Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Я видал.

– Где?

– На войне. Откуда-то приезжали к нашему офицеру.

– Да ну-у… Чёрные?

– Как сажа. А глаза – белые.

– Неужто и остальное все правда? А за што он на каторге был? А? За хорошие дела на каторгу не пошлют.

Качается очуп. Плещет вода. Михей не отвечает.

– Знаешь, Михей, он шибко любит, когда ты на гармошке играешь. Сидит, слушает. Слова проронить никому не даст.

– А ты любишь, когда я играю?

– Люблю. Особенно эту, протяжную. Слушаю, а сама поля вижу. Желтые-желтые. Туча над ними висит, а среди хлебов берёзы стоят. И так им одним сиротливо.

– Скажи только слово – всю жизнь буду играть для тебя, – шепчет Михей.

– Не надо про это… Да ты качай. Мне одной не справиться. Очуп тяжелый, – хитрит Ксюша, а потом говорит с укоризной – Вот ты опять за своё. А мне так хорошо было с тобой. Просто. Сказывала все, што на сердце легло. Раньше я с Ванюшкой так говорила, а теперь только с тобой… Я бы тебе ещё много сёдни сказала, а теперь не могу.

– Давай сызнова о золоте говорить.

– И о золоте не могу. Только подумаю про него – словно морозом опалит. Третий шурф добиваем, его все нет. А ежели и не будет?

Солнце медленно выпивает росу. Иван Иванович с Михеем кайлят валунистую породу и кидают в деревянную бадейку. Устин с Симеоном вытаскивают её из шурфа. Вытряхивают в отвал. Ксюша с Ванюшкой качают очуп помпы.

– Иван Иваныч, ничего там не видно в шурфе-то? – в который раз спрашивает Устин.

– Нет. Из последней бадьи породу пробовал?

– Мыл.

– Нет золота?

– Нет!

Кончается день. Золота нет. Устина охватывает отчаяние. Под руку подвернулась Ксюша. Она обеими pуками поправила на голове белый платок – по всему видно собралась на село.

– Куда?

– Тетка Матрёна наказывала…

– Здесь ночевать будешь! Здесь! Завтра чуть свет на работу.

– Но тётка Матрёна…

– Перечить? Мне? – схватил с земли гибкий лозовый прут. Размахнулся.

Ой! – жгучая боль пронизала тело девушки. Ксюша выгнулась и присела, закрыв руками лицо. «Ж-ж-ж-ить», опять пропел прут.

У Ванюшки лицо скривилось, как от боли. «Лучше б меня…» Симеон угрюмо смотрел в землю. Перечить отцу нельзя!

Ксюша зажмурилась, ожидая второго удара, но услышала возле себя глухое порывистое. дыхание и открыла глаза.

Иван Иванович схватил руку Устина и пытался вырвать прут.

– Очумел? Пусти! Не суйся промежду домашними, – хрипел Устин. Тряхнув плечом, он легко отшвырнул Ивана Ивановича, размахнулся вновь и покачнулся от удара в лицо. Взревел:

– Ты на кого руку поднял, сморчок? К-каторжник. Убью! – он пригнул голову и, широко ставя ноги, медленно двинулся на Ивана Ивановича. Тот стоял немного растерянный, с опущенными руками. На щеке птицей бился, дрожал маленький мускул.

Дядя! Не надо! – рванулась вперёд Ксюша. Но Иван Иванович схватил её за плечи и удержал. Поставил рядом с собой.

– Убью… В муку изотру, – хрипел Устин.

– Изотрет. Ей-ей, изотрет, – возбужденно шептал Симеон.

И тут Иван Иванович не увидел, а почувствовал, что рядом с ним и Ксюшей встал Михей.

– Ваньша! Сёмша! Ко мне! – крикнул Устин.

Но Симеон. куда-то исчез, а Ванюшка просил:

– Тятька, не надо…

Плечом к плечу стояли Михей и Иван Иванович, а рядом с ними перепуганная Ксюша. Стояли не отступая. Устин ещё ниже пригнул голову и прохрипел:

– Отдайте девку. Лучше добром отдайте.

– Ударь меня раз, и будем квиты, – Иван Иванович шатнул навстречу, – но Ксюшу не тронь. Не то…

– Да ты грозить? Вон с моего прииска. Вон! И Михей вон! И Ксюха – вон! Чтоб к утру вашим духом не пахло.

Аркадий Илларионович расхаживал по кабинету и, похохатывая, слушал рассказ Сысоя.

– Полз как индеец?

– В точности индеец, Аркадий Илларионович. Ночь, темнота, я, значит, ползу между кочек на брюхе. Вода под руками холодная хлюпает.

– А филин как ухнет…

– И сейчас вспоминать страшно. Да что там филин. Возле работ всю ночь напролет каторжник ходил с дубинкой. Только травой зашуршу, он ревет: «Кто там!». Дух затаю и лежу. Отвернется, я снова за нож.

– Стой! А при чем тут нож? – насторожился Ваницкий.

– Так я ж… Сысой замялся. Смущенно сказал: – Боялся я очень, всю ноченьку нож в руке продержал.

– Так, так. – Ваницкий успокоился. «Понятлив Сысой. Молодец». И спросил: – А зачем ты, вообще, ползал на Безымянке?

И снова нашелся Сысой.

– Как зачем? Надо же было узнать, какой это прииск, как моют, какое там золото. Богатое золото, Аркадий Илларионович. Очень богатое. Я так полагаю, у хорошего хозяина будут пудовые съемки.

Чувствовалось, что Сысой не преувеличивает, и Ваницкий совсем развеселился.

– А где сейчас твой приискатель?

– У меня отсыпается. Ох и умен. В потаенный знак положил записку: «Прииск заявлен на имя господина Ваницкого А. И.»

«Перестарался, братец…»– подосадовал Аркадий

Илларионович и спросил:

– Местечко для дома управляющего выбрал на Безымянке?

– Выбрал. Ох веселое место! Поляна – большущая, солнце всё время светит. Только трудно было приискателя того сыскать. И вся наша беда, Аркадий Илларионыч, от этого проклятого каторжника. Устин бы не догадался с заявкой.

– Возможно, но не гнать его было нельзя. И тебе, господин будущий управляющий прииском, надо будет знать – почему. Каторжник, как ты его называешь, грамотный мужик, нужный на прииске. Если разобраться, он молодец: не допустил, чтоб пьяный офицерик, у которого собственные пальцы от хмеля двоились, стрелял в человека. В душе я благодарен ему за вмешательство, но как хозяин не могу допустить, чтобы рабочий безнаказанно встал против моей воли.

И ещё крепко учти, господин будущий управляющий прииском, мой служащий не может шататься пьяным на улице. Не может ввязываться в кабацкие драки. Выгоню с первого раза.

Ваницкий удобно расположился в кресле и продолжал поучать Сысоя:

– И ещё одно намотай на ус. Долг гражданина и абсолютная честность, как её понимают простые люди, часто несовместимы. Есть высшая честность и долг перед делом. Возможно, тебе жаль Устина. По-человечески. Но как промышленник ты не мог поступить иначе. Страна воюет. Стране нужно золото. Устин– мужик – и не сможет дать столько золота, сколько надо стране. Понимаешь?

Аркадий Илларионович вызвал лакея и приказал:

– Позвать адвоката.

Адвокат – сухонький старичок с седой бородкой клинышком, в пенсне на чёрном шнурке, тот самый, что торговал у Устина прииск в чайной, – неслышно проскользнул в кабинет и замер у дверей.

– Изволили звать?

– Звал. Сысой Пантелеймоныч разыскал приискателя, открывшего прошлой осенью золото в Безымянке. Потаенный знак заложен на моё имя. Опротестуйте заявку Устина Рогачёва в судебном порядке. Сколько вам понадобится времени на выполнение всех формальностей?

После ссоры с Устином Иван Иванович надел стеганую тужурку и ушел в тайгу. Ходил между темными, притихшими пихтами и думал: «Что делать? Просить полицейское управление о переводе в другую волость? Почему? – спросит начальник управления. – С хозяином характером не сошлись? На родине не сошелся характером с государственной властью. В тюрьме не сходился характером с надзирателями. На прииске не понравилось поведение господина Ваницкого? Нет-с и нет-c! Значит, жить в Рогачёве? Но как? Идти в батраки? Так я же ни пахать, ни косить. Мечтал об артели. Создали бы артельный поселок, школу, кооперативную лавку, клуб. И вот дурость Устина все разрушила. Чем отличается самодурство Устина от самодурства Ваницкого или тюремного надзирателя?..»

Глухо, надсадно ухала выпь. Иван Иванович все ходил, все думал.

«Нет, я должен остаться здесь, в Рогачёве. Ради артели, ради моих тетрадей. Надо дорисовать орнаменты на доме Кузьмы. Изучить быт кержаков. Пройдет год, два, три, в Петрограде выйдет книга Ивана Ивановича Многорекова «Говоры, быт и культура кержаков Притаеженской волости». Я буду знать: прожил жизнь не даром. А какой здесь чудесный говор, какие красивые песни, какие обряды!»

Вспомнилась далекая деревушка в Курской губернии. Подслеповатые курные избы. Одна из них – школа. Такая же покосившаяся, крытая соломой, всего в два окна.

Окончив учительскую семинарию, он приехал сюда учить ребятишек и сразу столкнулся с беспросветной темнотой. В соседях не могла разрешиться от бремени молодая женщина. Знахарка сбрызнула её с уголька «святою» водой. Не помогло. Раздавила в балакире трёх пауков, порвала в углу паутину, настояла все это на воде и поила роженицу. «Испей, касатушка, порванной паутинки, испей раздавленных пауков и тенеты падут. Выйдет плод». Но роженица кричала. Отворили в церкви царские врата – и это не помогло. Тогда положили её животом на порог…

– Запрягите лошадь, съездите в соседнее село за фельдшером, – уговаривал Иван Иванович мужа.

– Ни к чему все это, мил человек. Ежели бог не поможет, то разве человеку под силу?

Умерла красивая молодуха.

Ел Иван Иванович хлеб из мякины, ел хлеб с лебедой и твердо усвоил истину: «Не то беда, что во ржи лебеда, нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды».

Ежедневно видел перед собой двадцать пять ребятишек в продранной одежонке. Каждое утро, после молитвы, они стояли и пели «Боже, царя храни». И сам с ними пел.

Вечером, засветив керосиновую лампу, садился за стол, раскрывал книги. В них совсем иной мир. «Город солнца», где правит «сословие мудрых», где нет богатства, делающего людей хитрыми, коварными. Фаланги Фурье, где каждый работает в меру своих сил и способностей, где процветает разум и общее благоденствие. У Чернышевского читал про мастерскую Веры Павловны, а потом выходил на улицу и видел покосившиеся избушки, деревянную соху и слышал пьяные песни.

«Только община, только артель положат конец этому беспросветью», – думал Иван Иванович.

И он ходил из дома в дом, уговаривал крестьян объединиться в фалангу.

– Оно бы, может, и ничего, – отвечали ему, – земли-то опять же – курица перескочит.

Добродушный помещик с седыми бакенбардами на обвислых щеках слушал его, поддакивал. Соглашался, что мир устроен несправедливо, и многое надо бы изменить.

– Какое у вас доброе сердце, молодой человек. Как приятно беседовать с вами. Как-то становишься чище, и на душе разливается сладость. Заходите почаще.

Уверившись, что старик разделяет его мысли, Иван Иванович завел с ним разговор о том, что неплохо бы поделиться землицей с крестьянами.

– Что? Да вы плут, молодой человек, мошенник! Благодарите бога, что я не доносчик, а то бы…

1905 год. Крестьяне, вооруженные косами, вилами, кольями громили барскую усадьбу, а Иван Иванович стоял на крыльце и уговаривал разойтись, не чинить насилия.

Тюрьма. Суд.

– Он, он подстрекатель. Он главный зачинщик, – тряс на суде пальцем старый помещик.

«За подстрекательство к грабежу и убийству, – читал председатель суда, – приговаривается к лишению всех прав состояния и каторжным работам на срок восемь лет».

«Где же и как искать справедливость?» – думал Иван Иванович.

Ухала. выпь. Михей сидел у костра. Представлял извилистую просёлочную дорогу между хребтами. По дороге идёт Ксюша. В руке узелок. За плечами отцовское шомпольное ружье. Она идёт, куда не знает сама. Не знает, где найдет приют и работу.

Михей догоняет Ксюшу.

– Пойдем вместе, Ксюша. Вместе идти веселей.

– Пойдем.

И вспомнил, как Ксюша говорила ему: «Ты хороший, Михей…». Хмельная радость наполнила сердце.

Они пойдут рядом. Рука об руку. Всю жизнь. Михею хотелось, чтоб завтра наступило скорее.

– Черт с ними, с деньгами, с артелью.

Ванюшка тоже не спал. Он лежал в избушке на нарах и слышал, как заливисто храпел Симеон и беспокойно кряхтел отец.

– Тять… а тять…

– Кого тебе?

Ты и заправду их завтра погонишь? – не получив ответа, добавил – Ксюшу-то как же? Ксюшу не надо бы. Тять!

Опять за своё?

– Ни, тять. Про женитьбу брошу и думать, только ты её ке гони. Как же без Ксюши-то? Нельзя, чать, без Ксюши…

«Балда, – думал Устин. – Ксюху как раз просто выгнать: показал на дверь и конец. А Ивану Иванычу отдай шестьдесят рублей долга! Михею без малого тридцать! Где их возьмешь? А гнать надо. Слово – не воробей, вылетит, не поймаешь… А как отыскать золото без Ивана Иваныча?»

Снова кряхтел Устин. Снова ворочался с боку на бок, холодея от стыда: хотя слово не воробей, а ловить его все же придется. Нужда заставляет.

«Из-за Ксюхи, – подлянки, все получилось. Из-за нее. Слушаться перестала. Ванюшку окрутила, ведьма чернявая…»

И что было сил ударил сына под бок.

– Тятя! За што? – простонал Ванюшка, скорчившись от боли.

– За старое, за новое, за три года наперёд. Штоб ума не терял, – и схватился за голову. – Стыд-то какой, срам-то какой! Крикнул «вон», а выгнать-то не могу!

Едва дождавшись рассвета, Устин вышел из избушки к костру, потянулся до хруста в сустава зевнул, будто только проснулся и не может прогнать дремоту. Огляделся.

– Хороша будет ноне погодка-то. Ой, хороша. Михей, ты чего у огня кости греешь? Иди-ка с Сёмшей откачивать шурф. Слыхал, кого я сказал?

– А Ксюша?

– Што Ксюша? Што? – и сразу Понял: неспроста играл Михей на гармошке у них под окнами. – Иди, иди. Для Ксюхи сёдни особая работа. – Увидел шагавшего из тайги Ивана Ивановича и опять потянулся. – Хороша будет ноне погодка, Иван Иваныч. А ты пошто рано поднялся? Пошли крепь готовить.

– Как крепь готовить? Ты ж меня выгнал?

– Кстись. Вскипел вечор малость, а гнать тебя и в думках не было.

Иван Иванович задумался: «Возможно, правда вскипел, а теперь ему стыдно. Нам, русским, это свойственно. Нашумишь, накричишь, кажется голову оторвать готов, а прошумишь и первый себя осудишь».

– Ну давай руку. Хороший ты мужик. Другой бы ошибку свою не признал.

Похвала совсем придавила Устина, но руку он протянул.

– Што, мир?

– Мир. Постой, а с Михеем как?

– Как, как! Робить идёт Михей, как завсегда.

– А Ксюша?

– Но вот што, Иван Иваныч, молю: не встревай опять промеж нами. Не доводи до греха.

Иван Иванович выдернул руку и, войдя в избушку, стал молча собирать свои вещи. За ним пошёл и Михей. Устин следом:

– Што вы? В уме? Неужто из-за всякой малости дружбу терять? – сказал примирительно – И Ксюху не было в думках гнать. Просто другое ей дело сыскал, по домашности, а теперича и сам вижу – не обойтись нам без Ксюхи. Пусть идёт помпу качать.

В душе поднималась злоба, ненависть: «Даже над Ксюхой не властен?! Ну, погоди! Только б за золото ухватиться, а там я припомню. А Ксюхе неча на Вань-шу пялить глаза», – и решил рубить дерево сразу.

Михей, выдь-ка со мной из избушки. Сказать тебе надобно.

– Говори здесь.

– Дело такое, надо бы с глазу на глаз, – и добавил шёпотом – Про Ксюху хочу говорить.

– Про Ксюху? – Михей бросил мешок на нары, вышел из избушки. Остановился возле костра. Устин спросил полушёпотом, осмотревшись вокруг:

– Ты никак на Ксюху заглядываешься?

– А тебе што? – вспыхнул Михей. – Ежели только за этим звал, то мне с гобой говорить не о чем!

– Постой. Не прыгай. Может, ещё спасибо мне скажешь. Я к тому, ежели думку имешь жениться, так шли сватов. Сватай, тебе говорю. Я согласный. На той неделе и свадьбу сыграм. Только сам понимать, приданого нет.

Михей помолчал.

– Не в приданом дело, Устин Силантич. Только не пойдёт она за меня.

– Да кто ж девку про это спрашивает? Девки – они завсегда кобенятся, а приберешь к рукам, на шею вешаться будут. Так засылай сватов. Вишь, как я с Ксюхой решил, а вы с Иван Иванычем дурное што подумали.

В Рогачёве три «клуба». Первый – вся река Выдриха в пределах села. Утром и вечером здесь собирались бабы с коромыслами на плечах, днём велись постирушки. Здесь шёл обмен новостями, то шумливый, с хохотом и солеными прибаутками, то шепотком, с оглядкой по сторонам, с губ на ухо. И вдруг замирал шепот и смех, умолкали всплески вальков, все собирались в одну разноцветную кучу.

– Тетка Авдотья грит: войне замиренье.

– Господи!..

Крестились бабы.

А тётка Авдотья, запыхавшись, прикладывала руки к груди повторяла и повторяла:

– Замирение, бабоньки. Кум Евстрат чичас вернулся из городу, там судачат, скоро замирение выйдет. Точно не ведомо, может ден через шесть, может, не дай господи, через месяц, а выйдет. Потому как…

Снова крестились бабы. У которой сын на войте? у которой муж или брат.

– Ежели малость поране, и мой был бы жив. И по-што она жисть-то такая…

Второй «клуб» – завалинка возле лавки Кузьмы Ивановича. Он действовал вечерами. Здесь собирались одни мужики, небольшими группами, ненадолго. Здесь разговоры степенные, неторопливые, с недомолвками.

– К топорам-то и приступу нет, а пашеничка… Да ещё как её уберешь. Понимай: тяжёлая стала жизнь.

Второй поддерживает:

– И впереди без просвета. Лошадей на войну позабрали и парней дюжих туда же, в солдаты. Как убирать-то?

– Жмает, аж пар валит, – соглашается третий. – Сил нет терпеть. Надо где-то просвет искать. А где он, просвет?

– Табашники… – Общие недобрые взгляды в сторону расейского края. – От немцев бежали, а разобраться…

– Угу.

Кто-нибудь вздохнет:

– Да скоро ль войне-то конец!

– Да сказывал кум Евстрат…

– А ты и веришь. Сколь раз о замирении вести привозили…

Мужиков разбирает сомнение, но спорить нельзя. Каждый живёт надеждой на замирение. Прошлый раз Епишка сболтнул: «Слухайте баб. Война теперь до морковкиных заговений», так спустя неделю его чуть в колья не взяли. «Ты, нечистый бес, накаркал, не быть замирению».

Третий «клуб» – молодежный. Он возле мельницы, на поляне. Там собираются только по праздникам, да иногда в потемках пройдут, прикрывшись полой девка с парнем. Здесь свои интересы. Разговоры особые, с переглядкой, с хихиканьем, взвизгами, с кивками в сторону гостеприимных кустов.

Бывает, и в неурочное время собирается молодежь, без хиханек и хаханек. «Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья», – запоют парни, а девки не стыдясь утирают слезы. Потом до утра по кустам щепоток.

В Рогачёве нравы не очень строги. Путается девка с парнями – и пусть. Замуж её никто не возьмёт, разве вдовец для сарыни, но и попрекать особо не станут. Дело житейское, лишь бы не путалась с женатыми мужиками, не разбинала семью. А с парнями балуй сколько душе угодно. Иначе нельзя: парни к замужним бабам начнут приставать.

– …Га-а! Лушка-то… – рассказывал Тришка парням, – только, грит, ленту…

– Ври…

– Не хочешь не верь, мне больше достанется.

– Лушка? – переспросил подошедший к парням Симеон, Уколола обида. – «Ишь, стерва, с конопатым сколь хошь, а от меня морду воротит», и сказал с усмешкой. – Да што вы, ребята, кто с ней не спал…

Парни стояли хмурые. Каждый подозревал в соседе счастливчика и чувствовал себя обворованным: «Меня-то обошла».

– Дегтярить Лушку!

Собрались девки и парни у мельницы, хоровод завели, самые голосистые песни пели, а в кустах припасли лагунок с дёгтем и мазилками. Пели и все на горку оглядывались – Лушку ждали.

У Лушки не песни, не хоровод на уме.

Не пришла.

Арина одной из первых в селе узнала про Лушку. Когда соседка сказала, она виду не подала, а в избе дала волю слезам. Вот она, Лушка, какая. Вот пошто Сёмша неласковый стал. Наплакавшись, схватила коромысло и в неурочное время на речку к стирающим бабам подалась. Почерпнув бадейки, поставила их на мостки и сказала будто бы между прочим:

– Лушка-то, Кузьмова батрачка, шибко охоча до мужиков. Особливо до женатиков.

– Ну? – всполошились бабы. – Вроде не слышно было.

– Хитра. Прибирает к рукам одного за другим. Намеднись…

– Но-о?..

Лушка в ту пору спускалась к речке с постирушкой. По тому, как, увидев её, женщины сразу притихли, как, бросая тревожные взгляды, разошлись, поняла: о ней судачили. Не пошла к мосткам, а свернула к камням. Там, выплеснув из ушата белье, достала валена подоткнув юбку, забрела в воду. «Молчать буду. Пусть ругаются, пусть срамят. Буду молчать, – решила она. – Ежели уж очень – сбегу».

– Что ж ты, Лушенька, прошла не здоровкаясь, – донеслось от мостков.

– Горда, видать, стала…

«Началось. – Лушка закрыла глаза, чтоб не упасть, ухватилась руками за куст. – Молчать надобно, а то и камня дождешься».

Услышала шаги, обернулась.

Рядом стояла рослая молодайка. Смотрела на Лушку странно, с затаённой ненавистью, страхом. Не ругалась, а протягивала ей в горсти орехи.

– Чей-то тебя, подруженька, не видно давно. Я уж соскучилась. Угостись-ка орехами. Угостись, – говорила настойчиво, будто приказ отдавала. На, мол, только к моему мужику не лезь.

Поняла Лушка: должна взять орехи.

– Спасибо. Только девать мне их некуда.

– Я на камешек пока положу.

И другие женщины подошли.

– Лушка, да ты косу как есть замочила. Дай-ка я отожму, – и отжимая, вроде бы ненароком погладила Лушку по голове. – Ишь ты, касатушка.

Всего ожидала Лушка. Упреков, ругани, но только не этого. Боятся бабы её, за своих мужиков боятся. И в первый раз прокляла своё румяное лицо с задорным носишкой, свои яркие губы, крепкое тело, веселость – все, что влекло к ней парней.

Боятся. Подвернется случай, а ему подвернуться недолго, и припомнят Лушке сегодняшний страх. Не простят унижения.

А слушок про Лушку тем временем полз и полз. Вечером шла она мимо лавки хозяина, мимо мужицкого «клуба». Мужики всегда встречали её приветливо, прибаутками, на этот раз все отвернулись, сделали вид, что и не замечают Лушку. Но искоса, исподбровья оглядывали её так, как оглядывал недавно Сысой, раздевая. Ноги взаплетье пошли. «Жди теперь, непременно полезут». И сразу вспомнились бабы на речке.

Стало страшно. Страшнее, чем ночью в тёмной избе. Добравшись до кухни, уселась на лавку возле, порога.

В комнате Кузьма Иванович говорил жене вполголоса:

– По-хорошему гнать бы Лушку, но и то посуди, Февронья, в доме полно батраков. Ничего, что калечь. Калечь до баб завсегда охоча пуще здоровых. Чуть што, за ворота и к солдаткам, а в хозяйстве урон. А тут своя на дворе. Лишь бы чужие не шастали, – и закряхтел. – Сколь не неси им слово христово, а мирские греховны.

«Бежать, бежать надо, – думала Лушка. – Только куда бежать?»

Прошло ещё пять томительных дней. Каждое утро ждали: сегодня закончат шурф, сегодня «ухватят» золото. И каждый вечер ложились спать, теша себя надеждой на завтра.

Наконец шурф добит до скалы. Поднята последняя бадья породы. Замер очуп водоотливной помпы.

Иван Иванович собрал с бутары концентрат промытой породы, высыпал его в старательский лоток, забрел по колено в ключ и нагнулся. В неизменной чёрной косоворотке он походил на чёрную цаплю, караулившую гольяна. Быстрыми круговыми движениями ополаскивал лоток, на каждом кругу чуть встряхивая его, и пригоршня породы, шурша, выплескивалась из лотка.

– Осторожней, – молил Устин. – Так и золото стряхнешь – не заметишь. Господи, ежели даруешь нам золото, то мы… то я… – Устин не знал, что и пообещать богу. Он тоже забрел в воду выше колен и все приговаривал – Осторожней. Не лезьте под руку… Сёмша, Ваньша, отойди, говорю!

Красиво моет Иван Иванович. Словно играет. В лотке пуд породы, а кажется, он невесом и сам кружит в воде, сам встряхивается, сам выплескивает породу и черпает воду, а руки Ивана Ивановича только сдерживают лоток, не дают ему проявить всю его лихость и прыть.

– Господи! Опять пусто. За какие грехи ты меня наказал? – шепчет Устин.

Смыта галька. Серый песок течет по краю лотка живой, трепещущей струйкой и веером растекается в чистой воде ключа, а под ним появляется чёрный шлих. На миг проглянуло из-за туч яркое солнце, и золотистая крупинка блеснула среди чёрных шлихов.

– Есть одна! – крикнул Устин и потянулся заскорузлыми, скрюченными пальцами к лотку.

– Не мешай, – крикнул Иван Иванович.

– Вторая! – крикнул Ванюшка.

– Ещё одна. Да большая, – вторит Михей.

Золотые блёстки слились в сплошной золотой полукруг около чёрной кучи шлиха. Тут были махонькие крупицы размером с маковое зерно, покрупнее, с зерно пшеницы. Вынырнула золотая лепёшка, а под ней проглянули сразу две – круглые, как яйца трясогузки.

– Рублей на сто, а может поболе, – выдохнул Устин. – Будет, Иван Иваныч, на сто?

– Будет.

Устин вышел на берег, упал на колени и начал молиться. Помолившись, поклонился Ивану Ивановичу в пояс и обнял.

– Если б не ты… Да рази бы я без тебя добился до золота. Сгинул бы – и конец… Брат ты мой нареченный. Перед господом – брат… Не то говорю, не то… Заместо отца. В ноги тебе поклонюсь.

– Полно, полно, Устин Силантьевич. Я сделал что мог. Мы же русские люди.

Адвокат Ваницкого приехал на Безымянку не один. Вместе с ним прибыли чиновник горного ведомства, волостной писарь, волостной старшина и Кузьма Иванович. На телеге понятые – крестьяне из соседнего села и двое приискателей в широких шароварах из синего плиса.

Адвокат прямо прошёл к бутаре, где промывали пески, и обратился к Устину:

– По какому праву вы моете золото на прииске господина Ваницкого? Господин писарь, прошу записать мой вопрос и ответ… Как, кстати, ваша фамилия?

– Моё-то? – «Да где ж они тут Ваницкого прииск нашли?»– и крикнул – Ксюха, шумни-ка там в шурф, пускай Иван Иваныч с Михеем вылазят быстрей и ходом сюды. Дело тут затевается.

– Как ваше имя, фамилия? – повторил адвокат.

– Моё-то?

– Устин Рогачёв, – подсказал волостной старшина.

– Завсегда был Устин Рогачёв. Да господин моё имя знат и без тебя, староста. Помнит, поди, как в городе заявку мою торговал, шестьсот с половиной давал. Тогда небось без спроса знал, как зовут, – тянул Устин, чтоб выиграть время.

Адвокат поправил золотое пенсне, вгляделся в Устина, будто впервые видел.

– Так по какому праву вы моете золото на прииске господина Ваницкого?

– Мы-то? Иван Иваныч, иди-кось сюды быстрей. Обскажи господину, пошто мы тут золото моем.

Иван Иванович подошёл. Глина на усах, на лице, заляпана глиной порыжевшая шляпа. Вытирая травой грязные руки, поздоровался, спросил:

– Извините, господа, с кем имею честь говорить?

Адвокат насторожился и тоже чуть поклонился.

– Я Бельков, адвокат господина Ваницкого. Это, – повернулся он к своим спутникам, – уполномоченный окружного горного инженера, господин волостной старшина, понятые и писарь. А вы…

– Бывший каторжник, господин присяжный поверенный, а теперь ссыльный поселенец Иван Иванович Многореков.

– Господин волостной старшина, мне помнится, ему, – адвокат показал на Ивана Ивановича, – определено местом жительства село Рогачёво, а мы встречаем господина… в тайге. Как же так у вас получается?

– Гм… Того, значит… дивстительно… Ты чего по тайге шляешься? – напустился волостной старшина.

– Не шляюсь, а стою на берегу ключа Безымянки. В бумаге, господин волостной старшина, если помните, сказано: «Разрешить отлучки из села не далее шести вёрст».

– Видишь, шесть вёрст… А ты куды забрел?

– Зря волнуетесь, господин волостной старшина, от села до этой поляны шести вёрст не будет.

– Мерил?

– Конечно, мерил, – улыбнулся Иван Иванович.

– Гм-м… Заковыка. Выходит, он мерил, господин адвокат, – развёл руками волостной старшина. – Если б он ушел подале шести вёрст, я б его, конешно, того… А раз он тут, то значит… Это уж самое.

Адвокат поморщился. Спросил у Кузьмы Ивановича:

– Сколько вёрст от села до ключа Безымянки? Кузьма Иванович, я вас спрашиваю, сколько здесь вёрст? Это же ваш покос?

– Мой, мой! Извечно был мой, – пальцы Кузьмы Ивановича не находили покоя, мяли ворот поддевки. – Обманул меня, проклятущий. Моё это золото. Я ему покос уступил, а не золото… Антихрист! Анафема!

Адвокат зло отмахнулся и спросил понятых:

– Кто из вас знает, сколько вёрст от Рогачёва до ключа Безымянки? Ну, вот ты скажи.

Старик, стриженный под «горшок», заморгал.

– Верстов-то? А это, господин, какая погода и смотря, какой конь…

– При чем же тут конь и погода?

– Конь наипервейшее дело. Ежели ведро, дорога суха, да добрый конёк – тут боле двух вёрст не будет. Ежели в слякоть, когда дорогу размесит – версты четыре. Лонись мы с братом на лыжах в самую кить с Безымянки вышли, да ещё на горе лыжину сломали, так нам поболе тридцати показалось. Вышли засветло, а к селу добрались – смеркаться уж стало.

– Да ты меня дураком считаешь, голубчик?

– Никак нет, ваша скородь, – подтвердили другие понятые. – Ежели хороший конек – версты две тут, не больше. А в кить да с поломанной лыжей и поболе тридцати будет. У него брательник-то крепок был, царство ему небесное, а ежели кто другой, послабже, так и загибнуть можно. Кить же. Убродно.

Иван Иванович рассмеялся.

– Господин Бельков, разрешите помочь вам. Здесь за версту считается расстояние, которое человек может пройти примерно за пятнадцать минут. Вот вам пример. Господин волостной старшина, я, скажем, утром выехал на заимку, а приехал на неё к обеду. Сколько будет вёрст до заимки?

– А рано выехал?

– Чуть солнце взошло.

– Верст двадцать или малость поболе.

– Видите, господин Бельков, их версты и ваши никогда не совпадут. Поверьте мне, шесть вёрст в моем заявлении указаны не случайно. Я в своей зоне. Итак, чем могу вам служить?

– Я буду говорить только с хозяином.

– Но ведь и вы представляете другое лицо? У нас положение равное.

– Разрешите, господин Бельков, я поведу это дело. – Горный инженер вышел вперёд, достал из кармана форменной чёрной тужурки бумагу, спросил – Где Ксения Филаретовна Рогачёва? Здесь? Хорошо. Ксения Филаретовна, когда вы нашли золото в этом ключе?

– Вроде бы перед масленой.

– В марте тысяча девятьсот шестнадцатого года, – уточнил Иван Иванович.

– Вы не оспариваете эту дату, господин Бельков? Нет. Писарь, прошу записать: дата открытия золота в Безымянке Ксенией Рогачёвой – март тысяча девятьсот шестнадцатого года. На вашу заявку поступил протест. Писарь, пишите все слово в слово. Прошу, господин Бельков.

– Двенадцатого августа прошлого года, за семь месяцев до находки золота Ксенией Рогачёвой была послана поисковая партия с прииска господина Ваницкого. Старший, расскажите, как было дело.

Один из приискателей вышел вперёд. Снял шапку, поклонился.

– Чего тут обсказывать. Дело простецкое. Пришли мы сюды, в этот самый ключ, а тут сено косят. Вроде бы он, – показал на Устина, – и вроде бы она, – показал на Ксюшу. – Мы, значит, им казаться не стали и шурф поопасались забить. Попробовали золото прямо в русле лотком и вымыли две золотинки Золото есть. Больше нам делать тут неча. Дождались, когда эти с покоса ушли и, как по закону положено, поставили заявочный столб. От, самое это место, где теперь у них шурф. А штоб было вернее, как положено по закону, заложили ещё потаенный заявочный знак. Вон у того пенька, промежду кореньев. Записка писана по печатному. Может, не так понятно, конешно, как надо: мы грамоте не особо.

Устин затряс за плечо Ивана Ивановича.

– Да што ж это такое? Неужто все правда? Неужто прииск не мой?

– Подожди. Дело серьезное. Господин приискатель, покажите ваш потаенный заявочный знак. Не торопитесь, дайте внимательно осмотреть место.

– Я протестую. Господин инженер, прошу без вмешательства посторонних.

– Я отступлюсь, если в протокол будет записано, что господин Бельков не дал осмотреть место заложения знака, – отрезал Иван Иванович.