. Обмотали руки тряпьем. Но и тряпье через час-другой перестало помогать. Вплотную надвигалась трудная рыбацкая жизнь. Осетр – праздник, а будни рыбака – весло, студеная сеть. Будто пареная, отмокала кожа на ладонях, переливалось под ней что-то, пузыри вспухали, горели руки… У Симы слезы на глазах.
– Ровней гребите, девушки! Хлопаете по воде, что курицы в луже. Всю обдали.
Устя Ярцева – злая, рвет весло изо всех сил, все еще не отогрелась после купания. Жалеет, может быть, сейчас о том, что покинула теплую контору, рыбачить пошла. Марина стиснула зубы, телесную боль умела переносить по-мужски. И от душевной-то только единожды сорвалась – когда на плече у Алексея расплакалась. Ах, Алеша, видел бы ты ее сейчас… Ведь и в самом деле, спустя пятнадцать лет с того времени, когда играли они в прогнившем, брошенном на берегу карбасе, стала она матросом.
– Споем, может быть? – предложила, чтобы подбодрить подруг.
Для Кузьмы Ипатьевича ничто больше на свете не существовало. Он смотрел только в воду за кормой. Послушно шел там, шевеля плавниками, могучий осетр. Старый рыбак, глядя на него, позабыл даже на час свою обиду, сидел рядом с Марфой, рассказывал ей:
– Вот этак мы с батькой, тайком от Твердюковых, повели его через Ладогу, через всю Неву… У Калашниковской набережной – место там такое особливое было – уже челядь барская с корзинками ждет, с подводами. Ну, батя за два золотых и запродал свою добычу. Только впрок не пошло. Был в Таировом переулке на Сенной, как сейчас помню вывеску, «Азиатский буфет Эдем». Запил там батя, загулял, мне «ерша» кто-то намешал – водки с пивом. Оглушило с непривычки. Куда он, батя, потом делся, куда меня понесло – и не разберешь. Очутился я, в общем, на какой-то частной квартире. Денег нету, сапог новых нету. Пошел батьку искать. А где в Питере найдешь? Двинулся пёхом восвояси. Шесть дён добирался. А отец и того позже заявился – без карбаса, и из одежки-то мало что на нем осталось. Исподники полосатые, крест нательный и кофта бабья замест рубахи…
Марфа понимающе хохотнула. Кузьма Ипатьич будто очнулся – увидел, с кем сидит он бок о бок, голову отворотил, засопел, не говорил больше. А девчата уже пели. Только не совсем в лад получалось, видать – от неволи поют, себя обманывают. Ну да и без этого иной раз не проживешь.
К набатовскому берегу пристали под вечер. Коты, галки встретили первыми, за ними и народ сбежался. Пудовна стрельнула глазом: с чего бы Кузьма вдруг в одной лодке с Марфой пришел? На «Ерше» ремонтировали дизель, у капитана было свободное время – тоже решил подивиться, как его сестренка Маришка распочинила озеро. Были на берегу и Иван Саввич, и дед Антоша, и Сергей Петрович.
Торжественно вышел к ним Кузьма Ипатьич из карбаса, в руках поводок из телефонного провода держит. Потянул за него, все глянули в воду: башка, плавники, хвостище, бока толстенные, ходит кто-то там медленно, по-бычиному.
– Осетр! – кинулся в ледяную воду Иван Саввич. Опомнился, выскочил на берег, затрясся, не понять – от холода или от волнения. Но слово это уже подхватили.
– Осетр! – прошло по берегу. Мальчишки сыпанули через огороды, в улицы. Потекли оттуда на берег старые и молодые. Бабки и те заковыляли, затягивая под подбородками платки хвостиками.
ГЛАВА ПЯТАЯШел ноябрь, студеный, с ветрами. Тучи глыбились над озером, ветер сталкивал их одну с другой, дробил на куски, на серую вату расщипывал, размазывал по воде туманами. Дни и ночи, не переставая, шумела Ладога.
Только что отпраздновали годовщину Октября, в колхозном клубе алели писанные белой краской плакаты, пахло елкой, а народу в Набатове уже не стало, обезлюдело село. Ценную осеннюю рыбу спешили захватить: сига на лудах, на грядах подводных каменьев. Все до одного ушли звенья к островам Птиново и Княжново. Каждый день ходят на промысел и траулеры МРС.
Сквозь слезливые окна глядятся в озеро те, что остались дома. Ведет урок, рассказывает о жаркой Африке Катерина Кузьминишна, зябко кутается в шерстяной, Пудовной связанный, платок; нет-нет подойдет к окну, долгим взглядом посмотрит в серую даль, занавешенную дождями, куда ушел с ловцами председатель колхоза. На прощанье опять говорили что-то такое – будто бы и пустяковое, о метлах для школы, о починке крыльца – два гвоздя вбить. Но это только думается, что пустяки; на самом деле очень важные слова говорились.
Ребята любили свою учительницу – нельзя было ее не любить: таких лишь на картинках в книжке с русскими сказками увидишь. Антошка на переменах вертелся возле нее, мудреные вопросы задавал. После уроков ходил провожать до МРС, болтал всю дорогу. Там он встречал возвращавшуюся из Новой Ладоги старшую сестру Дуняшу, которая училась в десятом классе, и вместе с ней шел уже домой.
Все нехитрое хозяйство – поросенка, десяток кур да Антошку в придачу – оставила Марфа на семнадцатилетнюю дочку. Когда Дуняша хлопотала возле русской печи, иной раз в дубасовскую избу забредал дед Антоша Луков. Сидел, курил, любовался девушкой – тоже Дуняшка ведь, его покойной Авдотье тезка.
– Вот, – вздыхал, – бабы в озере, дети по дому хлопочут, а мужики на полатях.
Дуняша только посмеивалась. Работа ей не в тягость. С малых лет мать к труду приучила. Восьми лет уже Антошку нянчила, десяти – огород копала, в двенадцать – обед готовить наловчилась. Руки легкие – летают над шестком.
Антошка вытаскивал из-за зеркала свою заветную тетрадь в косую разлиновку, показывал деду неуклюжие чертежи машин. Дед удивлялся, разглядывал, понимал: не баловство – силенки копятся в парнишке. Одобрял, сам рассказывать принимался.
Показывал как-то Антошка деду ветряной двигатель на дворе: крутятся лопатки на оси, от них шнур протянут, к шнуру тележка привязана четырехколесная. Шнур навивается на ось – тележка но двору без лошадей едет.
– Я, дед, карбас изобрету – без парусов пойдет! И без мотора – керосину не надо! Как птица полетит.
Высоко в небе, не шевеля крылами, широким кругом шел озерный орел-белоголовик. Антошка заметил его, задрал веснушчатое личико кверху. Пригляделся и дед Антоша, сказал:
– Вот так летай, малец! Шуму мало, а высота великая. Курица треск какой крылом подымет – толку-то что? На плетень – и то через силу вздымется. А тоже – птица.
Покалякает вот так дед, потом поест картошечки с корюшкой сушеной, и обратно домой к Пудовне, утешает бабку: ничего, мол, с твоим Кузьмой не содеется, мужик молодой, крепкий. Да и привыкать ли рыбачке к отлучкам рыбака? Каждый год так – с весны до ледостава и с ледостава до весны.
Верно, привыкла Пудовна к отлучкам своего старика, но слово ободрения всегда приятно слышать. Поднесет деду пирога кусок, коржик. Тот уж и не знает, куда дальше-то идти? Трудно ему – всю жизнь в работе, в работе, изо дня в день. И вдруг – стоп! – будто якорь за подводную корягу зацепился, в песок ушел, болтает человека волна на месте. Побредет по деревне, услышит, дети где ревут, зайдет в избу, возьмет у матери крикуна, передых ей даст, покачает – все не без дела. А то в сельмаге, натоптано если, подметет. Злится, когда заведующий скажет: «К чему это, дед? Без тебя справимся, шел бы отдыхал». А от чего отдыхать? Курсы вон рыбацкие на МРС открылись, просился сетям учить молодых. Директор, Иван Николаевич, сказал: «Аудитория тебя не услышит, шамкать стал, дед. Кабы зубы вставил…» Что ж, и зубы можно вставить. Хоть золотые. Деньги на книжке есть, за этот год по трудодням заработано. «Пойди сторожем в школу», – Сергей Петрович говорит. Да разве это работа – сторож! Укутайся в тулуп, спи возле печурки, покудова бок не спалишь. Нет, они не хотят – сам он дело найдет. Артель, к примеру, из женщин сбивается, сети вязать. Туда и пойдет, чтоб мужской глаз был да рука привычная, а то напортят, одни-то.
Текла жизнь в Набатове. Оживлялась, когда траулеры возвращались. Забега́л ненадолго Алексей к матери. Расспрашивала его Пудовна про родных, отшучивался.
– Маришка, мать, зверствует. Батьку забивает.
Знала: шутит. О другом любопытствовала с тревогой:
– А как там, еда есть ли, обогреться где?
– В тепле ночуют. На Птинове домина двухэтажный, на двести человек. Варево варят.
Дед Антоша слушал, ерзал на лавке. Еще прошлым летом видел, как домину ту строить начали. Рвалась дедова душа туда. Уж кто-кто, а он-то и Птиново и Княжново острова знает. Бывало, в шалашиках прутяных там живали, при кострах. Острова эти только тогда острова, когда вода высокая, а в низкую воду через топь на сушу сойти с них можно. С Паши, с Сяси рыбаки туда съезжаются – не одни набатовские. Шумно там осенней путиной, людно.
Подкараулил раз в сенцах, прижал капитана к стене; большой, костистый, белый – закрутил золотую пуговку.
– Олёха! Человеком будь, – задышал в лицо. – Отвези на Птиново, к мужикам.
– Да какие, дед, мужики! Там женщин половина. К девчатам, гляжу, захотел.
– Всурьез говорю. Не скалься. За снастями у них погляжу, карбасы проконопачу…
– Ты же, дед, сети вязать собрался? – продолжал подшучивать Алексей.
– Помалкивай – сети! Путина идет, сынок, каждая рука в цене. Отвези, Христом-богом прошу тебя.
Алексей сдвинул на лоб капитанскую фуражку, поскреб пальцем стриженый затылок. Видел: мучается дед. Подумал: старый рыбак, ничего ему не сделается, если на острове с недельку поживет, зато доволен будет. Не стоит перечить – последние годы ходит по земле человек. Ответил:
– Ладно, дед, отвезу. Только другим рейсом. Сейчас к Кексгольму идем. Жди, когда вернемся.
– Слово твердое? – Дед Антоша посуровел. – Гляди, если обманешь! – И перед самым носом капитана потряс костистым пальцем.
«Ерш» ушел, засуетился дед. Ребят нянчить уже не ходил, к Дуняшке с Антошкой заскочил только за тем, чтобы как бы ненароком сказать: «Некогда мне с вами лясы точить. Что матке-то передать? В озеро иду». На Пудовну покрикивал, ниток требовал, иголок, чинил парусиновые свои порты, чеботы отнес к сапожнику. Ветрова встретил, безразличным этаким голосом заявил: «Как там удитория твоя поживает, Иван Николаевич? Зашел бы я к вам, да, вишь, мужики на Птиново требуют. Затор какой-то у них вышел».
Ветров два дня удивлялся и недоумевал, с чего бы это набатовским понадобилось вызывать на путину древнего старика, – до тех пор удивлялся, пока Антоша Луков, гордый и самодовольный, не ушел с Алексеем в озеро. Тогда Пудовна, провожавшая деда на пирсах МРС, и объяснила все Ивану Николаевичу. И этот, как и Алексей в свое время, поскреб затылок пальцем, покачал головой.
А дед Антоша, очутившись на палубе траулера, почувствовал себя в родной стихии. На первом же шагу он схлестнулся с Ивантием, который вздумал было пошутить:
– Какого лешего тебя Алексей Кузьмич с собой взял? Только рыбу распугаешь. Увидит она этакого Саваофа – со страху в ил зароется. А то и вовсе издохнет.
Дед Антоша обернулся к Ивантию, взглянул в глаза.
– Бойся не седого, а дурного, – ответил. – Не старости страшись, а затемнения разума. Потемнел ты, пустомеля, в купецких лизоблюдах. Никак не просветлеешь, даром года идут. Перемешалась твоя мозга с объедками с хозяйского стола, – и не поймет теперь народ – кто ты есть? Дурак ли, богом обойденный, пакостник ли неуемный?
Забрехал, зашумел Ивантий. Дед только смотрел на него, умно и спокойно.
Услышал брань Иван Саввич, оборвал Ивантия, отвел деда Антошу в кубрик. Уселись там на койке, чаёк стали попивать, толковать о Ладоге, о рыбе. Один всю жизнь ловил ее, рыбу, в Ладоге, другой и учился, и жил, и работал для того, чтобы не вслепую добывал рыбак свою добычу, а, выходя в озеро, наперед бы знал, с чем вернется. Может быть, еще год, может быть, два или три года, но настанет такой день, когда посмотрит рыбак на карту Ладоги, сверится с данными разведки, с прогнозом погоды и скажет, садясь в карбас: «Ждите завтра к полудню с двумя тоннами судака».
