Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)
После морозной ночи, как это часто случается в апреле, занялось ясное солнечное утро. По реке, поскрипывая, медленно плыли последние льдины; между ними белыми комочками покачивались на воде чайки. На береговых откосах желтели головки мать-и-мачех и пробивались яркие в своей весенней зелени листочки молодой крапивы.
Долинин встал, как всегда, рано: если не с петухами – их давно не было в поселке, – то с полковыми кашеварами, которые только что принялись разводить огонь под котлами, врытыми на соседнем огороде. Привычка вставать с рассветом осталась с довоенных лет. Тогда это было необходимо – тогда он спешил в колхозы на поля, на лесные делянки – всюду, где по его мнению, требовался глаз руководителя. А сейчас? Сейчас можно было бы валяться и до десяти и до одиннадцати – и никто бы не побеспокоил, никому бы секретарь райкома не понадобился. Но привычка свое дело делала и на несколько ранних утренних часов оставляла Долинина один на один с самим собой, с его беспокойными думами.
Этим ясным утром Долинин, не заходя в райком, спустился к берегу. Он задумал испробовать подаренный Солдатовым маузер. Он полагал, что будет на берегу один, но нашлись, оказывается, люди, которые встают еще раньше его. На выброшенном ледоходом неокоренном, черном бревне возле самой воды сидел Виктор Цымбал. Партизан обернулся на шум шагов и, узнав Долинина, встал и приложил руку к шапке:
– Здравствуйте, товарищ секретарь!
– Здравствуй. Ты что здесь делаешь?
– Как весна идет, наблюдаю.
– Ну и как же она идет? – Долинина заинтересовал такой ответ.
– Удовлетворительно идет. Сев в этом году будет ранний.
Как и тогда, когда он разбирал в углу за райкомовским шкафом старые папки и, охваченный воспоминаниями, позабыл о том, что ищет бумагу на растопку, так и сейчас от слов, сказанных Цымбалом, Долинин на минуту перенесся мыслями в прошлое. Какой-нибудь год назад ведь и его волновало ранний или поздний будет сев. В такую апрельскую пору он в сутки спал четыре-пять часов – не больше, проводил дни и ночи на парниках, в бригадах, грелся у костров вместе с трактористами. Уставал иной раз до того, что, ложась вечером в постель, думал: «Хватит! Отдохну пару деньков». Но наступало утро, и он, едва оплеснув лицо пригоршней обжигающей колодезной воды, снова садился в машину рядом с Ползунковым. Его звали поля, звал весь огромный и сложный район, оставлять который нельзя было ни на минуту. Такое чувство, наверно, испытывает и капитан корабля, плывя в океане, – спит вполглаза, готовый в любое мгновение вскочить и бежать на командный мостик. Долинин не сравнивал, конечно, себя с капитаном – такие витиеватые сравнения ему не приходили в голову, – он смотрел на вещи проще, никогда не забывая, что выполняет волю партии, и спал вполглаза, вполуха.
Цымбал напомнил о той, весенней страде. Да, где-то начинался сев… А что же будет делать он, Долинин? Ходить по дорогам, перегороженным надолбами, перелезать через путаницу проволоки на полях?
И снова мысль вернулась к плану освобождения Славска.
Заметив в руках Долинина пистолет, который тот рассеянно вертел на указательном пальце, просунутом в спусковую скобу, Цымбал спросил:
– Это вам подарил товарищ Солдатов?
– Да, Солдатов.
– У немецкого капитана мы его взяли. Смотрите! – Цымбал указал на мелкие, еле приметные буковки, выцарапанные на рукояти. – Гейнц Шикльгрубер. Однофамилец Гитлера.
– Ну?! – с каким-то радостным удивлением воскликнул Долинин. – Шикльгрубер! Очень любопытный подарок!
– А бьет как!..
– Вот попробуем сейчас. Я за этим сюда и пришел.
Долинин оглянулся, подыскивая подходящую цель. Цымбал подобрал с земли жестяную баночку из-под консервов и стал отсчитывать шаги вдоль берега. Шагах в тридцати от Долинина он поставил баночку на гранитный валун, выступавший из прибрежного песка.
Долинину мишень показалась до крайности малой, а расстояние до крайности большим, но он постеснялся сказать об этом и, деловито прицелясь, выстрелил. Банка не шелохнулась. Пуля звякнула о камень и с тонким звоном ушла вверх. Такая же судьба постигла вторую, третью, четвертую и пятую пулю.
Долинин не выдержал.
– Что-то неладно! – сказал он. – Я не снайпер, конечно, но и не мазила. Что-то, не то. Или мушка сбита, или патроны подмочены, или вообще этот маузер гитлеровского однофамильца ни к черту не годится.
– Что вы, товарищ секретарь! Дайте сюда!
Цымбал извлек из кармана горсть патронов, пересыпанных махоркой, протер их пальцами и дополнил обойму.
– Это замечательный пистолет. Мой трофей. Шикльгрубер-то ко мне на счет записан. Я и маузером владел. Привыкнуть к нему надо, приловчиться.
Цымбал выстрелил. Банка подпрыгнула и упала на песок.
Долинин закусил губу.
– Поднять, что ли?
– Не надо. Я сам.
Цымбал выстрелил во второй раз, пуля отбросила банку метра полтора дальше. Тогда он выпустил в нее подряд все оставшиеся в обойме патроны. Банка прыгала, вертелась, перескакивала с места на место, проваливалась между камнями, но пули Цымбала доставали как-то ее и там.
– Всё! – наконец остановился Цымбал. Он набил патронами и вернул пистолет Долинину.
– Вы, кажется, красноармейцем были? – спросил Долинин сухо. – Где же вам удалось так пистолет освоить? В отряде?
– Почему только в отряде? Я оружием с детства увлекался. С поджигалок начинал. Знаете, из винтовочных гильз мастерили? Врежешь ее в деревянную рукоятку, просверлишь сверху дырочку для запала, внутрь – пороху, пыж, пульку… Над запалом – головка спички. Прицелишься, чиркнешь по спичке коробком – ударит по всем законам пиротехники. Иной раз разорвет…
– Не от этого ли и глаз пострадал?
– Глаз? Это осколком. – Цымбал прикоснулся рукой к черной повязке. – В начале войны было дело. Пытались урожай собирать. Пшеница стеной стояла, на редкость была пшеничка, никогда не видел такой, хотя я комбайнер старый. Не успели ее собрать. Я по крайней мере не успел. Разбили бомбами и комбайн, и меня. И, что досадно, когда привезли в больницу, на мне ни одной царапины. А вот глаза нет. И всё чем? Осколком, вот таким, с маковинку, с булавочную головку. Лечиться – где там! Бабы примочки делали.
– Как же вас в таком состоянии в армию взяли, да еще и рядовым бойцом? – недоверчиво спросил Долинин.
– Меня и не взяли, сам пристал в августе к ополченцам. Ну, а потом, когда нас окружили да помяли под Кингисеппом, стал по тылам к Славску пробираться. Встретился сначала с одним отрядом, а зимой и к вашим вот перешел: первый отряд немцы весь растрепали, рассеялись ребята кто куда.
– Зачем же вы пробивались в Славск?
– Сложный вопрос задаете, товарищ секретарь. – Цымбал умолк на минуту, добавил: – Врать не люблю, а и правду сказать нельзя. Я и сам-то ее узнал случайно, правду.
– То есть? Как это понимать? – Долинин нахмурился.
– Как хотите, так и думайте, а сказать ничего больше не могу. Извините, товарищ Долинин.
Цымбал поправил повязку на глазу, сел на бревно и принялся рыться в карманах, как бы желая показать этим, что разговор окончен. Долинин, пожал плечами, постоял-постоял за его спиной да и стал подниматься по тропинке к поселку.
Этим утром и Вареньке Зайцевой не хотелось идти в райком, разбирать скучные бумаги, линовать надоедливые ведомости, перекладывать папки с места на место. Вдвоем с лейтенантом Ушаковым они тихо бродили под обрывом, перепрыгивали через сбегавшие сверху ручьи и плоскими камешками «пекли блины» на воде. У лейтенанта это получалось великолепно – длинные серии рикошетов. Пущенный им камень ровно и быстро шел над поверхностью реки, легко касался ее, так же легко подскакивал, шел дальше, к противоположному берегу. Выпекался добрый десяток «блинов».
Варенькин камень или сразу врезывался в воду, или, раз подлетев, описывал в воздухе крутую, непременно сваливавшуюся влево, дугу и тяжело шлепался на стремнине.
– Физику надо знать, – смеялся Ушаков. – Угол падения равен углу отражения.
– При чем тут физика? – сердилась Варенька. – Просто вы себе выбираете хорошие камни, а мне какие попало.
Она первой заметила Цымбала, сидевшего на бревне, и шепотом сообщила Ушакову:
– Партизан. У него, наверно, какое-нибудь горе. Второй день сидит вот так и смотрит на воду. Ребята рады, что вернулись, гуляют, а он – никуда. Ни знакомых у него, ни родных…
– Война, – сказал Ушаков неопределенно и поздоровался с Цымбалом: – Здравия желаю! Из каких мест будете, если не секрет? – Он тоже присел на бревно и достал из кармана кожаный кисет.
Варенька устроилась по другую сторону от Цымбала. К ее великому огорчению – она уже озябла и хотела бы уйти в тепло, – мужчины разговорились. Цымбал, оказывается, хорошо знал танковую бригаду, в которой служил Ушаков. Началось выяснение подробностей.
– У вас там был комиссаром бригады товарищ Дрозд, – сказал Цымбал.
– Точно. Полковой комиссар, Илья Степанович Дрозд.
– Мы тогда, ополченцы, к Молосковицам отступали, кидались кто куда, командиров не хватало, путались в лесах, страхи нам всякие чудились, больше, чем было на деле. Вдруг где-то, вроде бы уже под Яблоницами, встречаем на дороге человека с ромбами в петлицах. Это он и был, Дрозд ваш. «Куда, говорит, так поспешаете? Не Родину ли продавать собрались? Почем берете?» Обидно было слушать. Чего только он нам не наговорил… Ну, в общем, собрал нас, вроде батальона получилось. Ничего дрались, за танками научились в атаку ходить. Держались долго на железной дороге.
– Правильно, было такое дело под Молосковицами, – сказал Ушаков. – Вернее, сюда ближе, к Большим Хотыницам.
– А потом нас забрали от танкистов, – продолжал Цымбал, – так и распрощались.
– Товарищ Ушаков, – не выдержала Варенька, видя, что разговору этому, как и всегда у фронтовиков, конца не будет; голосе звучал жалобно и обиженно. – Я совсем закоченела.
– Ну, друг, будь здоров, – сказал, поспешно подымаясь, Ушаков. Забегай, я тут, рядом. Вон за каменными домами фургоны стоят, видишь? Там и землянки наши! Наведывайся. Повспоминаем еще.
– Пешком быстрее будет! – нервничал Долинин, расхаживая по двору.
Разогревая мотор закапризничавшей «эмки», Ползунков одну за другой жег промасленные тряпки.
– Я что, Яков Филиппович! – возражал он. – Мое дело маленькое. Мое дело, чтобы машина была в порядке. Она и есть в порядке. А если бензин ни к черту, что я могу сделать? Давайте другой бензин.
– Командующий на таком же ездит.
– А запускает на каком? На авиационном. Что вы мне рассказываете, Яков Филиппович! Я его шофера все-таки немножко получше, чем вы, знаю.
– У тебя на все отговорка готова.
Долинину было от чего нервничать. Утром нарочный на мотоцикле привез ему пакет с вызовом на заседание Военного совета армии – «к 13.00». Зачем вызывали – Долинин не знал. Может быть, хотели просить о какой-либо помощи, как в январе просил изготовить партию лыж, как в марте – снабдить сеном, наладить производство понтонов и десантных лодок. Не проходило месяца, чтобы армия не давала району того или иного – и всегда спешного – задания. А сейчас, по весеннему времени, когда не только на дорогах, но и в оврагах уже не осталось снегу, – сейчас Долинин может помочь войскам ремонтом повозок, кузовов к машинам: фанерный-то завод на ходу – в армии это знают. Может быть, конечно, вызывают и в связи с тревожным положением на фронте? Ходят слухи, что немцы вновь готовятся штурмовать Ленинград…
И вот уже давно тринадцать ноль-ноль, Военный совет заседает, а тут эта нелепая задержка, всегдашняя история с искрой, которая, как в таких случаях острят шоферы, ушла в колесо.
– Яков Филиппович, – попросил Ползунков, – сядьте за руль, погазуйте.
Долинин влез в кабину, взялся за регулятор газа. Ползунков яростно вращал заводную ручку, по лицу его, со лба к подбородку, бежали струи – уже не пота, а нефти, – но мотор все молчал.
– Режешь ты меня, Алексей! – Долинин выскочил из машины. – Пропадай тут со своей механикой один! Ухожу!
– Чертова курица! – не выдержал и Ползунков. – На свалку пора! – Он в ярости ударил кулаком по капоту машины. И что́ там в этой «эмке»-ветеране случилось от такого удара? Долинин, отошедший было уже к воротам, даже обернулся от удивления, – мотор ее зафыркал, зачихал, заработал.
Выехали на фронтовую булыжную дорогу. По дороге мчались грузовики с боеприпасами, громыхали тракторы-тягачи; подскакивая на камнях и дымя на ходу, тарахтели кухни; шелестя резиной, пролетали легковые машины.
В небе, прикрывая главную коммуникацию Н-ской армии большими кругами ходили два истребителя. За рекой, поднятый высоко в воздух, серебрился аэростат наблюдателя, корректировавшего огонь батарей, которые неторопливо и басовито били из оврагов за кирпичными заводами. Аэростат большой усатой рыбиной плыл среди белесых облачков; подобно плавникам, вились по ветру нити его стропов.
Долинин увидел вдруг, как небо возле аэростата испятнилось черными оспинами бризантных разрывов. Проследив взглядом за тем, как поспешно аэростат стал уходить к земле и через какую-нибудь минуту уже скрылся в зелени дальней деревушки, он спросил:
– Алешка, а ты оккультными науками не занимался, часом?
– Что, что?
– Оккультизмом, говорю, не занимался?
– Не понимаю, Яков Филиппович.
– Ну, как бы тебе объяснить?.. Колдовством, что ли, машина у тебя завелась?
– А? Это понятно. – В вогнутом автомобильном зеркальце, где скрещивались их взгляды, Долинин увидел расплывшееся в улыбке лицо Ползункова. – Это понятно. Это и с человеком бывает. Толкуешь ему, объясняешь, и так и этак подходишь – никакого толку! А вот преподнесешь к носу хорошую дулю…
– И поймет?
– И поймет. Определенно. Но опять же и не каждый, Яков Филиппович. К другому нужен подход аккуратный, вежливый.
– К тебе, например?
– А что вы думаете! По моему характеру от дули только вред будет. Меня дулей не испугаешь, а оттолкнешь – и больше ничего.
– Ну понимаю, понимаю: разъяснительную работу ведешь, до души, как говорится, доходишь.
Ползунков был доволен: объяснил свою точку зрения на только что происшедший инцидент; Яков Филиппович, безусловно, понял, что повышать голос не следовало, что виноват во всем не он, Алексей Михайлович Ползунков, а те две сотни тысяч километров («вот взгляните на спидометр!»), которые пробежала эта старенькая «эмка» за пять лет совместной его, Ползункова, работы с Долининым.
Он нажимал на газ, и Ленинград был уже совсем рядом.
Военный совет армии размещался на самой окраине города, одном из многоэтажных зданий большого квартала, возведенного на пустыре за несколько месяцев до начала войны. На стенах домов здесь чернели рваные пробоины от частых артиллерийских обстрелов, над разбитыми витринами магазинов поблескивали в рамках вывесок остатки золотых и синих букв, когтистые следы осколков исчерчивали вкось штукатурку фасадов.
Когда «эмка» остановилась у подъезда, охранявшегося часовым, на крыльце появился бригадный комиссар – член Военного Совета.
– Товарищ секретарь! – радушно приветствовал он Долинина. – Опоздал, дорогой мой. Только что окончили заседать. Хотели тут у вас об одном дельце спросить, подумав решили пока не трогать, обойдемся своими силами.
– Жаль! – Долинин не скрыл огорчения. – Я всегда готов…
– Знаем, знаем, что готов. Поэтому и не хотим тревожить до более серьезного случая.
Долинину было до крайности досадно: и глупо опоздал, чем продемонстрировал свою «штатскую» расхлябанность, и вот обошлись без него в каком-то важном деле, и район, следовательно, да этот раз не примет участия в осуществлении замыслов командования армии.
Бригадный комиссар по всему виду Долинина, по не раз подмеченному покусыванию губ понял его состояние и сказал, стараясь ободрить:
– Вот, может быть, скоро уйдем от вас. Вперед, конечно. Освободим ваш Славск. Хозяйствуйте, как прежде. Восстанавливайте район. Работы, думаю, вам тогда хватит.
– Ничего не будем иметь против, – ответил обрадованно Долинин. – Хоть это вам и обидно слышать, но скажу откровенно: ждем не дождемся, когда вы двинетесь туда… – Он указал на юг, где, уходя к Луге и Пскову, к Новгороду, синели за Славском бескрайние болотистые леса. – И уж если зашел разговор об этом, я хотел бы с вами, товарищ комиссар, потолковать по чисто военному вопросу.
– По военному?
– Да, по военному. План мы тут набросали… Операция местного значения.
– Кто это – мы?
Бригадный насторожился.
– Да как вам сказать… – Долинин замялся. – Партийный актив района, вот кто.
– Посмотрел бы, охотно бы посмотрел ваш план. Но, прости, уезжаю. Член Военного совета улыбнулся, причем, по мнению Долинина, совершенно неуместно улыбнулся, и затем добавил: – Пройди, пожалуйста, к начальнику штаба, вот в тот подъезд, на второй этаж. Он разберется.
Дорогу к начальнику штаба Долинин знал и без этих указаний: бывал там не раз. Он застал генерала за чаепитием.
– Садись, садись! – Начальник штаба вытащил из-под стола второй табурет. – Хлебнем по стаканчику. Цвет, взгляни, какой! – Он поднял стакан и показал его Долинину на свет. – Портвейн!
– С чем пожаловал?
– Насчет Славска. Планчик хочу показать.
Долинин нарочно сказал «планчик», а не «план»: пусть начальник штаба армии сам, без всяких вступительных пояснений, разберется в глубине и обоснованности этого коллективного творчества, пусть, слыша о малом, он увидит весомое.
– И ты с планчиком! – воскликнул досадливо генерал-лейтенант. – У нас без тебя тут прожектеров уймища ходит. Вот, брат, надумал!
Начало разговора и тон генерала Долинину не понравились, но подумав: «Пусть прежде посмотрит, а потом уж и порассуждает», он достал из полевой сумки свои записки, развернул исчерченную им, Терентьевым и Пресняковым карту, разложил ее на столе.
Генерал вынул очки из замшевого футлярчика, аккуратно завил железные дужки за уши и, то и дело сверяясь с картой, принялся читать объяснительную записку.
Когда его карандаш упирался в какую-нибудь лесную опушку или овраг, а губы делали странные жевательные движения, Долинин принимал это за знаки сомнения и спешил пояснять. «Наш народ места знает; что еще надо партизаны уточнят», – говорил он, или: «Можно на местность выехать, посмотреть…»
– Чудак ты, товарищ секретарь, ей-богу чудак! – С этими словами генерал закончил изучение плана и снял очки. – Ну как, скажи, пожалуйста, можно лезть в тыл противнику, не обеспечив флангов?
– Да мы только в общих чертах… – попытался возразить Долинин.
– Будь ты командиром, – перебил его генерал нетерпеливо и снова налил в стакан из пузатого белого чайника, – будь ты командиром, – повторил он, мы бы тебя за такой безграмотный планец в рядовые разжаловали. Если всерьез воевать хочешь, учись!
Долинин уехал обозленный. «Уставы уставами, – говорил он сам себе по дороге, – а жизнь жизнью. А то: прожект!»
Он был расстроен, обескуражен и почти не обратил внимания на то, что «эмка» снова закапризничала и встала посреди дороги. Ползунков опять продувал какие-то трубки, отплевывался от бензина, попадавшего в рот, «искал искру́», разжигал свои неизменные тряпки.
Шофер чувствовал, что беспокоить Долинина нельзя, и не просил о помощи, как делал обычно. Он только недоуменно и сочувственно косился на Долинина. А тот полуприлег на потертые подушки, насупленный, с закрытыми глазами, – казалось, дремлет.
В райкоме Долинин застал Терентьева. Пуша рукою усы, начальник милиции рассказывал Вареньке какую-то историю, очевидно смешную: Варенька громко и весело смеялась.
Когда Долинин, едва кивнув на его приветствие, быстро прошел в кабинет, Терентьев тоже двинулся за ним.
– Можно или нельзя? – спросил он, стоя в дверях.
– Входи, только хорошего ты от меня ничего не услышишь.
Долинин подробно, во всех деталях, передал свой разговор с начальником штаба. Терентьев разозлился:
– Если он военный, так уж думает, что мы – штафирки, шпаки и в головах у нас силос. Нет, так оставлять нельзя, надо выше, выше, Яков Филиппович! Не останавливаясь.
Начмил, горячась, наваливался на стол грудью. Долинин досадливо отстранялся:
– Куда еще выше? Не пойдешь же к командующему фронтом! Для него Славск – действительно мелочь, как говорит Наум. Это – прямое дело армии, которая стоит на землях района.
Поспорили, поругались, повозмущались и, только когда Варенька зажгла лампу и в комнате порозовело от ее абажура, начали понемногу успокаиваться. Вспомнили Щукина, председателя райисполкома, который вот уже четвертый месяц сидит по заданию обкома в Тихвине и даже никакой вести о себе не подает. Когда вернется – неизвестно. А нужен бы он в районе. Как его вытребовать обратно?
– К слову пришлось, Яков Филиппович, – вспомнил Терентьев. – Ты интересовался этой агрономшей из «Расцвета», Как ее – позабываю?
– Рамникова.
– Вот-вот, Рамникова! Я тут опять насчет тетки своей запрашивал, заодно и об агрономше приписал. Тетки все нет. Неужто не выдюжила? Не верится даже. Старушка не из слабеньких была. А Рамникова – та в Ленинграде. Только адрес зело удивительный: Исаакиевский собор!
– Да что ты?! Как же это могло получиться? – воскликнул Долинин, то ли обрадованный известием о Рамниковой, то ли удивленный ее необыкновенным местожительством. – Ищи, Батя! Маргариту Николаевну непременно надо найти. И вообще, знаешь, следует поразведать, где наш народ. Давай списочек составим для памяти, кого отыскивать.
Терентьев придвинул стул поближе к столу, закурил цигарку.
– Первым, – сказал он, – запиши Мудрецова.
– Кто такой?
– Как «кто такой»! Николай Николаевич. Заве дующий, метеорологической станцией.
– Тьфу, запамятовал! В самом деле, человек хороший. Но чем же он будет тут заниматься? Никакой метеостанции нет, даже и градусника ни одного не осталось…
– Можно, если хочешь, и не писать его. – Терентьев сказал это с преувеличенным равнодушием. – Я же как специалиста его не очень знаю. Помню только, что ловок он уток бить влёт. Уж до того ловок…
– Товарища, что ли, себе ищешь по охотничьему делу? – Долинин выжидательно посмотрел на Терентьева. – Это ты брось. Не время для этого. А в список вот кого запишем первым: директора весенской школы. Хороший коммунист, отличный организатор…
Список получился довольно большой. И учителей вспомнили Долинин с Терентьевым, и врачей, и агрономов, зоотехников, многих ударников из совхоза, заводских инженеров, партийных и советских работников, пораскиданных войной неизвестно куда.
– Адреса знать надо, надо! – Долинин подвел черту под колонкой фамилий. – Глядишь, понадобятся.
Закончив эту работу, попросили Вареньку согреть чаю. Чай был жидкий, не в пример тому, каким Долинина угощал днем начальник штаба. Долинин сказал об этом Терентьеву. Вновь заговорили о плане освобождения Славска, о равнодушии военных к их плану.
– Вот что! Еду к секретарю обкома, – решил вдруг Долинин. – Покажу план ему, пусть рассудит. Пусть будет так, как он скажет.
– Правильно! – поддержал Терентьев. – Говорил я, надо идти выше: с верхов всегда видней.
Долинин распорядился, чтобы машина у Ползункова была к девяти утра на полном ходу и без всяких чтобы капризов; карты и бумаги переложил из полевой сумки в портфель; в подвальчик свой за поздним временем не пошел, спать стал устраиваться здесь же, в райкомовском кабинете, на диване.
Утром, провожаемый Солдатовым, Пресняковым, Терентьевым и Варенькой, он уехал. Преснякову успел сказать вполголоса:
– Так ты присматривай… что просил-то…
– Насчет Цымбала? Делается уже. Будь спокоен.
