Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Поката узкие, в одну плаху дорожка, и разъехаться каталям негде. Тачка тяжёлая: кати до бутары без остановки. Остановишься на подъеме и с места её не сдвинешь.

До хруста в суставах, до радужных искр в глазах напрягает силы Егор, а тачка валится набок.

– Братцы! Кого же мне делать? Как жить-то дальше?

Ксюша старшая на промывалке. Золото могут украсть. Нужен свой глаз. И после отъезда отца Симеон приказал ей работать на бутаре. Она слышит крик Егора, бросает гребок и подбегает к нему.

– Дядя Егор! Присядь. Отдохни. Может, к утру полегчает… Обвыкнешь… – И слышит, как от шахты кричит Симеон:

– Эй, Ксюха! Подгони там Егора. Вишь, дорогу загородил.

– Господи! Гнать-то куда? И так еле стоит, – шепчет Ксюша. Но Симеон старший. Мужик. Она не может его ослушаться и просит – Дядя Егор, поднатужься. Сёмша велит… Давай подсоблю.

И тогда возбужденные голоса приискателей разорвали тишь.

– Куда уж гнать-то Егоршу? И так мужик обессилел!

– Ироды! Креста на вас нету!

– Звери!

Эти крики жгут Симеона. И надо убрать с покатов Егора. За ним стоят пять каталей.

– Н-ну, живо, – кричит Симеон и идёт к Егору. Симеон сегодня празднично ярок. Бархатный малиновый жилет на голубой рубахе, как заря на утреннем небе. Русая, аккуратно подстриженная бородка. Синие плисовые штаны заправлены в сияющие сапоги. – Ну, Егор! Я кому сказал? Живо! Других только держишь. Как двину.

Окрик что кнут. Пугливо втянув голову в плечи, Егор напрягся, толкнул тачку и оступился с покатов. Падая ухватился за Симеона. На малиновом жилете остался шмоток жёлтой шахтовой грязи.

– A-а, марать! Нарошно марать! – отцовская ярость захлестнула Симеона, и он наотмашь ударил Егора кулаком в ухо.

Охнул Егор, присел. Медленно повалился набок.

– Егоршу бьют! – крикнул кто-то.

Сбегались приискатели, оттесняя Симеона к шахте.

– Сход, сход собирать!..

– Забастовку!

Крылатое слово ветер разносит. Весть о том, что рабочие требуют забастовку, долетела до забоя, где работали Михей и Вавила. Пробираясь по низкому штреку, Вавила говорил:

– Раньше времени началось. Плохо. Будем пытаться довести до конца. Ты, Михей, начнешь говорить с народом, а я тебе на подмогу. Нужно, чтоб работу бросили все. Если хоть пять человек выйдут – забастовку сорвут.

– Не сорвут. Которые на работу потянутся, мы их по шеям.

– А если их сорок?

– Осилим.

– Не зарывайся, Михей.

Добрались до ствола. Михей встал в бадью, закричал:

– Эй, наверху! Поднимай на-гора! Эй!

Канат висел неподвижно.

– Эй, наверху!

– Я тут один остался. Остальные убегли на шахту.

– Привалило кого?

– Не-е. Из Рогачёва народ с огнями валит. Батюшки светы! Вся дорога в огнях. Што ж там такое стряслось? Мне одному бадью не выкрутить.

Пришлось лезть по мокрой, осклизлой крепи.

Темная осенняя ночь окутала горы. Небо заволокло тучами, и только над самым шурфом сиротливо мерцало несколько звезд. У шахты густая толпа народа. Поднимаются к небу яркие языки пламени. А с перевала сползает в долину огненная река…

…С утра у покосившейся пятистенки Устина толпился народ.

Там, во дворе творилось невиданное. Чистили откуда-то пригнанных лошадей. Подбирали парами. Рыжая пара – огонь, а не кони. Рядом – чубарые. Ветер трепал гривы с вплетенными лентами. Посередине двора мазали телеги, ходки. Катили бочки. В ворота то въезжали подводы с каким-то грузом, то на вершнях, наметом, выскакивали гонцы и под лай деревенских собак мчались по улице.

Всем распоряжался Сысой.

– Сысой Пантелеймоныч, – кричали из толпы, – скажи-ка, мил человек, чего это будет-то?

– Симеон Устинович шахту обмывать собирается.

– Батюшки! Што ж такое опять удумали?

Шумел народ у дома Устина.

Забежав в сени, Сысой опустился на кадку с водой и, расстегнув ворот, вытер платком вспотевшую шею. Утром он выведал у Матрёны, что Арина не соврала: прииск открыла Ксюша. Удалось посмотреть заявочное свидетельство и план отвода. Там тоже стояло Ксюшино имя.

– Надо б жениться на девке… да Ваньша встрял. Эх…

Еле сдержал себя Сысой, чтоб не поехать сейчас же в Безымянку за Ксюшей, еле дождался вечерней зари.

– Сысой Пантелеймоныч, пора, поди, начинать, – торопили его мужики. – Солнце садится небось.

– Пожалуй, пора. Эй запрягай! Каурую пару подать к дому Кузьмы Иваныча!

Народ зашумел. Затрещали жерди забора. Кучер подвел к крыльцу первую, серую в яблоках, пару.

– Кони-то, кони какие, – ахали мужики. – Отродясь в Рогачёве таких не видывали.

– А Матрёна-то… Здравствуй, тётка Матрёна, здравствуй, матушка, – пели бабы.

Матрёна стояла на крыльце, величавая, с поднятой головой. На плечах шубейка алого «рытого» бархата, голубой атласный сарафан, широкий, как степь, чуть приоткрывал носки козловых башмаков. Сам Сысой вел её под руку, как невесту, а на согнутой левой руке его голубела шаль с красными и синими цветами. Ступеньки крыльца застланы бархатом – таким же, как у ненавистной Февроньи на парадной, «кобеднешней» шубе.

– Здорово-те, гостюшки. Всем буду рада. – А сама головой не кивнет.

– Здорово-те, матушка! Здравствуй, – и соседи, односельчане кланялись в пояс Матрёне.

– Матрёна Родионовна просит вас, гостюшки, – сказал Сысой, – пожаловать на открытие новой шахты на прииске Богомдарованном. – Посадил Матрёну в тарантас, сёл с ней рядом. – Трогай! Да потихоньку. Знаешь, кого везешь!

Орловские рысаки вынесли ходок с Матрёной и Сысоем на пыльную дорогу. За ними – ходок, запряженный каурыми лошадьми с Кузьмой Ивановичем и Февроньей. А дальше – телеги, груженые лагунами с медовухой, бочками со спиртом, со снедью. Целую ночь, целый день пекли по окрестным селам угощение для рогачёвцев. А из переулков появлялись новые брички, ходки, телеги – порожние, для гостей.

Шумят рогачёвцы. Рассаживаются по подводам или запрягают своих лошадей. Многим мест не хватает, и они в темноте по кустам идут пешком. Но и это предвидел Сысой. Пешим раздавали смоляные факелы, и десятки огней осветили тайгу.

– Словно в светлое воскресенье, – шепчет Арина, мостясь на одну из бричек. На душе у неё и празднично, и обида грызет: мог Сёмша меня упредить. Мог бы какой ни на есть захудалый ходок послать. Я ж ему заместо жены…

А кортеж, и верно, как в светлое воскресенье. На перевале его встречают четверо верховых и палят в воздух из ружей. Течет людской поток в Безымянку. Светят во тьме факелы. Празднично ухают ружья. Кони пугаются. Ржут. Девки визжат на телегах.

…У шахты горят костры. Бревна, ещё недавно лежавшие в беспорядке, растащены, и вся площадка застлана кумачом.

Вавила с трудом разыскал Федора.

– Как забастовка? Да что тут творится?

– Какая тебе забастовка? – зашумели вокруг. – Шпирт привезли.

– Нынче, Вавила, не след бастовать. Сёдни гулять будем. Погуляем, а завтра можно и бастовать. Ты нашего праздника не замай.

Народ прибывал. Вспыхивали новые факелы и костры. Багряные отсветы плясали на лицах людей.

На промывалке все приготовлено к съемке первого золота с шахты. Ксюша сама убрала с колоды трафареты, гребком собрала в верхнюю часть осевшую на дно породу, пробуторила, и сейчас в голове колоды лежит небольшая кучка отмытой гальки. Она прикрывает золото. Обычно старатели снимают золото, стоя рядом с промывалкой, а Ксюша забралась в колоду с ногами. Вода хлестала по бродням. Иван Иванович покосился на Ксюшу, сердито сдвинув брови. Хозяину нельзя запретить кататься одному в четырех каретах. Но Ксюша-то, Ксюша зачем лезет в воду?

– Выйди из колоды, ноги промочишь, – крикнул Иван Иванович.

– Не промочу. Мне согыры сшили.

– Согыры? Какие согыры?

– Чулки это из телячьей кожи, – Ксюша с детской хвастливостью приподняла ногу. – Только воняют они, а выделывать шкуру нельзя, станет воду пропускать.

Иван Иванович потихоньку, стараясь остаться незамеченным, отошёл и побрёл вниз по реке.

А на поляне загорались новые костры.

Симеон не сомневался, что золота будет много, но хотелось блеснуть богатством и, пока Ксюша буторила гальку, незаметно подсыпал в колоду золота.

Матрёна прошла к промывалке и села на стул. Стул один. Кузьма Иванович и Февронья стоят за спиной Матрёны, как рынды. Симеон крикнул Сысою:

– Давай бочку со спиртом!

Народ ахнул:

– Неужто шпиртом будут мыть?

Десятки услужливых рук уцепились за тяжелую бочку, покатили по кумачовой дорожке к промывальной колоде. Катили неровно, рывками. Бочка упиралась в обрубки крепи, застревала в корнях срубленных тальников. Под дорожкой хлюпала болотная грязь и струйками забегала на кумач.

– Под заутор хватай бочку, под заутор, – суетился Егор. Его захватила общая возбужденность. Ворот холщовой рубахи расстегнут. На бурой, жилистой шее, на грязном гайтане висит маленький бронзовый крестик. Он попал под руку, зацепился. – Ну язви тя в печонки, – ругнулся Егор и, забросив крестик за спину, снова вцепился в заутор бочки. – Дружней бери, братцы. Дружней. Неужто сёдни каши не ели?

Бочку докатили до промывальной колоды, перевалили через борт пробкой вниз.

– Вышибай, – закричал Симеон.

Сысой взмахнул топором, пробка вылетела, и упругая тугая струя спирта ударилась в кучу породы.

– Вторую готовь! – приказал Симеон и, засучив рукава, начал гребком отбирать гальку. Струя спирта била из бочки, бежала по колоде и, смешавшись с грязной водой в канаве, стекала в ключ.

– Пей, робя! – кричали вокруг.

– Не пхайся!

– На руку наступили, окаянные!

Крик у канавы. Спирт черпают кружками, котелками. Кто пьёт сразу, пополам с грязью, кто отходит в сторонку и дает отстояться. Задние теснят передних. Ругаются. Егор забрался в канаву и черпает спирт в цыбарку. Он не будет пить, а разольет по бутылкам. Аграфена снесет их в соседнюю деревню и обменяет там на зерно. Только мало удается собрать.

По канаве плывут вверх брюхом одуревшие гольяны.

– Давай вторую бочку, Сысой Пантелеймоныч!

Вторая бочка плюхнулась в грязь. Сысой поднял руку и машет в воздухе картузом.

– Ур-ра-а!..

– У-рр-ра-а, – подхватывают пьяные голоса.

– Слава Симеону Устиновичу! Матрёне Родионовне – слава!

Матрёна ликует и не в силах удержаться поднимается. Кланяется на все стороны.

– Ур-ра… Слава… Долгие лета…

С телег разгружают лагуны с медовухой, ковриги хлеба, бочонки с селедкой. Пей! Гуляй! Веселись! Загораются новые костры.

Симеон закончил доводку золота и, собрав его в миску, поднял над головой. Золота много. Старатели любят золото, даже если оно и чужое. Чужой фарт тоже волнует. Пьянит. Есть чужой фарт, будет и мой. Может быть, скоро…

– Ур-ра!

– Какая уж тут забастовка, – махнул рукой Вавила и пошел к баракам.

Тихо шумел ветер в вершинах. Неслись по небу тучи. За спиной полыхали костры, отсветы их метались по темным пихтам и слышно было, как высокий тенорок старательно выводил:

 
…И бес-пре-рывно гро-ом гре-ме-л,
и в де-е-брях бури бушевали…
 

Гнетущую тоску слышал Вавила в заунывных звуках знакомой песни. Певец вкладывал в неё свой смысл, жаловался себе самому, ничего не ожидая, ничего не прося, ни на что не надеясь. Это над ним беспрерывно гремели громы. Вокруг него бушевали бури. А он, беззащитный против громов, тосковал.

Голос певца заглушили визгливые выкрики:

 
– Ах вы, сени, мои сени…
– Сени новые мои,
 

– подхватили зычные голоса.

– Э-эх, ма…

В лихих переборах запела тальянка.

Вавила рывком поднял мокрый ворот шахтерской тужурки. Пошел быстрее. Хотелось скорее дойти до землянки, завалиться на топчан – и гори все синим огнём.

«Народец! То вспыхнули как солома – забастовка, а привезли жбан браги – и пошли вприсядку».

Навстречу Иван Иванович. На ходу ядовито бросил Вавиле:

– Я же говорил – здесь не с кем работать, а ты… боевая дружина… Не она ли подгорную пляшет? Пойду посмотрю, а то твоя дружина и шахту сожжет.

Упрек Ивана Ивановича – как удар хлыста.

«К черту, уеду!»

Вавилу догнал Михей. Зашагал рядом. Погрозил в темноту:

– Поют, сволочи. Все пошло кошке под хвост. Вавиле стало легче: все-таки не один. Возразил не

столько Михею, сколько самому себе:

– Врёшь. Что-то осталось.

– Ничего не осталось. Слышишь, как Егор соловьем заливается? А говорят, из-за него бастовать хотели.

Вавила долго шёл молча. Думал. Заговорил, опять обращаясь не столько к Михею, сколько к самому себе.

– Ты хочешь, чтоб все было как по команде? «Бастуй»– и все бастуют. «Бери Устина за жабры»– и берут Устина за жабры. Нет, хочешь работать с народом, так прежде поближе его узнай. Ну возьми, к примеру, Егора. Душевный он, прямой. Может, это первый праздник за всю Егорову жизнь. Тайга шумит, костры, голова от медовухи кругом идёт. Забылся Егор и запел. А завтра посмотрит на своего Петюшку голодного, да у самого в животе забурчит – сразу припомнит все.

– Так, думаешь, охомутаем Устина? – сдался Михей.

– Только Устина?

– А кого же еще? У Кузьмы работал – с Кузьмы требовал. А сейчас – с Устина.

– Слыхал, в Притаёжном фронтовиков опять требуют на призывную комиссию? Смотри, снова забреют.

Михей остановился.

– Нет уж, на войну не пойду, хоть тресни.

– Может тоже Устину об этом скажешь? Так, мол, и так, Устин Силантьевич, не хочу я снова в солдаты.

– Устин-то при чем?

– Я об этом и говорю. Крепь, канаты, обсчеты, поденки – это Устин, а война, казацкая нагайка, каторга – это уж не Устин. Эх, Михей! В Петербурге на фабрике намашусь бывало молотом за двенадцать часов, еле в барак приползу. Плюхнусь на нары, в ушах звон стоит. А барак! Вспомнить страшно. Длинный, тёмный, на нарах сто пятьдесят человек. Кто на гармошке играет, бабы стирку ведут, детишки кричат.

Рядом со мной жили дядя Архип с дочерью Ленкой. Он кузнецом был, а я у него молотобойцем. Вот человек! Высокий, сутулый, руки почти до колен. Не работает – руки плетями болтаются, но уж зажмет в клещи железную полосу, ударит по ней ручником – словно картину пишет.

Я ударю не так, испорчу поковку, он меня по уху. А кулак – арбуз: аж искры из глаз. Потом кряхтит полдня: «Прости уж. Люблю я тебя как сына. Да ведь ты железо испортил».

Я злюсь: не твоё, мол, железо. Хозяйское. «Да хозяин в него только копейку вложил, – отвечает, – а я душу».

Понимаешь, какой человек!

Вавила старался рассказывать обстоятельно и спокойно, чтоб Михей понял, уловил самое главное, но голос порой срывался.

– А в жизни дядя Архип телок был. В лавке его обсчитывают, мастер штрафует зазря – он все молчит. Однажды спросил меня: «Скажи, сынок, есть ли правда на свете?» – «Нет её, дядя Архип», – говорю. «Врёшь. Есть, – спорит. – Рядом она. Только не каждый видит. Добраться бы до царя, рассказать, как люди живут. У царя-батюшки правда».

Примолк Вавила. И Михей молчит.

– Про 9-е января слыхал, Михей?

– Слыхал.

– Мы с дядей Архипом в первых рядах шли. Хоругвь несли. «Боже, царя храни» пели. За правдой к царю шли… У тебя закурить нету?

– Я ж не курю.

Вавила долго искал по карманам кисет.

– Дальше-то што? – тихо спросил Михей.

– Дальше? – Вавила крепко, до боли, сжал локоть Михея. – Убили Архипа… Мы с ним рядом упали. Меня в ногу ранили. Он прохрипел мне: «Запомни…»

Вавила опять поискал кисет и, не найдя, продолжал:

– Одиннадцать лет прошло. А я до сих пор слышу: «Запомни».

– Люди показали мне, где правда. Не у бога она. И не у царя. А здесь, рядом, только нужно драться за нее. Понял, Михей?

– Кажись, понял.

– Но помни, Михей, для всех я крестьянин и никогда в Питере не был.

Глухо, настороженно шумела ночная тайга. Все тише и тише доносились пьяные песни. Шли без дороги, раздвигая колючие лапы пихтовых веток, ломая стебли засохших пучек.

Михей тяжело дышал и, переходя ручейки, жадно пил воду. Ругался вполголоса. Тяжелые думы вывернул из-под спуда Вавила своим рассказом.

Михей видел царя на параде. Невысокий такой, рыжеватый, с одутловатым лицом. Он стоял с поднятой рукой и улыбался.

Представлялся дядя Архип на белом снегу, залитый кровью. А царь улыбается…

Вспомнился фронт. Белокурый вятич Фаддей – в луже крови с распоротым животом… А царь улыбается.

– Ты что молчишь? – окликнул Вавила.

Михей не слыхал вопроса.

…С полуночи начал накрапывать дождь. Потом полетели снежные хлопья. ещё ярче загорелись костры, ещё теснее окружили их люди, ещё чаще – чтоб согреться – тянулись к лагунам с медовухой.

Ксюша устала. Она все время была на ногах: то открывала лагуны, то подтаскивала хлебы. Снимая с телеги лагун, услышала, как её окликнул Сысой.

– Отойдем, Ксюша, в сторону.

– Это зачем?

– Дело есть до тебя.

– Ванюшка приехал?

– Тише, тише… Отойдем подальше. Буду ждать у сухой кедры по дороге на лесосеку.

Трехведерный лагун показался Ксюше легким. Она бегом оттащила его к костру и бросилась в тайгу.

– Не забыл Ванюшка… Приехал…

Пихты скрыли огонь костров. Заглушили пьяные песни. Только шумела тайга, и громко билось Ксюшино сердце. Вот кедр.

– Сысой Пантелеймоныч…

– Тут я… – шагнул навстречу.

Ксюша стояла разгоряченная, растревоженная предстоящей встречей с Ванюшкой. Сысой слышал её порывистое дыхание. Хмельной от браги, он потянулся к девушке. Почувствовал под рукой тугое плечо и забыл, зачем звал Ксюшу. Рывком притянул её к себе. Зашептал:

– Люблю… Только одну, – и верил сам, что никогда никого не любил до сих пор, что Ксюша единственная. – Ксюшенька… Радость моя…

Губы скользнули по шее.

– Пусти! – Ксюша упёрлась ладонями в подбородок Сысоя, с силой рванулась. Слышала, как упал на землю Сысой. Попятилась. Прижалась спиной к кедру и застыла.

Сысой поднялся, совсем хмельной.

– Ксюша… Ксюшенька… Радость моя…

– Не подходи, окаянный!

– Люблю я тебя. Увезу отсюда.

– Не подходи! Нож у меня.

У Ксюши не было ножа, но она подняла большой сук и держала его в руке, как нож.

– Режь! – Сысой распахнул ворот рубахи и шёл на Ксюшу.

Девушка плотнее прижалась спиной к кедру и размахнулась. Острый сучок прочертил обнаженную грудь Сысоя. Он охнул и отскочил. Минуту назад все казалось таким простым. Он любит Ксюшу. Он делает её владелицей прииска и – впереди безмятежная жизнь. Дура-девка все разрушила.

– Подлюга… Сука, – в ярости хрипел Сысой. Но отступил. Затаился в темноте, приводя мысли в порядок.

И вдруг Ксюша услышала его смех.

– Дура! Ну што надумала… Я ж люблю тебя как сестру… И Ванюшку люблю.

– Не подходи!

– Да не подойду, не бойся. Придет время, сама подойдешь, в ножки поклонишься. Сама поцелуешь. Вместе с Ванюшкой. Сына будешь крестить, меня в крестные позовешь, первому и рюмку подашь. Я ведь знаю, что вы уговаривались венчаться убегом. А Устин пронюхал, хоп – и увез Ванюшку. Теперь сколь ни бейтесь, а вашей свадьбе не быть. Устин подыскал Ванюшке купецкую дочку. А я по-своему повернуть могу. И Устин сам к тебе сватов зашлет. Уговаривать тебя будет выйти замуж за Ванюшку. Может, слушать меня не хочешь и сызнова будешь ножом махать? Ну, чего молчишь?

– Сказывайте… Сысой Пантелеймоныч…

– Ишь! Вспомнила, как у Сысоя отца зовут. То-то. Скажи одно слово, и не позже пасхи будем свадьбу играть.

– Какое слово?

– По голосу слышу – опять дурное подумала. А у меня дурного нет и в задумке. Ты нашла золото? Ты! А Устин завладел богатством да ещё попрекает тебя. Я знаю, как тебя сделать хозяйкой Богомдарованного. Смекаешь? У Устина кукиш, а у тебя мильон. И сразу к тебе от Устина сваты. А уговор мой такой – я тебе Ванюшку, а ты мне половину прииска. Что молчишь? Может, счастье не стоит половины прииска?

– Про это и думки нет. Да ты шуткуешь?

– И ты пошуткуй. Скажи в шутку – согласна. Я посмеюсь, ты посмеешься, а как дело пойдёт насерьез, так уж шутки отбросим. Я перед богом клянусь, – будет твоя свадьба с Ванюшкой. Но и ты поклянись, что отдашь половину прииска.

– Боязно как-то. Обман… И супротив дяди идти.

– А убегом венчаться – не обман? И прииск-то твой. Свое вертаешь.

– Убегом – бывает, а тут… Не пойму я, Сысой Пантелеймоныч, вроде и правильно все, а стыдно. Вроде любовь-то я обманом беру.

– Никакого обману. Ванюшка ведь любит тебя. Он мне сам говорил: жить не могу без Ксюхи, а Устин его каждый вечер возит к невесте. Богом молил устроить вашу свадьбу. Вот я и старался изо всех сил. Сколько денег потратил, а ты «стыдно», «шуткуешь». Ванюшка мне и весточку подал. Так, мол, и так. Обскажи Ксюхе все как есть, и делай свадьбу побыстрей, а то, мол, тятька, на масленой женит меня.

«Если б Ванюшку увидеть…» – думала Ксюша.

– А невесту я знаю: бела, сдобна. Как бы Ваньша сам не того… Ну как, по рукам?

– Не могу я решиться без Вани…

– Так я поеду в город и все ему обскажу. Согласна?

– Нет. Мне надо Ваню самой увидеть.

– И это проще простого. Утресь, как будет светать, я к поскотине лошадей подгоню таких, что здешние не догонят. Ветер! Мигом к Ванюшке доставлю.

– Ну? А сколь ден ехать?

Сысой не успел ответить. Ксюша сообразила: рогачёвские мужики, бывает, по месяцу в город ездят. – Значит несколько ночевок с Сысоем. А кто знает, что у него на уме. Да и как Ванюшка взглянет на её поездку вдвоём с мужиком?

Тихо отступила она к дороге. Сысой что-то говорил за её спиной, она не слушала и торопливо бежала на прииск… «Как же мне Ванюшку-то увидеть? Непременно надо увидеть. Скорее. Неровен час окрутит дядя его…»

Не доходя до поселка, Вавила сказал:

– Михей, дальше один иди, а меня должна Лушка ждать. Наверное, вместе со всеми пришла.

– Лушка? Погоди, Вавила. Понимаешь ты, неловко в чужие дела встревать, а ведь… Друзья мы с тобой?

– Ну, конечно, друзья.

– Тогда не обидься. Упредить хочу прямо, как брата. Лушка-то, знаешь того… Как бы сказать…

Вавила перебил его:

– Она сама мне все рассказала. А ты про это забудь. Мне Лушка жена.

– Сдурел?! Я думал, ты просто с ней шашни завел, и то соромно, хотел упредить.

Жена! Не хочешь видеть её, не неволю. Но если б как сестру принял – эх, хорошо было бы. Скажи, ты по бабам не бегал?

– Так я ж мужик.

– Человек. И она человек. Ты плюнь тому в морду, кто её первый в кусты потащил. Не иначе клялся в вечной любви. А ведь девки верят нам. Девки любви хорошей хотят. Плюнь в того, кто ей платки расписные сулил, а в Лушку не плюй. Она не хуже нас с тобой. Хочу я просить тебя быть дружкой на свадьбе.

– Так ты и свадьбу хочешь править?

– Обязательно. Как же иначе? У тебя займу, у Ивана Ивановича, но чтоб было честь честью.

– Да-а!

– Подумай. А я пойду Лушку искать.

Вавила нашёл её на тропе у землянок. Она стояла, укрывшись под пихтой. Увидев Вавилу, Лушка раздвинула ветви и побежала навстречу. Обхватила его за шею, прижалась щекой к плечу.

– Я-то искала тебя. Только спрашивать не решалась.

«Ч-чёрт, хорошо, – подумал Вавила. – Вот так бы ещё сынишку…».

– Идём, я тебе покажу нашу хатку. Пока только яма, но Федор с Егором обещали помочь. Скоро крыша будет и дверь. Печурку сварганим. Что ж делать, Луша, пока поживем в землянке. Ведь правда?

– Да господи! Рази я о хоромах пекусь, – смеялась счастливая Лушка. – Ну идём, покажи. О-ох, пьяна без вина, – и впрямь шла, точно пьяная, запиналась, держась за Вавилу. – Вот эта? Да? Смотри ты, я сразу узнала.

Обошли вокруг ямы. Вавила показывал:

– Тут будет дверь. Тут окно. Вот где бы стёкла раздобыть, чтоб не ставить бутылки. Тут печь. У окна будет стол. Квашонку мне обещал сделать дядя Жура. Должна ж молодая жена угостить нас блинами.

– Должна. Угощу! – в голосе гордость: свой дом! Муж! Семья! – Даже не верится. Вавила, а это черемуха? Ты её не руби. Пусть стоит у самой двери.

– Я не буду рубить. Федор меня надоумил: поставь, говорит, под кустом стол и лавочку. Чай будем пить. Ещё месяц и свадьбу играем. Прямо из церкви сюда – и конец. Кузьме ты больше не служишь.

Лушка потупилась.

– Не надо в церковь, Вавила.

– Как так не надо? Ты же хотела настоящую свадьбу.

– Хотела.

И снова прижалась щекой к груди Вавилы. Наклонила голову и стала совсем маленькой. Вавила гладил её волосы и допытывался:

– Почему?

Лушка всхлипнула.

– Родненький мой, как подумаю – в церковь, лошади, ленты, бубенцы под дугой… дух перехватывает. Несутся кони деревней, а девки стоят у ворот и завидки их грызут. Такой парень Лушку взял. Лушку! А у меня душа вся горит. Мой Вавила. Мой! Никому не отдам. – И тихо, виновато – Нехорошо это? Правда? Но раз я такая, ведь не разлюбишь, не бросишь?

– Не брошу. Ты даже лучше такая… Прямая.

– Только с тобой я прямая. Все-все тебе рассказать хочется. Может, другой раз и не надо, а все равно рассказываю, – помолчала, вздохнула, поцеловала Вавилу. – А в церковь не пойдем, Вавилушка. Я долгого счастья хочу. Вдруг там кто-нибудь крикнет: «Вавила, кого ты к венцу привел?»

– И пусть.

– Нет, не пусть. Я соромить тебя не хочу. Я тогда утоплюсь. Не пойдем в церковь. Мне бы тут робить устроиться вместе с тобой. Скопить бы к весне денег и, как черемуха наша у двери отцветет, податься куда подальше, где Лушку не знают и Вавилу не попрекнут. Я совсем другая стала. Уж ежели позволишь мужем назвать, так моя душа всегда перед тобой нараспашку. Ничего не буду таить – ни хорошего, ни плохого.

Длинные остроносые лодки резали бирюзовую гладь Ак-су. Своенравна река Ак-су и изменчива, как избалованная красавица. Давно ли шумела она на каменной шивере, билась о скалы упругими зелёными волнами, металась, швыряла на берег белую пену, а вырвалась в подшиверье и сразу утихомирилась, разлилась, занежилась на глубоком плесе. Бежит, а поверхность воды не шелохнется, словно атласом бирюзовым покрылась река. Изредка пудовый таймень взметнется над водой, блеснет на солнце красными плавниками и заморщинят водяную гладь пологие волны.

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…—
 

запевает Аркадий Илларионович.

 
– Выплывают расписные,
 

– подхватывают на других лодках.

Чист, свеж горный утренний воздух. Плывет над Аксу удалая песня.

– Пежен, навалитесь! Не то обгоним, – кричит Ваницкий.

Три лодки, нос в нос, плывут по Ак-су. На центральной на веслах – Ваницкий. Сбросил полушубок, шапку, сюртук и, засучив рукава сорочки, гонит лодку вниз по реке. Растрепались, рассыпались волосы, а серые глаза искрятся задором. С ним – Геллерстен, Василий Арнольдович, кормчий, запасные гребцы.

– А ну вспомним, как на море гребут, – налегает на весла Пежен-младший. В его лодке – отец, рулевой и тоже, конечно, гребцы. На третьей лодке – повар, гребцы, самовар, всякая снедь, прикрытая бухарским ковром.

Пежен гребет в полную силу. Раскраснелся. А Ваницкий словно играет веслами и опять запевает:

 
Все отдам, не пожалею,
Буйну голову отдам…
 

Гребцы на лодках подхватывают:

 
Раздается голос властный
По окрестным берегам…
 

Река течет среди серых скал. Высоко наверху, как шпильки, торчат пихтушки, кусты. Эхо вторит песне и, кажется, будто сама Ак-су, сами окрестные горы поют об удали волжского атамана.

Даже старший Пежен с Геллерстеном, не зная русского языка, пытаются подпевать.

Лодки будто стоят неподвижно на воде, а горы, пихты на берегу и серые скалы, обрамленные чернью оголенных кустов рябин и черемух, в бешеном беге мчатся навстречу и вот-вот наскочат на лодки, разобьют их в щепки, потопят.

 
Грянем, братцы, удалую
За помин её души.
 

Еще шире, привольнее льется песня, и вдруг её резко обрывает Ваницкий:.

– К берегу! Живо! Рулевые, ослепли, чёрт вас дери! – И так навалился на весла, что хрустнули гнезда уключин.

Рулевые разом бросили на дно лодок кормовые весла и схватили шесты, длинные, легкие, прочные, окованные железом с комля. Вскочили и стоя уперлись в дно шестами. Напряглись рулевые, прячут глаза от Ваницкого. «Ишь ты, какая оплошка вышла. Больно уж песня-то задушевная, застила глаза».

Сильные толчки шестов развернули лодки. Пеня тихую воду, они помчались к берегу, как выводок испуганных крохалят.

– Гоп… Раз… Гоп… Раз, – подавал команды Ваницкий, налегая на весла.

Прозрачная вода. Дно зеленовато-белесое и слегка волнистое, будто на него набросали груды лебяжьего пуха. Под ударами шестов «пух» всплывает и, шурша ледяными иглами, качается на волнах.

Шуга!

А за кормами лодок, среди пушистых куч донного льда остаются тропинки, словно лодки плыли, скребя днищем по дну.

Выскочив на берег, Ваницкий сердито нахмурил брови и показал рулевым кулак, затем, повернувшись к гостям, широко, приветливо улыбнулся и помог выбраться из лодок Пежену и Геллерстену. Гости топтались на берегу, разминали затекшие ноги. Озирались.

– Что случилось, месье Ваницкий, – спросил Геллерстен, с тревогой глядя на реку.

– Все в порядке, месье. – Аркадий Илларионович показал рукой вниз по реке. Оттуда доносился глухой шум. Будто огромный тигр или барс сладко потягивался спросонок и урчал. Геллерстен вопросительно посмотрел на Ваницкого.

– Там порог, – объяснил Ваницкий и показал на малюсенькую часовенку, стоявшую среди голых кустов черемух. Часовенка чёрная, крыша покосилась, как шляпка гриба, и покрыта зелёными лохмами мхов, – Это богородицын рынок. Грузовые лодки часто идут к порогу напрямую, а с пассажирами причаливают сюда, ставят в часовне свечу, затем лодки уплывают к порогу, а осторожные пассажиры идут по тропе через гору. Мы тоже поставим мадонне свечу, а себе самоварчик, – и обернулся к гребцам: – Ковер на берег, дохи, провизию. Костер! Самовар!

Дым от костра тонкими струями потянулся к воде. Сладкий дым. Тальниковый. Аркадий Илларионович лежал на спине, забросив руки за голову, и щурясь смотрел в белесое осеннее небо. Пушистый мех волчьей дохи приятно щекотал щеку. Не поворачивая головы, он тихо, с раздумьем сказал:

– Наш небольшой вояж подходит к концу. Мне бы очень хотелось услышать, месье Пежен, ваше мнение о моих рудничишках.

Пежен замялся. О таком бешеном золоте он читал только у Джека Лондона и Брет Гарта. А тут сам сгребал чайной ложкой золото с промывального лотка. Но у месье Пежена свои расчеты и он говорит сдержанно.

– Ничего. Общее впечатление довольно благоприятное.

– Да, да, ничего, – вторит ему Геллерстен.

«Довольно благоприятное? Хм!..» Ваницкий доволен: «Значит, заинтересованы оба. Имеют какие-то особые виды. Не будь их, хвалили б без удержу». И подкусил:

– Где же им до ваших, гвинейских. Впрочем, я видел их ещё до войны. Так вот, месье Пежен, мы плывем по реке – большая река, но пароходы по ней не ходят. Пороги. И четыре человека неделями толкают лодку шестами, везут грузы на прииски. А в лодке всего двадцать пудов полезного груза. Да сколько его утонет на порогах и шиверах. Зимой на реки навалит снега метров до трёх. Под такой шубой Лёд тает и тоже не провезешь тяжеловесного груза. На Баянкуль первый котел тащили волоком сто пятьдесят человек. Целое лето. Дробилку – ещё сто человек. И получается у меня на каждого рабочего прииска – три захребетника. А места здесь… В трёх километрах отсюда мои люди разведку проводят. Такого золота я ещё не видал. А вон на той горе, видите, за рекой, стоит пик, Муравьиный медведь, вот там мои инженеры нашли рудное золото. Куда Баянкуль!

«Ох, фантазер, – восхищается Василий Арнольдович, – но куда он гнёт? Что ему надо? А как умеет обставить. На Баянкуле хорошего золота один куст, а как он его сумел показать. Горы золота! Ну, делец!»