Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Нет, нет. Смотрите, пожалуйста. Я и сам его внимательно осмотрю. – Инженер опустился на колени рядом с Иваном Ивановичем. – Свежей земли не заметно?

– Не видно.

– Трава как трава. Похоже, что знак прошлогодний. Господин Многореков, вы имеется какие-нибудь замечания?

– Нет. Никаких.

«Чисто сработано», – Бельков с облегчением вздохнул.

– Разрешите открыть самый знак? – Снял дерновину. – Как видите, земля слежалась, осенней копки. Вот пятаки. Все шесть. Бутылка. В ней две золотинки и записка. Инженер взял записку, громко прочел:

«Заявка на Ваницкого А. И., двадцатого августа, тысяча девятьсот пятнадцатого года». Господа, в вашем присутствии я опускаю вещественные доказательства в мешок и печатаю их своей печатью. Господин волостной старшина, потрудитесь приложить свою печать. Господа, я вынужден закрыть прииск до решения окружного горного инженера.

– Иван Иваныч, да што это он говорит – закрыть? Как закрыть?

– Подожди, Устин Силантьевич, тут дело сложное. Кажется, правильно все, и хозяином прииска будет Ваницкий.

– Моя земля! Прииск мой! У меня бумага с казенной печатью. Да я их сейчас…

Иван Иванович с Михеем отняли кайлу у Устина. Держали его за руки, а он, вырываясь, кричал:

– Кто смеет супротив царской печати! Не отдам своего!..

Часть вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весть о шальном золоте в Безымянке быстро разнеслась по округе. Люди снимались с насиженных мест и шли за счастьем на Богомдарованный прииск.

Шли бывалые приискатели. За плечами лопата, кайла, котелок. В карманах широких приискательских шаровар кремень с кресалом да краюха хлеба. Ладони чуть поменьше лопаты, а силы уже нет. Кто был покрепче, тех забрали на фронт, а этому сказали: «не годен». «Не годен» сказал ему и хозяин. Вот он и бредет по дорогам. Авось на новом прииске пофартит.

Месили грязь по проселкам и крестьяне из сосёдних деревень в полосатых домотканых портах, в залатанных броднях, с топорами за солдатским ремнем. На висках седина, в глазах вековая тоска о хлебе насущном. Кто о хлебе не тоскует, тот дома остался.

Из рогачёвцев тянулись к прииску только расейские, а кержаки настороженно выжидали. Кузьма Иванович после каждого моления, подняв глаза и руки к небу, говорил проникновенно, с великой скорбью:

– Братья и сестры мои во Христе, молитесь каждодневно. Сатаной послано золото в испытание братишных в вере. Понаедут сюда табашники, сквернословы, нехристи и блудники. Молитесь, братья и сестры мои во Христе, да минует вас Содом и Гоморра.

На прииске осаждали Ивана Ивановича: он постарше и распоряжается всем.

– Здорово, хозяин. Примай на работу.

– У нас артель, и хозяина нет: все равны. Но принять вас в артель мы пока не имеем права.

И объяснял, что сейчас идёт тяжба между артелью и господином Ваницким. Прииск закрыт. Работают они пока по особому разрешению окружного горного инженера. Дали подписку никого в артель не принимать. Один из артельщиков, Устин Рогачёв, сейчас в городе, в управлении окружного горного инженера. Приедет на днях, и тогда, чего доброго, самим придется убираться отсюда. Сейчас золото принимает приказчик господина Ваницкого и выдает артели расписки. Кому оно будет принадлежать – пока неизвестно.

– М-мда… Дела… Пойду поищу товарищей да тут недалеча от вас свой шурф выбьем.

– Нельзя. Мы дали подписку: пока тяжба, на отводе новых шурфов не бить.

– Пусть. Мы пониже отвода али повыше.

– Выше Богомдарованного прииска, – объяснял Иван Иванович, – заявлен Аркадьевский отвод господином Ваницким, потом – Сысоевский. Ниже нас – Софийский отвод жены господина Ваницкого, Анненско-Николаевский – его тетки. И так до самого устья. Вот разве в самой вершине место найдется… Но там набилось вашего брата пришлых, как сельдей в бочке. Балаган к балагану. Если решится тяжба в нашу пользу – милости просим. Всем будем рады. Прииск артельный – каждый сам себе господин.

Вечером через заболоченную пойму Безымянки пробирался к артельному шурфу маленький щупленький человек в непомерно длинной холщовой рубахе, подпоясанной узеньким ремешком. Козья седенькая бородка набок. Он шёл, смешно подпрыгивая и размахивая руками, будто отгонял пчел.

Симеон заметил его. Хихикнул:

– Ксюха, жених-то твой крыльями машет.

Каждый день слышала девушка эту насмешку, и все же испуганно вскинула голову.

– Не смейся, Сёмша. Не надо. Он артель шибко ждёт, вот и ходит.

– Ишь, заступница. – Симеон отвернулся. – Не люблю попрошаек.

– Он не попрошайка, – спокойно поправил Иван Иванович, – а может быть будущий полноправный и уважаемый член нашей золотопромышленной артели. – И приветливо поздоровался – Здравствуй, Егор Дмитриевич. Подходи к огоньку.

– Здравствуйте, Иван Иваныч, здравствуйте. Здравствуй, Ксюшенька. Здравствуй… – протягивал Егор заскорузлую ладонь, сложенную лодочкой. Увидев, как Симеон отвернулся, он заморгал глазами, виновато улыбаясь, развёл руками, словно спрашивал: ну чего я сделал ему?

Иван Иванович пригласил:

– Пойдем с нами обедать, Егор Дмитриевич.

– Благодарствуем, Иван Иваныч. Сыт по горло. А Уська ещё не приехал?

– Кому Уська, кому Устин, – буркнул Симеон.

– Истинно так. Кому Устин. Кому, может, ещё и Силантьевич. А для меня Уська. Вместях росли. Может, без него в артель примете? Нельзя? Ишь ты, напасть какая. Ну што ж – годы ждали, а день-другой подожду. Наше дело такое – жди и надейся. Правда ведь, Ксюшенька?

– Правда, дядя Егор. Жди и надейся, – ответила Ксюша и на Егоров вопрос, и на свои сокровенные думы.

Артельщики отправились в избушку обедать. Шли молча. Только Егор продолжал рассказывать, как росли они с Уськой в деревне, как играли с ним в бабки.

– Ловкий он был такой, завсегда всех обыгрывал.

И добрейший – страсть. – Егор всегда всех хвалил. – И ловкий. Недоглядишь, непременно с кону козны утащит.

– Хватит те врать-то, – сердился Симеон.

– Што ты, Сёмша! Разве я позволю кому на Уську врать. Я глаза выдеру, кто про него скажет худое: потому я Уську больше всех на свете люблю. И он меня любит. Как приехал на прииск, так сразу к кому? К Аграфене с Егором. Кого перво-наперво стал звать в Безымянку в артель? Аграфену с Егором. Вот только я как-то малость замешкался.

От обеда Егор наотрез отказался, и пока артельщики молча хлебали суп-скороварку, сидел на пороге избушки, смотрел в угол, за печку. Виноватость в его сгорбленной хилой фигуре, в слезящихся, покрасневших глазах, в дрожащих руках, устало повисших между колен. Встречаясь с чьим-нибудь взглядом, спешил отвести глаза.

Ксюше даже не верилось, что этот мужичонка и дядя Устин одногодки.

Егор чувствовал себя лишним, стыдился своей назойливости, но уйти не мог. Стараясь разорвать тягостное молчание, неожиданно для себя хихикнул по-птичьему.

– Хи… Мой-то сёдни, меньшой, чуть в шурф не свалился. Ладно Аграфена его за подол рубахи поймала, а то бы вниз головой… Хи-хи.

У Егора мороз по коже прошёл, как вспомнил истошный крик Аграфены и распластанную фигуру Петюшки над черным квадратом шурфа – а на тебе, все же хихикал.

Ксюшу покоробило это хихиканье. И чтоб заставить Егора замолчать, она предложила:

– Может, чайку изопьёшь, дядя Егор?

– Спасибочко. Сыт. – Помолчал. – Разве што за кумпанию. – Поисков место, куда бы положить шапчонку, Егор заткнул её за кушак, разгладил волосы и подсел к столу. Быстро потер ладони одна о другую, крякнул и снова смутился.

Он пил, полузакрыв глаза, смакуя каждый глоток, восторженно покачивая головой:

– Хорош чаек. Ох, до чего хорош.

– Хлеб-то бери, дядя Егор, – напомнила Ксюша.

– Хлеб-от? Спасибочки. Сыт я. Кто у вас хлебы-то пекет?

Ванюшка с гордостью кивнул в сторону девушки:

– Ксюха!

– Ишь ты! Выходит, надо отведать, какие хлебы пекет молодая хозяйка, а то женихи будут спрашивать про это, а я и не знаю, што отвечать. – Взял ломоть хлеба. Откусил от него. Пожевал. – Хорош-от хлебец. Шибко хорош. – Захихикал, закрутил головой. – Можно девку хвалить женихам. Как, Ксюшенька, женихи-то, поди, стучат в окно?

Ксюша зарделась. Егор становился ей все неприятней. А он, казалось, и Забыл про вопрос. Долго смотрел на закушенный кусок хлеба с каким-то сожалением. Потом перевёл взгляд на Ивана Ивановича.

– Артель-то большую станете набирать?

– Человек полтораста, а может быть, двести.

– Целый прииск. А заработки какие предвидятся?

– Кто его знает, Егор Дмитрия. Сам понимаешь, на золоте раз на раз не приходится. Как моем сейчас – рубля по три по четыре.

– На поденку? По четыре рубля? А у Ваницкого за полтинник кажилишься. Да ещё напросишься и накланяешься.

Егор взволнованно теребил бороденку, хмыкал и вертелся на лавке, как маленький. Неожиданно спохватился:

– Пошто я кус-то такой начал. Сыт ведь, а на тебе – закусил, – укоризненно качнул головой. Сунул ломоть в карман. – Выбрасывать-от грех, – и снова хихикнул.

На этот раз Ксюша не слышала Егорова хихиканья. Подавая Михею хлеб, она нечаянно коснулась рукой шелковистых волос Ванюшки и замерла. Казалось, вся кровь прилила к лицу, и сейчас люди увидят её смятение, поймут, засмеют. Она поднялась, шепнула Михею:

– Прикрой стол холстиной. Посля приберу. – Выбежала из избушки, обогнула её, прижалась спиной стене. Может, Ванюшка выйдет. Хоть бы молча постоять рядом.

Послышались шаги. Все ближе. Ксюша замерла, плотнее прижалась к стене. Кто-то стал рядом с ней. Не оглядываясь, она протянула руку, сжала чьи-то пальцы и сразу почувствовала – нет, не Ванюшка.

– Михей? Пусти же. Увидят.

– Да как же пусти, ежели сама меня держишь?

Ксюша быстро пошла по поляне. Михей не отставал.

– Погоди ты. Послушай, – и замолчал. Все было сказано раньше, что любит, что живёт для неё одной, что Устин согласен на свадьбу. Что ж ещё говорить?

А девушка и без слов понимала Михея. «Ванюшка вот молчит, – думала она, – а я хожу за ним так же, как Михей за мной. И смотрю на него так же».

– Ксюша! Неужто не быть нашей свадьбе? – крикнул Михей.

Но Ксюши уже не было рядом. Она убежала. Потом долго стояла затаясь против избушки в кустах, все “ ждала, чтоб вышел Ванюшка и, не дождавшись, пошла медленно прочь.

Уставшие осы и шершни заканчивали последний вечерний облет по цветам. Ксюша любила цветы. Но сейчас не замечала их. Брела по самому берегу ключа. Из воды выскакивали хариусы – ловили мотылей. В лучах заката они казались не серебристыми, а красными. Взлетали багряные брызги – маленькие, сверкающие капли огня.

Среди огненно-красных фонтанчиков сновал зимородок. На этом тихом ключе он родился. Здесь обзавелся семьёй. Неожиданно пришли люди и поселились по всем кривунам, и нет ему места. Зимородок стремительно умчался вперёд и тотчас же вернулся. Почти налетел на Ксюшу. С криком взмыл вверху и вновь, припадая к самой воде, заметался среди рубиновых хариусов и огненных брызг.

– Не трону я тебя. Не трону, – прошептала девушка и быстро пошла вперёд. За кривуном увидела худую черноволосую женщину в полинялом ситцевом платье с большой заплатой на правом плече. Женщина стояла по колено в воде и, согнувшись, промывала породу в лотке, а голопузый мальчишка лет семи тряс её за плечо и тянул:

– Ма-ам-ка, исть хочу… Исть хо-чу, мам-ка.

Ксюша хотела вернуться, но женщина подняла голову, и девушка увидела огромные чёрные глаза.

– Здравствуй, – просто сказала женщина.

– Здравствуйте. Как моется?

– Моется лучше не надо, а золота нет даже на-посмотреть.

Женщина откинула со лба прядь волос, вышла на берег и устало села на камень.

– Мам, мы ещё притащили…

Две девочки – старшей лет одиннадцать – принесли на палке ведро с породой. Мальчишка продолжал тянуть:

– Исть хочу… Исть хочу, ма-а-амка.

Чужое неприкрытое горе заставило Ксюшу на время забыть про своё.

Женщина приложила руку к левой груди и сжала её.

– Болит. А когда сдавит, страх на меня накатывает. Посиди, девонька, со мной… Хоть словом обмолвимся. Тебя зовут-то как?

– Ксюшей.

– Хорошее имя. Мою старшенькую Ольгой зовут. Поменьше которая – Капитолиной, а сынишку – Петюшкой. Ласковый он у нас. Весь в отца. Посиди. Хорошо, когда рядом с тобой человек. Ой, больно-то как.

– Может водицы подать.

– Не надо… Сядь рядом… Чтоб детишки не видали – и расстегнув ворот платья, сгребла пальцами морщинистую грудь, тихо, сквозь зубы застонала. – Пройдет это. Скоро пройдет…

На костре, в закоптелом ведре парилась мелко нарезанная черемша. Старшая девочка помешала её, заправила несколькими ложками муки. Младшая причмокнула. Голопузый Петюшка дернул сестру за платье и, притопывая босыми ногами, радостно повторял:

– А чичас будем исть. А чичас будем исть!

– А вот и я. Ку-ка-ре-ку-у…

Из кустов вышел Егор. Как всегда, колесом ставя ноги, подпрыгивая, размахивая руками. И седенькая, козья бородка так же скособочена. И все же это был не тот Егор, что приходил в избушку к артельщикам. Лицо – простое, открытое, без заискивания. Светлое и приятное.

– Где тут моя именинница? Поди-ка сюда. А где Петух? Петух-Петушок, золотой гребешок, маслена головка, шелкова бородка. Ку-ка-ре-ку, Петушок.

Егор присел на корточки, захлопал себя по бокам и запел петухом: ку-ка-ре-ку. – Глаза у него чуть с хитринкой. Ребятишки обступили отца, а Егор, с прибаутками, положил на большой лапчатый лист гостинцы: закусанный ломоть хлеба – тот самый, что сунул в карман в рогачевской избушке, и половину румяной шаньги.

– Живая шаньга! – Капа захлопала в ладоши.

– Живая! Самая настоящая, обмазанная сметаной. Э, нет, Петушок, не тянись за шаньгой. Каждому своё, – и начал делить гостинцы. – Это Петушку. Он у нас поет как кукушечка, вот ему за это горбушечка. Капка-Капитолинка – не девка у нас, а малинка. К тому же она именинница – ей, понятно, самая серединка. Олюшке-Оле, раз она всех поболе – тоже краюшечка.

Стараясь не обидеть никого, Егор разломил половину шаньги на три части. Так же поделил и кусок хлеба.

У Ксюши комок к горлу подступил.

А Егор продолжал балагурить:

– Женушка-Аграфенушка, пляши, не стой, накрывай на стол: што есть в печи, все на стол мечи. Ись хочу, аж пуп к спине прилип. Теперь его, поди, вагой не отдерешь.

Только тут Егор увидел Ксюшу и смутился.

– Гостья никак? Аграфенушка, ты бы упредила меня. – Взглянул в почерневшее от боли лицо жены и снова засуетился.

– Грудь разломило? Аграфенушка моя. Лапушка, што бы сделать тебе такое… – взял руку жены. Погладил.

– Приехал сват-то? – спросила Аграфена.

– ещё не приехал.

– Скорей бы уж знать, возьмут ли в артель?

– Как не возьмут. Устин нарочно на прииск ездил, в артель меня звать. Помнишь, поди? – увидел, что Ксюша собирается уходить, задержал её совсем так, как перед этим задержала её Аграфена – Подожди, Ксюшенька. У нас ныне праздник. Капка у нас именинница, – и шепнул – Аграфенушке будет полегче. Ты же девка душевная. А за угощение – не взыщи. Како ни на есть, а от чистого сердца.

Нельзя уйти. Ксюша осталась. Сидя у костра, угощалась пареной колбой. Обжигаясь, пила смородинный чай. От души смеялась над Егоровыми прибаутками, и сама отвечала легко, не думая, и ответы получались веселые. Смеялась Капка, смеялась Олюшка. Петюшка смеялся с большим опозданием и лишь потому, что смеялись сестренки. Но все же гостья ему понравилась так, что перед чаем он протянул Ксюше зажатый в кулак кусок принесенной Егором шаньги и солидно сказал:

– На, куси, только маленько.

Стемнело. Ксюша решительно засобиралась домой. Егор тоже поднялся и взялся за шапку.

– Не надо. Я ведь сызмальства одна по тайге.

– Это как хочешь, а я провожу. Чичас тут много пришлого люду шляется.

Шли медленно. Отражение голубой вечерницы дрожало в болотинах, бежало впереди, расстилая серебряную тропинку с черными тенями от пихт и кустов.

Егор шёл ссутулившись, непривычно молчаливый. Но мысли мучили его, рвались наружу.

– Аграфена-то жить хочет! Как ещё хочет. Ежели человек сыт и здоров, он жизнь-то не ценит. А заболеет, почует… – страшным показалось Егору поставить слово «смерть» рядом с именем Аграфены. Рубанул рукой, будто старался их разделить, и сказал с надрывом – Тогда зачнёт жизнь понимать. Вечор легли мы спать, и тут недалеко песню заиграли. Аграфена поднялась на локте и замерла. А потом шепчет: «Слышь, песнь-то какая?» – «Самая, говорю, обыкновенная». – «Нет, говорит, ни разу я такой душевной не слышала». А утресь словно горы впервой увидела. Опять шепотком: «Никогда вы такими дивными да баскими не были». Жить хочет Аграфена. Шибко жить хочет.

Егор приотстал. И Ксюша поняла, не нужно оглядываться. Вспомнила его у избушки, заискивающим, хихикающим. Представила его с детишками у костра, по-мальчишески дурашливым, веселым, простым. И открылась ей душа человека.

Егор нагнал Ксюшу. Снова заговорил:

– Я так полагаю: будь у нашего Петушка хлеба вдосталь, перестала б болеть Аграфена. Мать ведь. Мать… А откель Петька хлеба получит, ежели отец его работы себе не сыщет. Вот я хвастаю, Ксюша, сват, мол, меня ждёт. Нужон я свату, как снег на покос. А ведь вру. И Аграфена знает, што вру, а молчит. Ксюша, я пол языком буду вылизывать, только б Петька-петушок хлеба у меня не просил, да у Аграфены грудь не болела. Я, Ксюша… – и замолчал.

Не мог признаться Егор, что несколько дней назад схватил топор и хотел идти на большую дорогу. И пошёл бы. Аграфена, наверное, прочла мысли мужа и сказала просто: «Тоскует по тебе Петушок. Как проснется, так про тебя спросит…»

– Золото у меня Аграфена… – ещё помолчал Егор. Потом тихо сказал – Вчерась Кузьку, Кузьму Иваныча видел. В городских сапогах. Картуз с лаковым козырьком. Мальчонками мы вместе с ним о лаковых козырьках сокрушались. Он вот и носит теперь. А я – накось, выкуси.

Егор словно посмеивался сам над собой.

– Мне в ту пору осьмой годок шёл, Ксюша, а помню все так, словно однево случилось. Мать миску щей налила, отломила каждому по куску калача. Не успела стрижена девка косы заплесть, а миска пуста. Сидим подбираем со стола хлебные крошки, а есть хочется пуще прежнего.

Мать гладит меня по голове одной рукой, а второй фартук к глазам прикладывает.

Не вытерпел я, да как заору сквозь слезы: «Борову небось кажынный день буханки пекешь».

Отец поставил меня промежду колен. Ты, грит, уж большой. Понимать должон. Гнедко наш совсем постарел, а без лошади мы не хрестьяне. Выкормим борова, продадим, может и на лошаденку денег хватит. Да ещё тебе картуз новый купим. Черный.

Как услыхал я про картуз, так и про голод забыл.

«И козырек будет лаковый?»– спрашиваю у отца. «Непременно», – смеется отец. Хлопает меня по плечу, а потом говорит матери: «Отломи им, мать, ещё по ломтю, а я сыт што-то. Простых щец похлебаю».

Я-то слабый человек, Ксюша, а Аграфена тоже так молвит зачастую: сыта я сёдни!

В конце великого поста заколол отец борова, взвалил на сани, да в город. Меня с собой прихватил.

Идёт рядом с санями, кнутом помахивает и все улыбается в бороду, не то со мной, не то сам с собой говорит.

– В городе пост кончается. Семь недель мяса не ели, каждый мясному рад будет. А тут ещё пасха. Расхватают нашего боровка за милую душу. Купим мы себе молоденького меринка.

– И картуз, – напоминаю отцу.

– И картуз беспременно.

Приехали на базар, а там в мясном ряду ещё три телеги с кабанами стоят.

– Город-то вон большущий какой, – смеется отец. – Семь недель мяса не видали. Мигом расхватают.

Только раскрыл отец воз, хозяйки со всех сторон как мухи слетелись. Щупают кабанчика. Хвалят. «Ну-ка отруби мне окорочек», – просит одна. Отрубил отец. ещё рубить собирается. Да не тут-то было. Ходят хозяйки округ, толкутся, а брать не берут.

Три дня мы этим кабанчиком торговали, а его, почитай, половина осталась. Подванивать стал. К вечеру отец притащил кадушку, потолкал в неё остатки кабанчика, пересыпал солью, да и говорит мне:

– А ну, сынок, поедем домой.

– А картуз.

– Не будет, сынок, картуза. И меринка не будет.

Сорок лет прошло, а я все-то нет-нет, да во сне картуз с лаковым козырьком увижу. Увижу и так хорошо на сердце станет. Вдруг, думаю, такой фарт обернется, и получит мой Петюшка картуз, а Капка и Ольга – по полушалку. Как-то даже приснилось, будто Петька мой грамоте навострился и писарем стал.

Несуразным показалось Ксюше предположение, будто голопузый Петюшка когда-нибудь станет писарем, и она рассмеялась.

– Прости, дядя Егор. Это я сдуру.

– Чего там. Смейся. Я сам смеюсь. Нагрезишь же такое.

– Иван Иваныч сказывал, будто наступит время, когда каждый обучится грамоте. И у каждого будет хлеб.

– Не знаю. Петюшке мому не видать такого.

И вдруг засмеялся, свободно, легко.

– Артель, Ксюшнька, будет и Беловодья не надо, и в рай не захочется.

Когда до избушки осталось шагов сорок, Егор остановился.

– Никак кто-то едет. В ходке.. – и заторопился, не разбирая тропы, побежал, протянув вперёд руки. – Сват едет, однако. Эй, мужики, сватушка едет. Сватушка едет! Здорово-те, сват! Ох, задались тебя тут – и отступил. – Никак на тебе картуз с лаковым козырьком?

– Здорово-те, Егорша! Эй, Михей, распряги-ка лошадь. Ксюха, сгоноши чайку.

Вылез Устин из ходка. С каждым поздоровался за руку.

В словах Устина ничего необычного, но по голосу, по медлительности движений Иван Иванович почувствовал неладное и сразу забеспокоился:

– Устин Силантьевич, как решили в городе с прииском?

– Постой. Дай отдышаться. Пошли, мужики, в избушку, там расскажу, – и, усевшись на нары, стал не спеша разуваться.

И опять что-то неладное показалось Ивану Ивановичу. И Симеон почувствовал: «Таит чего-то отец до поры».

– Приехал в город, – начал Устин, – и перво-наперво к адвокату, как ты, Иван Иваныч, присоветовал. Шустрый такой. Молодой. Глаза, как у кошки. Он мне все и обделал у господина горного инженера. Наш, значит, прииск-от.

Егор привскочил.

– Слава те господи!

– Погодь ты. Анженер так решил. А Ваницкий, слышь, дело в суд направил. Адвокат толкует: суд будет по осени. Вот тогда и решится, чей прииск.

– Пущай по осени, сватушка, – Егор завертелся на нарах. – Наши-то, артельные, эти дни по четыре рубля на выход моют. Это, ежели до осени, на каждого можно полтыщи рублёв заробить. А ежели поднажать…

– Не учи. С горы спускался, видел – в вершине Безымянки костров куча. Это как понимать?

– Мы там, сватушка. Мы. Нас там, почитай, сотни три мужиков поселилось. Которые с семьями, которые холостежник. Все артель ждут.

– Скажи им, завтра наймовать буду, пущай приходят. Иван Иваныч, а што творят на сусёдних отводах Ванидкого?

– Строят бараки, разведку ведут.

– Разведку? А золото как?

– Кто его знает. Я в чужих карманах деньги не считаю. Говорят – богатое золото.

– Говорят – в Москве кур доят. Хороший хозяин и в чужом кармане копейки наперечет должон знать, – укоризненно хмыкнул и вышел.

Когда Устин проходил мимо, Егор оробел, приподнялся. Что-то новое в голосе Устина. «Вроде бы стал не в пример басовитей или как? Вроде выше стал сват… – и про себя Егор подытожил – Это тебе не Уська… Хозяин».

У костра Устин присел на сутунок. Задумался:

«У Пантелеймона Назарыча в суседях молодая вдовуха живёт. Лавка своя. Триста рублей наличными. Женю на ней Сёмшу. У самого Пантелеймона Назарыча девка в родне подрастает. За ней пятьсот дают. Это Ваньше, – определил Устин. – Пантелеймон Назарыч сам намекнул: «Твой купец – наш товар». Породниться с Пантелеймоном Назарычем – такого ещё в селе не бывало. А тут Ксюха болтается под ногами. Долго ли до греха…»

Пошевелил пальцами босых ног. Хмыкнул. Подозвал Ксюшу.

– Вот што, ты девка взрослая. Решай, за кого замуж пойдешь – за Михея аль за соседского Тришку?

Замерло Ксюшино сердце.

– Дяденька, никого мне не надо. У меня и думки про это нет…

– Не ври. На то воскресенье сговор, а за кого, за Тришку аль за Михея – решай сама. Тебе жить. А сейчас поди в село, пеки хлебы. На прииск и носа казать не смей, – и пошёл в избушку.

– Царица небесная! Дядя! – Ксюша прижала ко рту сжатые кулаки, стараясь заглушить рвущийся крик. Ванюшка быстро подошёл к ней.

– Ксюша! Што такое стряслось?

– Дядя замуж меня выдает.

– За кого?

– За Михея или за Тришку соседского, конопатого.

– А ты как?

Девушка не успела ответить. Устин позвал сына в избушку. Ксюша метнулась было за ним. Но Устин захлопнул дверь.

Чадила коптилка. Мужики сидели на нарах. Устин почувствовал напряженную тишину и решил рубить сразу, как адвокат научил:

– Сёмша, утресь перво-наперво объяви: хозяин нанимает рабочих. Иван Иваныч, вот твои шестьдесят Рублев. Спасибо тебе за выручку. Как ты мой первый помощник и друг, кладу тебе сорок целковых в месяц. Михею – семь гривен в день. Ваницкий боле полтины не платит. Тебя, сват, сразу определю коней пасти. Получать будешь тридцать копеек – и замолчал выжидая:

– Сват! А как же артель?

– Кака артель? Прииск Устинов и хозяин на нём Устин. Кому не любо – скатертью дорога. Иван Иваныч, старшой в полиции наказывал отписать, у кого ты робить будешь, а уходить из Рогачёва никуда не велел. – Повернулся к Михею. – В то воскресенье шли сватов и – делу конец. – Усмехнулся про себя: «Никуда не уйдете. Оба верёвкой привязаны».

Иван Иваныч поднялся.

– Так, Устин Силантьевич. Когда тебя Ваницкий за горло схватил, ты закричал, помощи запросил, а чуть вздохнул посвободней – сам в горло вцепился. Та-ак… Эх я, дон Кихот неисправимый! Оставить бы тебя один на один с Ваницким, он бы и косточки твои оглодал. Да что с тобой говорить. Помощником тебе я не буду. Пойду в забой вместе с Михеем.

– Одумайся. Сорок целковых тебе даю. Мало считаешь?

– Слишком много. С меня довольно семидесяти копеек.

В наступившей тишине было слышно, как Ксюша несколько раз торкнулась в запертую дверь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Только Ксюша переступила порог, Арина сразу заметила неладное: глаза красные, припухлые, в обряде неприбранность, вроде все с чужого плеча. Забеспокоилась. Сунула в печь чугунок с картошкой, бросила на пол ухват.

– Чо случилось-то? Ксюшенька, родненькая, солнышко ты моё ненаглядное.

Ксюша села на лавку у окна, прикрыла лицо ладонями. Плечи её затряслись.

– За-а-муж дядя Устин выдает…

– Слава те господи! Я-то думала, беда приключилась. Каждая девка норовит замуж выйти, а сватают – непременно ревет, – села рядом, обняла Ксюшу за плечи. – Уж так повелось. Вековухой останется – тоже ревмя ревет. Оно и замужем сладости столько же. Другая и раззамужнилась бы с великой охотой, а тпру. Поп вокруг налоя крутил, обратно не раскрутишь. Да перестань ты реветь. Обскажи толком. Хоть, я горшок с кипятком из печи достану, чаю попьешь. – Екнуло сердце – «Неужто за Сёмшу её выдают?».

Не оглядываясь, спросила обеспокоенно:

– Кто жених-то?

– Дядя сказал: выбирай. Михей, не то Тришка соседский.

– Слава те господи, – облегченно вздохнула Арина. Достала из печи чугун, налила Ксюше чаю и подсела к столу. – Тришка – мужик ничего. Конопатый малость. Да кто с мужика красоту справляет. А Михей-то и совсем ладный. Но у него ни гроша за душой. Зато у Тришкиного отца и корова и лошадь. Корова хорошая, без мала ведерница. И пчел ульев десять. Достаток. За Тришку пойдешь, опять же свекровь будет ведьма. Зато у Михея нет никого. Сама себе будешь хозяйка.

– Зато, зато! Мне же, кресна, не за обоих зараз выходить. Да не хочу я ни Михея, ни Тришки. Никого не хочу!

– А это уж врёшь. Такая девка, в соку, да штоб на парней не заглядывалась? Никогда не поверю. Не иначе есть кто-то на сердце. Не прячь глаза-то. Не прячь. Есть? Кто он? Ну скажи, Ксюша… – Арина пыталась отнять от лица Ксюшины руки, заглянуть ей в глаза.

– Кто ж он? Ксюшенька…

– Не спрашивай, кресна. Все одно не скажу.

– Он тебя любит?

– Ежели бы знала… Ни разу не намекнул.

– Наверно, не любит? А колечко весной не он подарил? Это вот самое. С бирюзой?

– Он.

– Значит, любит. Ну а потом? Потом-то што было?

– Што потом?

– Да как тебе обсказать. Не целовал? Не тискал когда?

– И… нет.

– Разлюбил. Не иначе! – в голосе Арины пёчаль. – Раз не любит, и думать неча. Давай рядить, за кого тебе выйти. У Тришки хозяйство, а Михей, как мужик, того… позабористей: и лицом, и корпусней, и вихры эти самые вьются – глаз, пожалуй, не оторвешь, – спохватившись, что так расхваливать мужика неудобно, Арина закончила – Выходи за Михея. Опять же, корову Тришкину жалко. А он, твой-то, знает, што тебя сватают?

– Знает. Позавчера, как уходила с Безымянки, так и сказала ему.

– С Безымянки? Позавчерась? – сердце Арины заныло. – Неужто Сёмша?

– Нет.

– Ну слава те господи. Ванюшка? Чего глаза прячешь? Чего молчишь? Господи! Ну за што ты его полюбила? И неказист он, ни росту, ни голосу. А любишь?

– Больше себя, кресна. Росли же вместе. Одними вожжами биты, в одну чашку слезы роняли. Ласковый он. Я даже и обсказать не могу, какой он ласковый, – торопливо говорила Ксюша.

– Ишь ведь как, – качала Арина головой. «Любовь зла. И Сёмша казался ласковым. Придет – огня не зажигаю, а в избе словно солнышко светит. Только редко стал приходить». – Што же Ваньша тебе ответил?

– Ничего не успел. Дядя его в избушку позвал, а меня отправил в село.

– И вчерась не нашёл минутки к тебе добежать? Нет? Любил бы, так прибежал. Уж я это дело знаю. Выкинь его из головы, Ксюша. Выходи за Михея.

– Из головы, может, и выкину, а из сердца как выкинуть?

Ксюша встала с лавки, отошла в дальний угол избы. Припала грудью к закоптелой бревенчатой стене.

– Не смогу, кресна, выкинуть, не смогу, – слезы текут и текут.

– Все мы говорим такое. Думашь, первая ревешь в этом углу? Нет, многие плакались. И я ревела, головой билась о стену. А видишь, смирилась.

– А я не смирюсь. Никому не отдам Ванюшку.

– Фью, девонька. Да как же ты это осилишь? Может, приворожную травку нашла? Так откройся, скажи. Девки, бабы на руках тебя носить будут. Я первая в ножки поклонюсь, – и вздохнула, вспомнила Симеона.

– Смеешься, кресна? – Ксюша резко повернулась спиной к стене. Глаза от слез красные, нижняя губа закушена до синевы. – Я сидеть сложа руки не буду. Не такая я. Головой стену пробью.

– С ума спятила, девка. Сядь. Отхлебни водицы, горячая ты голова. Устин заимел золотой прииск и Ванюшке купецкую дочь присватает. Ты бесприданница. Неровня.

– Пусть бесприданница, пусть чернявая, – выкрикивала Ксюша. – Душа-то у меня человечья. Я тоже счастья хочу.

Не прощаясь, простоволосая, с платком, накинутым на плечи, Ксюша выбежала на улицу и остановилась возле забора. Вспомнила.

…Бьется, кричит во весь голос двенадцатилетняя девчонка. Устин захватил её косы в кулак, швырнул, как овцу, на лавку, задрал подол, крикнул: «Матрёна! Вожжи!»

«А-а-а… Дядя, не надо!»– кричит девчонка и видит одни только вожжи, колючие, жесткие, крученые из черного и белого волоса.

«Тятя… Родненький…»– и свист вожжей захлебнулся. Мешковатый, белобрысый Ванюшка схватил отцовскую руку и, как брошенный с воза куль, рухнул на пол.

Ночью Ванюшка пробрался на печку, обхватил рукой узкие худые Ксюшины плечи, прижался щекой к её мокрой щеке.