Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Здесь каждый ключ – Клондайк. Каждая гора – Эльдорадо, – продолжал Ваницкий. – Но дороги – как жернов на шее: ни встать, ни развернуться. Сюда бы хорошие руки, с капиталом, с размахом…

– Месье Ваницкий, вы зря расточаете красноречие. Мы люди дела и оценили район. Советовались. Мне кажется, компания Пежен, Геллерстен и Ваницкий будет звучать неплохо. Нужно уточнить кое-какие детали.

«Э-э, вон куда он закинул удочку», – опять восхитился горный инженер способностями Ваницкого.

– Такой компании никогда не будет, месье Пежен, – отрезал Ваницкий. – У нас есть поговорка: «Двум медведям в одной берлоге не жить», а вы предлагаете трёх. Да ещё каждый с норовом, матерый, как у нас говорят охотники. Видите, я до конца откровенен. Но почему бы рядом с приисками Ваницкого не появиться концессии «Пежен и компания», «Геллерстен и компания». Вот Василий Арнольдович знает места лучше меня, он поможет вам выбрать самые обещающие участки в тайге. Вы развернете разведку, строительство приисков, рудников, а дорогу сюда давайте строить на паритетных началах. Она будет стоить – хорошая гужевая дорога, шоссе, – около девяти миллионов. Сложимся по три, и сегодня же сможем набросать проект соглашения. Даже подпишем его. Но в силу оно войдет после того, как оформите ваши концессии.

Геллерстен задымил трубкой.

– Это, месье Ваницкий, не совсем то, что представляется нам оптимальным вариантом. Мне кажется, все же такая компания, о которой говорил месье Пежен…

– Три медведя в одной берлоге перегрызутся, – оборвал Ваницкий. – Вы уверены в себе, герр Геллерстен, и в месье Пежене, но я-то медведь. – Аркадий Илларионович схватил шест, переломил через колено и бросил в воду. – Со мной можно приятно провести время, но в делах я тяжёл, а характера своего обуздывать не умею.

– Не хотите делиться?

– Да, не хочу. Какой мне смысл делить барыши с Баянкуля на три части?

– Но ваша третья часть будет вдвое больше сегодняшнего целого. Я имею в виду после проведения дороги.

– Дорогу я смогу провести и сам. Пусть не в год, а в три, четыре. Но тогда концессионеры Пежен, Геллерстен и компания лишатся дружеского содействия Ваницкого, а дорогу они все равно, поведут, потому что Ваницкий выберет такой вариант, который обойдет концессию стороной. Я – медведь, медведь и есть. Простите, господа, у нас в России есть поговорка: «Хлебец вместе, а табачок врозь». Вести дипломатию, хитрить я не умею, не люблю, не хочу. Эй, у костра! Самовар вскипел? Тащите сюда. Эх, друзья, чаёк на реке, под дымок… – Аркадий Илларионович прищелкнул пальцами, давая понять, что нет такой вещи на свете, которая сравнилась бы с чайком на реке, под дымок.

Но потчевать чайком гостей ему не пришлось. Из-за поворота реки выплыла большая чёрная лодка. Лопасти весел сверкали, как четыре маленьких солнца. Аркадий Илларионович привстал.

– Посмотрите на эту лодку. Помните ящики в кассе конторы?

Гости кивнули. Вчера Аркадий Илларионович показывал им свою центральную кассу. Две больших комнаты за решётками, столы. На столах много небольших ящичков. Три кассира высыпали из банок золото, взвешивали его, затаривали в мешочки и осторожно паковали в ящики. В каждом ящике – пуд. Пежен долго стоял за спиной кассиров и наблюдал, как сыпался золотой дождь на чашки весов, как исчезал он в мешочках, а в углу, у окна, росла пирамида аккуратных ящичков.

Несколько лет назад Пежен показывал русскому гостю свои рудники в Гвинее. Показал, конечно, и кассу. Там золото хранили в железной бочке. Желая поразить Ваницкого, Пежен приказал высыпать золото на стол, потом небрежно перебирал его пальцами, искоса поглядывал на гостя.

– Колоссаль, – сказал Ваницкий.

Тогда Пежен был очень доволен. Сейчас, глядя на пирамиду ящиков, он краснел за своё тогдашнее хвастовство.

– Насколько я понимаю, месье Ваницкий, у вас готовят посылки?

Аркадий Илларионович поклонился.

– Вы совершенно правы.

– И часто отправляете их?

– Два раза в год. В начале навигации сплавляется зимняя добыча, осенью летняя. Сюда, в эту кассу со всех моих рудников, приисков стекаются золотые ручейки, отсюда идёт отправка грузов в золотосплавочную лабораторию.

– Колоссаль, – искренне, вопреки желанию воскликнул Пежен.

– В этой лодке плывет моё золото, – сказал Ваницкий.

Гости тоже привстали, с любопытством глядя на лодку.

С проплывающей лодки заметили людей у часовни и что-то кричали. Пежен: младший, хорошо знавший русский язык, сумел разобрать:

– …Свечу поставьте…

– Да, да, – ответил Ваницкий и прёдло жил гостям – Господа, пройдемте в часовню.

В часовне полумрак. Паутина на окнах. В углу, под потолком, висело небольшое гнездо, оставленное улетевшими на зиму птицами. Прямо против двери темная закоптевшая иконка богородицы, и перед нею, на маленьком чёрном карнизе еле теплилась копеечная восковая свеча. Видно, кто-то уже был здесь сегодня.

Ваницкий снял шапку, перекрестился и, встав на одно колено, снова перекрестился, широко, как это обычно делают глубоко верующие люди, но в полуприщуре глаз была какая-то ироничность, словно он хотел пояснить гостям: «Все это сущая чепуха, ритуал такой же бессмысленный, как пляски дикарей возле идолов или созерцание пупа богини Изиды. Но полтинник на свечи – плевое дело, а на душе становится как-то спокойнее…»

Потом, с той же чуть заметной улыбкой вынул из кармана свечи. Зажег их и поставил возле икон. Перекрестился ещё раз и отошёл в сторону, освобождая место гребцам. Они по очереди подходили к иконе, крестились, ставили свечи и отходили к двери.

Аркадий Илларионович вышел из часовни в торжественно-приподнятом настроении. Неторопливо надел фуражку, повернулся к скале и, сделав несколько шагов по еле приметной тропе, ведущей на гору, вспомнил про гостей. Остановился.

– Господа, я предлагаю десять минут подождать с чаепитием, подняться на скалу, проводить в путь лодку и посмотреть порог.

Взобравшись на скалу, Ваницкий предложил гостям бинокль.

– У меня хорошее зрение, – и, поставив ладонь козырьком к глазам, стал показывать порог, которым даже немного гордился, как гордился всем, что принадлежало ему или находилось под его опекой и покровительством. – Видите, – посреди валов – они отсюда кажутся легкой зыбью, а там, в пороге ревут и мечутся, как разъяренные звери– зеленоватую глыбу? Она разделяет Ак-су на два рукава и зовётся у нас Кораблик. За ней вторая скала. Это Барочка. Ход по порогу строгий. Обратите внимание, лодка мчится прямо на форштевень Кораблика. Иного хода здесь нет: камни вокруг. У самой скалы лодка круто свернет влево. Вот, вот скоро рулевой начнет маневр. Свернет и пронесется в сливе. Черт! – внезапно крикнул Ваницкий и рванулся вперёд, позабыв, что стоит у края скалы. Пежен-младший схватил его за плечи и удержал.

Лодка в пороге – это видели все – у самого носа Кораблика круто развернулась влево, но не скользнула в слив, а плашмя ударилась о скалу. Взметнулся вал. Высоко задрался нос лодки, повис над водой. Видно было, как люди и ящики с золотом падали в воду. Секунда, другая, третья. Затем лодка переломилась, и обломки её исчезли в волнах.

Ваницкий, сбросив бекешу, побежал вниз к берегу. Бежал и кричал – К лодкам! У Кораблика катастрофа!

Вновь, как испуганный выводок крохалят, лодки метнулись от берега. Водную гладь зарябило, заходили крутые валы. Потом вокруг лодок вздыбились зелёные, пенные гребни. Ревела вода меж камней.

Аркадий Илларионович стоял на носу передней лодки на коленях и громко командовал:

– Так держать! Левее нос… Левее, чёрт подери! Так…

– Аркадий Илларионыч, – закричал рулевой, – на скале кто-то есть.

– Вижу. Смотри на реку. Левее нос. Хватит. – И, сложив ладони в рупор, закричал, раздельно и громко, как мог – Эй, на скале! Приготовься! Пройду у самой скалы! Прыгай на меня. Подхвачу! Приготовьсь! – и рулевому – Круто влево!

Лодка, круто свернув, шаркнула бортом о камень. Впереди стеной поднялся зеленый вал. Он просвечивал, как бы светился изнутри. Вздыбился, завихрился, посветлел и рухнул на лодку. Вместе с водой со скалы метнулся человек. Серые фалды плаща крыльями разметались по воздуху. Ваницкий, приподнявшись, схватил на лету человека в охапку и вместе с «ним рухнул на дно. Падая, закричал:

– Лево бей! Что есть силы!

Рев, скрежет. Ставшая дыбом волна бросила в лицо ледяные брызги. Лодка стукнулась бортом обо что-то, и наступила тишина. Вокруг расстилалась блестящая ровная гладь подпорожья, пологие волны лениво катились вокруг, а за спиной гул. Зеленые стены воды. Но они уже за спиной.

С зелёной стены одна за другой покатились вниз задние лодки. Нырнули в пучину и закачались рядом с лодкой Ваницкого.

Аркадий Илларионович поднял человека в обледенелом плаще, но тот клонился набок.

– Водки! Живо! – крикнул Ваницкий. – Эй, у кого полушубок, сюда.

…Пежен-старший опустил руку с биноклем и зажмурился, потом резко повернулся к Геллерстену.

– Золото на дне. Понимаете? Теперь Ваницкий будет сговорчивей.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Каждый вечер на шахту привозят бочку со спиртом, с песнями вышибают пробку и в упругой струе домывают, «доводят» золото.

Каждый вечер дядя Жура после съемки выползает из землянки, сухой, узкоплечий, обхватывает худыми руками мослаки колен, еле прикрытые залатанными портками, я начинает петь. Голос у него сильный. Он поет про широкий Днепр, про парубков, обнимающих под цветущими вишнями чернобровых дивчин. Слова радостные, полные жизни, а в голосе тихая грусть по милому сердцу «Днипру», по тем далеким веснам, когда и он сам, черноусый парубок, – слушал заливистые соловьиные трели.

Иногда песня прерывалась. Жура прихлебывал из глиняной кружки пахнущую спиртом бурду, утирал рукавом рубахи усы и снова пел. Песня становилась все протяжней, жалостливей, а синие глаза певца влажнели.

Хорошо пел Жура. Много народу собиралось вокруг него. Слушали, прихлебывая добытый из канавы спирт, и, захмелев, подпевали. Каждый вечер к землянке дяди Журы приходила и Ксюша. Приложив ладони к груди, она поглядывала то на певца, то на маленький перстенек с бирюзой, тускло блестевший на пальце. Каждый вечер рядом с Ксюшей вставал Михей. Он слушал скрестив на груди большие сильные руки, и, не отрываясь, смотрел на Ксюшу. Мечтал, вот сейчас закончит песню Жура, он тихонько возьмёт Ксюшу за руку, отведет под ту берёзу, что почти до самых корней прикрылась длинными пахучими ветвями, и скажет ей все, что у него на сердце лежит. Но кончалась песня, и Михей решал: «Еще подожду».

Утром они вместе с Вавилой стыдили Журу:

– Хорошо ты поешь, но хватит пить. Мы же сход собирать хотели, а ты…

Жура опускал глаза и оправдывался:

– Я ж не один. Все пьют. Ну брошу, все одно сход не созвать, пока Симеон спирт привозит.

Сегодня Михей не нашёл Ксюши у землянки Журы. Удивился. Забеспокоился: «Куда подевалась? Сказывали, её не было и на работе».

Истошный женский крик разорвал вечернюю тишину.

– Родимые… Убивают…

– Серафимка дерется, – сказал кто-то.

Михей кинулся в барак.

У окна, на нарах сидел корявый сухой мужик. На полу, хватая его за ноги, валялась женщина. Розовая кофта разорвана на плече. По вздрагивающей губе стекала тонкая струйка крови.

– Серафимушка… родненький… не надо, – молила женщина.

– Подь сюда. Кому сказал, – пьяно ворочая языком, повторял– мужик, почесывая волосатую грудь. – Павлинка. Подь сюда…

– Серафимушка, родненький…

– Подь!

Женщина с трудом приподнялась на колени. Увидя порванную кофту, стыдливо прикрыла рукой плечо.

Михей хотел схватить Павлинку, оттащить от пьяного Серафима, но не успел. Не глядя, мужик мотнул ногой и ударил жену в грудь.

– О-ох, родимые. Ох! – застонала Павлинка и грохнулась на пол.

– Подь сюда, – скрипнул Серафимка.

Михей опустился на колени, вытер окровавленное лицо женщины подолом своей рубахи.

Вавила встал между Серафимкой и его женой.

– У-уйди… Не мешай раз-го-варивать мужу… Пав-линка-а…

– Пусти, пусти, – рвалась женщина из Михеевых рук. – Михей, не встревай промеж нас. Хуже сделаешь… Пусти!

– Не идешь, с-сука! Сам пойду…

Вавила рывком бросил Серафимку на нары и прижал коленом. Мужики притащили веревки, связали его. Прибежавшая Аграфена помогла Павлинке подняться с пола. Усадила её на нары, обмывая лицо, уговаривала:

– Брось его, идола.

– Мы же венчаны перед богом.

– Изувечит он тебя и бросит.

– Изувечит, милая. Бросит. Сама так думаю. Виновата я перед ним, Аграфена, – торопливо шептала Павлинка, – не девкой, порченой, замуж-то вышла. Тверезый он ласковый, а как выпьет – не может простить.

– Подь сюда, потаскуха, – хрипел связанный Серафим.

Вавила потянул за рукав Михея.

– Надо кончать с этим спиртом, с обмывками. Идём к Симеону.

– Идём.

Но Симеон рассмеялся, услышав требования Вавилы.

– Сам не пьешь и не пей, а другим не мешай. Михей, не видал Ксюху?

Получив отрицательный ответ, подумал: «Куда запропастилась девка? Аграфена сказывала – и ночью её не было…»

В субботний вечер Симеон приехал с прииска в Рогачёво. Осмотрел, как идёт строительство нового дома. Хороший получается дом. Просторный. В сравнении с этой хороминой крестовый дом Кузьмы Ивановича – лачуга.

Зайдя в избу, поздоровался с матерью и сразу спросил:

– Где тут Ксюха замешкалась? Я там с ног сбился, а она прохлаждается.

– Дам я ей прохлаждаться. Пришла, взяла хлебы и сразу обратно в Безымянку.

– Што ты? Третий день Ксюхи на прииске нет.

Матрёна растерянно засуетилась по избе. Переложила с места на место хлебы. Горшок со щами, приготовленный на обед, засунула в печку и, сев на лавку, заголосила:

– Ксюшенька, доченька, родимая, неужто сгубили тебя лиходеи, неужто я боле очей твоих не увижу…

Голосила. Слезы лились рекой, а про себя думала: «Теперь не оберешься стыда. Што про нас суседи-то подумают. Самого по судам таскают. Девка пропала…»

И снова взахлеб:

– Сиротинушки мы разнесчастные…

Часть третья

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Черной змеей вьется по снегу длинный ременный бич, и конец его, распущенный, как беличий хвост, взрывает на дороге снеговые фонтанчики. Вихрем мчатся кони, расстилая по ветру длинные чёрные гривы.

Устин недоволен. По проселкам можно тащиться как хочешь, а по улице Рогачёва надо лететь. Люди смотрят.

– Не простокишу везешь. Поддай, – привстав, Устин бодрит ямщика под бок кулаком. Откинувшись в кошеве, смотрит по сторонам. Рогачёвская улица – ряды подслеповатых черных домишек. Зима едва началась, а на крышах снеговые грибы. Голубой стрелой пролегла между ними дорога. Почти пятьдесят лет Устин ходил этой дорогой. Босиком и в залатанных броднях месил осеннюю грязь, в подшитых пимишках бродил по снегу, в метель кутался в старенький полушубок или шабур. И никто не обращал на него внимания. Идёт – пусть идёт. Мало ль таких в Рогачёве.

А сейчас приезд Устина – событие. Бабы, мужики, ребятишки, заслышав перезвон ямщицких колокольцев, бросаются к окнам, выбегают на крыльцо.

– Смотри, смотри. Никак в лисьей шубе?

– Шапка-то, шапка-то… За такую со всей десятины пашеничку отдай.

– Звери, не кони!

– Поддай, говорю. Не то на чай не получишь, – напоминает Устин ямщику.

– Эй, залетные-е, взвейся!

Ямщик крутит короткую ручку бича. Хлыст поднимается вверх и вьется в крутых, замысловатых спиралях. – Э-эх! – привстает ямщик с облучка, чёрная ременная змея, с шипением, со свистом распрямляется и, описав широкий круг, обжигает потный круп передней гусевки.

Присела лошадь, рванулась. Летят из-под копыт снежные комья.

В тайге снега глубокие, и обыкновенная тройка – коренник и пристяжные – не пройдет. Здесь лошадей запрягают цугом: одна за другой на длинных постромках бегут гусевые. Таежная тройка – не клубок лошадей с разлетом голов пристяжных, а длинный, стремительный поезд.

Матрёна заслышала перезвон бубенцов. Припала к окну.

– Господи! Никак сам хозяин? Как же я встречу его? Как расскажу родимому, што сгинула наша Ксюшенька. Как Скажу про нее, как поведаю!

Не снижая скорости, тройка завернула к воротам. Белыми веерами брызнул из-под полозьев наезженный снег.

– Т-п-пру-у… Стойте, соколики!

Устин выбрался из кошевы и распахнул шубу. Огнем вспыхнули рыжие лисьи хребты. Не торопясь, постукивая ногами в белых чесанках выше колен, пошел к избе. За ним из кошевы вылезла девушка в продранном полушубке.

Матрёна всплеснула руками.

– Никак Ксюшка! Доченька ненаглядная. Солнышко ясное, – и выбежала на крыльцо, едва набросив на плечо шубейку. Устин Силантич, где ты Ксюху-то встретил?

– А ну перестань голосить. Веди Ксюху в избу да готовь вожжи. Уму буду учить. – Взглянул на запорошенный снегом сруб нового дома. Нахмурился. – Пошто на доме никто не работает? А ну-ка, пошли сюда Сёмшу.

Утопая по колено в снегу, побрёл к срубу. Внутри него снег, человеческого следа не видно. Подошел Симеон.

– Здравствуй, тятя.

– Здорово-те, – заложил большие пальцы в карманы синего пиджака, прищурился. – Прикажи, штоб амбары готовили. За мной обоз идёт, барахлишко разное тащит для нового дома, – сказал небрежно, будто всегда за ним приходили обозы. – На шахте-то как?

– Золотит хорошо.

– А шурф?

– Супротив прежнего вдвое прибавил.

– Ладно. Пошто на постройке рабочих не видно? Чего затоптался как бык на бойне?

– Дык у Кузьмы Иваныча на мельнице плотину прорвало. Богом просил уступить на время рабочих. Они, мол, плотинщики. Других таких на селе не найти. Я, мол, всегда вам навстречу: лошадей надо было – милости просим…

– М-мда… С лошадями, бес хитрый, начисто шкуру спустил. Не надо было плотинщиков ему давать. Пусть бы сам в воду лез.

Большими шагами прошёлся по заснеженному полу. По-хозяйски проверил, как отворяются рамы, похлопал по косякам.

– М-мда… Не след было давать плотинщиков Кузьке. А сильно плотину прорвало?

– Дык если б не наши рабочие, и плотину бы унесло, и мельницу напрочь подмыло.

– Добро! Нут-ка, идём Кузькину плотину смотреть.

– Мать чаевать кличет.

– Подождет.

Глубокие сугробы рыхлого снега намело по берегам Выдрихи. Лежит он и на берёзах, клонит деревья к земле. Снежными шубами укутаны прибрежные тальники. На крыше мельницы надувы надвинуты по-ухарски, набекрень. Река ещё не застыла. Бежит в снеговых берегах, чёрная, смоляная. Над талой водой кружится парок, куржаками садится на плотину, на стены, на деревья. Все бело. Все в куржаках. И среди белизны – чёрная смоль воды.

В плотине рана зияет. Будто зверь вырвал клок. В промоину, хлещет вода и тяжёлыми, свинцовыми струями падает в омут.

На крутых берегах, на лугу ниже мельницы, народу, как галок. Черными стайками на белом снегу.

– Батюшки светы! Силища какая, – охают бабы, глядя на воду. Застыли, а не уходят.

– Ежели сорвет плотину, куда теперь зерно-то везти молоть?

– Ежели сорвет, достанет бабам толкан в ступе толочь. Не иначе.

Заиндевевшие лошади тащат к плотине возы хвороста, пихтовые брёвна. У самой промоины огромный костёр. Длинные желтые клочья огня мечутся, крутятся на ветру и гаснут в дыму.

Кузьма Иванович, сгорбленный, суетливый, бегает по плотине. То подбежит к мельнице и замашет на столпившийся народ:

– Осадите вы ради христа. Не мешайте тут, – то подбежит к прорану и поторапливает рабочих – Дружней, братцы, дружней. Мороз-то крепчает. Не дай бог, шуга шубой повалит, и пропали все наши труды.

Устин подошёл, поздоровался:

– Бог на помощь, Кузьма Иваныч! Как дела?

– Спасибо Сёмше… Устинычу, век буду помнить. Плотинщиков дал. Второй день пластаемся. Чуть остановишься, вода таких дыр понавертит, не приведи господь.

– Так… так… – обойдя косогор, Устин взглянул в проран. Бурлила вода. Поля шуги, лениво крутясь, подплывали к плотине и срывались в пучину. В промоине, по колено в воде, стояли трое главных плотинщиков.

– Хворост! – кричит Михей.

– Хворосту, братцы, хворосту, милые, – суетится Кузьма Иванович. – Хворосту, помоги нам бог.

Тарас, стоя в воде рядом с Михеем, принимает вязанку хворосту.

– Подсоби!

Сразу рывком бросают вязанку в воду и, прыгнув на нее, топят. Вода клокочет, пытается вырвать хворост. Пенный вал с ревом поднимается выше колен. Только крепкие веревки, подвязанные под мышками, держат плотинщиков.

– Страсть-то какая, – крестится Кузьма Иванович и пятится от промоины. – Ах, Устинушка, как пошла вода, как пошла… Ставень открыли, а она прибывает. Валом идёт. В Притаёжном, сказывают, мельничонку снесло. Повыше Черного мыса – другую, и вся вода здесь. Спасибо Сёмше, спасибо Михею. Еле управу нашли на нее. Где-то, грит, затор был. Как прорвало его…

– Камни! – кричит Михей.

Стоя на хворосте в ревущем потоке, Михей принимает большие угловатые камни и, опустив их в воду, прижимает прутья.

– Еще камней! Живо!

Холодный хворост в воде сразу же леденеет, становится скользким. За спиной Михея ревет водопад в три сажени. На Михея надвигается поле шуги. Товарищи наверху уперлись баграми, и льдина хрустит, ломается, рвётся в поток.

– Камни! Живей!

И вновь наклонившись, Михей укладывает, валуны на хворост, а вода хлещет на плечи.

– Михей! Льдина срывается!

– Камни!

– Михей! Берегись!..

Льдина с хрустом летит на Михея.

– Тащи!

Устин не выдерживает и, сбросив шубу, вместе со всеми тащит вверх на веревках плотинщиков. Михей, вися над плотиной, видит, как под ногами метнулась льдина.

– Хворосту, братцы, хворосту, – торопит Кузьма Иванович.

– Подожди с хворостом, дай отдышаться, – устало бросает Михей и, выбравшись наверх, подходит к костру. От мокрой одежды валит пар.

Устин подходит к Михею.

– Это как понимать? Твое место в забое, а ты чужую плотину чинишь?

– Симеон приказал. Ежели, пропустить малость, то к утру тут ни мельницы, ни плотины не будет.

Кузьма Иванович поддакивает:

– Истинно так. И мельницу вода унесет, и плотину. Спасибо Симеону Устинычу. Спасибо Михею. Других-то таких лихих плотинщиков рази найдешь? Вон их сколь на берегу-то глазеют, а в прорайку – одного Михея.

Устин напряженно думает о чём-то и, круто повернувшись к Михею, спрашивает:

– За сколь рублей подрядились Кузьме плотину чинить?

– За полсотни. На круг. Всей артелью.

– Мало. За такую работу и сотни не жалко, – распахнул шубу, достал туго набитый бумажник, отсчитал шесть десятирублевок. – Получай шестьдесят и считай работе конец. Ты утресь в забой, а остальные дом достраивать.

– Неладно, хозяин, задумал, – отдернул руку Михей.

– Не твоё дело попов судить. Получай деньги и пошел. Слыхал?

– Слыхать-то слышу, но опять говорю – неладно задумал. Я твою руку держать не буду. Где народу зерно молоть?

– А ну-ка понюхай, – Устин поднёс к лицу Михея сжатый кулак. – Небойсь, бить не стану, а упредить упрежу: склизко на плотине, недолго из рук веревку выпустить, на которой плотинщик висит. На моем пути не становись. Понял?

– Не грози. Не пужливый.

– Бережливого бог бережет.

Михею не больно охота стоять по пояс в холодной воде и смотреть, как наплывают на него круглые хрустящие льдины. Зазеваешься, не отскочишь вовремя – смерть. Да и деньги нужны. А Устин ещё подливает:

– Дружки, видать, стали с Кузькой, ишь, как пластаешься для него. Любо смотреть, – и отвернулся. – Эй, мужики! Кончай работу. Кончай, говорю. Я плачу заместо Кузьмы и ведро водки вам ставлю. Пошли. Ослушникам утресь расчет. А кто на плотину сунется – во! – показал кулак стоящим на берегу.

Мужики, нерешительно потоптавшись, пошли за Устином. Тарас с Михеем остались одни у костра.

Устин, в расстегнутой шубе, большими шагами, шёл к дому. За ним семенил испуганный Кузьма Иванович.

– Устин Силантьич, как же оно получается. Может, ты пошутил? Не по-божецки это…

– Не гнуси. Как зачнёт самую мельницу подмывать, прибеги мне сказать. Непременно приду посмотреть.

– Креста на тебе нет, Устин. Разорюсь я, разорюсь. Дружбу нашу попомни.

– А ты её помнил, когда лошадей мне в аренду давал? Шкуру с меня с живо

< фрагмент текста утерян из-за повреждения печатного листа>

А жернова не унесёт. Жернова поди потонут.

Летом достанешь, вот и вернешь часть убытка, – глумился Устин. – Эй, кто там! Дайте Кузьме кваску испить. Он, видать, умаялся нонче, взопрел. Смотри ты, сидит, дух не может перевести, и глаза как плошки, – и когда Кузьма Иванович напился квасу, сказал ему вкрадчиво – Хошь, Кузьма, я тебя выручу?

– Устинушка, родненький, сделай такую милость. Бога буду молить за тебя.

– Моли. Это правильно, – Устин достал из кармана бумажник бросил на стол две сотенных, – получай и мельница моя.

– Сдурел. Мельница две тыщи стоит, самое малое!

– Стоила. А утресь за неё никто тебе и копейки не даст. Бери двести. Эко скукорился, будто тебя бревном придавило. Ну, думай. Не то мне в баньку надо идти. А после баньки мирские дела на ум не пойдут. И поздно будет рядить. После баньки-то, мельницу твою – фью… Унесет.

– Смилуйся…

– Матрёна, готова там банька? Готова. Ну и добро. Я пойду.

– Устин Силантич, хоть тыщу… По дружбе…

– Двести, Кузьма. Больше не дам.

– Пятьсот

< фрагмент текста утерян из-за повреждения печатного листа>

Ну вот, получай и молись. Эй Сёмша, прикажи Михею и всем остальным, штоб на нашу мельницу немедля шли робить. К утру плотина должна быть как новая. Да проводи Кузьму, а то он вроде занеможил малость, света не видит. Скажи, штоб Февронья малинкой его попоила.

…Проводив Кузьму Ивановича, Устин не пошел в баньку. Позвал из комнаты Ксюшу с Матрёной. Усадил их на лавку против себя.

– С чаем, Матрёна, малость погоди. Сначала я с Ксюхой потолкую. Знаешь, где я на неё натакался? У Горелой. Почитай, отсюда без малого двести вёрст. Да как натакался-то. На постоялом дворе знакомого мужика повстречал. Слово за слово, он и говорит: «Я, Устин Силантич, сёдни твою девку видал». «Врёшь, говорю. Ксюха отсюда за двести вёрст, на прииске управляется». А он – своё: «Едем, грит, мы обозом, а навстречу нам девка. Приметная такая. Рослая». Лыжи описал. Красный кушак, шомполка за плечами. Все сходится.

Я разбудил ямщика, подвязали мы колокольцы, штоб не бренчали, да и дуй не стой в погоню. В одном селе нет. А видали: проходила. В другом селе нет. Я как волк по дорогам рыскаю, людей бужу. В третьем селе говорят: была, мол. Ночевала. С час как ушла. Мы за ней. Увидала наших лошадей Ксюха, на лыжи да в горы. Я за ней. Ладно лыжи с собой прихватил. Версты четыре порол, пока не догнал.

Чего морду воротишь? Стыдно небось. Спрашиваю, куда, подлянка, бежала? Молчит. Я ей жару. Молчит. Скажи ты, всю дорогу молчит. Есть сядем – молчит, морду воротит. Может, ты, Матрёна, вызнать сумела, куда она бегала?

– Куда там, Устинушка, как воды в рот набрала.

– А ну давай вожжи. Одно из двух – или вожжи об неё измочалю, или… В последний раз спрашиваю, будешь ты говорить аль нет?

– Буду.

– Та-ак. Куда это ты не спросясь собиралась?

– В город.

– В какой такой город? Зачем? Городов на земле много. Ежели в Томск аль Щегловск – то от Горелой надо в одну сторону. Ежели в Кузнецк аль Барнаул – в другую. Мы по извозным делам чуть не во всех городах побывали. А ты в какой собиралась?

Ксюша задумалась: «Неужто и впрямь на свете не один город, а много? На селе говорили – в город уехал, в город повёз. В какой же город? Где Ванюшка?..» Но в упор взглянула на Устина и ответила твердо:

– Все города обойду, а чего надо сыщу.

– Слыхала, Матрёна, за хлеб-то наш, за соль чего дочка отмачивает. Все города не спросясь обойдет. Це, це, це… – и прищурился. – Ты, часом, не Ваньшу пошла разыскивать?

Пугаясь собственных слов, Ксюша сказала тихо, по-прежнему глядя прямо в глаза Устину:

– Ванюшку.

Наотмашь, что было сил, хватил Устин по столу кулаком. Вздрогнула Ксюша, сжалась, но глаза не опустила, не отвела. Непривычная жесткость, решимость в плотна сжатых её губах, в голосе. Они и бесят Устина. Но он понимает: сегодня плетью обуха не перешибешь. Сквозь ярость мелькнуло давнее восхищение– «не девка-кремень». Заговорил спокойно, как только мог.

– Про Ванюшку, Ксюха, забудь. Я тебе ещё должен за свадьбу убегом. Рассчитаюсь, не бойся, за Устином не пропадет. А про Ванюшку забудь. Врать не буду. Невесту ему окончательно ещё не облюбовал. Несколько девок с приданым есть на примете, но я торопиться не буду. Пущай Ванюшка в городе малость грамоту одолеет – цена ему больше станет, а там… Да чего я буду с тобой в прятки играть. У Сысоя племянница подрастает. Невеста к весне. Поняла?

– Не отдам Ванюшку!

– Што-о-о?..

– Я тоже не бесприданница. Я прииск нашла. Мой прииск! Мой!

– Што-о-о? Ты-то чья, с-сука! Это моя кобыла дров привезет да и скажет: не бери дрова, Устин. Мои, мол, дрова, кобыльи. – Выскочил из-за стола, затопал ногами: – Вон! Вон из избы! И дорогу сюда позабудь. Вон, говорю!

…Всю ночь Устин с Симеоном провели на мельничной плотине. Глаз не смыкали. К утру заделали брешь. Вода усмирилась, наполняла пруд, ломая ледок. Дней через десять-двенадцать мельница заработает в полную силу.

Устин доволен. Приказал поставить плотинщикам две четверти водки да на закуску полтину выдал. Отсыпаться не стал, а сразу приказал Симеону:

– Вели запрягать лошадей. Да покрепче выбери. Лыжи вели в кошеву положить, веревки, топор. Дорога мне дальняя.

– Куда ты, тятя, не спавши? Только приехал…

– А про то, што Ваницкий золото на Ак-су утопил, слыхал? Или уши тебе заложило?

– Слыхал. Ну и што?

– Дурак! С мельницей вел себя как дурак и сейчас дурак дураком. Ты куда золото возил сдавать?

– На прииск Ваницкому.

– Вот. Оно потонуло теперь, а у нас расписки его на руках. Ты, может, грезишь, купить чего на эти расписки? Толкнулся в его контору, а там говорят, надо разрешение от самого, от хозяина, а хозяин остался на приисках, золото, сказывают, из реки добывает. Понял? Ну иди, вели запрягать, я и в кошеве отосплюсь за милую душу.

…Устин подъехал к порогам в солнечный полдень. Река искрилась, как летом, и вода казалась издали теплой – тоже как летом. Но это только издали. Поля шуги с хрустом наползали одно на другое, ломались среди камней, и гудела река, – как гудит степь, когда табуны лошадей мчатся по ней, взрывая копытами землю.

Шагах в двадцати от реки, среди молодых кедрачей, Устин увидел избушку. её недавно срубили, желтые брёвна бесстыже голы.

Устин велел остановить гусевку и вошел в избушку. Вошел, как обычно, без стука – в тайге никто не стучит. После яркого света в избушке темно. Против двери фонарем светилось оконце.

– Кто там? Я занят.

Голос Ваницкого. Подчиняясь сердитому окрику, Устин привычно отступил к двери и сразу озлился на себя самого. Распахнул лисью шубу и, сбросив на пол рукавицы, сказал:

– Рогачёв я… Устин.

Глаза привыкли к сумраку избы. Устин увидел стол у окна. Ваницкого в теплом меховом пиджаке. Он что-то писал. Устин повторил так же медленно и значимо:

– Рогачёв я.

– А, Устин Рогачёв! – Ваницкий повернулся на табурете и отложил карандаш. – Богомдарованный? Помню. – Смотрел на Устина, будто видел впервые. Тогда, по городу ходил мужик в серой посконной рубахе, с всклокоченной бородкой, с затравленными глазами. Он казался маленьким, сгорбленным, тщедушным. Сейчас перед Ваницким стоял богатырь с аккуратно подстриженной бородой, бобровая шапка под матку, огнём переливались лисы на шубе. Совсем другой человек. Ваницкий показал на скамейку: