Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– Меня ведь тоже…

– Веревочными?

– Волосяными. Как и тебя, по голой…

Они лежали, плотно прижавшись друг к другу. Знобило, а от Ванюшки – тепло.

Ксюше казалось, что во всём виноваты волосяные вожжи. Она шепнула об этом Ванюшке. Он потрогал вспухшую спину, и всхлипнул:

– Само по себе. Веревочными, поди, бы легче.

– Похороним волосяные?

– Давай.

Похороны тянулись три дня. Три счастливых дня. Ванюшка, как и положено, выдолбил домовину – не хоронить же кержацкие вожжи по расейскому, в гробу. Завернули вожжи в холстину, предварительно мелко изрубив их топором. Уложили в домовину.

Каждый миг тех дней был наполнен торжеством, радостью, счастьем.

«Где вожжи?», – ревел от крыльца Устин, а Ксюша и Ванюшка, затаившись в углу огорода, за коноплей, утрамбовывали руками землю на «могиле», а потом водрузили на ней настоящий кержацкий крест. Ошалевший от счастья Ванюшка, затянул «со святыми упокой».

Если б пелось потише…

Вечером Ксюша пробралась в чулан, где лежал Ванюшка и, так же, как он три дня назад, обхватила рукой его плечи. А потом… Ксюша не помнит, кто это сказал – она или Ванюшка.

– Волосяными-то вроде было полегче. Веревочными больней.

– Знамо, больней, – согласился другой и добавил: – Когда у нас будет своя сарынь, мы не будем её вожжами.

– Знамо, не будем.

Разве такое забудешь?

…Ксюша оттолкнулась плечом от забора. Шла по улице медленно, в мыслях разговаривала с Ванюшкой.

«За это самое я тебя и люблю. За ласку твою… А он меня любит? – спохватилась девушка. – В Безымянку надо. Сама все выспрошу. Ежели не любит…»

И хоть знала, что попадет от Матрёны за переквашенное тесто, попадет от Устина, Ксюша побежала к Безымянке.

Возле поскотины встретила Тришку в разорванной рубахе, из рассеченной брови стекала на щеку кровь. Увидев Ксюшу, он втянул голову в плечи и зайцем юркнул в кусты.

Ксюша окликнула. Не ответил. Поискала в кустах. Никого. Увидела Тришку уже на дороге. Он бежал к селу и, оборачиваясь, грозил кулаком.

За поскотиной, у небольшого ручья, стоял на коленях Ванюшка и застирывал рубаху. У него на лице тоже кровь. Ксюша подбежала, с силой схватила Ванюшку за плечи.

– Што стряслось?

Ванюшка вздрогнул, вроде его в чужой амбарушке застигли, но увидел Ксюшу, и лицо засветилось.

– К тебе бежал. Верь слову – раньше не мог. Тятька, как коршун, никуда не отпускает, – Ванюшка встал, и мокрая рубаха свисла из зажатого кулака на рыжие бродни. Он едва шевелил распухшими губами, но говорил быстро, скрывая смущение. – И с Михеем вечор подрался. Молчит бычина… Ты пойдешь за него? Не пойдешь? А Тришка и не сунется больше.

Ксюша сорвала с головы платок, намочила его, приложила к разбитой губе.

Ванюшка порывисто обнял Ксюшу, прижался распухшими губами к её горевшей щеке. Застонал от боли, но прижался ещё сильнее, и струйка его крови потянулась по подбородку Ксюши.

– Чего ж ты раньше не говорил, желанный ты мой, – шептала девушка. – Зачем меня мучил? Идём скорей к дяде.

– Благословения просить? Эх, Ксюша! Сколь раз я на колени бросался. Молил. Неужто иначе б молчал. Говорит, бесприданница ты, безродная сирота. Думать о тебе запретил.

– Не отдам я тебя, Ваня. Никому не отдам. Сватать пойдут – лягу поперек дороги. Невесту к тебе поведут, я глаза ей выдеру. Зубами в горло вцеплюсь.

Обычно спокойная Ксюша бурлила как вешний поток. Гладила плечи, шею Ванюшки, прижималась к его щеке.

– Ванюшка, я к дяде пойду в Безымянку. Обскажу ему все.

– Не пущу. Тятька изувечит тебя.

Ксюша устало опустилась на обомшелый валун. Ря-.дом, на полусгнившем березовом пне примостился Ванюшка. Припал головой к плечу Ксюши и шептал:

– Как же быть-то!..

Бежит у их ног небольшой ручеек. Ксюше кажется, он не звенит как обычно, а стонет. Волнами ходят от ветерка желтые лютики на поляне. Шумят листвой берёзы. Черный дятел бегает по стволу и истошно кричит: «пить… пить… пить…»– к непогоде, видать. От этих криков на душе у Ксюши становится все тревожнее.

«Что же делать?»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Неделю моросит дождь. Набухла земля. Раскисла. Безымянка бурлит, мечется по камням, швыряет на берег пенные струи. Между шурфом и избушкой теперь озеро, и только верхушки кочек торчат над водой, как выводки уток. Со склонов бегут ручьи. Дороги на прииске – грязевые реки. Хоть на лодке плыви.

Натянув высокие охотничьи сапоги, закутавшись в брезентовый плащ, Устин обошел все работы. Когда в обед добрался до избушки, руки висели плетями, а спина гудела, как от молотьбы. А надо ещё разок все обойти, и в шурфе побывать.

Тяжело опустившись на высокий порог избушки, крикнул Симеону:

– Ваньша не приезжал? Куда запропастился парень? – Снял сапоги, пошевелил затекшими пальцами усталых ног. – Брось-ка сухие портянки переобуться. Был на селе? С Тришкой как? Когда станет сватов засылать?

– Трекнулся[9]9
  Трекнуться – отказаться, отречься (прим. авт.).


[Закрыть] Тришка.

– Брось шутковать. Сам молил: отдай Ксюху, и на тебе – на попятный.

– Да какой он жених? Синяки-то с морды малость сошли, а нос до сих пор, как свекла, и в сторону смотрит. Срамота…

– Кто ж его так изувечил? Неужто Михей? Вот стервец. Сам жениться не хочет, и других пужает. Ванюшке морду набил. Смотри ты, как получилось неладно: девка – кровь с молоком, а женихи от нее, как от пугала.

– Я чаю…

– Помолчи! – Устин злился. На работе не ладилось: надо лес подвезти плотникам, к шурфу для крепи, на шахту, а лошади повыбились из сил. Одна надежда – Ванюшка новых лошадей пригонит.

Вздыхает Устин. ещё по весне продажных лошадей по округе было хоть отбавляй. В каждом селе. А сейчас позабрали на войну. Теперь косопузой девке легче жениха раздобыть, чем найти продажную лошадь.

Досада ещё больше одолевала Устина.

– Обед-то готов? – спросил он.

– Только начал картопку чистить. Без стряпухи – беда. Непременно надо стряпуху.

– Не Арину ль тебе?

– Да хотя бы и её.

Устин сложил здоровенную, волосатую фигу, протянул сыну:

– Выкуси. Ты у меня с Ариной смотри. Ежели принесет она в подоле ублюдка, морду разукрашу почище, чем Михей Тришке. Чисть картопку. Я пойду ещё раз по работам. Аль постой. Картопку сварим потом, а чичас накинь-ка лопатину да идём вместе. Приучайся хозяйствовать.

С пихтовых веток льются на головы ушаты воды. Обычно горластые сторожкие сороки сидят на ветвях нахохлившись, прячут головы под крыло. Увидев человека, не срываются с криком, а лишь вскинут голову, проводят испуганным взглядом, и снова суют нос под крыло.

На поляне вырублен кустарник. Желтеют брёвна большого сруба. На восемь окон по одной стороне.

– Эй, мужики! – Устин отбрасывает башлык и, хмуря брови, медленно осматривается по сторонам. – Мужики, говорю!

– Тут мы, хозяин. Под пихтой.

– Деньги с пихты будете спрашивать?

– Да ведь склизко на бревнах.

– Хозяин ходит – ему не склизко. А ну на работу. Чуть отвернешься – на боковую и кисет из кармана тащат. Ну и народец, – и смотрит на Симеона: «Учись, мол». Не торопясь обходит постройку. – Смотри, Сёмша, закончат сруб и – на село. Дом будем ставить. Поболе небось, чем у Кузьмы. Шумни мужикам, штоб дружнее робили.

– Эй, мужики… Поднажми!

– Не так, Сёмша. Ты вроде бы просишь, – и подманил старшего. – Штоб к вечеру шестой круг был закончен.

– Дык поздно уже…

– По говори у меня.

Зашлепали по грязи дальше.

На пригорке Устин снова остановился. По склону лепились землянки, шалаши, балаганы из дерна, корья, пихтовых веток. Сквозь завесу дождя светились костры на лесосеке, темнели шахта, шурф; по дороге лошади тащили тяжёлые волокуши; у промывалки копошились люди.

– Смотри, Сёмша, жизнь! А с чего начиналось-то? Как первое золотишко с Ксюхой нашли, я погрезил: «хватило бы на новый хомут». А теперь? Сто человек кормлю. Ванюшка уехал сразу пятнадцать лошадей покупать. Третьего дня Кузьма Иваныч первый мне поклонился, а прежде не замечал. Далече ещё до Кузьмы, но быть ему под низом. Бы-ыть.

Симеон с восхищением смотрел на отца. Устин продолжал:

– Мне золота много надобно. Одному воинскому начальнику, штоб забыли о вас с Ваньшей, столь уж дадено – тебя по самую маковку можно закрыть. А впереди снова призыв. Смекаешь?

– Смекаю.

– Знать бы, как суд решит, чей прииск будет… Пока нашенский, хватать надо, Сёмша, за кажную копейку зубами грызться. Смекаешь?

– Смекаю. – Чуствовал Симеон, что и его наполняет сила, уверенность.

– Одному везде поспеть трудно. Управителя надо, штоб я ему верил.

– Где ж такого найдешь?

– Есть такой человек. Есть. Да куражится. Не идёт.

– Сват! Сватушка!

По боковой тропе, засучив до колен штаны, торопился Егор. Он, как всегда, размахивал руками, будто пытался взлететь. Со слипшейся, сбитой набок бороденки стекала струйкой вода.

– Сват! Устин Силантьич! Погодь малость.

– Недосуг мне сёдни.

– Я, как-нибудь, долго не задержу. Слышь, сват, пошли на хорошую работу.

– Куда ж пошлю-то? Лес пилить – какой от тебя толк? Самое твоё дело пасти коней.

– Дык тридцать копеек. Мыслимо ли на тридцать копеек семью прокормить? Пошли коновозчиком.

– А ежели воз застрянет, ты рази коню подмога?

– Куда там, – Егор стянул шапчонку. – Сделай милость, хочь Аграфену к делу приставь.

– Дай время подумать.

– Ты, сват, вторую неделю обещаешь подумать, а у меня пуп к спине прилип, и отодрать нечем. Помилосердствуй.

Мокрый, тщедушный, заляпанный грязью Егор с мольбой смотрел на Устина и повторял:

– Сват… сват… помилосердствуй…

Это «помилосердствуй» резало Симеона. Он шепнул на ухо отцу:

– Может, верно, добавить две гривны?

Устин только головой помотал. Достал из кармана кисет, вынул трехрублёвую бумажку.

– На, сват.

– За што?

– По дружбе. Купишь сарыни, што надо.

– Благодарствую. – Егор потянулся к деньгам. Глаза его заблестели, и вдруг, словно на стену наткнулся. Лицо передернулось. – Как нищему, сват? Да, Егорша нищим стал. Я те больше скажу, на прошлой неделе булку хлеба украл. И сёдни, ежели никто не подаст, пойду воровать. Петька голодный. Но от тебя, сват, не возьму.

Устин замахнулся.

– Пшел! Не то по шее накостыляю.

– Может, и с работы погонишь? – усмехнулся Егор.

– Надо бы для урока, но пока погожу – и, отойдя, пожаловался Симеону – Вишь, какой народ, Сёмша. – Детей ему нечем кормить, а я виноват.

Вокруг новой шахты навалы земли. Хлюпают помпы, выплескивая в канаву грязную воду. Шахта ещё неглубокая, сверху видны забойщики. Туман стоит над их разгоряченными мокрыми спинами.

– Хозяин! Вандрутить шахту сразу будем аль посля?

– Вандрутить? – Устин впервые слышит такое слово и думает: «Позарез управителя надо».

– Утром распоряжусь. – «Вандрутить… Вандрутить», – стараясь запомнить незнакомое слово, пошёл к шурфу. – Эх, видно, не миновать под землю спускаться».

Шурф глубокий. Бадья спускается неровно, рывками. Устин до боли в пальцах сжимает веревку, стараясь держаться прямей. Но бадейка отходит в сторону, и Устин виснет на веревках, раскачивается, стукаясь боками об осклизлые стенки шурфа.

– Держись, хозяин! Неровен час сорваться можешь, – доносится сверху крик воротовщика.

– Без тебя знаю, дурак. – Устин хотел крикнуть бодро, но голос прозвучал жалобно. «Управителя надо, штоб самому по шурфам не мыкаться. Вандрутить… Вандрутить… Не позабыть бы…»

В полумраке тесного, низкого – рудничного двора Устин взял из рук бадейщика светильню – плошечку с салом и, согнувшись, нырнул в чёрную дыру низкого штрека. Капли воды стекают с. – огнив, падают в лужи, и непрерывный приглушённый звон раздается под темными сводами.

Дождавшись Симеона, Устин пополз по низкому лазу штрека. Стукнулся головой об огнива. Пригнулся. Пополз на карачках.

Тум-мм, тум-мм, гум-мм, – бьют ледяные капли по мокрому башлыку. Везде лужи. Наверху – тоже лужи. Но там над головой небо. Пусть серое, неприветливое, но все же небо. А тут – кругом земля, темным-темно. Как в могиле. Жутко.

– Сторонись, раззява, тётке твоей глаз набекрень, – кричит на Устина саночник. Он тоже на четвереньках. Лямка через плечо. Тащит в лотке золотоносную породу. Увидев хозяина, жмется к стенке, а лоток вязнет в грязи.

– Где Иван Иваныч? – выдыхает Устин. Он рад передышке. Рад человеку, и делает вид, что не слышал ругани.

– В забое он, – и, пропустив Устина с Симеоном, саночник снова налегает плечом на веревку, как те лошади, что сейчас тащат пихтовые брёвна по грязным разбитым приисковым дорогам.

Впереди мелькнул огонек.

– Слава богу! Никак добрались.

В забое Иван Иванович с Михеем. Колеблется слабый огонек светильника. Мечутся густые чёрные тени. Устину кажется, будто это сама темнота, беспокойная, напряженная, машет руками. Он садится на обрубок крепи и приваливается спиной к стенке штрека.

– Михей, покажи-ка Симеону Устинычу, какая у вас ноне порода.

Иван Иванович отползает от забоя, освобождает Симеону место и усаживается на корточки. Будто не замечает хозяина.

Перебарывая обиду, Устин подсаживается к нему.

– Здорово-те, Иван Иваныч. Давно я тебя не видал.

– Соскучились?

– Пошто выкать-то начал? Товарищи были недавно.

– Были.

– Серчашь всё?

– Не то слово. Удивляюсь.

– Чему?

– Догадайтесь уж сами.

– Заходи вечерком. У меня к тебе дело есть.

– У меня тоже вечером дело есть, и заходить недосуг.

Устина корежит от злости. Позеленел, но сдержался: очень уж нужен Иван Иванович.

– Слышь-ко. Третьего дня марал на горе трубил. На самой заре. До чего,“стервец, хорошо трубил – прямо сказать не могу. Люблю слушать маральи песни. Тишь такая, туманы но горам ползут, рассвет начинает зариться, а он ревет. На разные голоса. Куда там Михеева гармошка. Не слыхал?

– Видно, хозяин забыл, что я зарю в шурфе встречаю?

– М-мда… – Устин, поправил фитиль светильника и сказал – В новом доме я горницу тебе выделю. На солнце. Вторым человеком на прииске будешь. Да чего там вторым? Первым. Я тебе только в помощь. Ну, по рукам?

Иван Иванович отрицательно покачал головой.

– И жалование семьдесят пять рублёв. Махина! – продолжал соблазнять Устин. – Все одно под землёй ты вроде за главного.

– Товарищей жалко. Смотрю, чтоб их не придавило. Я ещё раз хочу вам напомнить. – канат на подъемнике надо менять. Износился. И крепежник привозят – лучинки. Таким лесом нельзя крепить. Давнет порода, и завалит людей.

– Смотреть надо.

– За горой, хозяин, не уследишь, – вмешался Михей. – В ней сила копится, копится, а потом как давнет. Вот сидим мы сейчас, разговариваем, а может я и досказать не успею, а огнива хрусь, и раб божий Устин засыпан землёй. Справляй, Матрёна, поминки.

Устин опасливо взглянул на кровлю выработки. Почудился треск. С трудом заставил себя сидеть спокойно.

– Откуда я знаю, какой надобно лес, – хитрит – Устин. – Дело-то запросто получается. На постройку берут потолще, а вершинки куда деть? На шахту. Бери управление, Иван Иваныч, и хозяйствуй. Дело пойдёт – залюбуешься. К примеру, теперь надо шахту вандрутить али нет?

– Обвалится шахта, будете новую проходить.

Знает Устин, чем пронять Ивана Ивановича.

– Новую заложить – не диво. Боюсь людей захоронить.

Сдается Иван Иванович:

– Ладно, посмотрю. С лесом-то как?

Устин сам наказал коновозчикам, чтоб возили на шахту и шурф лес потоньше, а сейчас разводит руками:

– Один-одинешенек. Рази за всем углядишь? Берись, пока людей не решили.

Заманчиво создать образцовые горные работы, просторные, безопасные. Положить конец обсчетам, обманам. Иван Иванович неожиданно вспоминает:

– Замрет Егор в пастухах, а человек он работящий, хороший. Надо перевести его на другую работу.

– Да неужто я против? Господи! Берись за дело и ставь куда надо. Берись. Не ради себя прошу, ради людишек. Так не забудь, Иван Иваныч, на шахту зайти. Распорядись по-хозяйски.

Из шурфа Устин вылез довольный. Похвастался Симеону.

– Кажись, уломал. Ох норовистый мужик. Дай бог поскорей замену ему отыскать, часу держать не стану. Во те Христос. – Перекрестился. – Смекаешь, Сёмша, как копейку приходится добывать. Где гнешь через колено, где на пузе ползешь. Так-то вот.

Не успели Устин с Симеоном вернуться в избушку, как дверь распахнулась и ввалился коренастый, как пень, мужик. Из-за чёрной бороды только глаза видны – добрые, как у ребенка.

Ждал его Устин. Поднялся навстречу.

– Заколел никак? Сёмша, налей-ка медовухи для сугрева.

– А нет ли чего покрепче?

– Покрепче? Для тебя можно и крепче. Сёмша, налей-ка шпирту.

Выпив спирт, мужик довольно крякнул. Вытер усы кулаком.

– Закусишь?

– Закусить и дома могём, – покосился на кружку.

– Хватит пока. Посля дела ещё налью. Снимай шабур, подсаживайся к столу. И ты, Сёмша, подсаживайся. Это старшинка разведки господина Ваницкого с прииска Аркадьевского. Ну, как на вашем прииске золото по шурфам?

– Валит, не приведи господь.

– Ну?

– Вот те крест! Дай-кось плант-то, который с тобой составляли.

Устин достал из-под подушки сложенный лист бумаги. Расстелил на столе.

– Тут, значит, – ткнул старшинка заскорузлым пальцем, – четвертый шурф от ключа третьеднись добили. Семь аршин и две четверти.

– Семь аршин и две четверти, – повторил Устин. – Глубоконько, – и поставил слева от кружочка шурфа семь палочек и две точки. – А золото как?

– Золотников, поди, десять.

– Не врёшь?

– Сам промывал.

– Господи! Вот же везёт!

– Это што! Ищи линию супротив избы управителя. Во-во. Шестой шурф от ключа направо. Глубина – аккурат девять аршин, а золота поболе полуфунта. Такого богатства, сколь живу, не видал. Остальные пока ещё на добивке. Как добью и промою, не премину сказать. – Опять покосился на кружку.

– Налей ему, Сёмша. На рупь тебе за труды.

– Спасибочко, хозяин. Промашку ты дал. Надо было тебе не один отвод заявить, а сразу и на себя, и на сына, и на бабу. Тогда б Аркадьевский был твоим. Ох золото там, я скажу, мыть начнешь – желто. Поначалу куда как плохо было. Пустота и пустота. А как натакались на золото, так повалило куда-те с добром.

Проводив старшинку, – Устин долго молчал. Досада и зависть душили его.

– Како золото упустил, а? Да кто ж знал, што можно сразу на всех заявлять. Умойся теперь, а Ваницкий лопатой будет грести!

Он и не заметил, как в избу вошел Ванюшка, промокший до нитки.

– Тять, Ваньша приехал, – опасливо сказал Симеон.

– Ваньша? Лошадей пригнал?

Ванюшка махнул рукой.

– Надо было сразу деньги давать, а то приглядывались, тянули, а коняки-то – пфу! Кузьма Иваныч все до одной сторговал.

– Кузьма? Нарошно подстроил анафема. С лошадями зарез. Бери, Ваньша, деньги, скачи. Плати сколь запросят, а штоб лошади были! – прикрикнул – Пошто щеришься, как баран на свинячьей свадьбе? Застыл? Надень сухое и дуй.

– Где их теперь раздобудешь?

– Когда шти на столе и дурак в миску ложку сунет. Найди лошадей, тогда я те скажу, где их надо купить.

Ванюшка пошёл седлать уставшую лошадь, а Устин уже отошёл сердцем: «Жалко парнишку гнать на ночь-то глядя и в дождь…». Но слова менять не стал. Только сказал Симеону:

– Отдай дождевик Ванюшке. Да крикни, штоб мне коня подвели.

Выехал вместе с Ванюшкой. Ветер ревел над гольцами, гнул деревья к земле, по обочинам широкой дороги с хрустом ломал пихты, осины, валил на землю сосны и кедры. Падая, они охали, как живые, и лошади шарахались или приседали к земле, не зная, в какую сторону броситься.

Дождевик у Ванюшки старый, из мешковины, от дождя не спасал. Парень дрожал от сырости, ждал, что отец изменит приказ, вместе поедут домой и заночуют в тепле.

Устин оправдывался перед собой: «Кто знал, што непогодь разыгратся…». И приказ не менял. А жалко Ванюшку. У поскотины похлопал его по спине. В первый раз приласкал.

– Смотри, ручьи чичас речками стали, так ты это… с умом их броди, – добавил – Скоро на суд мне ехать, так тебя с собой прихвачу. Город посмотришь. Ох и невесту там тебе присмотрел. Мед, а не девка.

Прикусил язык, да поздно. С досады огрел плетью коня. Поехал задами к дому Кузьмы Ивановича. Битый час толкался возле огорода: ноги не шли.

Двадцать шесть лет назад он напрочь рассорился с Кузьмой и с тех пор ни разу не ступал на его порог.

И сейчас не ступил бы. Нужда заставила. В кухне ярко горит лампа. Свежепокрашенный пол блестит. Чисты беленые стены. Длинные скамьи под краской, и нарядная печь в голубых и красных подсолнухах. Большой кухонный стол под клеёнкой и застекленный шкаф с посудой Невольно вспомнил Устин собственную избу, закопченную, тесную.

Хлопотавшая у печки расторопная Лушка-батрачка удивленно оглядела гостя.

– Ты к кому? Кузьма Иваныч, тут к вам Устин с докукой, – и подхватив тряпку, вытерла пол возле Устиновых ног. Указала на дождевик – Дерюгу-то в сенцах брось. Текет с нее.

Кузьма Иванович вышел в мягких шубных туфлях на босу ногу, в длинной белой рубахе без пояса, на шее, на шелковом шнурке бронзовый крестик. Оглядел Устина поверх очков в железной оправе.

– Садись, коль пришёл. Сказывай.

Устин выбросил дождевик в сени, присел у двери на лавку.

– Я насчёт лошадей.

Кузьма Иванович потянулся. Зевнул.

– Февронья, стели-ка постель. Утресь рано вставать, – и повернулся к Устину. – Ежели ругаться пришёл, так сделай милость, отложи до утра. Я молитву на ночь прочел, и про мирское думать Мне грех, а тем паче – спорить с тобой. Утро вечера мудреней. Лушка, проводи Устина до самых ворот, а то как бы кобель не загрыз.

– Погодь, Кузьма. Ругаться будут бабы на проруби. Перебил лошадей – молодец. Учусь у тебя. Продай их мне. На круг добавлю десятку за голову. Пятнадцать голов – полтораста рублёв барыша.

– Февронья, постели-ка постель.

– Пятнадцать добавлю.

– Я подряд с прииском заключил и утресь туда лошадей провожаю. Так што не обессудь. Лушка, проводи-ка Устина…

Устин побагровел и рубанул:

– Двадцать.

– Гм… – у Кузьмы Ивановича зачесались ладони. – Погодь. Подсаживайся к столу. Февронья, нет ли у тебя чего закусить? Гость-то, однако, замерз. Вот што, Устин, лошадей я тебе не продам, а выручить выручу. По-су-седски. Чего старое ворошить. Говори, кого робить, а я те пошлю десяток подвод с батраками, как есть.

– А почём?

– Да как бы тебя не обидеть и себе не в убыток. Прииск мне рупь пятьдесят посулил за поденку.

– И я столько.

– А какой мне резон. Неустойку надо платить, и дружбу терять с управителем, – хитрил Кузьма Иванович. Он только ещё рядил поехать на прииск и договориться о перевозках.

– Рупь семьдесят.

– Два…

– Так и быть. Десять лошадей на весь месяц.

– Опять не резон. С тобой свяжусь, подряд упущу. Ежели хочешь, бери на полгода.

Прикинул Устин: за всех лошадей Кузьма заплатил. семьсот пятьдесят, а ежели по два рубля за поденку, за десять лошадей, за полгода – плати Кузьме три тысячи рублей с гаком. «Живоглот…»– с ненавистью подумал Устин, но сказал просительно:

– Побойся бога-то. У тебя каждая лошадь сам десять барыш принесет. Сам десять пашеница-то редко родит.

– Пашеница-то с колоском, а кобыла с ногами и голоском. Стой! Сейчас и расписку напишем, а то неровен час…

После вечерней молитвы мирское – грех, но Кузьма Иванович засеменил в комнату, принёс чернила, бумагу и долго писал, зачеркивал, снова писал.

– Может, завтра напишем? – взмолился Устин. – Утро вечера мудренее…

– Завтра свои дела, Устин, а сёдни свои. Написанное пером не вырубишь топором, а то мало ли што может стрястись. Вдруг занеможу я и неровен час, тебя подведу. А я не хочу тебя подводить. Видит бог, не хочу.

Простившись с отцом, Ванюшка не поехал по хуторам покупать лошадей, а завернул в поскотину. Добрался до Арининой избы. Стукнул в окно.

– Кто там?

– Арина, беги до нас, вызови Ксюху.

– На ночь-то глядя. Сдурел! Да и што я тётке Матрёне, скажу?

– Што хошь ври. Вызови Ксюху.

Не слова, а голос Ванюшки, срывающийся и хриплый подсказал Арине, что случилось такое, о чем не время расспрашивать. Засобиралась. Заохала. Выскочила на крыльцо, сказала:

– Ну, паря, хлыняй за мной, – и побежала по лужам.

…В темноте Ванюшка не разглядел лица Ксюши, только слышал её испуганное, порывистое дыхание. Схватил за руку.

– Тятька невесту мне присмотрел. Сватов засылает.

– Ох, чуяло моё сердце, Ванюшка, Чья она? Себя ре пожалею, искалечу разлучницу…

– Што ты. Очнись. Я, Ксюша, все дни эти думал, кого нам делать. Готовься убегом.

– Убегом?

Женитьба убегом в Рогачёве – не редкость. Вовсе не обязательно, чтоб жених и невеста любили друг друга, и на пути их вставали родители. Часто случалось наоборот. Отец призывал к себе дочь.

– Фильку косоглазого знашь? Ну вот во вторник твоя с ним свадьба.

– Тятенька, – родненький, не хочу за Фильку…

– Што-о? А вожжей? Все оговорено, попу за венчанье уплочено, а она на дыбы. Ну? – в руках у отца вожжи, и девушка смиряется.

– Так-то лучше, – отец отбрасывает вожжи. – Свадьба, сама знашь, денег стоит. Полсела-сваты да кумовья. Каждого накорми, напои. Убегом пойдете. Во вторник у поскотины Гринька соседский будет вас ждать на паре коней.

Во вторник все кому не лень выходят смотреть, как пробираются вдоль поскотины, по кустам и кочкам, жених и невеста. Как уносит их по дороге пара шустрых коней, а по селу мечутся, причитают родители невесты:

– Батюшки! Убегом! Нежданно-негаданно!

И снаряжают погоню. Но не торопятся, чтоб поп успел обвенчать. Встречают обычно на половине дороги к селу, когда молодые едут обратно. Для вида чинят расправу. Иначе нельзя: убегом! Венчались у православного, не нашей веры, попа. Потом молодых прощают. Но так как женились они самовольно, да ещё во вторник, а завтра работать, то на свадьбу собираются только самые близкие и приносят с собой кто что приготовил заранее. Кто пива лагун, кто пирог.

Это в обычае. Но чтоб на самом деле жениться убегом, вопреки родительской воле? Ксюшу мороз продрал.

– Што ты, Вань? Стыд-то какой. У попа…

– Бог-то один.

– Дядя-то… тётка Матрёна…

– Достанется. Одна печь по нашим спинам не походит. Порки боишься?

– Нет.

– Может, не любишь?

– Люблю!

– Может, думаешь, тятька нас сам к налою пошлет?

– Нет. Решилась, Ванюшка. Убегом!

Разрывая ночную темь, над горами вспыхивали зарницы. Изредка ветвистые молнии падали с неба, и тогда доносились глухие раскаты далекого грома. Прикрывая дрожавшую Ксюшу полой плаща, Ванюшка говорил:

– Пока тятька в селе, лучше нам затаиться. Вог скоро он в город поедет с Ваницким судиться. Тут самое время. Тятьки не будет, а Сёмша силу ещё не забрал. В тот самый день, когда тятька в город, мы с тобой в церковь, к попу, а там уж што будет. Правильно я сказываю?

Ксюша молча кивала.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Холодное утро. Поднимается кверху туман. Просыпается прииск. Из землянок, из шалашей выходят люди. Вскинув на плечо лопату, кайлу, пилу или топор, спешат на работу.

На подходе к шурфу Ивану Ивановичу и Михею встретился сероглазый крепыш в солдатских ботинках с обмотками, выцветшей защитной гимнастерке, с обвисшим мешком за плечами.

Увидев его, Иван Иванович замедлил шаг, хотел что-то спросить, но крепыш предупредил: поскользнулся на влажной тропе, схватил Ивана Ивановича за рукав и приложил палец к губам.

– Здравствуйте, добрые люди. Мне бы хозяина повидать. Работу ищу, Вавилой меня зовут.

– Вавилой? – удивленно переспросил Иван Иванович.

– Вавилой, Вавилой, – подтвердил крепыш, и снова приложил палец к губам. – Так как тут у вас с работенкой?

– Гм! Михей, ты ступай, готовь забой, а я сейчас приду.

Когда Михей скрылся за поворотом, крепыш сказал:

– Узнали, учитель? Здравствуйте. Я тут с полночи вас жду.

– Узнал, узнал, – Иван Иванович изобразил. на лице глубокое раздумье, запустил пятерню под шапку и мальчишеским тонким голоском проговорил – Семь пишу, а в уме – ничего.

Оба весело рассмеялись. Много лет прошло с тех пор, но хорошо помнит Иван Иванович школу в глухой курской деревушке, сероглазого, широкоплечего парнишку, который чешет потылицу, поминутно оглядывается на усатого учителя и, морща лоб, пишет на доске.

– Два-ажды семь – четырнадцать да два в уме – шестнадцать. Шесть пишу… Один в уме. Дважды три-и – ше-есть да один в уме се-емь. Се-емь пишу, в уме – ничего…

Потом жизнь швырнула ученика в Петроград, а учителя на сибирскую каторгу. Прошло много лет, и вот во дворе тюрьмы в Забайкалье подходит к Ивану Ивановичу заключенный и протягивает руку.

– Узнаете, учитель?

– Н-нет. Впервые вижу…

Незнакомец наморщил лоб и заскреб затылок:

– Семь пишу, а в уме ничего, – и рассмеялся. Хорошо рассмеялся, открыто.

Год прожили на каторге вместе, работали на золотых приисках. Вечерами, похлебав тюремной баланды, ложились на нары. Иван Иванович закидывал за голову руки и читал наизусть «Руслана и Людмилу», «Мцыри», «Кому на Руси жить хорошо». Вавила слушал, боясь пропустить единое слово. Перед ним открывался неизвестный доселе мир, полный певучих слов, с большим сокровенным смыслом.

Иногда Иван Иванович рассказывал про смелые путешествия к полюсу, в Центральную Африку. Или оба мечтали о дне, когда на землю придут свобода и братство.

Потом Вавилу перевели в другую тюрьму и поместили в одну камеру с эсерами. Вечерами они вели разговоры о сельских артелях, о Всемирной федерации автономных крестьянских общин, о том, что только крестьяне являются революционной силой.

– А нам что делать? Рабочим, – робко вступал в разговор Вавила.

– Учитесь пахать, боронить, сеять. Учитесь социализму у сельских хозяев.

– Но кто же будет делать ситцы? Машины? И ведь Маркс говорил; «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

– Э-э, вы молодой человек, близко знакомы с Марксом? Понаслышке? А мой брат лично с ним спорил. И знаете ли, с успехом. Да, да, с успехом. Кстати, вы за что угодили на каторгу?

– На демонстрации полицейский пытался красное знамя отнять. Я его по башке кирпичом шандарахнул.

– Видите, это совсем не по-Марксу. Это террор. Мы предпочитаем бомбы и револьверы.

– Но пролетарская революция..

– Опять о своём. Поймите, наконец, молодой человек…

Вавила старался понять и не мог. Он помнил родную деревню: соломенные крыши, телят в избе, мать, вымаливающую меру овса на посев у местного кулака.

И чтоб этот кулак стал товарищем по сельской общине? Нет, Вавила не хотел такого «социализма».

День ото дня вопросы Вавилы звучали все чаще. Помогли социал-демократы из соседней камеры. А однажды он даже решился вступить в спор. Исчерпав все свои доводы, Вавиловы противники стучали костяшками пальцев по лбу и раздраженно говорили:

– Семь пишу, а в уме ничего.

Прошло три года. И вот ученик снова нашёл учителя. Иван Иванович обрадовался неожиданной встрече.

– Ты как меня отыскал, Николай?

– Тс-с… Я больше не Николай. Я – Вавила. Вавила Уралов. Так записано в паспорте. И не каторжник, а солдат. Прямо с фронта.

– Так ты нелегально? Сбежал?

– Пришлось. Уж так я им полюбился, никак отпускать не хотели. Товарищи в городе направили к вам. Жандармы не подумают, что я с приисков да снова на прииск.

– Товарищи? Значит меня ещё помнят? Рад. Я здесь до того одинок, что хочется выть. Были кое-какие надежды – сгорели. А ты что делать намерен?

– Зарабатывать на кусок хлеба и набираться сил.