Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Вот тебе «не бывать», – отбросив вожжи, наотмашь ударил жену по лицу. Утирая кровь, Матрёна отпрянула к печке.

Тяжело дыша, косолапя, Устин перешагнул через Ксюшу и сказал облегчённо, будто закончил тяжёлое, нужное дело:

– Вроде бы всё. – Отряхнул руки, как от пыли, и тут увидел Маркела Амвросиевича, испуганного, затаившегося в тёмном углу. И разом опомнился: «Не кончено дело. Прииск-то на Ксюху записан. Маркел Амвросич приехал её хозяйкой вводить. На полу затоптана царская печать».

Закричал, задыхаясь, давясь словами:

– Сёмша, вели лошадей запрягать. В город поеду! В город… Адвокат на всех на вас управу найдет. – Его не купишь. Он правду отыщет. Ванюшку… – ткнул пальцем в сторону младшего сына, – в солдаты. Ксюху… В тюрьму! А тебя, – шагнул к Маркелу Амвросиевичу, схватил его за ворот и приподнял над полом, – тебя, продажная шкура, кнутом стегать, ноздри рвать… На Сахалин тебя, в подземелье. На цепь. Тыщи не пожалею, а вас с Ксюхой на цепь посажу. Это мой-то прииск, мою кровиночку да какой-то там девке…

Отшвырнув чиновника, сорвал с вешалки шубу, шапку и стал одеваться.

Тут вошел Сысой. Он не ахнул, не удивился увиденному, а протянул руку Устину и сокрушенно сказал:

– Зря ты этак разбушевался, Устин Силантич. Я как узнал о твоем горе, заторопился к тебе, упредить хотел, уберечь от убийства, да вот задержался малость: справки наводил кое-какие, с адвокатом твоим совет держал.

– А што адвокат сказал? Што?

– Адвокат?… Да я его сюда привёз, чтоб здесь, на месте разобраться.

Устин сбросил на стул бобровую шапку с малиновым бархатным верхом, лисью шубу, кивнул Сысою:

– Садись. За адвоката тебе вот как спасибо. Вовремя Ты сколь ему посулил?

– Пять ста.

– Многовато. Но ежели запрячет этих вон шаромыжников, – кивнул на Ксюшу, на трясущегося в углу чиновника, – ещё сотню не пожалею.

Прииск шумел. Из кузницы доносилась дробь ударов рушника в наковальню. Хлюпали помпы на шахте. Вода была чистая, как слеза. Успела отстояться за дни забастовки. Дятлами стучали топоры креподелов.

У каждой землянки свой митинг. Но больше всего людей у открытой двери магазина.

Егор вышел из магазина первым. За спиной тяжелый мешок, шапчонка сбита набок. Рядом шла Аграфена с корзинкой в руке.

– Стало быть и впрямь дают, – ахнул Журавель.

Спустился Егор с крылечка и тут же, на утоптанном снегу, откаблучил:

– Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота. Эхма…

А из толпы выкрики:

– По скольку дают, Егор? Сколько хошь?

Егор, ухмыляясь довольно, ответил:

– Э, н-нет! Пошаливаешь. За прилавком Вавила стоит рядом с приказчиком и сказывает, кому сколь вешать. Список ведёт.

От шахты прибежал раскрасневшийся Федор.

– Вавила, в забое огниво сломало. Подкрепить?

– А как же. Обещали Устину, все будет блестеть как рыбий глаз. Крепи, да по-хорошему. Подходи, Павлинка. Ей, значит, муки… пуд десять фунтов.

…Распределяя продукты, Вавила все чаще смотрел на дверь. «Долго нет Лушки. Неужто хозяйка её задержала? Нет, наверное, пришла. Убирает сейчас землянку или стряпает с Аграфеной». Пять дней не было Лушки. Скучает Вавила. Выйдя вчера от Устина, нарочно задержал товарищей возле дома Кузьмы. Нарочно говорил громко, смеялся. Не вышла Лушка, а приходить к Кузьме в дом запретила.

Темнело, когда Вавила закончил раздачу продуктов. Вышел на улицу. Над горами, над тайгой повисла сизая дымка. Скрипел под ногами снег. Вавила торопливо шёл по пустынной улице. Столбы дыма над каждой землянкой, сизые, стройные, как березки с пушистой кроной вверху. Смолевый дым, запашистый. Плотны двери землянок, и все же улица пахла не только дымом – щами, хлебом, кашей, а то и пирогами. На морозе запах заборист, ноздри щекочет, дразнит голодный желудок.

Вавила ускорил шаги.

– Что Лушка готовит?

С силой рванул дверь. Темно. Печка не топится. Нежилью пахнуло в лицо.

– Где же она? У Аграфены?

Спустился в землянку Егора. Петька навстречу бросился.

– Дядя Вавила, дядя Вавила. Мамка щербу сгоношила. Ох и щерба, – и заныл – Исть хочу, а она до звезды не дает.

Вавила поднял Петюшку на руки, прижался мальчонка к его плечу и замолк.

У печурки Оленька, присев на корточки, мешала угли. Капка с Аграфеной накрывали на стол. Торжественно притихший Егор сидел на нарах. Увидев Вавилу, как-то сразу скукорился и задергал бородку.

– Где Лушка?

– Не видал нонче Лушку, – ответил Егор, а глаза отвел.

Тишина. Только в чугунке булькало что-то.

– Хлеб неси, Капка. Хлеб, тебе говорю, – засуетилась Аграфена, хотя калачи стояли на полке, рядом.

Необычна Аграфенина суетливость. Необычно молчание Егора.

«Заболела? Сразу б сказали. Что же случилось?»– и опять повторил:

– Аграфена, где Лушка?

– Да што ты ко мне? – набросила полушалок на голову и к двери. – Пусти-кась, к соседке мне надо.

Вавила загородил дорогу.

– Где Лушка?

– Лушка?.. – растерянно повторила Аграфена, уже не пытаясь уйти из землянки. Стояла, теребя концы полушалка.

И понял Вавила: случилось такое, о чем Аграфена не скажет. Опустил Петьку на пол, выбежал из землянки.

– Вавила, Вавила! Куда ты? – кричала вслед Аграфена. – Хлебать чичас будем. Куда ты?

– На село иду. К Лушке.

– Батюшки! Што ты удумал? Вернись.

По дороге в село Вавила терялся в догадках. Пробовал рассуждать спокойно – не мог. И о чем рассуждать, если ничего не известно. Одно ясно – надо скорее увидеть Лушку.

Лушка стояла у печки с миской в руках. Увидев Вавилу, отступила к окну, опустилась на лавку. Глаза огромные. Синева под глазами, и кажется, будто они в пол-лица. Услышав стук двери, на кухню вышел Кузьма Иванович. Удивился, увидев Вавилу.

– Кого тебе, молодец?

– Здравствуй, Кузьма Иваныч. Я к Лушке пришёл. Мне её надо.

– К Лушке? – вскипел Кузьма Иваныч. «Полюбовников на дом заманивать!» Но сегодня прощеный день, и не пристало пастырю душ выдавать свои чувства. Перекрестив Вавилу, сказал как можно смиренней:

– Завтра придешь.

– Я ей муж.

– Му-уж? Што ж ты, Лушка, не пригласила меня на свадьбу? А венчались где, поди, под кустом? Ты, молодец, иди-ка, протрезвись, а не то я народ крикну. – И сразу за дверь: на лице Вавилы такое, что уж в горнице, прикрывшись створками, зашептал – Разбирайтесь там сами. А ужо я спрошу с потаскухи.

Вавила подошёл к Лушке.

– Одевайся, пойдем.

– Што ты? Куда? – в руках у неё все ещё была миска. Из миски струился пар. За паром лицо казалось совершенно бесцветным и странно двоилось. Вавила принял миску, поставил на стол. Взял Лушку за руку.

– Пойдем.

Закрыла Лушка глаза. Вот-вот свалится с лавки. А Вавила тянет к дверям. Она идёт, не открывая глаз, повторяет:

– Я не пойду. Не пойду. – Скрипнула дверь, морозом пахнуло в лицо. Очнулась. На плечах полушубок. Рядом Вавила говорит что-то. Что? – Лушка не слышит. О своём думает: «Нельзя идти. Отказаться надо».

И произносит:

– Не люблю я тебя.

– Врёшь!

– Я «другого нашла. Получше…

– Что-о?

Лушка видела, как исказилось лицо Вавилы. Он потянулся к её шее. Лушка закрыла глаза. «Удушит? Хоть бы скорей…»

А Вавилины пальцы скользили по шее, что-то искали. Затрещал сарафан. Нащупав крестик, Варила прижал его к Лушкиным губам. Гайтан больно врезался в шею.

– Целуй. Целуй, говорю, крест, если не врёшь.

Лушка крутила головой, прятала губы, а руки поднять не могла. Вавила привлек её к себе, сдавил плечо одной рукой, а второй с силой прижал к губам холодный нательный крест. Лушка вскрикнула:

– Пусти!

– Не пущу.

Лушке радостно, что Вавила не верит ей. Радостно ощущать прикосновение его сильных рук. Голова то кружилась, то внезапно светлела, а в душе то отчаяние и тоска, то ключом торжество. А Вавила все говорил, говорил:

– Лушка, нужна ты мне. Во как нужна. Помнишь, когда на палец тебе кольцо надевал, я про любовь не говорил. Сам не знал, любил ли тогда. Врать не буду. А сейчас полюбил. И ты любишь. Знаю. Давай сегодня же свадьбу справим.

– Что ты! В сочельник-то?

– Мне все равно. И сейчас же на прииск. Я тебя тут не оставлю.

Поздняя ночь. Адвокат ещё раз перечитал лежавшие на столе бумаги и решительно отодвинул их от себя. Встал.

– Сысой Пантелеймоныч, вы напрасно испортили мне праздник, увезли из дому. Документы в полном порядке и оспаривать нечего. Прииск принадлежит Ксении Филаретовне Рогачёвой.

Сысой ликовал. Ради того, чтобы услышать это, он и вез адвоката из города. Но вслух глухо, растерянно произнес:

– Я думал, Устину Силантьевичу ещё можно помочь.

– Не в чём ему помогать. Нет никаких оснований оспаривать решение горного округа.

Устин упрямо пододвинул документы к адвокату.

– Посмотри ещё раз. Ну, не может быть, штоб просто, по-человечески, али как-то по-божецки…

– Тут и по-божецки и по-человечески получается одинаково: нашла прииск Ксюша, так и отдай ей его. Другое дело, если бы за вашу ласку, за вашу любовь она сочла необходимым поделиться с вами… Но вожжи… Вожжи в крови – первое, что я увидел в этом доме… Я думаю, Ксюша заплатила вам сполна.

– Значит, никак?

– Да, никак.

Устин снова пододвинул документы.

– Слышь, я шесть тысяч сулил. Семь дам, отыщи лазейку.

– Устин Силантьевич, это уже подкуп, – злым шёпотом заговорил адвокат. – Боюсь, чтоб за уголовным делом об оскорблении действием Маркела Амвросиевича и избиении Ксении Рогачёвой, не добавилось ещё дело о попытке подкупа присяжного поверенного…

Устин безнадежно опустил руки. И вдруг, обхватив адвоката за плечи и глядя ему прямо в глаза, зачастил скороговоркой:

– Друг! Во всем свете верю только тебе одному. Ты уж сэстолько раз выручал. Так пойми ты меня, не по закону, а нутром пойми: через пять ден банку платить. На первый раз я найду, а второй раз банк меня – хлесть. Дом-то большой, а в доме хлеб покупной. Так вот, Сергей Алексеевич, отсоветуй. Уважь. Впервой в жизни ничего не таю. Отсоветуй. Одному тебе верю.

– Совет, пожалуй, дам. Прежде всего, не доводя до суда, закончите миром дело с Маркелом Амвросиевичем.

Отвернулся Устин. Кругом виноват, но и прощенья просить шея не гнется.

– Может, ты сам с ним… того… – басит Устин, теребя бороду возле уха.

– Хорошо, переговорю с Маркелом Амвросиевичем. И второй совет: жените Ванюшку на Ксюше, и всю вашу беду, как рукой снимет.

– Этому не бывать. Может, ещё придумашь што?

– Нет, не придумаю. После праздника, а может быть даже и утром сегодня Маркел Амвросиевич поедет с Ксюшей на прииск, соберёт народ и официально введёт её в права.

…Полночь. Все в доме уснули. Только Устин бродил по кухне, скрипя половицами, и за печкой надсадно свербил сверчок, будто жилы тянул.

– По закону, видать, ничего поделать нельзя, – рассуждал Устин. – Ежели б можно, адвокат бы помог. По закону, видать, табак моё дело.

Тоска навалилась.

Ксюша сидит у окна. Позёмка бросает в стёкла пригоршни сухого зернистого снега, и кажется Ксюше, будто далёкие звезды тоже скребутся в окно.

– Сколь людей на свете живёт, – задумчиво говорит Ксюша, глядя на звезды. – Не счесть. Мама сказывала, родится человек – на небе звёздочка вспыхнет. Одна ясная, светлая – значит, счастливая жизнь выпадет человеку, а другая чуть приметная – значит, и жизнь такая. Эх, найти бы мне мою звёздочку, узнать, што ждёт меня в жизни.

Встав коленями на лавку, Ксюша прильнула лицом к стеклу. Приятно холодит стекло разгорячённый лоб.

Арина сердито загремела заслонкой печи, попыталась тряпкой вытащить чугунок с чаем. Обожглась. От боли досада вспыхнула.

– Што ждёт, – передразнила Арина. – Вчерась так же вот всё утро ныла и к вечеру порки дождалась. И сёдни дождешься, ежели мудрить будешь.

Боль от ожога прошла, и досада убавилась. Арина села рядом с Ксюшей, обняла, заговорила душевно, ласково:

– Сиротинушка… Ну дался тебе этот Ваньша – ни кожи ни рожи и блеет по-овечьи. Только имя и есть человечье.

Ксюша чуть отклонилась от Арины, выгнулась, чтоб рубаха не касалась спины.

– Кресна, меня как хошь ругай, срами сколь хошь, а Ваньшу не трогай.

– Што он за прынц такой?

– Прынц! Ругнешь его ещё раз и уйду, куда глаза глядят, а к тебе не вернусь. Ты меня знашь.

– Ксюшенька, родненькая моя, солнышко ты моё ненаглядное, я за тебя кручинюсь. Ну полюбился тебе Ванюшка, и бог с тобой. Не зря ж старые люди в поговорку взяли: «Любовь зла, полюбишь и козла».

– Кресна!

– Не буду, не буду. Поди и впрямь Ванюшка твой червоного золоту, а не то пряник медовый: ишь, больно его оберегаешь. Ксюшенька, да ежли правда, што прииск теперича будет твой, да тьфу на Ванюшку-то. Я те такого херувимчика подыщу, в ноженьки кланяться будет. Э-эх… – и вдруг вскочила с лавки, ухватила Ксюшу за руку, потащила. – Прячься, девка, скорей. Устин прямо к нам шастает. Лезь в подполье, а я на западню кадушку подвину.

– Стой, кресна, не буду я прятаться.

– Хошь за печку, сердешная, схоронись.

– Пусть будет, што будет. А дядю Устина я не боюсь боле. Пусть идёт.

– Ксюшка, ты никак умом повредилась. Да спрячься хоть за меня.

– Пусть идёт.

Захрустел снег на крыльце. Распахнулась дверь. Пригнувшись, тяжело дыша, ввалился Устин.

– Эй, кто живой! Вздуйте огонь-то, – и закряхтел, как запаленная лошадь.

Арина раздувала угли у печки и красные отсветы румянили её взволнованное лицо.

– Свят, свят, свят, – шептала Арина. – Пошто его, окаянного, принесло, да спозаранку, ещё не зарилось. Свят, свят, свят, пронеси грозу стороной.

На крыльце хрустел снег. Там кто-то ещё переминался с ноги на ногу.

– Свят, свят, пронеси грозу стороной, – молилась Арина.

Ксюша осторожно вынула из-под печки тяжёлый ухват и встала рядом с крестной. Решила: «Живой не дамся. Будет, поизмывался».

Устин от стыда горел. Год бы назад никакими уговорами не заставили его переступить ненавистный порог. Сейчас сам пришёл. Да сам ли? Нет больше Устиновой воли. Вроде взнуздал его кто-то и ведёт на тугой узде.

Затеплился огонь коптилки. Устин шагнул вперёд, комкая бобровую шапку.

– Ариша, Ксюха-то у тебя?

– Дык… С вечера вроде была… А утресь…

– Тут я, – отстранила Ксюша Арину и выступила вперёд. Боль и отчаянную решимость прочёл Устин на Ксюшином лице. Насторожился. «Силу зачала набирать, как медовуха играет…»

Крякнув, разгладил бороду, обратился к Арине.

– С тебя, видать, зачин вести надо, – поклонился в пояс, шапкой до пола достал. – Ехали, значит, ехали, – проговорил Устин выпрямляясь, а глаза красные, опухли, как с перепоя, – за реки, за горы, за красным товаром. Всю землю объехали, и слышим, будто лучший товарец у Арины имеется. Мы, значит, сюда. Не врут пра товар-то? – И, не дождавшись ответа, закричал – А у нас купец. Эй, Ваньша, иди сюды, смотри, подходит товар-то? Ежели подходит, торговаться зачнём.

Затопали на крыльце. В клубах морозного пара вошел Ванюшка в избу.

Скрывая смущение и зло, Устин держался развязно, говорил больше обычного.

– Ну, как, Ваньша, подходит товарец?

– Подходит, тятя.

– Ты хорошенько смотри. Потрогай. Пощупай. На зуб попробуй. Подходит? Ну, Ариша, говори, кака цена. Да хотя бы сесть предложила, стакан пива поднесла. Сам будущий свёкор сватом пришёл. Понимаешь?

– Садись, Устин Силантич, садись, Ванюша. Скидывайте шубы-то и шапки на лавку кладите. А вот потчевать чем и не знаю. У нас с Ксюхой одна картопка варёная, вот как перед богом. Не до стряпни нам было.

«Э, никак перестал Сёмша рубли-то сюды таскать», – подумал Устин, а вслух сказал:

– Нет – у соседей займи. Я посля рассчитаюсь. Или – стой. Посиди. Так вот, Ксюха, какое, вишь, дело. Вашему счастью я поперек не пойду…

Замолчал.

Сейчас сама бы Ксюша должна сказать. «Благодарствую тебе, дядя, благодетель ты мой», бухнуться в ноги, как положено, и добавить: «Пущай всё остается как прежде. Бери себе прииск, хозяйствуй по-прежнему. Какие счета меж своими».

Вот так бы и надо вести себя Ксюше, а она молчит. Глаза огромные стали и беспокойно мечутся: с Ванюшки на дядю Устина, затем на Арину и опять на Ванюшку: «Правда ли всё? Может, опять подвох?»

«Нет, Ванюшка улыбается, а дядя… вроде всерьёз говорит».

Много раз мечтала Ксюша об этой минуте. В мечтах они с Ванюшкой стояли рядом, держались за руки, а голова кружилась от радости. Минута наступила, а радости почему-то нет. Одна мысль беспокоит: «А может, подвох? Может, насмехаются?»

Арина дёрнула её за рукав кофты и запричитала.

– Ах, Ксюшенька, Ксюша, радость-то какая тебе привалила. Да што ты стоишь истуканом? Благодарствуй батюшке, будущему свёкору своему. Сам, смотри ты, сам сватом пришёл. Честь-то какая.

– Постой малость, кресна, постой – собиралась с мыслями Ксюша.

«Ох, до чего ж красива Ксюха, – подумал Ванюшка. – Век бы смотрел на неё». Представил себе, что встанет скоро к налою, поцелует Ксюшу, и зажмурился.

– Засоромилась девка-то. Не взыщи уж, Устин Силантич. Я как крестная мать за неё отвечу. Согласны мы. Эх, теперь бы пивка. Побегу к суседям.

– Постой, кресна, – остановила Ксюша Арину. Подошла к углу печи. Прислонилась к челу спиной и ойкнула. Выгнулась. Закусила губу, чтоб не заплакать. Вместе с болью ясность в мысли пришла.

– Не взыщи уж, дядя Устин. Нет у меня ни матери, ни отца. Доводится мне самой себя взамуж-то выдавать. Вот и хочу узнать наперво, когда будет свадьба?

– Да ты што, девонька! Кстись, – замахала Арина. – Рази девки спрашивают такое?

И Устин опешил. Скорее конь заговорит по-человечьи, чем девка спросит при людях о свадьбе своей. Совсем не таких слов ждал он. И Ванюшка застыдился за Ксюшу: «Как баба выспрашивает все. Срам-то какой».

– Постой, кресна. Так когда будет свадьба?

– Сговоримся когда. Не в последний раз, поди, видимся.

– Мне сёдни знать надобно, когда будет свадьба.

– Да ты и впрямь прешь на рожон… Ну… к примеру, на красную горку.

– Не к примеру, дядя, мне определённо знать надобно.

– На красную горку! – «Напирает, как медведь. Обещал ведь Матрёне не назначать свадьбы. И как это так получилось?»

– А огласка когда?

– Да ты мне не веришь никак?

– Дядя, огласку надобно сёдни творить. И благословишь нас сёдни же. При людях.

– Ас прииском как?

– Прииск мой.

– Пусть твой. А хозяйствовать буду я. Как прежде хозяйствовал.

– Нет, дядя, на прииске до свадьбы одна я управлюсь.

– Сдурела. Не твоё это дело.

– Самое моё.

– Во как! – взялся за шапку. – Ну и управляй им до морковкина заговенья, а про свадьбу и думать забудь. – Шапку взял. Поднялся, а уходить мешкает. «Прикручу, бросишь блажь».

«Ге, – чуть не вскрикнул Ванюшка. – Так вон пошто ты, батя, затемно потащил меня свататься. Вон пошто пошёл сватать сам. Штоб свидетелей не было. А Ксюха-то, Ксюха – молодец», – и шепчет отцу:

– Тять, тебе ж без Богомдарованного зарез. Тебе же скоро надобно банку деньги платить…

– Замолчи. Ну, покеда, – отстранив Ванюшку, направился к двери. Высокий, могучий, под маткой пригнулся.

– Иди, – ответила Ксюша. – Сам знашь, иначе сделать я не могу. Отдам тебе прииск сейчас – свадьбе не быть никогда.

«Все вызнала, стерва», – выругался про себя Устин, но выругался уважительно, как на ровню.

«Верно, взамуж сама себя выдает. Да смотри ты, умело как крутит», – уважительно подумала и Арина и не стала вступать в разговор.

Устин остановился. Хотел толкнуть Ксюшу, но она задержала его руку.

– Не трожь, дядя, меня. Спину как огнём палит, заденешь ненароком, чёрное слово могу не к месту сказать, а то и ударить.

Сама себе удивилась Ксюша. Голос спокойный. Устину смотрит прямо в глаза. Только плечи озноб трясет.

– Ну, так чего ты сулишь? – напомнил Устин.

– Сёдни огласка. И штоб свидетели были. Свадьба на красной горке. А до свадьбы на прииске я одна хозяйка.

Устин отступил.

– Мне прииск нужен.

– Ежели я, дядя, отдам тебе прииск чичас – не бывать моей свадьбе.

– А дядю, значит, по шее? Хороша же невестушка.

– Дядя, на кресте поклянусь, никому не скажу, что теперича хозяин не ты. Были и раньше дни, ты прииск на меня оставлял. Вот вроде так и будет. Денег тебе надо станет, я дам. Но прииск мой, и на прииск ты не кажись.

– Ксюша, да ты сдурела никак, – одернула Арина. – Ломишь, словно сук через колено. С мужиком, чать, говоришь! С будущим свёкором.

Устин обрадовался поддержке.

– Правильно, Арина, сказываешь. Усовести девку-то.

– Кресна, не встревай чичас. По ножу иду. – Ксюша провела ладонью по горлу: воздуху не хватало. – Огласка сёдни, дядя. Тогда… Тогда дом и все, что нажил, оставлю тебе. А мне только лошадь дай и кошеву. Да ещё дай мне рубль. Посля отдам. У нас с кресной муки нет вовсе. Не то в суд подам и дом отберу, и лошадей, и шубу с тебя сниму. Мою шубу носишь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

У крыльца конторы стоит сухая берёза. Верхушка обломана ветром и всего два толстых сучка торчат в стороны. Будто всплеснула берёза руками от удивления, да так и застыла, глядя на высокие стены новой конторы, бараки, россыпь избушек по склону, на невиданные доселе шахты, шурфы и на беспокойных, шумливых людей.

Вьюга нахлобучила на берёзу мохнатую шапку, сдвинув её набекрень, морозы укутали в куржаки, а Иван Иванович повесил на сук обечайку – обрубок пустотелой сосны.

Морозный туман повис над прииском. Колючий. Густой. Сквозь него не видно ни звезд, ни зари, а запоздалый серпик луны тускл и уныл, как догорающий уголек.

Трещат на морозе стены бараков.

Вспыхнул огонь в окне конторы, заскрипел тяжелый засов на двери, и Иван Иванович спустился с крыльца. На нем только валенки и ватные брюки, подпоясанные узким ремнем. Узлами ходят под смуглой кожей упругие мышцы.

Взмахнув несколько раз руками, Иван Иванович побежал по дорожке. Он бежал медленно. Иногда останавливался, приседал, делал несколько взмахов руками и снова бежал. Разогревшись, подошёл к берёзе и, выдернув из сугроба тяжёлое било, заколотил им в обечайку. Глухие призывные звуки разнеслись по тайге, разбудили поселок. Кончилась забастовка, собирайся, народ, на работу.

Когда в окнах бараков зажглись огоньки и заскрипели двери, Иван Иванович аккуратно воткнул било в сугроб, быстро обтерся колючим снегом и вошел в контору. Почти сразу же у крыльца заливисто зазвенел колокольчик.

– Хозяин приехал. Рано сегодня. – И сердце Ивана Ивановича болезненно сжалось.

У большинства людей весёлый перезвон колокольцев вызывает представление о желанной дороге, о каких-то надеждах, о стремлении к светлому, неизвестному. Для Ивана Ивановича он давно стал символом крушения надежд.

Звон колокольцев напомнил знойную сибирскую степь. Колонну уставших кандальников, передвигающих ноги по пыльной дороге. Изнуренные лица товарищей-каторжан. Позади – родные места и тюрьма, впереди каторга и чужбина. Всё ближе звенит колокольчик. Скачет почтовая тройка, обдавая кандальников пылью. Промчалась. Умолк колокольчик, и на сердце тоска. Кажется, что тройка увезла с собой последние силы, надежду и веру. Идти тяжелее.

Каторга. У тюремных ворот залился и смолк колокольчик, совсем как сейчас у конторы. И стоном отозвались сердца каторжан: начальство приехало. Ревизия. Карцеры. Порки.

Ничего хорошего не сулил Ивану Ивановичу ямщицкий колокольчик.

Сколько надежд возлагал он на своё управительство! А сделать ничего не удалось. Звенит у крыльца колокольчик – приехал хозяин. Сейчас он примет дела, и пойдёт Иван Иванович работать в забой.

Не торопясь, Иван Иванович снял с железной печурки кипевший чайник, отрезал ломоть хлеба и присел к столу. Дверь отворилась, вошла Ксюша. Закуржавела на ней шаль. Закуржавел полушубок. И лицо, казалось, закуржавело, посерьезнело: морщинки пробороздили высокий лоб.

Ксюша не вбежала, как прежде, а вошла и остановилась у самых дверей; не зашумела, как бывало, от порога, не крикнула: «Здрасте», не спросила о здоровье, а оглядывалась, будто впервые видела эти стены.

Ивана Ивановича удивил приезд Ксюши.

– Какими судьбами?

– На работу приехала. Неужто не рады? – голос звучал огорчённо. Шагнула к Ивану Ивановичу и снова остановилась, ожидая ответа.

– Всегда тебе рад. Но как это ты… Выходит, помирилась с Устином?

– Помирилась. – Ксюша старалась говорить весело. – Как есть, помирилась и снова на прииск. Куда вы меня определите? Я на промывалку хочу.

– Это, Ксюшенька, от меня не зависит. Устин Силантич выгнал меня.

– Нет… Не поняли вы его. – Ксюша села рядом с Иваном Ивановичем. – Дядя Устин… заболел, а мне наказал: пусть Иван Иваныч не сумлевается. Пусть робит, как прежде, – и, увидев протестующий жест Ивана Ивановича, заторопилась – И ещё сказал: пусть поставит Егора и Аграфену на промывалку.

– Чудеса! Перед самым рождеством мы с ним в этой самой конторе до хрипоты ругались. Я просил за Аграфену– отказал. За Егора просил – тоже отказ. А тут… Симеон скоро приедет?

– Сёмша? Он будет робить на Устиновском прииске.

Ксюша говорила быстро. Чувствуя на себе испытующий взгляд Ивана Ивановича, покраснела.

– Нет, Ксюшенька, управляющим я больше не буду. Довольно, – Иван Иванович встал, взволнованно заходил по комнате. Сердце его болезненно сжалось. Недавно здесь шумела густая тайга. Теперь – прииск. Поселок. И в каждом бревне, в каждой тачке породы, в каждом золотнике добытого золота частица его труда. Тяжело бросать дело. «Прикипел» душой, как говорят в Рогачёве, и все же решил: – Heт Ксюшенька, баста. Пойду в забой, а управлять больше не буду.

– Да как же «не буду»? С дядей работали, с Сёмшей, а сёдни… сёдни я очутилась одна и вы сразу…

Захотелось рассказать Ивану Ивановичу, что Устин больше не хозяин над прииском. Но нельзя. Обещала молчать. И вдруг неожиданно для себя почти крикнула:

– Иван Иваныч! Хозяин просит остаться!

Иван Иванович резко обернулся.

– Хозяин?

Ксюша смотрела ему прямо в глаза.

– Да, хозяин. Он не будет мешать вам боле.

– Неправда.

– Как перед богом. Согласнымы? – и не дав Ивану Ивановичу ответить, протянула ему полушубок, шапку и потащила его на улицу. – Идёмте. Я такое вам покажу, прямо ахнете.

У крыльца стояла гнедая стройная лошадь, запряжённая в легкую чёрную кошеву. Ксюша сбежала с крыльца, обхватила руками, лошадиную шею.

– Вы, Иван Иваныч, на грудь посмотрите. Грудь-то как широка. А голова махонька, суха и каждая. жилка видна. Видно как кровь в жилках ходит. А копыта? – Ксюша, как заправский лошадник, схватила лошадь за щетку, дернула волос над копытом, крикнула: – Эй, не балуй, – и подняла лошадиную ногу. – Рюмочки – не копыта.

Иван Иванович рад возвращению Ксюши. Рад её – оживлению, рад её восторгу. Для него все лошади на одну стать, и различает он их только по цвету, но деля Ксюшину радость, щупает грудь у лошади, гладит по морде, удивляется копытам.

– Хороша, хороша кобылка.

Ксюша хохочет.

– Жеребец это. Да ежели девка на кобыле поедет, её и взамуж никто не возьмёт. Садитесь, Иван Иваныч, в кошеву. Мигом домчу до работ. Посмотрите, кака побежка у Ветерка. Пляшет. Садитесь! Уселись? Ну, Ветерок, взяли!

Ксюша стояла в кошеве, крутя вожжами над головой, гикала, свистела и приседала в ухабах, как заправский ямщик. Она боялась сейчас разговора с Иваном Ивановичем. А он любовался ею. Было в ней столько удали, столько жизни! Никогда Иван Иванович не видел её такой жизнерадостной и весёлой. Но возбуждение её казалось каким-то неестественным. Сквозь него проглядывала непонятная грусть.

– Вы не на меня, на лошадь смотрите, – кричала Ксюша, разбирая вожжи. – Держитесь на повороте. Э-э-э… Стели гриву по ветру.

Иван Иванович уцепился за отводья.

– Тише ты, оглашённая, вывалишь. Устин узнает, как ты лошадь гоняешь, не оберешься ругани.

– Не заругается. Это мой конь! Мой! Тпру-у… Приехали. Ну, как конек?

– Хорош. Ничего не скажешь.

– Не хорош, Иван Иваныч, а чудо. Вылазьте. Я сейчас за Аграфеной поеду. Эй, Ветерок, взяли!

Лихо, с места, пустила лошадь на машистую рысь, чёртом провела по крутым поворотам дороги. Запыхавшись, вбежала в землянку Егора.

– Здравствуйте. Собирайтесь скорей. Лошадь ждёт. И Аграфена пусть собирается… Дядя велел тебя на работу поставить…

– Меня? Да как же так?

Но Ксюша уже стучала кулаками в дверь соседней землянки.

– Вавила! Вавила же! Выходи на работу. Я за тобой на коне.

Из дверей выглянула Лушка.

– Вавила давно ушел.

«И впрямь поженились, – мелькнуло в голове у Ксюши. – Не врут на селе. Скоро и я…»

Неодолимое, тревожащее любопытство толкнуло в землянку.

Все будто прежнее: стены, оконце, печурка. Только пол выметен чисто. Да пахнет чем-то новым, сдобным. Бросился в глаза взбитый пуховик на нарах.

Лушка умиротворённая, притихшая, словно боялась резким движением расплескать то новое, что наполняло её душу, стояла возле стола.

– Садись, Ксюшенька.

Ксюша присела на краешек нар, продолжая оглядываться. Спросила, чтоб просто нарушить молчание:

– Вот так и живёте теперь?

– Так и живём.

– А про што у тебя книжка?

– Про сокола и ужа. Уж позавидовал соколу и пробовал сам полететь, да не смог.

– А разве и про такое пишут? И про зверей и про птиц? Дай мне почитать.

– Надо Вавилу спросить. Ой, Ксюша, как весело было у нас все рождество. Иван Иваныч сказки читал. Вавила с дядей Егором песни пели. А я… Осрамилась. Захотелось и мне стих рассказать: в школе училась, куда как бойко стихи читала, а тут скажу первую строчку, а остальные будто ни разу и не выговаривала, ни словечка… Вот Вавила и принёс мне про сокола. У Ивана Иваныча взял. Да не читается. Вавила на работу ушел, а меня думка томит: как же я? На Вавиловой шее? Устин-то твой на работу не нанимает баб, а на село Вавила не пустит. Вот и казнюсь.

Подумав, Ксюша сказала:

– Я с дядей ужо потолкую, а ты готовься завтра заступить на работу. Он, наверно, дозволит.

– Нет, не дозволит. Я уже толкалась.

– А вдруг да возьмёт.

– Я бы тогда… Ну прямо сказать не могу… Свой бы кусок в дом принесла. Вместе с Вавилой. Он для меня высоко-высоко, не достать, а тут я хоть чуточку вместе. Ксюша, приходи к нам после работы. Щами тебя накормлю, – и такая гордость в голосе Лушки: может и в гости позвать, может и угостить. – Чу… Тебя дядя Егор кличет. Так придешь, Ксюша?

– Может, завтра. Сёдни нельзя.

Поднимая клубы снежной пыли, подкатила Ксюша к промывалке. Высадила Аграфену с Егором,

Аграфена неуверенно озиралась по сторонам. Егор торопливо подбежал к Ивану Ивановичу.

– Ксюха сказывала, ты управителем остаешься? Правда?

– Не знаю, Егор Дмитрия.

– И ещё Ксюха сказывала, будто меня на промывалку и Аграфену на промывалку. Правда ли?

– Ксюша сказала – так распорядился Устин.

Снял Егор шапку, перекрестился.

– Есть бог на небе. Есть. Да чего ж мы стоим. Аграфена, иди сюда. Кто же у нас старшим-то будет на промывалке?

– Ксюша сказала: Устин велел тебя старшим поставить.

– Меня? Господи! Это сколь же он будет платить-то? Семь гривен? Да Аграфенушке, поди, не менее трёх? Рупь! Господи! Аграфенушка, слыхала? Рупь получать будем. Рупь!

Егор суетился у промывалки, не зная с чего начать. Аграфена стиснула Ксюшины плечи.

– Болезная ты моя. Сарынь-то обрадуется. Последние дни тебя не видно, Петюшка соскучился. Всё спрашивает, когда тётка Ксюха придёт. И девки соскучились. А ты с Устином-то совсем помирилась?