Текст книги "Анубис"

Автор книги: Вольфганг Хольбайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

Хоть Могенс и должен был признать, что Грейвс абсолютно прав, что касалось его состояния, он и не думал последовать его совету. Совсем наоборот. Он просто подождал, пока Грейвс не покинет хижину, потом спустил ноги с кровати и встал. Трухлявые доски пола оказались страшно холодными, у него пробежал холодок по спине. Одеяло окончательно сползло и упало на пол. Могенс пытался поймать его, но забинтованным рукам не хватило проворности. Он уныло посмотрел на скомканную тряпку у ног и еще угрюмее на свою бывшую одежду. Она валялась грудой грязного тряпья возле двери. Он прошлепал туда и наклонился только для того, чтобы убедиться, что первое впечатление его не обмануло. Да, это были всего лишь лохмотья. Брюки, пиджак, жилет и рубашка распороты словно острейшим клинком и насквозь пропитаны засохшей кровью. Когда он поднял рубашку, она зашуршала, как опавшая листва. Ничего из этого уже нельзя было использовать. Даже заботами такой искусницы, как мисс Пройслер, их было уже не возродить.

Даже если бы она находилась здесь.

Только что, пока он говорил с Грейвсом, его просто обуял гнев, гнев на свой злой рок, гнев на бесчеловечно-циничные заявления Грейвса, а теперь его охватила глубокая печаль, когда он думал о мисс Пройслер. Как часто он украдкой проклинал ее, когда она доставала его своими преследованиями и жеманным кокетством. Как часто он призывал чуму на ее голову, когда, возвратившись из университета, он замечал, что она рылась в его бумагах и корреспонденции. Не раз он ловил себя на мысли, чтобы она подавилась своим коричным печеньем, с которым подстерегала его на каждом шагу. Или чтобы сломала себе шею о свои ведра с тряпками – но никогда в жизни не желал ей смерти.

И, конечно, не таким образом.

Могенс попытался отрешиться от этих мыслей, а добился этим совсем противоположного. Воспоминания прошлой ночи были все еще в провалах и трещинах, как он полагал, не случайно – просто его подсознание защищало разум от самых жутких картин, чтобы не разрушить его. Только вдруг с отчетливой ясностью он вспомнил пронзительный крик Бэтти Пройслер и выражение совершенного отчаяния на ее лице, когда нелюдь схватила и потащила ее.

И зачем только она спустилась туда, вниз! Боже милостивый, самое смешное во всем случившемся – это то, что она лишилась жизни из-за чашки кофе для них!

Если бы она послушалась!..

Пожалуй, в этом единственном пункте Грейвс был прав, пусть даже способ, которым он приводил свои аргументы, был в высшей степени презренным. Да, никто не просил мисс Пройслер прошлой ночью спускаться под землю. Никто не просил ее последовать за ним, Могенсом, сюда из тихого Томпсона. Хотя нет, не «последовать», а «преследовать» вплоть досюда, поправил он себя с долей иронии. Никто не советовал ей оставаться здесь после всех начавшихся жутких событий.

– Я не виноват, – сказал он, обращаясь к привидению Дженис, которое по-прежнему стояло в тени и смотрело на него шакальими глазами.

Вроде бы, переложив часть вины на мисс Пройслер, он испытал облегчение, пусть и знал, что это самообольщение долго не продлится. Но сейчас ему была нужна ясная, как никогда, голова, чтобы преодолеть все это.

– Я не виноват, слышишь? – крикнул он. – Я ее предупреждал.

Привидение Дженис издало тихий, будто разочарованное ворчание, звук и растаяло, а позади него раздался голос:

– Профессор?

Могенс так вздрогнул, что у него сразу же пошла кругом голова, и надо было опереться, чтобы не потерять равновесие. Он не слышал ни как открылась дверь, ни как вошел Том. Мальчик стоял в двух шагах позади него и смотрел на него взглядом, выражавшим смущение и озабоченность. Под мышкой он держал узелок, а в руках – поднос, покрытый чистейшей салфеткой.

– Профессор? – спросил он еще раз. – С вами все в порядке?

Могенс не рискнул покачать головой, а только с признательностью посмотрел на него. Том в свою очередь обвел взглядом комнату и осторожно спросил:

– А с кем вы разговаривали?

У Могенса так и вертелось на языке огрызнуться: «Ни с кем!», и тема была бы исчерпана. Том бы понял. Но вместо этого он едва слышно ответил:

– Ни с кем, Том, кого ты смог бы увидеть.

Он проковылял мелкими шажками к кровати и присел на краешек. Его сердце выбивалось из груди, и, когда он наклонился за одеялом, чтобы прикрыть свою наготу, его руки так дрожали, что он не смог бы поднять его, даже если бы его руки и не были бы спеленуты. Несколько шагов так утомили его, словно он поднялся на крутой откос по горной тропе.

Том таращился на него с таким ужасом, что он посчитал нужным добавить:

– Просто призрак прошлого, Том. Время от времени он меня посещает.

С безграничным удивлением он увидел, что юноша его понял. Том кивнул, поставил поднос на стол и положил принесенный узел на стул.

– Я принес вам поесть, – сказал он. – Вы, должно быть, проголодались. Не бойтесь, – поспешно добавил он. – Это не я готовил. Осталось со вчера от мисс Пройслер.

– Спасибо, – сказал Могенс. – Я, правда, немного проголодался. Но ты-то как догадался?

«Немного проголодался» было еще мало сказано. Он не только обессилел до дальше некуда, но смог бы сейчас проглотить и целую корову.

– Профессор, – покровительственным тоном ответил Том, – как может быть иначе? Вы же столько крови потеряли! Так что все нормально.

– А ты откуда это знаешь?

По лицу Тома невозможно было сказать ничего определенного, но появилось в нем что-то… особенное.

– Я уже не первый год с доктором Грейвсом, профессор. А за это время мне столько пришлось латать, что я многому научился…

Могенс выразительно посмотрел на свои затянутые повязками руки, и Том поспешил оправдаться:

– Это не я.

– Не ты?

Том решительно замотал головой:

– Доктор Грейвс сказал, что сам забинтует вам руки. Может, я и никудышный повар, но такого и я бы постыдился. Только если вы меня спросите, не больно-то и страшны ваши раны. – Он съежился, будто сообразил, что сказал лишнего, и постарался исправить положение: – По правде говоря, я их толком-то и не видел.

Могенс пристально посмотрел на него и обнаружил, что запястье, шея и щиколотка Тома тоже перевязаны серым бинтом, выпирающим из-под его одежды. Он снова почувствовал укол совести. Ему до сих пор даже не пришло в голову, что Том тоже может быть ранен.

– Это ничего, – поспешно сказал Том, перехватив его взгляд. – Только парочка царапин.

«Если он не хочет об этом говорить, его право», – подумал Могенс.

– По крайней мере, ты не был настолько глуп, чтобы позволить Грейвсу перевязать себя, – сказал он.

Том принужденно засмеялся, но этот смех не обманул Могенса, насколько неприятна была Тому эта тема, и он постарался спешно ее поменять:

– А доктору Грейвсу часто требовалась помощь при ранении?

– Так, пару раз, – Том начал смущенно переступать с ноги на ногу. В следующее мгновение он улыбнулся открытой ребячьей улыбкой и погрозил Могенсу пальцем. – Не старайтесь выведать у меня, профессор. Это не мой секрет.

Могенс оставался серьезным.

– А тебе не кажется, что пришло время все рассказать мне?

– Профессор?

– Не прикидывайся дурачком, Том, и со мной не обращайся как с несмышленышем, – сказал Могенс, смягчая тоном остроту слов. – Грейвс уже выдал мне массу вещей, правда, не все.

– Не понимаю, о чем вы, профессор. – В голосе Тома появились холодные нотки. – Если есть что-то, чего вы не понимаете, то вам надо обратиться к доктору Грейвсу. Я всего лишь его помощник.

Могенс почти физически почувствовал, как леденеет атмосфера в комнате; будто столбик термометра разом упал на несколько градусов. Этого он не хотел. Том был последним, кто заслуживал упреков. И все-таки, раз начав, надо довести дело до конца. Особой причины на это не было, но глубоко в душе Могенс знал, что его время истекает.

– Может, и так. Только, к сожалению, доктор Грейвс избегает моих вопросов. Там, внизу, кроется нечто большее, чем просто гробница тысячелетней давности, а, Том?

Том явно нервничал, однако на его лице появилось выражение такой замкнутости, что Могенс понял: дальнейшие расспросы ни к чему не приведут. Напрасно он разрушил хрупкую взаимную приязнь, возникшую между ними, наверное, уже навсегда.

– Мне надо идти, профессор, – сухо сказал Том. – Уже поздно, а у меня еще много дел. – Уже на ходу он показал на узелок, оставленный на стуле: – Я тут принес вам кой-какую одежонку. Доктор Грейвс считает, вам надо еще пару часиков поспать, только, я думаю, навряд ли вы станете это делать.

Могенс подождал, пока он не дойдет до двери, а когда Том уже взялся за ручку, сказал:

– И еще один вопрос, Том, последний.

Том хоть и неохотно, но остановился и через плечо угрюмо посмотрел на него.

– Вчера ночью, Том. В церемониальной палате. Ты направил луч света на врата.

Том с каменным лицом кивнул.

– Что ты там увидел, Том?

Том еще секунду смотрел на него тяжелым взглядом, а потом холодно сказал:

– Не понимаю, о чем вы говорите, профессор.

И торопливо вышел.

Могенс остался не только в смущении, но и с нечистой совестью. Он поставил Тома в неловкое положение и даже обидел, чего, конечно, совсем не желал. В то же время он раздумывал, почему Том так болезненно среагировал на его вопрос. Ответ был так очевиден, что сейчас Могенсу показалось, что вообще ни к чему было его задавать. Конечно, Том что-то увидел, и это его напугало, но неожиданностью не оказалось.

Но почему он не мог вспомнить, что там было?

Могенс почувствовал, что его мысли снова повели на тропу, в конце которой, во тьме, по всей вероятности, обитает привидение Дженис. А этого он не вынесет.

Он вернулся к более насущным проблемам. Том принес ему чистую одежду, но с забинтованными руками он не в состоянии не то чтобы надеть ее, но даже развернуть узел. К тому же хорошо бы узнать, что все-таки такое с его руками. Том сказал, что раны не страшные, но, с другой стороны, Грейвс настоял на том, чтобы самому перевязать его, да еще таким странным образом. А ничего бессмысленного Джонатан не делает.

Начав разбинтовывать повязки, Могенс столкнулся с неожиданными трудностями. Тугие повязки лишили его руки всякой подвижности, так что требовалось искусство не только снять их, а даже ослабить. Лишь пустив в ход зубы, он сделал зачин на левой руке. Он ожидал невыносимой боли, от которой слезы выступают на глазах, но пока что во рту скопилась горькая слюна. Видно, Грейвс смочил бинты какой-то мазью или тинктурой. И хотя Могенс старался как можно меньше соприкасаться губами с грубой материей, вкус во рту достиг такой горечи, что его едва не вывернуло наизнанку. Но он упорно продолжал трудиться и разматывал повязку виток за витком, пока она наконец не упала с тяжелым мокрым шлепком на пол.

То, что предстало его глазам, было настолько невероятным, что Могенс забыл и боль, и не менее мучительную тошноту. Он думал, его пальцы изувечены самым ужасным образом, потому что, по ощущению, на руках больше не было кожи, да к тому же казалось, что все косточки переломаны. Но руки оказались совершенно невредимы – ни крошечной царапины! Разве что в двух-трех местах легкое покраснение. И спустя время он осознал еще кое-что: теперь, когда повязка была снята, боль абсолютно исчезла. Что осталось, так это всего лишь немного неприятное жжение и зуд.

Торопливо, теперь с помощью свободной руки, он снял бинты и с правой – и был награжден тем же почти пугающим результатом. И правая рука была здорова, только пара ссадин, которые он, наверное, заработал, когда перелезал через завал. Боль и в ней сразу утихла.

И еще бросилось в глаза то, что кожа была покрыта тонким липким слоем какого-то средства с резким, но вовсе не неприятным запахом. Чем, черт побери, Грейвс намазал ему руки? И, главное, зачем?

Том оказался довольно предусмотрительным, принеся не только сытный завтрак, но и миску чистой воды. Смыв клейкий слой и насухо вытерев руки почти с преувеличенной тщательностью, Могенс понял, что его подозрения оправдались: боль как рукой сняло. Ни одна из царапин, полученных прошлой ночью, не была причиной боли, ее источником стала мазь, которой Грейвс пропитал бинты.

Могенс чуть было не вышел из себя, но тут же успокоился.

У Грейвса могли быть на то свои соображения. Он решил расспросить его, но на этот раз не довольствоваться полуправдой или отговорками. Сейчас же ему предстояло более важное дело.

Одевшись – одежда, должно быть, принадлежала Тому, поскольку не годилась по размеру, не отличалась особой чистотой, – он, как голодный волк, набросился на еду. Том правильно оценил его аппетит, но ощущения сытости не настало, хотя он подчистил все вплоть до последней крошки.

Который сейчас мог быть час? Могенс переворошил лохмотья, бывшие прежде его одеждой, в поисках карманных часов, но тщетно. К тому же на единственном, не слишком большом окне, были закрыты тяжелые ставни, так что в комнате царил полумрак. Полоска света, пробивавшаяся сквозь узкую щель в ставнях, свидетельствовала о том, что стоял еще ранний день. Так что он не слишком долго проспал, учитывая его состояние и потерю крови. И все-таки слишком много времени.

Могенс бросил тоскливый взгляд на разворошенную постель. Простыни на ней были так пропитаны потом, что даже отсюда он ощущал слабый кисловатый запах. Нет, ложиться некогда. У них так мало времени и так много вопросов.

Он решительно встал и направился к двери. Сразу закружилась голова, и на воздухе лучше не стало, тем не менее он пересек раскисшую площадь и зашагал к хижине Грейвса.

Что касается времени суток, то он сильно ошибся, и не в свою пользу. Солнце уже миновало зенит, и, скорее всего, был уже второй час, если не третий. Так что он, по меньшей мере, двенадцать часов был без сознания. И одному богу известно, что за это время произошло внизу, в пещерах, и какие чудовища высидели там вечную ночь, чтобы напустить ее на ничего не ведающий мир.

Даже на коротком отрезке пути до дома Грейвса ему пришлось дважды останавливаться, чтобы перевести дыхание. Горький привкус все еще оставался у него во рту, но хотя бы не давал забыть, зачем он шел к Грейвсу, и вторую остановку на передышку он использовал на то, чтобы при солнечном свете как следует рассмотреть свои руки.

Не такими уж они и были невредимыми, как ему казалось раньше. Ран не наблюдалось, не считая немногих неглубоких ссадин, но вся кожа слегка покраснела – особенно ладони, – и было несколько мокнущих мест, которые он не заметил в полумраке своего жилища.

Могенс сжал в кулак сначала одну руку, потом другую, покачал головой и пошел дальше.

Грейвс не открывал, сколько он ни стучал, сначала аккуратно, потом энергичнее и под конец так громко, что Грейвс не мог его не услышать, если бы был дома. Однако никакой реакции не последовало.

Могенс с досадой отвернулся от двери и машинально обвел взглядом площадь и скопление разной величины домов вокруг нее. Грейвс мог находиться везде, буквально в любом из этих строений или в пещерах, а у него не было сил повсюду искать его. Но вернуться к себе и ждать, что Грейвс рано или поздно сам навестит его и объяснит все происходящее, тоже было безнадежно. С таким же успехом он мог подождать его и на месте.

И хотя после всего, что случилось, это казалось смешным, все-таки он испытал сильный укол совести, когда повернул ручку двери и вошел в дом. Здесь ставни были тоже закрыты, так что Могенс скорее угадывал, чем видел обстановку, которая сплошь состояла из расплывчатых теней и контуров, и очертания эти представлялись в равной степени нереальными и угрожающими. Могенс попытался вызвать картину меблировки, виденной им лишь раз, чтобы, по крайней мере, добраться невредимым до окна. В полутьме сразу же наткнулся на стул, который с грохотом опрокинулся на пол, и только тогда сообразил, что можно было оставить открытой дверь. Видно, нечистая совесть, что он прокрался сюда, как тать, понуждала его и действовать в том же духе.

Со второй попытки он худо-бедно доскребся до окна и с силой толкнул наружу ветхие двустворчатые ставни. Солнечный свет, ворвавшийся в комнату, поначалу обескуражил. В воздухе стояли столбы пыли, маленькие светящиеся частички летали, как рои крошечных золотистых насекомых, внезапно появившихся на свету в долю секунды. И на мгновение, бесконечное мгновение перед тем, как отступила темнота, а свет еще не занял ее место, вещи вокруг приняли иной, грозный, облик – готовые к прыжку подстерегающие тени с глазами и ртами, которые выслеживали жертву и едва ее не схватили.

Момент улетучился, прежде чем Могенс успел по-настоящему испугаться, но оставил дурной осадок. На этот раз не только на языке, но и в душе.

Могенс выругал себя трусом, кем он, по-видимому, и был на самом деле, и заспешил открыть два других окна, убедив себя – и довольно успешно, – что в помещении слишком темно и душно, что едва можно дышать. На самом же деле скорее потому, что страшился теней и вещей, которые здесь жили.

По крайней мере, воздух был значительно свежее, хотя и стало заметнее, какая в доме стояла вонь – от сигарет Грейвса, заплесневелых объедков и старинных манускриптов, но пахло и чем-то еще, что он не мог точно определить, хотя именно от этого и была самая нестерпимая вонь.

С некоторым усилием ему удалось избавиться от этой мысли. Он сюда явился не затем, чтобы судить Грейвса за его нечистоплотность и дурные привычки. Ему надо поговорить с Грейвсом и прежде всего необходимо куда-нибудь сесть, чтобы Грейвс, войдя, не застал его бездыханным на полу. Трижды пересечь комнату, чтобы открыть окна, оказалось превыше его сил на данный момент.

Могенс направился к ближайшему месту, где можно было сесть: большому, с высоким подголовником креслу Грейвса, которое стояло позади письменного стола. Оно к тому же выглядело единственным, на чем можно было удобно устроиться. Несколько минут он просто сидел с закрытыми глазами, прислушиваясь к биению своего сердца, которое постепенно успокаивалось, и наслаждался тем, как щекотание и зуд в конечностях переходили в тяжесть приятной усталости. Только спустя довольно значительное время, после того как головокружение унялось, он отважился снова открыть глаза.

Лучше бы он этого не делал. Помещение наполнилось ярким солнечным светом, которого оно не видело месяцами, а может быть, и с того самого дня, как доктор Джонатан Грейвс здесь поселился. И все-таки здесь не было по-настоящему светло. Все повторилось, как немногим раньше, когда он открыл окна, а на этот раз даже и хуже.

В такой же безвременной момент, в котором темнота за его веками уже не была полной, а солнечный послеполуденный свет еще не упал на сетчатку глаз, ему словно открылся третий, жуткий мир. Он попал в сумеречное измерение, в котором то самое, в сущности не имеющее место быть, крошечное мгновение между творением и абсолютным ничто, было поймано на все времена. И в нем обитали все те недоделанные, но получившие некое бытие твари, полные невыразимой ненависти ко всему живущему.

И этот миг промелькнул так же быстро, не успев его как следует испугать – но внезапно в нем начала подниматься ненависть к Грейвсу, восходящая почти к всепоглощающей злобе. Это чувство было для него не ново. Ни гнев, ни ирреальный страх перед темнотой, детская, недостойная ученого, но от этого не становящаяся менее тошнотворной боязнь ночи с ее обитателями, так долго осаждавшими его и донимавшими бесконечными кошмарами и галлюцинациями. Он уже надеялся, что разделался с ними, по крайней мере, расплатился с этой долей цены за страшное предательство Дженис, но Грейвс отнял у него и эту маленькую милость. Долги не оплачены, напротив, они еще возросли. Видения снова были здесь, а с ними и страх. Может быть, это было наказание, уготованное ему судьбой. Может быть, отшельничества и одиночества было еще недостаточно, а подлинное возмездие состояло в том, чтобы до конца своей жизни он заглядывал в это измерение между мирами. Возможно, он никогда больше не сможет войти со света в темное помещение, никогда больше не сможет любоваться заходом солнца, не содрогаясь от дрожи. Никогда снова не насладится радостью просто закрыть глаза без страха перед тем мгновением, когда настанет пора их открыть.

А может случиться и так, что он просто до смерти измучен и находится на пределе своих сил и пока что не смог осмыслить то, что пережил прошлой ночью в церемониальной палате.

Внезапно охваченный внутренним беспокойством, он вдруг почувствовал, что не может больше сидеть, встал и беспокойно заходил из угла в угол по небольшой комнате и в конце концов остановился возле книжной полки позади письменного стола. И вовсе не потому, чтобы его заинтересовали книги, просто у него вошло в привычку знакомиться с тем, что стоит на полках, когда он попадал в незнакомое помещение. В большинстве случаев это был самый надежный способ составить впечатление о хозяине. Сюда Могенс зашел не в первый раз, да и впечатление о Грейвсе ему не требовалось составлять; однако тот страшный момент совсем ушел. Хоть тени и отодвинулись, и пропасть между днем и ночью, по меньшей мере на это мгновение, была преодолена, эта комната, а более всего ее обстановка, казалась ему неправильной. Могенс не мог облечь это ощущение в слова, ни даже в образы какого-то невербального языка, который бы имел дело с чувствами, игрой неясных смыслов и клочьями памяти. Что-то здесь было не так, как должно было быть. Будто мир на самую малость вышел из баланса и склонился в ту сторону, о которой он до сих пор не подозревал, что она вообще может существовать – да и не хотел знать. Возможно, эта полка со знакомыми очертаниями книг и по большей части столь же известными названиями осталась единственно нормальным предметом в этом помещении, чем-то вроде якоря спасения, за который он мог зацепиться, чтобы удержаться в реальности.

И был еще один вопрос, который он серьезно брал в расчет: не находится ли он на грани умопомешательства. Могенс отнюдь не был сильным мужчиной, ни физически, ни ментально. Напротив, он уже не раз задавался вопросом, как это ему удалось выйти после событий той страшной ночи девятилетней давности, сохранив более или менее здравый рассудок – таких событий, после которых ломались и сильные характеры. Ответа на этот вопрос он так и не нашел за все эти годы, но, может быть, он нашелся сейчас, и ответ этот звучит просто: нет.

Могенс почувствовал опасность, скрывающуюся за этой мыслью. Дрожащими руками он снял с полки первую попавшуюся книгу и раскрыл ее. Это был том о Древнем Египте, такой же экземпляр имелся в его небольшом собрании, оставшемся большей частью в пансионе мисс Пройслер в Томпсоне. Отдельные пассажи из него он мог цитировать наизусть. Тем не менее в первый момент буквы не хотели складываться в слова, имеющие смысл. Могенс таращился на открытую страницу, но с таким же успехом он мог держать в руках черепок с клинописью пятитысячелетней давности, язык которой еще не расшифрован.

– Могу я узнать, что ты там делаешь? – раздался резкий голос позади него.

Могенс вздрогнул и от сознания собственной вины едва не выронил книгу из рук. Он так резко обернулся, что снова почувствовал легкое головокружение. Грейвс не только совершенно бесшумно вошел в дом, но и умудрился приблизиться к письменному столу, остановившись за шаг от Могенса, так, что тот даже не заметил. Вид у него был взбешенный.

– Джонатан, – пролепетал Могенс.

Лицо Грейвса помрачнело еще больше.

– Что ж, – процедил он, – по крайней мере, ты еще помнишь мое имя. Вот только забыл, чье это жилище.

– Я нисколько не забыл, – возразил Могенс таким же сухим и самоуверенным, как ему показалось, тоном, однако на Грейвса это не произвело ни малейшего впечатления.

– В таком случае это более чем удивляет, – бросил в ответ Грейвс. – Или это одна из твоих дурных привычек – рыться в чужих вещах?

В первое мгновение Могенс не мог понять, о чем он вообще ведет речь. Потом растерянно уставился на открытую книгу в руках и следом на Грейвса.

– Но это всего лишь книга, – промямлил он.

– И тем не менее я терпеть не могу, когда кто-то роется в моих вещах, – ответил Грейвс. – И тем более в мое отсутствие.

Он молниеносно обошел стол, вырвал книгу из рук Могенса и поставил ее на место. Вернее, пытался поставить, потому что в гневе и раздражении никак не мог попасть и в конце концов швырнул книгу на стол и сверкнул на Могенса глазами.

– Что, черт подери, тебе вообще здесь надо? – прошипел он.

Могенс отшатнулся от пламени, полыхнувшего в его глазах. Он принимал в расчет, что Грейвс выразит неудовольствие при виде нежданного гостя в своем доме. Но то, что он увидел в его взоре, не было раздражением или даже гневом – это была бешеная ярость, и, более того, он вдруг почувствовал, что Грейвс едва сдерживает себя, чтобы не наброситься на него с кулаками и не вытрясти душу. Или того хуже.

– Я… я только хотел поговорить с тобой, Джонатан, – сконфуженно сказал Могенс. – И уверяю тебя, что…

– Засунь свои уверения, знаешь куда! – оборвал его Грейвс.

Ярость в его глазах на мгновение взвилась до кровожадного исступления, и Могенс, спотыкаясь, отпрянул еще на два шага.

Возможно, именно эта реакция образумила Грейвса. Еще секунду он сверлил Могенса исполненным ненависти взглядом, а затем убийственное бешенство сменилось такой же силы смущением. Он неловко переступил с ноги на ногу, протянул руку к Могенсу и поспешно опустил ее, когда тот снова вздрогнул и отступил еще на шаг, увеличив дистанцию между ними.

– Я… – Грейвс нервно провел тыльной стороной своей черной перчатки по губам. Ему пришлось пару раз сглотнуть, чтобы вообще быть в состоянии продолжать разговор. – Извини, Могенс. Я… я не знаю, что на меня нашло. Я вел себя как идиот. Прости.

– Ничего, – сказал Могенс. Он на самом деле не сердился на Грейвса. Для этого ему было слишком не по себе.

– Нет, чего, – лихорадочно возразил Грейвс. – Не знаю, что…

Он оборвал себя на полуслове, ограничился почти что растерянным кивком головы и резко отвернулся. Несколько секунд он потратил на то, чтобы взять со стола книгу и преувеличенно неторопливым расчетливым движением поставить ее на место.

– Мне жаль, – сказал он спокойнее, правда, не глядя в сторону Могенса. – Наверное, мы все здесь слишком перенервничали после вчерашней ночи. Ты принимаешь мои извинения?

– Разумеется. Да не так уж ты и неправ. Я не должен был заходить к тебе без спросу.

Грейвс все так же медленно повернулся к нему. Он полностью овладел собой.

– Это точно. Действительно, не должен был.

Он был снова прежним Джонатаном Грейвсом.

– А что ты здесь, собственно, делаешь? Собрался доконать меня, а, старина? – усмехнулся он. – Тебе нельзя вставать. По чести говоря, тебя надо бы отвезти в больницу или, по крайней мере, к хорошему врачу.

– И что же ты этого не сделал?

– Потому что у нас нет на это времени, – серьезно ответил Грейвс. – Сегодня последний день, Могенс. Осталось несколько часов до захода солнца. Ты, правда, должен воспользоваться этим временем, чтобы хоть немного восстановить силы.

Прошло несколько секунд, прежде чем Могенс вообще смог ухватить, о чем говорит Грейвс. И даже сам почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.

– Ты снова хочешь спуститься туда?!

– Разумеется. А ты что, нет?

Могенс мог только выпучить глаза и хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

– Разве ты не хочешь? – повторил Грейвс.

– Ко… конечно нет! – запинаясь, выдавил из себя Могенс. – Как… как тебе вообще пришло это в голову? Ты забыл, что там случилось прошлой ночью?

– Ни на секунду не забывал, – заверил его Грейвс с ухмылкой. – А вот ты, кажется, забыл. – Он резким жестом отсек всякие поползновения Могенса возразить. – Мы стоим вплотную к разгадке, Могенс. Осталось всего несколько часов, неужели ты не понимаешь? До величайшего научного открытия нашего столетия! Да что там, всех времен! А ты спрашиваешь, хочу ли я спуститься вниз? Ты не в себе, Могенс!

Могенс молчал. Грейвс снова входил в раж, а ему совсем не хотелось еще раз пережить то же, что несколько минут назад. И все-таки одна только мысль еще раз спуститься туда, вниз, бросала его в дрожь.

– Что вообще ты собираешься там найти? – спросил Могенс настолько спокойно, насколько был в состоянии.

Грейвс пристально посмотрел на него с наигранным недоумением.

– Ты спрашиваешь серьезно?

– Как никогда в жизни, Джонатан. – На этот раз это он обрезал Грейвса еще до того, как тот успел разойтись. – Я был там, внизу, и я видел, что там. Только до сих пор не уверен, что мы видели одно и то же.

Грейвс не отрывал от него неподвижного взгляда. Он молчал, но выражение его лица говорило само за себя. Могенс чувствовал, что он на правильном пути. Глубоко в его душе проснулось нечто, что было много хуже ненависти и презрения, привычно испытываемых Могенсом – а именно, все нарастающее возмущение. Грейвс его обманывал. Снова. А может быть, и с самого начала.

– Дело не в египетском храме, так ведь? – спросил он.

Грейвс упорно молчал, но это только усиливало подозрения Могенса.

– Тебя никогда и не интересовал этот пятитысячелетней давности храм, – продолжал он. – Ты ничего не хочешь доказать миру. Не знаю, зачем ты здесь, Грейвс, но научная сенсация тебя не волнует. Этим ты только морочишь голову несчастным глупцам, которые на тебя работают. О да… и мне, конечно. Что на самом деле ты ищешь?

Грейвс по-прежнему молча смотрел на него, но на какое-то мгновение с него слетела маска надменной самонадеянности, и в это самое мгновение – едва ли большее, чем то, в котором Могенс заглянул в бездну меж днем и ночью – ему показалось, что за этой маской он увидел истинного Джонатана Грейвса: человека с горящими глазами, застывшим лицом и окаменелой душой, одержимого, чья жизнь и поступки подчинены одной-единственной идее. Да, Грейвс был одержим. Только вот чем?

– Ты сумасшедший, – подвел черту Грейвс.

Его голос теперь звучал мягко и сочувствующе, и даже как-то оскорбленно.

Всего лишь на секунду Могенсу повезло увидеть истинного Джонатана Грейвса, человека, в котором он неожиданно для себя узнал такого же исстрадавшегося за последние годы собрата, и судьба обошлась с ним не менее сурово, чем с самим Могенсом. А теперь Грейвс снова воздвиг вокруг себя стену, в которой Могенсу уже не удастся пробить брешь. По крайней мере, не здесь и не сейчас.

– Я не сержусь на тебя, Могенс, – сказал Грейвс. – Если кто и виноват, то скорее я. Я не должен был оставлять тебя одного в таком состоянии.

– Это не ответ на мой вопрос, – возразил Могенс, хоть и знал, что это бессмысленно. – Тебе никогда не было дела доказать всему миру или хотя бы твоим коллегам, что фараоны были здесь за тысячу лет до Колумба, я прав? Ты ищешь что-то совсем другое.