Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– На половину, – крикнул цыган.

По-ястребиному метнулись над нарами карты, брошенные рукой конопатого.

– Ещё, – крикнул цыган. – Хватит. Бери себе.

Эти выкрики были непонятны Устину. Непонятна игра, но завораживали мелькание карт, перезвон монет, переход их из одних рук в другие.

– Смотри, опять к цыгану перешли, – толкал Ванюшку Устин. – Смотри, целый рупь тянет. Рупь! – и впился пальцами в край стола.

– Эй, борода! Мажь на мою карту, – крикнул Устину цыган.

– Как это?

– Станови на мою карту деньги, вдвое получишь. Станови, говорю!

Устин опасливо отвернулся. Достал кисет из-за пазухи, из кисета – пятак. Поставил его на карту цыгана.

– Чего мало ставишь?

– Нет боле.

– Врёшь, поди?

– Вот те крест поцелую.

– Целуй корову под хвост.

– Што ты, слова такие? Грех, поди…

– Грех? А ты его видал? Добавь ещё одну карту, – обратился он к старичку банкомету. – Так… Очко! Получай, борода, свой пятак. Да тяни ещё один с кону.

– Один только?

– Надо было ставить побольше.

– Нет у меня больше-то.

– Врёшь. Вас, кержаков, потрясти, звон пойдёт. Все пузо набито деньгами.

– Што ты, што ты, очнись. Вот есть теперь два пятака, их и ставлю.

Звенели монеты на нарах. Из дальних углов ночлежки несся храп и выкрики спящих. Выгорел керосин в чадящей лампёшке. Брызнув золотистыми искорками, лампёшка угасла и только красная полоска обгоревшего фитиля виднелась в темноте.

Ванюшка с отцом пробрались в свой уголок на нары.

– Тять, много ты выиграл?

– Молчи, молчи. Проиграл.

– Да как же так проиграл? Я видел, поди, как ты пятаки за пазуху прятал.

– Молчи! Завтра чуть свет вставать. Суд завтра. Эх, ежели бы мне на суде повезло, как нынче цыгану. Да где там… Рази хрестьянину когда повезет.

Ванюшка уснул, а Устину было не до сна. То карты мелькали перед глазами, то звякали пятаки. «Надо было руль ставить. Дурак!» – ругал он себя.

Утром сказал Ванюшке:

– Чаёвничай без меня. Поешь и молись хорошенько. Непрестанно молись. Суд нонче будет.

– И я бы, тятя, с тобой…

– А кто лошадей караулить станет? Молись. А ежели запоздняю, вот тебе два семишника, купи хлеба и жди.

При виде денег Ванюшка осмелел.

– Дай ещё пятак, тятя. Тут карусель есть. Подсолнухов бы купил.

– Не помрешь и без карусели.

– Пятак жалко, а у самого тыщи…

– Тс-с, – зажал Устин рот Ванюшке и оглянулся по сторонам. – Слава богу, никто не слыхал, а то бы я те отвалил по спине пятаков. Суд ноне. Ежели прииск отсудят господину Ваницкому, так этому пятаку ещё в ноги поклонишься. Понял? – А потом добавил доверительно – Нельзя нам чичас деньгой бросаться. Судей разжалобить надобно. Понял? Вот ежели прииск высудим, уж тогда…

Отец не договорил, что будет тогда, но Ванюшка понял: тогда начнется та самая жизнь, о которой рассказывал новосел.

– Господи, сделай так, штоб прииск за тятькой оставили, – молился Ванюшка.

…Дом губернского суда приземист и мрачен. На жёлтой, облезлой стене ранжир маленьких, словно сжавшихся от страха, окошек. Четыре серых колонны у входа и над ними треугольный фронтон, облезлый ещё больше, чем стены.

Когда строили здание, доморощеный скульптор изобразил на фронтоне богиню правосудия с весами в одной руке и мечом в другой. Богиня была кряжиста, дородна, как полагается быть богине суровой сибирской страны. Время и непогода стерли с её глаз повязку, но зрячей от этого богиня не стала. Стерлось лицо, стерлись чаши весов и стали похожи на безмен, который, сколько надо купцу, столько и покажет веса.

Какой-то остряк приметил, что богиня похожа на тетю Мотю – разбитную торговку вареными потрохами. У неё такое же лицо: не поймешь, где нос, где глаза – все жиром заплыло. Такой же безмен в одной руке и палка в другой, для собак. С тех пор богиню правосудия все зовут тетей Мотей. Даже сам председатель суда, отправляясь в присутствие и целуя супругу, говорил:

– Ну-с того… не скучай без меня, душечка, а мне к тете Моте пора.

Едва завернув за угол, Устин увидел здание суда, и ноги его к земле приросли.

Последние дни адвокат несколько раз приглашал Устина в темную залу суда по гражданским делам.

– Обвыкнуть вам надо, Устин Силантьевич, – говорил адвокат. – Садитесь, слушайте, привыкайте и, самое главное, не волнуйтесь. Ничего здесь страшного нет.

У Устина обмирала душа. Прямо перед ним на стене висел большой портрет Николая Второго. В полный рост. В сапогах. Царь в горностаевой мантии. Величавый и грозный. В правой руке скипетр. Будто дубинку занес царь над Устином. На столе, чуть поодаль – корона.

Как бы ни повернулся Устин, царь упорно смотрит ему прямо в глаза. От этого взгляда в руках появлялась дрожь, а под ложечкой тошнота.

Под царским портретом, на зеленом, как весенняя степь, столе стоит золоченое зерцало – трехгранная призма с двуглавым орлом наверху. За зерцалом – судья. У него такой же пристально испытующий взгляд, как у царя, только борода у судьи седая, расчесана на два торчащих в разные стороны клина.

– Ответчик, встаньте!

Ответчик где-то в первом ряду, а Устин позади. Он ещё не ответчик сегодня. Но резкий голос судьи хлестал как кнутом.

– Пообвык, мать честная. Дай бог вовек не видать такого. Сёдни мне будет суд. Сёдни я этот самый ответчик и есть. Господи.

Ноги не шли. В голове мысли крутило, как снег в лихую пургу.

– А ежли засудят. Аблокат сказывал, а каталажку все одно не посадят, да рази он знат про всё. Вон вчерась конопатый мужик с сынком, как и я, в суд пришли. Хохотали, народ потешали. А как поставили позади их солдатиков с саблями, да посля суда повели в острог, так вместо хиханек слеза покатилась. А тоже про них кругом гутарили: не посадят. А вот ведь как получилось. Ох, господи, прости меня грешного. Может прииском попуститься, чем вшей в остроге кормить? Трёкнусь, однако, прииском, трёкнусь! Богородица, вразуми, – закрестился Устин на дородную «тетю Мотю».

Адвокат Устина был удивлен, увидев своего доверителя топчущимся на тротуаре. Он сбежал со ступенек крыльца и быстро пошел навстречу.

– Устин Силантьевич, – кричал адвокат так громко, как позволяло ему приличие, – идите сюда. Скоро суд начнется. Я должен вам приятную новость сообщить.

– Ась?

– Идемте скорее.

– Кого?

Устин хитрил, тянул. Он глох всегда, когда нужно было время, чтобы раскинуть мозгами.

– Я говорю, суд через час начнется. Суд. – Адвокат подошёл к Устину и, взяв его под руку, потянул к зданию суда.

Не подойди адвокат, Устин тихонько, шаг за шагом, пришёл бы в залу суда. Непременно пришёл. Но когда его потянули туда силком, мелькнула тревожная мысль: «К добру силком не потянут». Устин вырвал руку и прогудел:

– Не пойду.

– Как не пойдете? Помилуйте, Устин Силантьевич, от вас ли я это слышу? Да вы поймите, дорогой мой, прииск-то ваш. Ваш. Честное слово, ваш. – Адвокат бил себя в грудь и, горячась все сильнее, невольно повышал голос. Расстегнув рыжий клеенчатый портфель, он вытащил из него фотографию и протянул Устину. – Видите, дорогой мой, вчера я добился разрешения ознакомиться с вещественными доказательствами. Удалось даже сфотографировать их. Видите?

Устин, сопя, смотрел на четыре больших пятна, невесть каким образом попавших на эту большую бумагу. «Пятаки как всамделишные». Он заскреб в затылке.

Адвокат возбужден. Это первый серьезный процесс в его жизни. Он может получить резонанс в Петрограде. Не обращая внимания на сопящего Устина, адвокат продолжал убедительно говорить:

– Так вот, смотрите на этот крайний справа пятак. Видите год чеканки? Видите? Тысяча девятьсот шестнадцатый! Понимаете?

Устин вгляделся. По всем статьям это были те самые пятаки, что горный инженер в присутствии понятых и Устина вынул из потаённого знака на прииске Богомдарованном. Но чему рад адвокат, Устину невдомек.

– Понимаете? А? – торжествовал адвокат. – Ваницкий настаивает, что его поисковая партия открыла золото раньше вас, в августе, тысяча девятьсот пятнадцатого года. Но в потаенном заявочном знаке оказался пятак чеканки шестнадцатого года. Значит, все это фикция, и Ваницкий мошенник. Значит, мы устроим им сегодня такой бенефис… Понимаете, разложим этих жуликов и всенародно вж-жик розгой, вж-жик…

– Гхе, гхе, – закряхтел Устин. Он начинал понимать, что к чему тут с этими пятаками. – Это вроде бы так получается, девка ещё в мамкином брюхе, а девкин сынок по деревне гуляет. Дак как же это? Я богом клялся, крест целовал – не верили, а бесовскому пятаку веры боле, чем человеку? – Но огорчение быстро прошло. Плеснула радость, – Слышь, ты говоришь, теперича верное дело? Как ясный день?

– Я не могу гарантировать, мало ли что может случиться в процессе судебного разбирательства, разве можно предугадать все каверзы адвоката Ваницкого.

– То-то оно, – опять загрустил Устин и снова увидел конопатого мужика с сынком, выходящих из зала суда с конвойными.

– Может… попытать без суда?

Адвокат опешил.

– Как без суда?

В голосе адвоката растерянность, сомнение, и Устин вдруг почувствовал проблески своей силы.

– А ты смоги, – осторожно, вполголоса напирал он. – Смоги. Ты понимаешь, какое доброе дело сделаешь, ежели без суда мне прииск вернешь. По добру… И я в долгу не останусь.

…Полутемная сторожка в здании губернского суда. У стола сидят друг против друга молодой адвокат Устина и Бельков – адвокат господина Ваницкого. Сам Устин пристроился у печи на большом чугуне с углями, смотрит на спорящих адвокатов и удивляется: «Как он его под корень режет, Белькова-то! А ведь спорил, доказывал, непременно надо, мол, в суд».

– Почему я должен верить какой-то фотографии? – горячился Бельков.

– Потому, что сейчас вы ходили к секретарю суда, и он вам подтвердил: да, один пятак чеканен в тысяча девятьсот шестнадцатом году. И потому, что вы просили его подменить этот пятак…

Бельков краснеет от злости.

– Да, да, просили его подменить пятак, – повторяет молодой адвокат. – Но секретарь суда вам ответил, что вещественные доказательства вновь опечатаны двумя печатями и находятся в сейфе у судьи.

Устин удивлен. «Вот же бес. Тут сидел, вместе со мной, пока Бельков куда-то ходил, а будто за ним подсматривал. Ишь ты, дошлый какой, а посмотреть, молоко на губах не обсохло».

– Все это ложь, – взвизгнул Бельков. Но по лицу видно, что все правда, до последнего слова. – А почему, молодой человек, если вы это знали ещё вчера, не сообщили тотчас же господину Ваницкому или мне? – и, зачерпнув из ведра полный ковш холодной воды, обливаясь, выпил.

– Потому, – хладнокровно, чеканя каждое слово, ответил адвокат, – скажи я об этом вчера, вы бы нашли пути и успели подменить пятачок. Да, успели бы, а на меня или кирпич упал бы, или мой домишко бы загорелся ночью, а я бы задохнулся в постели. Спокойно, спокойно, господин Бельков, бережливого бог берёжет. Вы сейчас, когда уходили, имели разговор по телефону с патроном и получили инструкцию. Представляете себе восторг публики, когда раскроется вся эта жульническая махинация? Представляете, что будет в газетах?

Бельков поёжился.

– Поскольку времени мало, а вопрос оказался запутан, я уполномочен предложить господину Рогачёву организовать общество на паях. Совместное управление прииском Богомдарованным. Как вы смотрите на такое предложение, господин Рогачёв?

– Кого? – слова Белькова, как пенная брага, гонят огонь по жилам Устина. «Ишь ты, смотри, без суда уломался. Совместное управление… Да бес с ним, золота на всех хватит».

Поднялся Устин: рыбку завсегда надо стоя тащить. На душе масленка. Ноги чуть сами не пляшут.

Бельков подошёл к нему, обнял его за плечи и повторил вопрос:

– Ну как, по рукам, господин Рогачёв?

– Дык того, значит, – Устин вопросительно посмотрел на своего адвоката. ещё вчера прощалыгой его считал, а сейчас верит ему, как не верил и родному сыну.

– Не хотите отдать весь прииск? Не надо, – говорит адвокат. – Пойдемте, Устин Силантьевич, в залу суда. Через двадцать минут начнется судебное заседание.

Бельков загородил дверь.

– Ладно. Я прекращаю дело.

– Но прежде всего вы дадите Устину Силантьевичу документ, что признаете за ним бесспорное право владения прииском Богомдарованным. Вы, кажется, не хотите? Рассчитываете строить новые козни? Тогда я воспользуюсь своим правом – публично обвиню вас и Ваницкого в мошенничестве и предъявлю эти пятаки в качестве вещественного доказательства следователю уголовного суда.

– Вы не сделаете этого.

– Сделаю. Вот сейчас, – и адвокат открыл дверь в коридор.

Бельков ухватил его за рукав.

– Согласен, напишу.

– И Ваницкий подпишет?

– Подпишет.

Адвокат обернулся к Устину.

– Ну, Устин Силантьевич, кажется вы довольны?

– Кого? Нет, постой, постой… – Устин чувствует, что не все ещё получил от одержанной победы. Можно ещё кое-что урвать. Он поднял с полу шапчонку, отряхнул её об колено. – Они меня на суд вызвали. Это значит я лошадей гонял, харчился, за постой платил. Пущай Ваницкий мне отступного заплатит. Сто рублёв значит, – и замер, испугался собственного размаха.

– Но… – начал было Бельков.

– Иначе в суд, – погрозился Устин.

– Ладно. – Бельков вынул платок и вытер шею. Дышал тяжело.

Устин пожалел: «Ишь, как его разобрало. Можно было двести просить».

– Триста тридцать семь… Триста тридцать восемь… Огненные багровые вихри метались перед глазами

Ваницкого. Хотелось ругаться, топать ногами. Аркадий Илларионович силой удерживал себя в кресле и, закрыв глаза, считал:

– Триста тридцать девять, триста сорок, триста сорок один.

Еще мать-смолянка[10]10
  Смолянка – воспитанница Смольного института благородных девиц в Петербурге (прим, авт.).


[Закрыть] учила маленького Аркашу в минуту гнева считать. Мать давно умерла, но привычка глушить гнев, как в детстве, счетом, осталась.

Овладев собой, Ваницкий закурил папиросу и, только затянувшись, открыл глаза. Шкафы с книгами, огромный письменный стол. У стола с опущенной годовой стоял Бельков и мял в руках портфель. Иногда он робко поднимал глаза на хозяина и вздрагивал.

Ваницкий швырнул папиросу в окно и снова начал считать про себя: триста сорок два, триста сорок три…

После четырехсот заговорил тихо, ровно:

– Во-первых, садитесь, Бельков. Во-вторых… Во-вторых, объясните, сделайте милость, как мне расценивать, как понимать эту глупейшую историю с пятаком? Я вижу три объяснения: первое – вас подкупил Устин, и при осмотре вещественных доказательств вы не захотели увидеть, что дурак Сысой положил в потаенный знак пятак чеканки шестнадцатого года. Или, может быть, вы сами, нарочно, в угоду Устину подложили злосчастный пятак?

– Ва… ва… – залепетал Бельков, взмахнув руками.

– Слушайте до конца и попытайтесь избавиться от дурной привычки перебивать людей. Итак, первое – вас подкупил Устин Рогачёв. Второе…

Красные полосы вновь замелькали перед глазами Аркадия Илларионовича. Только досчитав до ста, он смог продолжать.

– Второе – вы стали настолько небрежны, что не дали себе труда хорошенько осмотреть вещественные доказательства. Отсюда я делаю вывод…

– Батюшка, Аркадий Илларионович, – попытался перебить Бельков. Руки его противно дрожали, глаза слезились. Он сидел сгорбленный, жалкий.

– Я вам не батюшка, – отрезал Ваницкий. – Вы мне в отцы годитесь. Тьфу…

Когда-то, когда Ваницкому было двадцать три года, Бельков отчитывал его:

– Вы хозяин. И когда вы, забросив дела, резвитесь с хористками, я только морщусь, а контора оплачивает ваши счета. Но вчера вы решили порезвиться в делах и ни с того ни с сего закупили бракованный лес. Будьте добры…

Тогда-то Бельков не просмотрел бы год чеканки злосчастного пятака. Тогда он шутя завладел бы Богомдарованным, а тут второй раз осечку дал. «Старая развалина», – подумал с неприязнью Ваницкий и сказал:

– Господин Бельков, вы когда-то учили меня, что деловой человек не должен слушаться сердца. Учили? Так вот. Если сегодня к вечеру вы не найдете совершенно верного способа приобрести Богомдарованный, считайте себя свободным. Будете получать пенсию полтораста в месяц. Передайте мой нижайший поклон вашей супруге.

Выпроводив Белькова, Ваницкий долго ходил по библиотеке, заложив за спину руки. Потом подошёл к столу, устало опустился в кресло, приложил к горячему лбу ладонь.

– Устал. Все к чертям: суды, устинов, текущие счета в банке. Я человек, а не раб, я хочу свободно дышать, располагать самим собой. Да, к черту все это, – хлопнул в ладоши и приказал вошедшему лакею – Вели закладывать лошадей в путевой экипаж и принеси мне сюда сапоги, охотничий костюм, ружья, словом, все, что нужно. На кухне чтоб быстро сообразили еду в дорогу. – Вскочил оживленный, помолодевший, подошёл к лакею, застывшему у двери. Лакей служил у него давно, лет шесть или семь, но сегодня Аркадий Илларионович впервые вгляделся в его лицо и был даже чуть удивлен, увидев у этого человека в ливрее, постоянно торчавшего возле двери, осмысленные глаза.

– Слушай, – он попытался вспомнить как зовут лакея, но не вспомнил, – слушай, друг, тебе ведь тоже, наверно, чертовски надоело сидеть у двери и ждать, когда господин Ваницкий хлопнет в ладоши? А? Да ты не молчи. Говори откровенно! Хочешь, я возьму тебя с собой на охоту?

Лакей заморгал глазами.

– Ну, ну, – подбадривал Аркадий Илларионович. Лакей смутился, повел глаза в сторону.

– Не могём мы эго, Аркадий Илларионыч.

– Чего не можешь, – переспросил Ваницкий. И понял: – ничего не может этот человек, всю жизнь просидевший у господских дверей. Ни стрелять не может, ни зверя следить не может и в тайгу не может выйти, так как не видит в этом нужды: или отвык от нее, или вообще ни разу не видел.

– Жаль, жаль. Значит, ничего ты не можешь? – переспросил Ваницкий.

– Так точно, как есть ничего.

– А ты знаешь, и я не могу. Сегодня приезжают французы, иди на конюшню и прикажи, чтоб к вечеру готовили три экипажа, а с охотой отставить. Понял? Раз понял, иди.

Поезд пришёл поздно вечером. Из вагона первого класса на мокрый перрон носильщики вынесли саквояжи, чемоданы. Затем вышел высокий, сухой старик в чёрном. Голову и плечи закрывал клетчатый длинный плед.

Старательно обходя лужи, Ваницкий пошел навстречу.

– Месье Пежен, добрый вечер.

– Не очень-то добрый, месье Ваницкий. Не очень-то добрый. У вас, я вижу, уже зима.

– Осень, месье Пежен. Говоря откровенно, я ждал вас месяц назад. Тогда было прелестное время, а сейчас – сами видите. Разрешите сразу же взять вас под опеку, – и крикнул Белькову: – Зонтики! Живо!

– Да, мы непредвиденно задержались в Донбассе. Разрешите представить вам – мой сын Жан Пежен младший, корреспондент «Эко де Пари»…

– Очень приятно. – Быстро оглядел подтянутую фигуру Пежена младшего. – Очень приятно. Вы спортсмен?

– Немного.

– Это поможет в нашем путешествии, месье Пежен. Сейчас самое трудное время для путешествий, бездорожье, но зато какая охота. Я приложу все усилия, чтоб вы не скучали.

– Месье Ваницкий, – мой друг месье Геллерстен.

– Очень приятно. Имел честь видеть ваши корабли, восхищался организацией труда на ваших заводах. Желаете ознакомиться с нашей Сибирью?

– Вы угадали, месье Ваницкий. Я только турист.

– Господа, экипажи нас ждут. Вещами займутся. Если вы не возражаете, утром тронемся в путь. Погода портится с каждым днём.

Уже несколько дней на Богомдарованном что-то неладное творилось с породой: она «потела», как говорили старатели. «Потела» самым настоящим образом, как потеет человек в жаркой бане.

Вначале среди «песков» появились слои красной глины «мясниги», вязкой, липучей. В ней самое золото. Она вышла во весь забой и стала «потеть». Ударишь её кайлой, кайла как в тесто войдет. Отковырнешь кусок – он блестит, будто маслом обмазан, а пройдет полминуты – и затуманится: мелкие капельки воды выступят из глины и она засеребрится, словно покрываясь росой.

Золота в «мясниге» вчетверо больше, чем в обычных «песках».

Узнав про «потение», Иван Иванович сразу приказал остановить работу в опасном забое.

– Это как так? – возмутился Симеон. – Да ты какой хошь закрывай, а этот оставь. Он мне самое золото гонит. Мне за него четыре забоя не надо.

– Может прорваться вода, Симеон Устиныч.

– С чего это вдруг? Да ты понимашь, какое золото в «мясниге»? Понимашь? Тогда и дурить перестань.

– Симеон Устицыч, не забывайте, что я управляющий.

– А я хозяин и плачу тебе деньги, а ты работай как надо, блюди хозяйскую выгоду.

– Хватит! Давай разговаривать начистоту, – Иван Иванович встал из-за стола. – Когда Устин Силантьевич уговаривал меня стать управляющим, он сказал: «Делай как знаешь, во всём тебя поддержу». А что получается? Для крепи, как и прежде, из лесосеки везут тонкомер. Хотел Аграфену поставить на промывалку – «нельзя: слабая». Теперь этот забой…

– Так, может, управительство бросишь? – оборвал его Симеон. – Не бросишь. Перво-наперво ты как обещал батьке? До его приезда будешь работать. Обещал? И с породой этой, сам говоришь, надвое может статься. Не будет воды – тебя засмеют: напугался, натрещал, как сорока; вода прорвется, да не дай бог, ещё прихватит кого, сам себе места потом не найдешь: в самое, мол, тяжёлое время шахту-то бросил. На моей душе грех, – Симеон говорил все спокойнее, в последних словах появилась задушевность, вроде он сам сожалел, что Иван Иванович поставил себя в такое трудное положение. – Вот ты говоришь: тревожусь за товарищей. Правду, поди, говоришь, вот и сделай так: поставь в этот забой самых наипервейших забойщиков и сам возле них побудь. При тебе ничего не стрясется, а ежели и стрясется, ты тут на месте сразу приметишь неладное и што надо сделаешь.

– Никто из рабочих в этот забой не пойдёт, – но в голосе Ивана Ивановича уже нет прежней твердости.

Симеон вызвал Михея, начал говорить, стараясь даже в интонациях подражать отцу:

– Ты знаешь забой с мяснигой? Потеет он. Может воду прорвать. Так я подумал, робить в нем все одно надо, но раз забой трудный, буду платить тебе вдвое – полтора рубля за поденку. – Увидя протестующий жест Михея, понял: одними деньгами тут не возьмешь, и сразу перестроился – Про деньги – к слову пришлось. Я другое хочу сказать. Ты у нас самый опытный, ежели кого другого поставить туда, на мяснигу, – греха не минуешь, а ты… ты сможешь. И с Иван Иванычем мы сговорились, он рядом будет все время. У тебя кто подручный?

– Вавила.

– Трус?

– Нет, не трус.

– Скажи, я и ему плачу вдвое. Да хорошенько все обскажи. Ежели не трус, да не лукавый человек, так вместо себя никого в тяжелый забой не допустит. А остановить этот забой не могу. Верь слову. Нельзя никак. Сговорились?

– Подумаю.

– Подумай. На тебя, Михей, вся надежда. Я сам пойду с тобой в этот забой. От меня, понимаешь, толку-то не так уж и много, но где надобно пособлю, силушка есть.

Михей прихитрился брать «мяснигу» подрубкой. Вырубит кайлой проушину-щель, а потом спускает глыбы на почву. Ничего, получалось. На третий день начал подруб, а из него – вода. Вначале струйкой, потом сильнее, сильнее и хлынула валом. Крепь затрещала.

– Бежим, – крикнул Михей Вавиле.

Высота штрека – аршин двенадцать вершков. Бежали согнувшись, аж колени стукали в подбородок. Местами ползли на карачках, а вода прибывала. Добежали до шурфа – воды до колена. Выбрались «на-гора» – долго дрожь унять не могли.

Узнав про беду, Симеон прибежал на шурф. Рабочие спускали в ствол новые водоотливные помпы. Старатели привыкли бороться с водой, каждый знал своё место. Изредка доносились короткие команды Ивана Ивановича или Вавилы.

– Скобку.

– Скобку, братцы, скорее, скобку, – закричал Симеон.

– Очуп крепить.

– Очуп давайте крепить скорей, братцы, – опять закричал Симеон и, сбросив поддевку, кинулся к очупу, но его оттолкнули.

– Не лезь под руку.

Симеон отошёл.

– Начинай качать.

– Тащи новую помпу.

Все новые помпы вступали в работу, выбрасывая в канаву струи воды. Она пенилась, словно пиво, переполняла канаву, мутной струей вливалась в прозрачные воды ключа и долго ещё Безымянка бежала двухструйной – зелёная, чистая под правым берегом и мутная, с грязной пеной – под левым.

Спущена последняя помпа. На отвале лежат запасные. Но их уже некуда ставить. Вавила отошёл от брёвна, снял бродни и стал выкручивать мокрые портянки. На душе и празднично и тревожно.

Подумал: «Надо собрать рабочих, рассказать про жадность хозяев, про катастрофу в забое», но понял: слушать не будут. Сейчас каждый ещё переживает напряжение борьбы. Празднует в душе небольшую победу. Ведь вот как устроен рабочий: чужое спасал, хозяйское – а доволен победой, как будто спасал своё, кровное. Разговаривать придется потом.

Рядом на брёвна сели Михей и Иван Иванович. Потом подошёл Симеон. Весь потный. Как будто устал больше всех.

– Иван Иваныч, а што же дальше? – спросил он.

– Э-э, – Иван Иванович махнул рукой, – если воды немного скопилась где-нибудь в пустоте – откачаем. Если Безымянка в забой прорвалась… – снова махнул рукой.

Возбуждение спадало. У шурфа двадцать человек, мерно сгибаясь, качали очупы десятка помп. Вавила перехватил несколько гневных взглядов, брошенных в сторону Симеона. «Пожалуй, можно поговорить с товарищами. Такой случай никак нельзя пропустить. – Он поднялся. И снова сел. – А через два дня полицейские будут допрашивать: «Откуда у тебя подложный паспорт?» Придется разговаривать с каждым в отдельности».

– Симеон Устиныч, люди работали хорошо. Ты видел сам, – напомнил Иван Иванович.

– Видел, видел.

– Считаю, не грех бы сказать им спасибо.

– Беспременно скажу. – Симеон поднялся и крикнул – Спасибо вам, братцы. Спасибо, – поклонился низко. – Примите от меня по четверти пива. А Михею с Вавилой – пускай будет праздник на весь день.

– И тебе спасибо, хозяин. Ура! – Не в лад, но громко закричали рабочие, качавшие помпы.

Вавила всматривался в их лица и пытался понять, кто из них написал на доске «Долой войну». «Не поймешь. Пожалуй, прав Михей, кто-то с Новосельского краю. Надо сходить туда».

Весь свой праздничный день Вавила с Михеем провели у новоселов. Ходили от одного к другому, разговаривали о том, о сем, осторожно заводили речь о «деревянной прокламации». Все слышали о ней, но предпочитали много не болтать – долго ли до греха. «И грамотных-то в Рогачёве – раз-два и обчелся, а кто писал, не найдешь», – сокрушался Вавила.

Уже под вечер Вавила с Михеем забрели в маленькую избенку. Хозяин – приземистый, лысоватый – сидел на низкой скамейке и, зажав в коленях женский ботинок, набивал каблук: проколет шилом, вставит деревянную шпильку и ловко, привычно забьет её молотком.

– Здравствуйте, Арон Моисеевич, – почтительно сказал Михей, и сразу понял Вавила: Арона Моисеевича уважают. Огляделся. Возле окна – верстак с тисками, напильники, ведро, проржавевшее с новым вставленным дном, и понял причину этого уважения.

– Здравствуйте. – Привычно оглядел обутки Михея: целы, чинить не надо. В руках ни котелка, ни цибарки, ни чугунка. Продолжая вставлять деревянные шпильки в каблук, кивнул на порог – Сядьте, пожалуйста, и не закрывайте мне свет. Вот так. А теперь, Михей, познакомьте меня с вашим товарищем.

– Вавилой его зовут, мой подручный в забое.

– Я фронтовик, – сказал Вавила значительно.

– На фронте встречаются всякие люди, – так же значительно ответил Арон Моисеевич и поверх очков оглядел Вавилу. – Есть у вас ко мне дело? Подождите, пожалуйста, Вавила… Это не вы, извините за любопытство, устроили на прииске школу?

– Я.

Арон Моисеевич отложил молоток, спросил с интересом – Какое собственно дело вас ко мне привело?

– Да вот, мимо шли, Михей меня захотел познакомить…

– Я сам до вас собирался, – сказал спокойно Арон Моисеевич, – ведь первая школа в нашей округе… К тому же… доска… – и замолчал.

Вавила наклонился к Арону.

– Во-во…

Они смотрели друг другу в глаза, и каждый ждал, что скажет другой.

Когда Вавила шёл обратно на прииск, было уже темно. Деревня как вымерла. Только собаки лениво тявкали по дворам. Их лай, как затесы в тайге, указывал Вавиле дорогу.

«И не Арон Моисеевич? Кто же? Он сказал: «Ищите на прииске, среди своего народа. В нашем краю такого нет, поручусь седой головой. Где же искать?»

И тут из темноты, почти рядом неожиданный шепот:

– Вавила никак?

Голос девичий, певучий. Удивился Вавила. Остановился.

– Я. Кто меня?

– Не признал? А я тебя сразу… – послышался не то вздох, не то огорченный смешок. Девушка подошла совсем близко. – На прииск идешь? И я пойду с тобой до поскотины… У нас корова домой не пришла.

– Что ж, пойдем. Только кто в такой темноте ищет коров?

– Велено… Может, ботало где услышу,

Замолчали.

Недалеко на гриве рявкнул козел. Девушка ойкнула,

Вавила рассмеялся.

– Испугалась?

– Козла-то? Нимало. Про своё грезила, а он заревел невпопад. – Опять замолчала. Видно, ждала, что скажет Вавила, и не дождавшись, огорченно вздохнула. – Темноты я боюсь и… леших. У них осенью свадьбы. Они осенью бесятся. Я как зайду в тайгу – хоть ночью, хоть днём – так сразу сарафан наизнанку и крестик в руку. Иначе от них не спасешься, заголосят, замяукают, защекотят. А я щекотки больше леших боюсь.

– И сейчас у тебя сарафан наизнанку?

– Ну уж. Вдвоем иду, с мужиком.

– А домой как пойдешь в темноте от поскотины?

– Так и пойду. Какое тебе дело?

Вавила понял: боится она обратной дороги – и решил: «Придется проводить до дома».

– Ты хоть имя скажи, – попросил он.

– Неужто ещё не признал? Лушка я, Лушка. Ты же меня Утишной звал и хлеба просил продать. – Голос у Лушки певучий, и в нем упрек слышится. – А я тебя сразу признала. В то воскресенье еще, как ты Егоршева Петьку за руку вел. У нас мужики с сарынью не водятся. Срамота, говорят. Бабье дело. А мы шишку-то рядом били. Не видел?

– Как же не видел. Помню теперь. Ты ещё песни пела. Так значит увидела ты меня с Петькой за руку, вспомнила, как я жука по луже возил, и тебе за меня стало стыдно? Верно ведь?

– Что ты! Я сразу приметила, ты не такой, как все. Я шибко сметлива. Помнишь, как с прииска шли? Другой бы мужик сразу облапил, а ты… Ты, слыхать, и не пьешь, и по бабам не ходишь. И книжки, говорят, читаешь?

Вавила остановился.

– Лушка, а мы ведь прошли поскотину.

– Неужто? – деланно засмеялась, будто не видела открытых ворот. Помялась, и решившись, махнула рукой. – Пусть. У меня все коровы нынче в загоне.

– Что?

Глухая темная ночь. Вавила вспомнил золотистые волосы, ясные серые глаза, озорные и удивленные. Его тянуло к Лушке, но откровенность её покоробила, оттолкнула. Вавила сказал, как отрезал:

– Лушка, не дело ты затеяла.

– А ты не ряди. Ты мои думки не знаешь.

– Понял сейчас.

Лушка прижала руки к груди, торопливо зашептала:

– Что понял? Что? Да я их сама понять не могу. Рассыпались все, не собрать. – В голосе её послышались слезы. – Тебя ещё утром приметила, ты с Михеем шёл в Новосельский край. Наврала хозяевам, к тётке больной отпросилась. Весь день караулила… А зачем? Сама не пойму… – Отступила в таежную темь. За сушину укрылась.

Утром, увидя Вавилу, Лушка говорила себе: обратно пойдёт, увяжусь за ним ненароком. Не косорота же я, не крива, не щербата. Тогда не обнял, сегодня заставлю. Заставлю. А как руки протянет, я его шлеп по рукам и домой. Смеялась. Сейчас поняла – не ради шутки полдня проходила в кустах, карауля Вавилу.