Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)
Пахарь, видимо, почувствовал эти устремленные в спину взгляды, обернулся, крикнул:
– По пластунской части я, можно сказать, академию прошел!
Занятие продолжалось. То Левшов сидел за «противника» в дзоте, то Воробьев Илюха, а то и сам Сенюшкин. Озадаченный было в первые минуты мастерством бывалого разведчика, этими почетными часами, инструктор понемногу успокаивался. Он нет-нет да и поглядывал теперь в сторону пахаря, краем уха слышал, как бригадирша все разносила Игнатьева за кривые борозды, и начал хитро улыбаться. Ребята заметили перемену в его обычно строгом, серьезном лице, и Костя Левшов уже успел кому-то шепнуть, что Игнатьев-де маленечко прищемил бывшего сержанта и тот, мол, делает вид, что ему на это дело наплевать. Но Костя скоро пожалел о своих словах.
Устроив часа через полтора перекур, Сенюшкин подошел к Игнатьеву, предложил папиросу.
Игнатьев закурил, присел на край канавы. Он не обратил никакого внимания на слова Сенюшкина о том, что, дескать, и в самом деле распашка борозд у него получается не совсем-то красивая, но насторожился, когда тот взялся за плуг и прикрикнул на лошадь.
Сенюшкин зашагал но борозде. Игнатьев продолжал сидеть, только лишь вытянул шею, чтобы видно было, что там мудрит серьезный инструктор. И чем больше удалялся Сенюшкин, тем больше вытягивалась шея Игнатьева. Наконец он тоже встал, заспешил вдогонку пахарю-добровольцу. Настала его очередь удивляться.
Плуг у Сенюшкина шел, как по нитке, ровно, земля мягко отваливалась на сторону, и крупные клубни картофеля раскладывались по дну и склонам борозды, будто на выставочной витрине. Это было настолько удивительно, что за Игнатьевым смотреть на работу Сенюшкина сбежалась вся огородная бригада. Требовательная бригадирша откровенно восхищалась:
– Вот у кого учись, Иван! Вот где чистота!
Но Игнатьев и без ее советов вышагивал рядом с Сенюшкиным, приглядывался к тому, как тот ловко управляет плугом.
– Эх, времени мало! – спохватился Сенюшкин, взглянув на свои часы. – А то бы я вам за полдня гектарчик целенький распахал. Ну, может быть, еще встретимся. Только, брат ты мой, – навернув на ручку плуга вожжи, он хлопнул по плечу Игнатьева, – трудновато тебе будет за мной поспевать.
Сенюшкин помедлил минуту, словно сомневаясь в чем-то, потом решительным жестом извлек из кармана пухлый, трепаный кошелек, порылся в набитых в него бумажках, бережно достал одну, просекшуюся от времени на сгибах, захватанную пальцами, и развернул.
– На, смотри, что написано, – подозвал Игнатьева поближе. – «Лучшему пахарю района товарищу Сенюшкину А. Г.». Александру Григорьевичу, значит. «Поздравляю с выдающимися достижениями на весновспашке…» А кто, заметь, подписал: сам народный комиссар!
– Н-да… – Игнатьев сдвинул шапку на затылок и принялся ерошить свою кудрявую бородку. И когда он расчесывал ее пальцами, там, под рыжими завитками, на щеке его открывалось не взятое загаром белое пятно.
«Ну как это я его в женихи произвел! – неодобрительно подумал о себе Илюха Воробьев. – Борода-то не для форсу, а для маскировки. Ведь шрам у него там здоровенный. Видал же я это в прошлом году…» Илюхе досадно стало, что упустил тогда случай порасспросить Ивана Игнатьева о разведке, о разведчиках, о их опасной и геройской работе в самой гуще вражеских войск. Теперь – где там! Разве расспросишь, инструктор уже торопит…
– За академию, в общем, не скажу, – прощался тем временем с колхозниками Сенюшкин, – а университет по пахоте вполне прошел. Ну, оставайтесь здоровеньки, занятие продолжать надо. А в случае чего – опытом, например, обменяться – захаживайте к нам в райсовет…
С занятий будущие трактористы, хоть они и крепко умаялись, атакуя дзотик, шагали строем и (почему это им так вздумалось? – никаких морей и флотов никто из них еще ни разу не видывал) пели про моряка, который красивый сам собою.
ПАЦИЕНТЫ КВАСНИКОВА
Секретарь районного комитета партии, Андрей Васильевич Карабанов, почти год пробыл в Москве на курсах. Уезжал он поздней осенью, когда на бурых жнивьях было пустынно и холодно, бродили среди них озябшие галки да на капустных бороздах, запудренных первым снегом, обгладывая каменные от студеных ветров кочерыжки, трясли хвостишками бойкие непуганые зайцы.
Таким и оставался район в памяти Карабанова, пока он сидел за партой в многоэтажном здании на одной из московских площадей: окончившим полевые работы, собравшим урожай и словно по пояс закутанным на зиму в теплую шубу высоких завалинок.
Тем резче бросилась в глаза секретарю разница между схваченными морозом полями и этими, встретившими его новым урожаем, тучными скирдами озимых хлебов, стогами клеверного сена, зеленью овощей и картофеля.
Жадность увидеть все самому, самому удостовериться, так ли хозяйствовали без него, охватила Карабанова в первый же день возвращения в район и все еще не проходила, хотя с того дня минула добрая неделя. Сначала он мучил второго секретаря Заранкина, требовал от него рассказов – долгих и подробных, потом ему несли сводки. Но сводки Карабанов знал почти наизусть – ему их регулярно присылали в Москву. Не терпелось повидать живую жизнь.
И вот Андрей Васильевич четвертые сутки разъезжает по району. Прошедшую ночь он провел в Заполье, в доме секретаря колхозной парторганизации, проговорили до вторых петухов, поспать почти не удалось. С рассветом секретарь райкома приехал в приречный колхоз имени Чапаева, самый отдаленный от районного центра и от шоссейных дорог.
Он побывал в полях, где заканчивали жатву ячменя, беседовал с молотильщиками на току, осмотрел фермы – молочную, свиноводческую, птичью. Ему приятно было, что все встречают его как старого друга, жмут руку, спрашивают, как жилось-училось в столице, каков был харч, не заморился ли на студенческом положении.
На дальней пасеке пчелиный дед Митрич, в белом картузе и стоптанных валенках, которые он не снимал и в летнюю жару, «чтобы грубым шагом пчелок не тревожить», угостил его медом, прозрачным и желтым, как подсолнечное масло.
– От всех хворей и недугов лекарствие – медок, Андрей Васильевич, – приговаривал дед, оглаживая широкую бороду. – Восьмой десяток мне, сам знаешь, а силенка – вот она!.. – Подобрав с земли подпору, какие осенью ставят в садах под ветви яблонь, Митрич переломил ее легко, точно то была не толстая ольховая жердина, а соломина. – Достигнем, – добавил, отбрасывая в крапиву обломки, – чтоб каждому на день по полфунта лекарства этого выдавать, вот тогда живи народ хоть до ста годов!
– Проблему, значит, долголетия решаешь, Кузьма Дмитрич? – пошутил Карабанов.
– А что, Андрей Васильевич, жизнь ныне такая – не то что молодому, и старому-то умирать неохота. Интерес берет, а как оно через год будет да как через десять? Дела большие затеяны… Вон возьми Квасникова Кирюшу. Тоже проблемы, как ты говоришь, решает. Водопровод ведет к скотном у двору. Поилки эти самые ставить хочет… Ну как их! – подскажи, Андрей Васильевич?
– Автопоилки?
– Они, они, авто. Ткнет корова морду – вода сама набегает. Подумать только, а! Ну ведь то – Кирюша! У него и заморская скотина в бока пошла. Заглядение!
Карабанов смотрел на коричневое лицо Митрича в окладе белой с прочернью бороды, почти не слушал, о чем дед говорил, думал о том, что и в самом деле пора бы науке разрешить проблему долголетия человека. Ни в семьдесят, ни в восемьдесят лет не хотят вспоминать люди о смерти. И понятно. Митричу восьмой десяток, но жил-то он по-настоящему еще только лет тридцать. Да и того, пожалуй, меньше. До коллективизации батрачил у Никиты Воскобойникова, на промышленной пасеке, бездомничал. Только теперь старик стал хозяином, уважаемым и почтенным. О смерти ли ему думать!
Вечером Карабанов собрался было ехать дальше по району, да где там, – не отпустили, повели на реку. На береговом песке, распугивая комаров, дымно горел костер. Пламя лизало бока черного от копоти ведра, из которого вместе с паром шли крепкие острые запахи, а уха, как и требовал того старый рыбацкий обычай, уже варилась. По давнишнему же обычаю к подъему невода на берегу собралось без малого все мужское население деревни. Одни помогали рыбакам управляться с сетями и рыбой, другие просто сидели на изъеденных водой днищах опрокинутых челнов в ожидании, когда в ведре поспеет душистое варево, чтобы отведать его вместе с рыбаками. Завечеревшее небо темнело над рекой, зеленые проступали в нем звезды, над огненной дорожкой, далеко протянувшейся по тихой воде от костра, бесшумно и мягко вились летучие мыши.
И так же, как было днем на пасеке, на берегу в этой вечерней тишине зашел разговор о жизни, о больших делах, о планах, по выражению председателя колхоза, «дальнего прицела». Председатель Степан Валежников, в синем пиджаке, в крепких сапогах о подковками, сидя возле костра, толковал о будущей электростанции, многоукосных клеверах, о мичуринском саде, о колхозном кирпичном заводе.
– Все это хорошо, – перебил его Карабанов. – Но если говорить откровенно, товарищ Валежников, то в образцовом порядке у вас только молочная ферма. В остальном же столько еще прорех и недоделок… Торфянище не осушили, камень для облицовки плотины не подвезли, птица ночует под дырявой крышей. А молочная ферма, повторяю, никакого упрека ей сделать не могу. Кстати, почему заведующего не было видно?
– Квасникова-то? На покос, должно быть, ходил. Осоку на силос обкашиваем.
– А что, Андрей Васильевич, у Квасникова плохо? – развел руками Валежников. – Это ж такой человек!.. Разобраться по-настоящему – полный профессор. Коровы у него, что львы, – всякому видно. А почему? Научный подход. Ты зайди к нему в дом, посмотри. У него книг полтыщи. Не то что коров – какого африканского зверя он выходил! Слыхал, поди?
– Что-то нет, про африканского зверя не слыхивал.
– Знаменитая же история!
Карабанов улыбнулся, ожидая подвоха. Сам он вышел из крестьян, и прекрасно знал, что русский крестьянин любит подшутить. Особенно, конечно, подшутить над приезжим, пусть даже то будет и секретарь райкома.
– Я, гляди, напутаю, – решил Валежников. – Давай лучше самого «профессора» позовем. Квасников! – крикнул он в темноту. – Кирилл Ильич!
Оттуда, где на черные колья развешивали невод для просушки, откликнулся веселый звонкий тенор:
– Есть, Квасников!
– Иди-ка, ефрейтор, сюда. Без твоей помощи обойдутся. Да ты садись, садись, разговор долгий будет.
– Здорово, Кирилл Ильич! – пожал ему руку Карабанов. – Что ж ты никогда мне про африканского зверя не рассказывал? От других слышу.
– Вот длинные языки! – досадливо отмахнулся Квасников. Он тоже присел возле костра, застегнул зачем-то пуговки на вороте гимнастерки. – Им скажи – по всему свету разнесут. Зверь-то, Андрей Васильевич, был ручной, хотя и африканский. Никакой, выходит, разницы – что он, что корова. О чем толковать?
– А зверь-то, зверь какой все-таки?
– Обыкновенный зверь. Бегемот.
– Бегемот?! – Карабанов удивился не на шутку. Где же это и когда лучший животновод района Квасников, тихий, мирный весельчак, выхаживал бегемота! Так и есть, очередной подвох.
– Вижу, от рассказа не уйти, – заметил его сомнение Квасников. – Давай, Андрей Васильевич, слушай по порядку.
Он утер разжаревшее возле костра лицо, от сунутой в огонь щепки прикурил папироску, выпустил дымок, от которого комары шатнулись еще дальше в стороны.
– Так было дело, – заговорил. – Освободили мы наш городок в Прибалтике. Четыре дня штурмовали. Немцы, понятно, как это у них и водилось, жгли дома. Дым, пламень видим под крышами. Ну, вошли мы в ярость, и вот – ворвались. Не буду я вам, Андрей Васильевич, всего рассказывать. Сами воевали, знаете, какую картину встречал советский солдат в городах, освобожденных от врага.
Квасников снова затянулся папиросой.
– Очищаем от остатков немецких войск здания… Парки там были большущие, сады. Натыкаемся на зверинец. Тоже, понятно, остатки. Глядим, наш комбат, майор Авдеев, выходит из одного звериного домишка и говорит: «Эй, ребята, есть среди вас кто понимающий в животноводстве?» «Я, говорю, понимаю, товарищ майор. Три года колхозной фермой заведовал». «Давай, ефрейтор, осмотри этого представителя животного царства. Что-то с ним не того». И ведет меня прямо в домишко. А там на дне сухого бетонного бассейна лежит здоровенный бегемотище. Раскровавленный, немощный. «Эх, думаю, неосторожно тут наши осколочным шарахнули». А кто-то из подоспевших бойцов и вверни на грех: «Что с ним возиться, товарищ майор! На колбасу собакам – да и только».
Комбат обернулся. «На колбасу? Соображать надо, товарищи. Эта животина тоже, как и все прочее, государственное достояние. За нее, может быть, золото мы капиталистам платили. И, может быть, она – наглядное пособие. Школьники по ней зоологию изучали. Попробуй-ка, одним словом, товарищ Квасников, сделай что-нибудь, чтобы она еще науке послужила».
Я, понятно, подошел, осмотрел. Одиннадцать пулевых дырок в боку, по спине этакие борозды чем-то пропаханы.
«Плохо, говорю, дело, товарищ майор».
«Ну раз плохо, вот и займись, – отвечает. – Поручаю тебе животное».
А и верно, обстановка позволяла. Части наши уперлись в морской берег, дальше идти некуда, противник по всему побережью ликвидирован. Вышел, как говорится, временный отдых. Я и занялся, Андрей Васильевич. Перво-наперво пошел медикаментов просить: креозоту, карболки или еще чего подобного – раны обработать. Вернулся часа через три, гляжу – в зверинце старичок бродит, белый, тощий, ну вроде насквозь просматривается.
«Товарищ, говорит, военный. Я до немецкого разбоя сторожем в зверинце служил, может, помогу вам в чем. Они вот всех зверей за три года извели, а Сашка не дался. Он хоть и бегемот, а держался в этом деле, как лев».
Помаленьку да потихоньку старичок и рассказал мне всю Сашкину историю. Я, как говорится, согрешил, подозревая наших артиллеристов. Не они, вышло, покалечили бегемота. Вот как описал событие очевидец. Увидели немцы, что делу их конец – и давай в городе зверствовать. Все крушат, ломают, жгут. Вспомнили, видишь ли, про бегемота. Пока он их солдатню развлекал, кое-как берегли, а тут решили прикончить. Ничего, дескать, русским не оставим. Забежал с вечера в зверинец лейтенант, с белыми косточками и с черепом на рукаве, и давай палить из парабеллума. Сашка, понятно, не будь дурак – бултых в свой бассейн.
– Ну и правильно, – сказал кто-то из-за спины Квасникова.
– А что – правильно! – не оборачиваясь, ответил животновод. – Лейтенант-то позвал фрица с автоматом, да и вели ему караулить – выглянет, мол, бегемот воздухом подышать. Фриц охотился часа два. Изловчился-таки, всадил очередь в Сашку. Но Сашка опять в воде притаился. А наутро, уже как нам в город войти, еще какой-то фриц забежал, выпустил воду из бассейна да давай пороть скотину штыком. Ну, случилось так, что противотанковой пушки у них поблизости не оказалось, и бегемот остался жив. Пули, скажу, вам, Андрей Васильевич, ему никакого вреда не причинили, и резаные раны – тоже. Пострадал бегемот в основном от голодухи. Против довоенного он за немецкую оккупацию и так-то отощал на семьсот килограммов. Как старичок свидетельствовал, три тонны тянул в былое время. Стал хуже промятого матраца. А в последнюю неделю его и вовсе никто не кормил. Разобрался я, что к чему, принес ведро свеклы, так он сразу на ноги вскочил.
– Главное – линию определить! Дело пойдет, – опять сказали из темноты.
– Семь, дней мы стояли в том городке, – продолжал Квасников. – Семь дней я возился со зверем. Выходил его. И до того он ко мне привык, – что как зайду в помещение, лезет из воды, пасть разевает, ревет: давай харчиться! Сыплю я ему в глотку картошку, а сам своих буренок вспоминаю: как-то они там без меня, кто за ними ходит?
Папироса у Квасникова погасла, он выловил прутиком уголек из костра, опять прикурил.
– Ну, а дальнейшая судьба бегемота не известна? – спросил Карабанов.
– Как не известна! Известна. Заведующий зверинцем сообщает. Здравствует, мол, ваш пациент. Школьники его изучают на экскурсиях. Даже, говорит, сочинение писали по русскому языку о том, как один ефрейтор в боевой обстановке вылечил гиппопотама. По-научному, Андрей Васильевич, бегемот гиппопотамом называется.
– Извините, дорогие беседчики, – подошел, шаркая валенками, Митрич. – Заговорились вы, а ушица-то, поди, и переспела.
– И то верно, – спохватился председатель, заглядывая в ведро. – А ну, разбирай ложки! И ты, Митрич, подсаживайся. Не одним медом жив человек…
– Не одним, – пригладил бороду дед. Глаза его хитро блеснули в свете костра. – Кирилл Ильич коровенок книжками вот кормит, а они у него, что тот стали… Как его?.. Бегемот-то…
– Не книжками, а по книжкам, – обиделся Квасников. – Вел бы и ты, дед, своих пчел, как наука велит, – давно бы по двести граммов меду на трудодень получали. А то только хвастаешь.
– Хвастаю?! Зайди, зайди, крикун, ко мне на пасеку, ты у меня в меду утонешь вместе с твоим гиппопотамом. Хвастаю! – Дед решительным жестом оправил складки своей рубахи…
Чтобы не дать разгореться спору, Валентинов принялся поспешно раскладывать рыбу по деревянным лоткам, разливать уху. Но спор все-таки, разгорелся и за ухой. Спорили ожесточенно. Карабанов никого не останавливал. Не на меже из-за единоличной делянки схлестнулись люди – из-за того, как лучше и правильнее вести общественное хозяйство.
После ухи гуляли по деревенской улице, снова толковали о делах, о планах. Потом Квасников пригласил к себе пить чай.
Дом у животновода был небольшой, но какой-то особенно складный и удобный по расположению. Пока хозяин объяснялся с хозяйкой на кухне, Валежников распахнул дверь в боковую комнату, щелкнул там выключателем, позвал Карабанова:
– Взгляни сюда, Андрей Васильевич!
Карабанов вошел, увидел письменный стол, несколько новых стульев, пружинный диван и, главное, – множество книг на разделанных под дуб высоких полках.
– Хорош кабинетик?
– Хорош, – похвалил секретарь райкома. – А библиотека просто отличная. Что тут? – разглядывал он корешки толстых томов. – Пушкин, Гоголь… Вот и Ленин. По подписке?
– А как же! У нас весь актив на труды товарища Ленина подписался. По подписке на литературу, – Валежников говорил это с гордостью, – наш колхоз, пожалуй, не совру, Андрей Васильевич, первым идет в районе. Митрич и тот пчеловодческий журнал получает.
– Мне бы еще «Крокодил» схлопотать, – ввернул дед, остановившийся в дверях. – До чего веселые в нем описания!
– «Крокодил» «Крокодилом», Кузьма Дмитриевич, – Карабанов взял деда под руку, – а и специальные книги читать надо.
– Не сам читаю, глазами слаб, – внучка этим заведует, скучно ей научные книги читать. Вот про смешное – хоть целый вечер будет… А еще про то, как жизнь на земле завелась, про небесные светила, про старину, про героев наших… И просить не надо, сама говорит: садитесь да слушайте, дедка с бабкой.
– А есть такие книги в колхозе?
– Есть, Андрей Васильевич, – за Митрича ответил Валежников. – Кирюшина библиотека, конечно, самая богатая – пятьсот томов. Но и у других по пятьдесят, по сто книг сыщешь. Без литературы нынче жизнь не мыслится. Знания нужны.
– Вот это ты, Степан, к месту помянул,– оживился Митрич. – Я как раз и хотел спросить Андрея Васильевича про коммунизм. Доживу до него, а, Васильич?
Тема всех волновала. Уже сидели за столом, уже разложила хозяйка мед по блюдцам, уже не одну опорожнили чашку, а все говорили. Все свои знания, как на экзамене, пришлось выложить перед внимательными слушателями секретарю райкома партии.
– Так, – словно подводя итог разговору, сказал Митрич, когда за окнами стало светлеть небо. – Выходит, вот он, коммунизм, – рукой подать. И то, гляжу, Васильич, другой народ стал. Доживу, значит? Ну спасибо тебе, толково объяснил.
Чуть свет секретарь райкома собрался наконец ехать, хотя Валежников вновь уговаривал его остаться, еще покажет плотину – недалеко тут, четыре километра, да новую силосную башню, да клеверотерку какую купили!..
Еле отбился. Но уехал опять-таки не сразу. «Эмка» задержалась при выезде из ворот двора Валежникова: по улице на пастбище гнали стадо. Ревели, терлись широкими боками пестрые коровы; клубя копытами серую пыль, едва прибитую росой, прорывались между ними бестолковые овцы; теряли матерей и жалобно кричали ягнята. В этой толчее важно шествовал могучий бык с грозными рогами и печальным беззлобным выражением глаз.
– Откуда такой красавец? – Карабанов открыл дверцу.
– Да это ж Витязь, Андрей Васильич. Не узнали?
Карабанов помнил одного Витязя, причинившего беспокойство всему району. Позапрошлым годом министерство прислало в совхоз «Бугры» необыкновенного чистопородного быка. Бык почему-то хирел, чах, какие только хитрые меры не принимали совхозные зоотехники. Потом Витязя передали в колхоз «Победа» – самый передовой в районе по животноводству. И в конце концов пришлось все-таки дать согласие выбраковать его на мясо.
– Неужели это он, тот Витязь?
– Он, Андрей Васильич. Как есть – он. Вы-то уже уехали, когда его окончательно списали, не помните. А вот Квасников не дал резать, на санях увез его с бойни, прямо, скажем, из-под ножа. Ходил за ним, что нянька, только из рожка не кормил.
– Витязь-то, а? – кивнул вслед стаду Карабанов. – Потрудней, поди, Сашки пациент?
Валежников сказал торжественно и уважительно:
– Наука, Андрей Васильевич! Без нее крышка.
Но Карабанов думал несколько иначе. Давно по сторонам мягких проселков мелькали жницы с серпами, тракторы в голубых дымках, пахари, понукающие коней, давно «эмка» мчалась опушками желтых лесов, спускалась к мостам в овраги и огибала встречные возы с сеном, с вершин которых махали ей вслед платками девчата, а секретарь райкома все еще не мог расстаться с мыслью о том, что и сама наука была бы бесполезной без людей, влюбленных в свое дело, и без великой цели, озарившей этим людям их путь в будущее.
