Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Ваницкий аплодировал:

– Браво, Яким! Вы превосходнейший агитатор.

– Благолепно-то как сказывает Яким, как наш Кузьма, – умилилась Матрёна. – Спасибо, батюшка Аркадий Илларионыч, што упредил глаза-то закрыть. Зажмурившись, куда благолепнее слушать. А про царицу-то больше не будет? Вроде, не досказали чего?

Ротмистр бросил укоризненный взгляд на Ваницкого.

Ваницкий развёл руками.

– Про царицу потом доскажу, Матрёна Родионовна. Не забуду.

Захмелевший Лесовик ушел в Ванюшкину комнату. Остальных Устин пригласил в кабинет.

Кабинетом он очень гордился.

Желтые кожаные кресла у стен. У окна письменный стол с массивным прибором чёрного мрамора – адвокат выбирал. Шкаф с книгами. Тоже адвокат выбирал. Огромная картина в позолоченной раме: бурное море, и на нём корабль. В углу лампада перед киотом.

Устий рассадил гостей и сразу стал оживлённей, подвижней. Потирая руки, толкнул под бок Симеона.

– Притвори дверь покрепче. Так. Теперича становь сюды маленький столик. Так, – и достал из кармана колоду карт. – Перекинемся, гостюшки. Аркадий Илларионыч, подсаживайтесь к столу.

– Я не против. Только ведь пост. Не грех будет, Устин Силантьевич?

– Дык ведь как вам сказать, Аркадий Илларионыч, – оглянулся Устин на иконы. – В священном писании про всякое есть, а про карты ни слова. Стало быть, карты – не грех, – но на всякий случай привычньм жестом задёрнул шторку перед киотом.

– Так, так. Вот она, философия жизни. Грех упрячем в орех, а ядрышко в рот. В преферанс перебросимся, – предложил ротмистр.

– Устин Силантич, к тебе гость, – крикнула из столовой Матрёна. – Да отоприте дверь-то. Пошто закрючились?

Ротмистр приметил, как вздрогнул Ваницкий.

– А ну тебя к бесам, – рявкнул Устин.

– Гость-то из банку…

– Из банку? – лицо Устина как пылью покрылось.

– Согласно параграфу двадцать один договора… Зачитываю его: «Если покупатель – покупатель это вы, господин Рогачёв, – если покупатель просрочит второй платеж, банку представляется право вступить в управление прииском и наложить арест на намытое золото до полного погашения долга». Господин Рогачёв, вы можете сейчас же, немедленно погасить свой долг перед банком?

У Устина мускулы напряглись. Желваки заиграли на скулах под бородой, и она, как рожь в непогоду, заходила волнами.

Так, напружинясь, ещё дед и прадед Устина готовились к встрече с мчавшейся с гор лавиной, укрощали уроса – жеребца или смотрели в маленькие злые глаза вставшего на дыбы медведя.

Молча смотрели. Молчал и Устин.

– Господин Рогачёв, ответьте, пожалуйста, сможете вы немедленно погасить свой долг перед банком? – напомнил приезжий.

– Кого? – Устин сторожко оглядел столовую. Все сидели молча, опустив головы, как на поминках. Представитель банка – у обеденного стола. Не успели убрать ещё стол: скатерть залита вином и медовухой, объедки горками на тарелках. Ваницкий, ротмистр, Симеон, Ванюшка – на стульях, вдоль стен – безмолвные зрители, только Матрёна стояла, прижавшись спиной к белой печке, и он, Устин, в дверях кабинета.

– Устинушка, родненький, што ж такое деется-то. Один прииск начисто отобрали, теперича за второй принялись. Шкуру дерут. У-у, варначья кровь, – грозила она кулаком представителю банка и шикала на него, как на гуся.

– Погоди, мать, не кудахтай, – отстранил Устин Матрёну.

– На основании вышеизложенного банк уполномочивает меня приступить к управлению прииском некредитоспособного должника Устина Силантьевича Рогачёва, – закончил представитель банка.

– Как неспособный, – возмутился Устин и одновременно оробел, как робел год назад перед управляющим господина Ваницкого. И снова та же непонятная сила схватила за горло, давит.

Зачем-то Ваницкий сел рядом с представителем банка, и Устину показалось, что теперь стало два судьи. Горло сдавило сильнее. Перед глазами замельтешили чёрные точки, как мошкара на покосе.

– Пал Палыч, – пристукнул ладонью Ваницкий банковские документы, – я не понимаю и решительно осуждаю скоропалительные… неоправданные действия банка. Я видел работы на Устиновском прииске и свидетельствую своим честным словом: через двадцать дней шахта будет пройдена. А вы разоряете дебитора накануне…

Ваницкий говорил долго. Незнакомые слова мешали Устину понять всё, что он говорил, но главное повял: «Заступник… Брат ты мне… Брат…» И когда Ваницкий перестал говорить, в свою очередь, тоже стукнул кулаком по столу. Но легонько, с почтением.

– Правильно всё Аркадий Илларионыч обсказал. Спасибо ему, – Устин поклонился. – Да ежели в шахту не верите, так посля паски я свадьбу сына играю и Богомдарованный мой снова будет. С него заплачу.

Павел Павлович продолжал невозмутимо читать.

– Кроме задолженности за прииск Аркадьевский покупатель – покупатель это вы, господин Рогачёв – имеет долг перед банком за проданное ему, – то есть вам, господин Рогачёв, – оборудование, ранее принадлежавшее господину Ваницкому. Согласно параграфу двадцать четыре, в случае просрочки платежей, означенное оборудование поступает в собственность банка и реализуется им в возмещение причинённых убытков. Господин Ваницкий, я уполномочен вести переговоры о реализации поименованного в письме имущества. Господин Ваницкий, вы купите оборудование?

Аркадий Илларионович очень естественно изобразил изумление.

– Я? Не-е знаю. Так неожиданно. Оно предназначалось для Аркадьевского прииска, а прииск теперь не мой. И… – он резко повысил голос. – Я считаю бесчеловечным разорять Устина Силантьевича накануне пуска его первой шахты. Я не могу допустить этого как человек, как член комитета общественного порядка. Я буду протестовать, сколько есть сил. И если уж мой протест не поможет, то, конечно, выручу Устина Силантьевича, но… сами понимаете, за половинную цену.

– За половинную? Да оно ещё в ящиках… – Устин взмахнул руками. И безвольно опустил их, не находя больше слов.

– Батюшки, грабят! – закричала Матрёна.

– Подождите, – Павел Павлович встал. Прошелся по комнате. – Я тоже не понимаю, Аркадий Илларионович, почему за половинную цену? Это оборудование необходимо для других ваших приисков. Устин Силантьевич затратил на перевозку его в несколько раз больше, чем стоит само оборудование. Банк полагал, что вы возместите хотя бы часть стоимости перевозок и дадите тысяч триста.

– Прошу, с-сударь мой, без нотаций. Устин Силантьевич, не бойтесь, я защищу вас, докажу банку несуразность его политики. Хотя бы уж потому, что с вас он получит за оборудование полностью, а с меня – половину. Да-с, половину и ни копейки больше. Прошу, Пал Палыч, написать об этом в правление банка. Ведь не повезёт же банк все это железо обратно в город, платя за провоз в три раза дороже, чем стоит само оборудование. А вы, Матрёна Родионовна, угостите Пал Палыча медовухой, сообразите чайку. Это в банковских операциях помогает. А мне пора начинать сборы в дорогу. Так не забудь, Пал Палыч, плачу половину. Не больше.

– Вовсе не надо продавать оборудование, – уговаривал Устин. – Через двадцать дён я шахту добью, так золота у меня станет – засыпься.

Аркадия Илларионовича не интересовало дальнейшее развитие событий. Ему стало скучно, и он пошел за Якимом.

Ваницкий был прав. За чаем, за пирогами, за медовухой Павел Павлович понемногу оттаял. Не грозился параграфами и даже согласился не накладывать сразу арест на прииск. Но когда Яким Лесовик поднял тост за свободу, у Павла Павловича медовуха плеснулась из бокала.

– Свобода? Господа! Вы не представляете себе, что творится в городе. Непостижимо уму. Перед моим отъездом приходят в банк два вооруженных босяка с какого-то завода и приносят требование – выдать им пять тысяч рублей на нужды Советов, чёрт знает, каких депутатов.

– М-мда. – Ваницкий тоже поставил бокал, – Советы! Кто их принимает – всерьез? Тешутся, чешутся. Заместитель председателя какой-то полуграмотный деповский слесарь. Я знаю его. Он у меня сейф вскрывал, когда я потерял где-то ключ.

– Так вот. Этот милейший слесаришка и подписал требование на деньги.

– Ему отказали?

– Натурально. Но тогда он явился сам и арестовал управляющего банком.

Ротмистр подавился глотком медовухи и, зажимая рот, выкрикнул:

– Боже! Куда мы идём? Надеюсь, его освободили?

– Натурально. Вмешался комитет общественного порядка, полиция…

– Значит, полиция ещё функционирует? – обрадовался ротмистр.

– Как вам сказать. Полицмейстер сбежал. Губернатор сбежал. Жандармский полковник тоже сбежал.

Устин не слушал разговоров. Боль в груди утихала, словно зверь разжимал свои лапы и когти его медленно выходили из сердца. «Спасибо господину Ваницкому, помог всё же. А тут, бог даст, медовуха проймет Пал Палыча», – думал Устин.

– В полиции кого-то выбирают, – продолжал возмущаться Павел Павлович. – Она даже не полиция, а… – Павел Павлович пощёлкал пальцами.

– Милиция, – подсказал Ваницкий.

– Во-во. Н-ничего не поймешь. Необходима твердая власть. Ой, как необходима, чтоб из этих Советов, комитетов, комиссаров перья полетели.

– Пал Палыч, тише, – прикрикнул Ваницкий. – Я понимаю ваше возмущение, но я сам член комитета. Сам эмиссар. А твердая рука будет, Пал Палыч. Ручаюсь. За свободу, друзья! Чистую, прекрасную, без Советов и депутатов.

В столовую боком протиснулся приказчик Устина и поманил Симеона.

– Господи, с людями-то поговорить не дают, – завздыхала Матрёна. – Сёмша, иди к столу. Чай стынет. А приказчику скажи, штоб не смел входить без спроса, куда ему дорога заказана.

– Подожди, мать.

Вернулся растерянный и крикнул ещё от порога:

– На Богомдарованном сход!

– Садитесь, Симеон Устинович, – потянул его за рукав Павел Павлович. – Эка невидаль – сход. Вы бы в городе посмотрели. Там у каждых ворот сейчас сход, а на каждом углу митинг. Две кухарки встретятся на базаре и сразу одна из них председатель, вторая оратор.

Ваницкий весело рассмеялся.

– Сядьте, Симеон Устинович и радуйтесь вместе с нами, что народ, молчавший тысячу лет, запуганный, забитый народ, наконец-то заговорил. Пусть митингует. Пусть в нем пробуждается гражданственность, государственное самосознание. Это совершенно необходимо новой России. Да садитесь же наконец. Бульон стынет.

Симеон не мог успокоиться. Наклонившись к отцу, хотел шепнуть ему на ухо, но прохрипел на всю столовую:

– Да они там артель устраивают. Богомдарованный забрали. Пишут какие-то письма на сосёдние прииска.

Устин, бросив на стол надкусанный пирожок, чуть прищурившись, ждал, что скажут Павел Павлович и Ваницкий.

– Шуточки шутят, – рассмеялся Павел Павлович. – Впрочем, банку решительно все равно. Симеон, остывает бульон.

Сорвав с шеи салфетку, Ваницкий встал, вышел из-за стола. «Артель? Стоит только поблажку дать, и завтра будет артель на Софийском, послезавтра на Баянкуле, потом за Зацепе». Решительно повернулся и торопливо пошел к двери.

– Я как член комитета общественного порядка, должен пресечь беззаконие. Ротмистр! Едем на Богомдарованный.

– Я арестован.

– Сейчас не до шуток. Заберите свой револьвер. Он у меня в портфеле. Да шевелитесь быстрей. Бульон вам потом подогреют,

– Но вы говорили, что в России теперь нет политических бунтовщиков.

– Перестаньте, ротмистр, придираться к словам. Тут не политика. Тут просто-напросто воровство. Нарушается священный принцип частной собственности. Это… Это нож в спину революции. И поймите, ротмистр, сейчас на сотни вёрст вокруг нас ни полицейского, ни земского начальника, ничего, к чему мы привыкли. Мы двое – единственные представители власти.

…Очень болели распухшая челюсть и сломанный зуб. В ухо будто тараканы залезли, – копошились там, ползали и кусали. Егор сидел на топчане, поддерживая, ладонью распухшую щеку, качался, как ванька-встанька, и тихо постанывал.

Он в землянке один. Даже Капка с Петюшкой убежали на митинг.

– Будь она трижды проклята эта слобода, – ругался Егор. – Ишшо раз так по морде ослобонят, и хлеб кусать станет нечем. Во, во, – совал палец в рот, щупал шатавшийся зуб и, съежившись от боли, вскрикивал: – ОйI И на кой ляд мне эта слобода? Мне хлеба поболе, Петюшку грамоте выучить, а слободой я и сам с кем хошь поделюсь. Вон она, тайга-матушка, иди куда хошь, только исть чего будешь?

Распахнулась дверь, и Капка с Оленькой с порога закричали:

– Папаня, тебя куда-то выбрали.

– Отчепись, не то валенком запущу…

Девчонки исчезли. Но скоро Капка снова прибежала:

– Маманя послала сказать: господин Ваницкий приехал. Все в контору побегли. Станут рядить про новую жизнь.

И опять убежала.

Егор закряхтел, засуетился. Боль вроде сразу, же приутихла. Натянул на плечи рваный полушубок – получше Аграфена надела, – на голову шапчонку с полуоторванным ухом – получше была, да та на Капке, всегда норовит в отцовском пощеголять. Обвязав больную щеку платком поверх шапки, – концы торчали как заячьи уши, – вышел на улицу.

В конторе собрались приискатели. Сидели на подоконниках, на корточках на полу, – толпились в коридоре. Ваницкого не было. Он с Ванюшкой и Ксюшей ходил возле шахты, шурфа, промывальных приборов, критически всё осматривал… Осмотрел и «копай-город», как в шутку называли приискатели свои землянки. – Взвешивал, прикидывал, что-то записывал, расспрашивал, сколько намывают золота за смену, за месяц. Потер руки, словно вымыл их, и сказал:

– Надо знать, как соседи живут, Ну вот что, друзья, положитесь целиком на меня, сядьте в уголок и молчите, а то испортите всю обедню.

Войдя в контору, Аркадий Илларионович сразу почувствовал – у приискателей настроение приподнятое, – Сбросил шубу у самой двери и пошел, приветливо улыбаясь.

– Ба! Да тут у меня половина друзей. Здравствуй… Егор! Здравствуй, – крепко обнял, пожал Егору руку. – Как жена? Ребятишки? А я соскучился по тебе. Помнишь, как бывало мы с тобой зальёмся в тайгу на недельку, на рябков или на коз, Соскучился и по байкам твоим. А, дядя Жура! “Здорово! Давай твою лапу. Ещё не женился? Ну смотри, будешь свадьбу играть, я первый гость.

Протискиваясь к столу, Ваницкий балагурил, а сам исподлобья наблюдал за приискателями, особенно за теми, что сидели возле стола, естественно полагая, что это зачинщики.

Поднялся Вавила:

– Тише, товарищи. Раз представитель новой власти пришёл, собрание считаю открытым.

Аркадий Илларионович протестующе замахал руками:

– Никаких собраний и протоколов. У меня здесь много друзей, и будет просто дружеский разговор. – Помолчал. Вздохнул. – Друзья мои, а вы меня огорчили. У вас были какие-то думки о самоуправлении. Рядом в селе находится представитель новой власти. Пришли бы, поговорили, а вы с бухты-барахты, не подумав, не подготовив вопроса – митинг. Это самоуправство, друзья мои. А свобода – прежде всего строжайший порядок.

Ваницкий пристально посмотрел в глаза то одному, приискателю, то другому, будто выговаривал каждому в лично. Видел опускаются головы – и торжествовал.

И Вавила почувствовал перелом в настроении товарищей. «Еще немного и начнут прощенья просить…» Решительно встав, он перебил Ваницкого:

– Никакого самоуправства, гражданин представитель. Мы обсудили устав артели, написали протокол собрания и выбрали делегацию к вам. Большинство посчитало, что устав надо у вас утвердить. Но раз вы приехали сами, вот и просим прочесть его. Утвердить. Все по закону, товарищи?

– Все, а как же иначе.

Ваницкий почувствовал: были споры. Решил найти союзников.

– Гражданин Вавила, мне говорили, что давно вы были противником артели. Надеюсь, ваши убеждения не изменились?

– Нет. Но изменилась обстановка, гражданин Ваницкий. При царе говорить про артель – значило дразнить полицию и подставлять товарищей под удар. А теперь у пас свобода. И свободные люди могут свободно выражать своё мнение. Так, гражданин Ваницкий?

Ваницкий уклонился от ответа.

Вавила одернул гимнастерку и протянул ему тетрадь.

– Вот устав. Мы просим его прочесть и утвердить. Так сказать, узаконить нашу артель.

– Очень хорошо. Я доложу об этом, в комитете. До решения комитета, я полагаю, всё остается. по-прежнему. Так? – И быстро повернулся к Егору. – Конец всему делу венец. Не напоишь ли по старой дружбе чайком?

– Господи! Да милости просим…

Вокруг одобрительно зашумели:

– Видал, новая власть-то не брезгует нашим братом.

Вавила возвысил голос:

– Гражданин Ваницкий! Мы настойчиво просим сейчас же прочесть устав. Дело не терпит.

– Устав велик, и я просто боюсь задерживать вас.

– Ничего, мы подождем. Как, товарищи, подождем?

– Подождем, подождем!

Егор протиснулся к двери и остановился в недоумении: «Как же это получается? Ваницкий, значит, говорит – всё правильно! Вавила зачнёт напоперек воротить – тоже вроде бы верно. И чайком попоить господина Ваницкого хорошо бы, а штоб устав сейчас утвердить – ещё того лучше…»

– Так мы подождём, гражданин Ваницкий, – напирал Вавила. – Вы же назвали себя слугой народа. Уж потрудитесь, пожалуйста, для него.

Ваницкий покачал головой:

– Я утвердить не могу. Я просто не имею на то полномочий, – и усмехнулся: «Обороняться начинаю».

– А тогда чего вы обижались, что мы не пришли за вами в село?

– Но я могу дать совет.

– Мы и просим совета. На нашем митинге избраны ходоки в город, а вы прочтите устав и дайте совет. Напишите, с чем согласны, с чем нет. Вот это будет большая помощь. Правильно я говорю, товарищи?

– Правильно! Верно!

– Подсаживайтесь к столу. Тут будет удобней.

В каждом жесте Вавилы, в том, как он преувеличенно вежливо пододвинул лампу и стул, в его голосе и словах Ваницкий чувствовал торжество и издевку. Прикусив губу, Аркадий Илларионович сел у стола, развернул тетрадь, исписанную четким почерком Ивана Ивановича. Стал читать. Чем больше читал, тем больше озлоблялся. «Это же коммуна, чёрт их возьми. Надо к чему-то придраться. Утопить все и споре…»

– А у вас тут не всё ясно с системой управления артелью. Неясны взаимоотношения с хозяйкой…

Вавила громко, чтоб слышали всё, объяснил, как они думают организовать управление. Егор слушал, слушал и неожиданно для себя самого перебил:

– Помолчь малость. Я слово скажу, – сдернул по привычке с головы шапку, замял её в руках. – Робята! Да што Вавила сказыват, как робить да што. Неужто в артели лодырь какой объявится. Ни в жисть. Мы же за неё, за артель, во, – показал распухшую щеку и выбитый зуб, – а другие и вовсе жисть за неё положили, так неужто какой-нибудь супостат лодырить вздумает. Да я его сам, – затопал ногами Егор, будто втаптывал в грязь супостата. – Нет, Вавила, ежели и придётся за чем досматривать так рази только с работы домой загонять. Для себя ж робить-то будем.

Робята, надобно вот о чем толковать. Школу бы надобно, штоб сарыни нашей грамоту одолеть. Ежели есть которые супротив школы, так поясню: я сам-то неграмотный вовсе, а так понимаю, без школы нельзя.

– Верно Егор сказал. Верно, – закричали вокруг.

Ваницкий горячо поддержал Егора.

– Мне кажется, у тебя, Егор, очень дельное предложение. Давайте обсудим вопрос о школе.

– Частности потом, – перебил Вавила – Прежде всего ответьте: согласны вы с нашим уставом? С артелью?

– Допустим… Но тут изложено в такой форме… Требуется редакция. Нарушив форму, вы можете погубить существо. Надо все детальным образом обсудить в комитете.

– Тут гражданин Ваницкий, по-моему, прав, – вмешался Иван Иванович. – Свобода – прежде всего порядок.

– Золотые, слова, – обрадовался поддержке Ваницкий.

– Гражданин Ваницкий говорил, что комитет общественного порядка прислушивается к нашему голосу!

– Непременно, конечно! – Ваницкий повысил голос, чтоб слышали все. – Иван Иванович сед. Он много видел, Давайте послушаем бывалого человека. Он много знает и правильно понимает обстановку в России.

– Да, мне кажется, понимаю. Товарищи, поможем комитету общественного порядка услышать подлинный голос народа. Напишем письма на сосёдние прииски на заводы, на шахты. Расскажем им о нашем намерении организовать артель. Пошлем свой устав. Пусть рабочие обсудят его и сообщат комитету свои решения.

«Вот, прохвост, как выкрутил»-сжал кулаки Ваницкий, но выдавил из себя доброжелательную улыбку.

– Друзья мои! Вполне достаточно одного вашего обращения. Такие письма решительно ни к чему.

– Нужны эти письма. – Вавила наклонился к Ивану Ивановичу. – Пишите в протокол: послать письма на прииски и заводы. Правильно, товарищи?

– Правильно. Пусть везде будут артели, – закричали и в комнате, и в прихожей.

Ваницкий ещё раз попробовал отшутиться:

– Друзья, торопливость нужна лишь при ловле блох.

«Пошто они меня-то– не спросят! Словно посля мёртвой манатки делят», – обиделась Ксюша.

А тут Ванюшка вскочил, выкрикнул:

– Неча комитету писать, Я не отдаю прииска – и всё тут.

Приискатели зашумели.

– Как не отдаешь? Да кто тебя спросит!

– С-сударь, – зашикал на Ванюшку Аркадий Илларионович, – здесь решаются государственные дела, а вы… Сядьте, я вам говорю.

– Не сяду. Грабят. По миру пускают, а я сиди…

– Да кто тебя грабит, Ванюшка, – поднялся Егор. – Ксюшеньку мы не обидим. Мы же в уставе записали: каждый артельщик будет получать один пай, а Ксюшенька – пять паев. Будет робить с нами, как все – шесть паев. Нешто мы, Ксюшенька, без понятия. Мы ж тебя любим. Ванюшка твой будет робить – и ему пай. На семь паев заживете, как и царь не жил. Право.

– Ты откуда знашь, сколь мне надобно денег? Плевал я на ваши паи. Я хозяин, и отдай моё.

– Хозяин! А этого не хошь? – Старуха приискательнйца повернулась спиной к Ванюшке и, нагнувшись, похлопала ладонью пониже спины.

– Так их, – хохотали вокруг– Пиши, Иван Иванович, письма на соседские прииска. А Ксюха, ежели пять паев мало, – ничего не получит.

– Товарищи, тише, тише, – кричал Вавила. – У меня вопрос к гражданину Ваницкому, да тише вы, тише…

Наступила тишина. Тогда Вавила, положив руки на устав, сказал громко, раздельно, чтоб поняли все:

– Гражданин представитель новой народной власти, вы сделали по уставу отдельные замечания, а скажите, есть там хотя бы один единственный пункт, с которым вы были согласны?

– А как же. Конечно. Я вам потом сообщу.

– Нет, скажите сейчас. Прямо сейчас, с чем вы согласны.

Все ждали ответа. Тишина. Приискатели поднялись с пола и подались вперёд, к столу, где стоял Вавила и против него Ваницкий. Стояли как два борца, измеряя глазами друг друга.

«Сказать, что согласен в принципе? Скандал. На комитете не отчитаешься. Завтра артель перекинется на мой прииск. Согласиться с какой-то частностью —, выдать себя, на смех поднимут…»

Не дождавшись ответа, Вавила выпрямился, упёрся в стол кулаками, потом, подавшись вперёд, проговорил очень тихо, но как-то особенно убедительно:

– Товарищи! Господин представитель новой власти не может сказать, с чем он согласен в нашем уставе. Не может. Потому, что он ни с чем не согласен. А это наша жизнь. Правильно?

– Правильно!

– Значит, он с самой жизнью нашей не согласен. Вот и решайте сами, какая эта новая власть. Господин Ваницкий, давайте говорить напрямик. Вы капиталист, вы боитесь, чтоб ваши рабочие не организовали артель на ваших приисках. Выходит, нам с вами не по пути.

…После отъезда Ваницкого Вавила попросил остаться членов рабочего комитета.

– Товарищи, в ближайшие дни никто не должен ночевать дома.

– Блажь, – возмутился Иван Иванович. – Ты думаешь, нас арестуют?

– Бережливого бог бережет.

– О чем ты говоришь, Вавила! Свобода! Революция! Ваницкий сам, своими руками, освободил Егора из-под ареста и сказал, что это последняя жертва тирании. Я лично ночую дома, а ты как хочешь.

– Всё же, как ни крути, Вавила, – ответил Егор, надевая шапку, – а Аркадий Илларионыч душевный человек, я его давно знаю.

…По дороге в село Ваницкий долго молчал. Потом повернулся к ротмистру Гореву.

– Я дам вам понятых и приказываю именем революции арестовать бунтовщиков. Список передам вам в селе.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Устина очень стесняло присутствие в доме представителя банка. Не поймёшь, кто теперь хозяин. Маленький, сухонький Павел Павлович пересчитал лошадей в конюшне, хлеб в амбарушках, дрова в лесосеке. Несколько вечеров щёлкал на счетах в кабинете Устина, а домашние ходили на цыпочках, говорили вполголоса, словно в доме покойник. Закончив подсчёты, позвал Устина.

– Устин Силантьевич, всего описанного имущества не хватит покрыть и десятую долю долга, – лицо у него ещё больше сморщилось, складки собрались на щеках, под глазами, на переносице, будто Павел Павлович собрался чихнуть. – Под какое же обеспечение вы изволили брать в банке ссуду?

– Не под сено же, а под золото, – насупясь, пробасил Устин.

– А где оно, золото, хотел бы я знать?

– В шахте.

– В шахте? Почему хитрите? Почему же даёте из шахты не золото, а какие-то пустые торфа?

– Пал Палыч, я тебе объяснял: шахта ещё не добита, – нехотя ответил Устин и начал икать, будто репы объелся.

– Банку нет до этого дела. Добудьте необходимое золото, рассчитайтесь. И поскорее, пожалуйста. Я могу ждать не больше десяти дней.

Теперь Павел Павлович днём или спал, или, взяв ружье, бродил по окрестностям, промышляя рябков, а вечерами, когда Устин приезжал с прииска, они обедали вместе под медовое пиво, потом уходили в кабинет и садились за карты.

Углубка шахты шла успешно, и к Устину возвращались уверенность и спокойствие. А пиво и карты создавали душевный контакт с представителем банка.

Оба играли азартно, хлопали картами так, что пламя в лампе вздрагивало, и в стекле кружились золотистые искры. Но Устин скрытен, расчётлив, хитер, а у Павла Павловича не лицо – открытая книга. Маленькое сомнение – хмурятся брови, большое – лоб бороздят глубокие морщины, удачная карта – заблестят глаза. Посмотрит Устин украдкой в лицо партнера и видит все карты.

Но гневить представителя банка ему нет никакого расчета и, выиграв, он начинал ловчить, давал партнеру сорвать крупный куш, потом обдирал его снова.

К концу игры непременно оставлял Павлу Павловичу небольшой выигрыш и, снисходительно улыбаясь, смотрел, как тот довольный прятал деньги в бумажник.

– Вот как наши играют, – хлопал по карману Павел Павлович и начинал рассказывать про разные банковские дела. Речь русская, но ничего не понять Устину. Депоненты. Дебет. Пассив. Снова Устин проникался к Павлу Павловичу глубоким почтением.

За такой вот игрой их и застал Симеонов гонец. Постучал в запертую дверь кабинета.

– Хозяин! Дошли до золотоносных песков.

– Наконец-то, – бросив карты, перекрестился Устин. Велел Ванюшке:

– Бери ружье и дуй на прииск пески охранять. Скажи Сёмше, штоб и сам глаз с песков не спускал. И пускай бьют шахту всю ночь, а мы поутру подъедем, по приморозку. Песков-то должно быть не толсто, к вечеру, бог даст, добьем.

Устин в эту ночь не спал. Ходил по дому, умывался несколько раз и всё не мог успокоиться. Несколько месяцев ждал он этого известия. С таким нетерпением он ждал двадцать пять лет назад встречи с Февроньей. Февронья Кузькиной стала. Но любовь, томительность ожиданий до сих пор не забылись и как-то невольно вспомнились в эту ночь. Устин подошёл к окну, упёрся в стекло. Напротив, в доме Кузьмы Ивановича живёт Февронья. Устин видел её сейчас не костлявой старухой, а прежней красавицей – статной, румяной, до колен коса. Лежит Февронья на постели с Кузькой, а он – лысый, старый, как сейчас, обнимает её.

Скрипнул зубами Устин и отошёл от окна.

– Пошто она нонче-то видится мне? Эх, Февря, Февря…

Четверть века прошло. Все равно не забыть.

– Устинушка, родненький, маешься што? Ладно всё будет. Ложись. Утро вечера мудренее.

Устин молчал.

– Хошь, погадаю тебе? – Не дождавшись ответа, Матрёна вылезла из постели, набросила шаль, кряхтя прошла в сени. Вернулась с поленом.

– Смотри, Устинушка, како мне досталось. Ровное… Гладкое, без сучков. Счастье тебе будет завтра.

– Это я без тебя знаю. Ты мне скажи, сколь его будет, счастья-то? За сколь дён с банком смогу рассчитаться?

Хотел выругать Матрёну, но неожиданно для себя, на зло Февре и Кузьме, похлопал её по спине, ущипнул за тугое плечо. Прозрачная дымка затянула глаза Матрёны.

– Устинушка, родненький… – прижалась к его груди.

Давно ждала этой ласки Матрёна.

Таежная дорога вьется, виляет, как Устинова жизнь. Дошла до скалы, свернула в сторону и, змеясь между пихт, спустилась в ложок, синей лентой проструилась по руслу и снова в сторону, опять на хребет.

Стучали подковы по крепкому утреннему чарыму. Поскрипывали полозья расписной кошевы. Розовая заря висела над громадами заснеженных гольцов. На душе у Устина сегодня праздник. Откинув воротник тулупа, подставляя морозному ветру лицо, он повернулся к Павлу Павловичу и сказал вроде негромко, но на морозе каждое слово звенит.

– Так-то оно. Сёдни, Пал Палыч, плачу первый взнос твоему банку. Месяц пройдет, два от силы, и начисто рассчитаюсь, а тогда… Приезжайте ко мне летом. Паровую машину на шахте поставлю. Едешь тайгой, а она – гу-у-у… Откуда в тайге гудок? Устинова шахта гудит. Дом буду каменный строить. Навечно. На Богомдарованный тоже машину куплю. Сколь, Пал Палыч, вам в банке то платят?

– Триста.

– За месяц?

– В год.

– Не жирно. – И сразу на «ты». Будто младшему – Переходи ко мне. Вдвое буду платить. Мне нужен такой человек, штоб все банковские махинации знал. Дом тебе выстрою, лошадей подарю. По рукам?

– Подумаю.

– Думай, да только поскорей. Я шибко ждать не люблю. Э-э, никак Сёмша уж и мыть начал? Молодец!

Гусёвка развернулась у тех кустов, где две недели назад стояла Арина и с тоской смотрела на Симеоновы окна. Впереди шахта. Ванюшка стоял возле груды песков с ружьем на ремне. Возчик подогнал лошадь с опалубком, нагреб пески и захлопнул глухую крышку. Ванюшка защелкнул замок: везти на промывку далеко, как бы возчики не украли золото.

– Молодец, – похвалил Устин и подвел Павла Павловича к шахте. – Посмотри, какие пески. Сахар, а не пески. Хоть чичас на базар. А золота в них… Ванюшка, анженер где?

– В шахте сидит. Забойщиков подгоняет.

– Молодец. Пал Палыч, пошли на промывалку.

Поднялось солнце. Заискрились, заголубели дороги.

Краснотал у ручья надел серебристые серьги. Как пуховые птенцы повисли они на ветвях, Любо Устину.

Звонкая, говорливая бежала по колоде вода. Симеон открыл замок на крышке опалубка и красная галька с глиной повалилась на колоду, как пшеница из распоротого мешка.

– Посмотри, Пал Палыч, какие песочки, – не мог нахвалиться Устин.

А по дороге мчалась вторая гусёвка. Огнями мелькали в просветы кустов рыжие кони. И кошева рыжая, обитая телячьей кожей. С разлету осадил лошадей кучер. Ледяные искры брызнули из-под копыт. Вылез Кузьма Иванович, сухонький, сгорбленный, в лисьей мохнатой шапке и прямо к Устину.

– Бог на помощь, суседушка.

– Спасибо на добром слове.

– Что ж ты меня на праздник свой не позвал? Неладно забывать старых друзей. Не в обычае это. Твоя радость и мне душу греет. Я о радости человечьей завсегда бога молю.