Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Смотрите, смотрите, Ваницкий приехал, – шептали вокруг.

– С кем он танцует?

Мамаша была очень довольна – у её дочери, впервые выехавшей на бал, сразу такой кавалер. Ваницкий тоже был рад: вальсируя, он имел возможность спокойно осмотреть публику, избежать нежелательных встреч и выяснить, где находятся нужные люди. Он приметил, как погрозила ему пальчиком губернаторша, как губернатор, увидев его, приветливо улыбнулся и шепнул что-то чиновнику для особых поручений.

«Всё как следует быть», – довольно отметил Ваницкий, и, сдав партнёршу мамаше, поспешил через зал.

Губернаторша его встретила притворно сердито.

– Неисправимый повеса. Не успел приехать, не представился друзьям, и уже строит куры молоденьким девушкам. Кстати, Ваницкий, как вы попали на бал без билета?

– Ваше превосходительство знает, – Ваницкий глубоко поклонился, – швейцар собрания мой кум.

– Боже мой, у него везде кумовья. Но билет… – она захлопала в ладоши, – билет господину Ваницкому.

Застенчивая девушка в форме сестры милосердия с красным крестом на шёлковой косынке присела перед Аркадием Илларионовичем в глубоком реверансе. В её руках поднос. На подносе – билет.

– На раненых русских воинов, господин Ваницкий.

– Пожалуйста, – бросил на поднос сотенную бумажку. Повернулся к губернаторше. – Теперь я свободен?

– Наоборот. Теперь вы мой пленник. – Она взяла его под руку. – Вы были в Москве? Как я завидую вам. Книппер… Качалов… Вишневый сад… Это незабываемо. Правда? Кстати, что носят сейчас в столице?

– По преимуществу плакаты.

– Объясните.

– Кусок красной материи на двух палках, а на ней надпись «Долой». Не важно что, но непременно долой.

– Опять политика. Даже здесь, на балу… Я хотела спросить, что носят дамы?

– И дамы носят плакаты. Даю честное слово. И, кроме плакатов, кажется, ничего.

– Фи, Ваницкий, вы неприличны.

– Хо-хо-хо, – рассмеялся подошедший губернатор. – Нашла кого спрашивать про женские тряпки. Иди, командуй своими делами, а мы потолкуем о своих. Вы когда приехали, Аркадий Илларионович?

– Как Чацкий, Анатолий Иванович, – с корабля на бал.

– Похвально. Что нового в Петрограде? Отойдемте в сторонку.

– Нева течёт, наверно, по-прежнему в Финский залив, но только её не видно из-за толп демонстрантов, флагов и разных плакатов. На всех углах говорят речи.

– Знаю. Даже кухарки ораторствуют.

– Если бы только кухарки! Речи говорят рабочие. Это более серьёзно, чем кажется нам из Сибири. На этой мутной волне всплывают Чхеидзе, Церетели.

– М-мда. У нас тут тоже вчера солдатики устроили митинг, возле вокзала. Выбрали даже делегацию для переговоров со мной. Но на этот раз наша полиция… кхе, кхе, дам близко нет? Насчет дам наша полиция… – нагнулся к уху Ваницкого, прикрывшись ладонью, громко расхохотался. Седая бородка затряслась. И внезапно посерьёзнев, нахмурившись, сказал доверительно, полушёпотом – Вообще-то ужас творится, Аркадий Илларионович. Но я уповаю на патриотизм и верноподданнические чувства истинно русских людей. Не рабочих, конечно, а мыслящих русских. – Понизив голос, спросил – Что в Петрограде говорят о Распутине? Как переживает такую потерю царская семья?

– Анатолий Иванович, кто этот долговязый человек с независимым видом? На балу и с трубкой?

– Мистер Ричмонд. Превосходный человек, но плохо воспитан. Так что говорят о Распутине? Есть слухи, будто в убийстве замешан Юсупов?

– Кто ему здесь покровительствует?

– Распутину?

– Ричмонду.

Губернатор забеспокоился: «Догадался или уже пронюхал?» Но сказал с небрежной усмешкой:

– Я об этом ничего не знаю. Иностранцы пройдохи.

– Ужасные, ваше превосходительство. Этот мистер Ричмонд плохо воспитан, но отлично хапает русское золото и его чертова "Гольд компани" собирается проглотить сейчас один из лучших рудников в нашей тайге… При чьем-то содействии, ваше превосходительство.

– Гхе, гхе, – закашлялся губернатор.

Ваницкий заметил его замешательство и заговорил горячее.

– Разрешите быть откровенным, Анатолий Иванович. Двадцать семь английских компаний гребут в свой карман сибирское золото. В каждом городе склады сельскохозяйственных машин Мак-Кормика, Диринга, Джонсона, Эмилия Липгарта. В каждой волости представители Зингера, чуть не в каждом селе маслобойки Лунда и Питерсона, Синдмак. И так без числа. Утекают наши рубли за границу, а русский мужик ходит в лаптях. О Ричмонде я имел специальный разговор в Петрограде. Ещё немного, кажется, я возьму красный флаг и выйду на демонстрацию.

– Что ж вы хотите?

– Одну минутку, Анатолий Иванович, подойдёмте поближе.

«Частица ч-чёрта в нас заключена подчас, – пела на эстраде актриса. Складки её широкого черного платья расходились, алыми маками вспыхивал шелк в раструбах. – И сила женских чар творит в сердцах пожар».

– К-каналья, – щёлкнул пальцами губернатор и оглянулся – Моей половины здесь нет? Да, Аркадий Илларионович, так как же с Распутиным?

– А как с Ричмондом?

– Вы сами, насколько мне известно, заключили конвенцию с месье Пеженом, а теперь машете красным флагом.

– Это совсем другое дело, ваше превосходительство– слова почтительны, почтителен тон, но каждая фраза колет губернатора, как ость, попавшая под бельё. – Русские банки не могли дать мне заём в десять миллионов, так я уговорил французов и датчан построить дорогу на свои деньги. Это благоустройство окраин империи. Анатолий Иванович, вы ещё не подписали письмо… – губернатор отвел глаза, – которое вам приносил мой адвокат, господин Бельков?

– Я не видел такого письма.

– Разрешите завтра принести его вам лично?

– Пожалуйста. Для Аркадия Илларионовича дверь моего дома открыта всегда.

«Как далеко вы зашли в ваших сделках с мистером Ричмондом?»– думал Ваницкий.

«Пронюхал. Не дай бог до газетчиков донесется. Скандал! А он ведь такой. Ему всё нипочем». Губернатор взял Ваницкого под руку и спросил с любезной улыбкой:

– Откройте тайну, по дружбе, Аркадий Илларионович, сколько принесла вам гешефта эта история с потоплением золота, а? Тут некоторые очень интересуются этой историей.

– Вы имели намеренье войти со мной в пай? – Поклонился учтиво. – Всегда буду рад. – Выпрямившись, сказал с грустью – Да-а, живут иностранцы, не нам чета. Ходят упорные слухи, что мистер Ричмонд месяц назад снял со счёта четыреста тысяч. А совсем недавно ещё будто бы триста. На мелкие расходы… Живут же люди…

«Ну и язва… Пронюхал…» – совсем разволновался губернатор.

Шепот пронесся по залу:

– Яким Лесовик… Яким Лесовик…

Подошла губернаторша и шепнула Ваницкому:

– Вот первый сюрприз на сегодня. Боже, ну до чего он хорош. Его стихи я читаю каждый день и знаете… Плачу. Особенно эти: «Каплями алой крови упали гвоздики на мрамор могилы…» Гомер! Честное слово, сибирский Гомер! Допускаю, кое-кто будет шокирован: Яким Лесовик, поэт полусвета, ресторанных эстрад, – в благородном собрании. Но потомки рассудят. Я в этом уверена.

Яким Лесовик шёл через зал, взволнованный, бледный. Он бледен всегда, но сегодня лицо, как из мрамора. Тонкие, почти девичьи черты лица, нос с горбинкой, как у Гоголя, такие же длинные волосы, чёрные-чёрные. Они сливались с фраком, и казалось, Яким накинул на голову монашеский капюшон.

Гости расступились, давая дорогу поэту. Ваницкий чуть усмехнулся.

– Мне кажется, в бархатной блузе и потертых брюках он интересней.

Губернаторша вспыхнула.

– Перестаньте, я не могу это слышать. Поэты отмечены божьим перстом. Мы плачем над стихами поэтов, над кровью их сердца и бросаем им объедки, как скоморохам. Я не гнушаюсь пожать ему руку.

– Я тоже. За моим столиком в ресторане Яким всегда был таким же желанным гостем, как негр или заморское чудо. Но во фраке он просто банален. Сбрейте ещё ему бороду, и он потеряет всю свою импозантность.

– Прошу вас, не кощунствуйте. Молодёжь – барометр истины. Да, да. Я в этом уверена. Я вовсе не ретроградка и не могу слышать: «Ах, эта молодёжь». Так вот, третьего дня гимназисты выпрягли лошадь и на себе везли санки с Якимом. До самой его квартиры.

Яким не пошёл на эстраду, а остановился посреди зала. Прикрыв глаза ладонью, осмотрел сквозь пальцы публику, тряхнул головой и начал:

 
В горностаевой мантии белой
Предо мною российский монарх…
 

Ваницкий шепнул губернатору:

– Интересно, сколько ему заплатили за эти стихи? В кафешантанах он обычно воспевает голые ножки расшифоненных мери.

– Гхе, гхе… Интересно бы послушать. Вы их не помните? Гм. В газетах он обычно прославляет монарха и возвышенную любовь. С таким пафосом, с такой искренностью…

– Бис… Бис… – кричали вокруг.

Оркестр на хорах грянул «Боже, царя храни».

– До чего же патриотичен русский народ, – умилялся губернатор. – И вот объясните мне, Аркадий Илларионович, откуда эти демонстрации, забастовки? Я знаю, что вы мне ответите: здесь другой народ. Верно. Но здесь его лучшие представители. Цвет.

– Господа! Сейчас в парке будет фейерверк, – объявил распорядитель бала.

Губернаторша подошла к Ваницкому.

– Помогите мне– пожалуйста, надеть манто, Аркадий Илларионович, а я буду вашим чичероне. Скорее идемте в парк. Ожидается что-то неописуемое.

И уже идя по заснеженным аллеям, губернаторша жаловалась:

– Вы не можете представить, сколько хлопот нашему дамскому комитету с этими балами. Все сбились с ног. Только сознание, что трудимся для отчизны, для наших несчастных раненых, ещё придает нам силы. И ужас сколько все это стоит. Вы не поверите, Аркадий Илларионович, после прошлого бала остался дефицит триста рублей. Купцы расплатились. Боюсь, что после этого – дефицит будет не меньше.

– А что же остается раненым, Екатерина Семеновна?

– Пока ничего. Но мы считаем: основная наша задача – привлечь публику, а потом можно балы делать более скромными. Ведь один фейерверк стоит нам, страшно сказать, тысячи. Сейчас так дорого всё, Аркадий Илларионович.

Ослепительная вспышка света заставила Ваницкого зажмуриться. В воздух взвились сотни разноцветных звёзд. Они во всех направлениях бороздили тёмное зимнее небо, шипели, гасли, рвались, а вдогонку им летели новые звёзды. В глубине аллеи сверкала голубым пламенем огромная корона. Под ней буква «Н» и римская цифра два. По бокам крутились, шипя и бросая в воздух мелкие звёзды, огненные колёса: зелёные, голубые, синие, красные.

– Правда великолепно?

– Бесподобно, – ответил Ваницкий.

– Это ещё не всё, – шептала растроганная и умиленная губернаторша. – Вернёмся в зал, там ждёт нас такой сюрприз… Увидите сами…

…Симеон ткнул Арину под бок.

– Вставай.

– Что ты, Сёмша? За окном-то темно ещё чать. – Потянулась в постели, прильнула к Симеону всем телом. – Целуй. Страсть целоваться люблю. Особливо поутру.

Симеон нехотя чмокнул Арину в щёку и, откинув одеяло, начал одеваться.

– Тятька завсегда на прииск затемно приезжает. Встретит тебя – сраму не оберёшься.

– Мне теперича сраму нету! Я не мужняя. С кем хочу, с тем и милуюсь. – Изогнувшись, обвила Симеона за шею, прильнула щекой к плечу. – Люблю я тебя, Сёмша. Ой, как люблю. Даже сказать не могу. Вот обняла тебя, прижалась – и гори все огнём.

Симеон нашарил на столе спички, зажег огарок свечи. Жёлтый огонек осветил комнату: объедки на столе и пустую бутылку, измятую кровать и пухлые голые ноги Арины.

– Ох и бесстыжа ты, – встал, прошёлся по комнате.

– Не люба? – Арина соскочила с постели и, шлёпая босыми ногами по холодному полу, подбежала к Симеону. Старалась заглянуть в его глаза. – Для тебя одного только стыд потеряла. Родной мой, желанный, сколь раз ты мне сказывал: Арина, поженимся убегом. Жить-то как будем! Вот я свободна теперича, и бежать не надо. Упади в ноги отцу и скажи: вот, мол, моя ненаглядная. Ну, Сёмша?

Арина трясла Симеона за плечи, тянулась губами к его губам.

– Ну?! Пошто молчишь? Пошто не скажешь, как сказывал прежде: – жена моя ненаглядная. Провинилась я в чём? Оговорили меня?

– Некому тебя оговаривать, – снял с плеча Аринины руки и, присев, начал натягивать сапоги.

Одевшись, Симеон молча вышел из комнаты. Только тогда Арина застыдилась своей наготы и, глотая слезы, начала одеваться. Одевалась поспешно, лишь бы одеться и скорее бежать. На ходу куталась в шаль.

Отбежав полсотни шагов от дома, остановилась, поняла, что не может уйти. Оглянулась растерянно, свернула с дороги. Утонула по пояс в снегу и сама удивилась: слез не было. Только глухая боль, обида, острое чувство потери теснили грудь.

Начинало светать. Резкими чёрными силуэтами выперли в небо громады гольцов, а над ними – заря, зимняя, тусклая в сизой морозной дымке. Белка проснулась. Цокнула над Ариной. Сбросила с веток снежный навив.

Арина стояла, не спуская глаз с дома. Она видела, как промчалась в снежной пыли по дороге гусёвка Устина. Потом проскрипел полозьями длинный обоз с ящиками и железом. Над гольцами поднималось тусклое зимнее солнце.

…Ещё несколько месяцев назад на отводе господина Ваницкого была полудрема. Шестеро рабочих проходили разведочные шурфы, а управляющий коротал время в своих хоромах или стрелял в пихтачах зазевавшихся рябчиков. Теперь снежную целину избороздили дороги. Дятлами стучат топоры в лесосеках. Скрежещут лопаты и хлюпают помпы на проходке капитальной шахты. Гора ящиков с деталями золотомойной машины возвышается напротив крыльца, а обозы всё идут и идут.

Сбросив доху, Устин выбрался из кошевы и, не заходя в дом, сразу направился к шахте. Кивнул головой молодому инженеру в чёрном полушубке с двумя рядами начищенных медных пуговиц и, отозвав в сторону Симеона, протянул ему большой конверт.

– Прочти-кось.

– Из города, видно, из банка.

– Без тебя по обличью вижу, – такие конверты Устину приходили не раз. – Пишут-то што?

Письмо неприятное. Устин просрочил очередной платеж. Банк требовал деньги. Грозился применить санкции. Незнакомое слово страшило…

– Будто я сам не знаю, што надо платить. Будут деньги – и заплачу. Не зажилю, не бойся. – Постарался скрыть беспокойство. Только мысленно упрекнул себя: «Как я промашку со свадьбой-то дал. Надо бы на масляной окрутить Ксюху с Ванюшкой. Нечистый потянул за язык ляпнуть на красной горке. Сколь ждать, покамест сызнова Богомдарованный моим станет. Деньги-то на исходе».

Симеон словно прочёл отцовские мысли.

– Надо бы на масляной Ваньшу женить. У Ксюхи золото так и сыплет.

– Не ной, – отрезал Устин. – Отец лучше знат, кого надо делать. Сказано – на красной горке, значит на красной. Чем гнусить, пошевелил бы своих на шахте.

И отошёл к инженеру.

– Здорово-те. Скоро шахту добьешь?.

– Дней через пятнадцать, не раньше, Устин Силантьевич.

– На Богомдарованном инженеров не было, а шахту быстрей проходили.

Инженер обиделся.

– Вы же сами настояли проходить шахту, чтоб шурф был у самой стенки. Теперь из него вода валит. Шесть помп поставили, а в забое воды по колено.

– Ещё поставь.

– Больше нет места.

– Найди. За то и деньги плачу. На Богомдарованном управитель сам из шахты не вылазит – вот и дело кипит. Сёмша, принеси-ка сюды мою лапотину да сапоги.

Тут же, у шахты, натянул Устин поверх одежды холщовые штаны, рубаху, рукавицы и, перекрестившись, влез в бадью. Велел спустить себя в шахту.

– Здорово-те. Как живём?

Забойщики ответили недружно:

– Какая тут жисть…

– Как утки в воде.

Чвакали помпы, а вода почти не мутилась. Не только из шурфа прибывала, но и из пласта регелей[11]11
  Регеля – водоносные галечники без глин. Они дают большие притоки воды (прим. авт.).


[Закрыть] хлестала, точно из бочки.

– Дай-кось кайлу, – крикнул Устин старшинке.

Размахнулся. Ударил. Брызги взлетели снопами. Вода потекла по лбу, бороде, застелила глаза.

«Дела!» – подумал Устин, но решил не сдаваться. Надо показать, как следует работать. Закрыл глаза. Кайлил, что есть силы. Брызги летели.

– На вот, грузи.

Пока грузили бадью, черпая из воды разрыхлённый грунт, снова кайлил по углам. Сердце зашлось. Только окончательно выбившись из сил, отбросил кайлу.

– Робить надо, штоб от спины пар валил.

– Не токмо от спины, из всех мест пар валит.

– Поговори тут еще! – и обратился к старшинке – Когда шахту добьешь?

– По этой воде дён пятнадцать прохлюпаешь, не меньше.

– Гм… А правильно бьем? На самом богатом шурфе?

– Сумлеваешься ежели, вот их спроси. Вместе разведку вели. Все золото видели.

– Видали. Никак не меньше полуфунта было, – подтвердил подручный старшинки.

Подтвердил и второй забойщик.

– Не меньше полуфунта. Да золото хрусткое, в ноготь, как на подбор.

Устин успокоился, прикинул: «Ежели с шурфа полфунта, то с шахты не менее двух. Пятнадцать дён? Дотяну?» – и к рабочим:

– Вот, робята, како моё слово. На пятнадцатый день добьёте шахту с меня четверть водки. Раньше на день – две четверти ставлю. На два дня – три. Поняли?

– Как не понять. Постараемся, хозяин.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Две недели крутил буран. Дороги перемело. Село завалило по самые крыши – выйдешь на улицу и изб не найдешь. А снег всё валил и валил.

Ни зги, ни просвета!

Сегодня солнечный зайчик ударил Ксюше в глаза. Разбудил. Потянулась девушка сладко. Хотела повернуться на другой бок, да открыла глаза. В избе полутемь. Снег завалил, окошки и только в крайнем, что напротив печи, вверху чуть приметная щёлка, и от неё через избу протянулся узкий солнечный луч. Дрожат в нём пылинки, мерцают.

– Кресна, солнышко вышло. Вставай, – крикнула Ксюша и, отбросив одеяло, подбежала к окну. Привстала на цыпочки, заглянула в щёлку – а там, над горами, чистое синее небо.

– Крёсна, вставай!

Оделась проворно. Хотела умыться, да в вёдрах ни капли воды. Выбежала в сени и сгребла с оконца пушистый натрусившийся снег. Долго тёрла им лицо, шею, руки. Холодные струйки воды щекоча сбегали за ворот, на грудь. Девушка ежилась, ойкала, хохотала.

– Любо-то как! – Радостной бодростью, силой наливалось тело.

Вбежала Ксюша в избу, стряхнула на Арину с рук капли воды и сразу же к зеркалу.

Большое зеркало, в полный рост. Всю себя сразу увидела Ксюша: и босые, покрасневшие ноги, и чёрные брови, и чистый, высокий лоб. Заплетая косу, любовалась особой. То боком встанет, взглянет через плечо, то приосанится, то подмигнет.

Это зеркало подарил ей Ванюшка на именины. Из города привёз. Три недели прошло, а Ксюша всё не может привыкнуть к нему. Одно оно на селе. Ни у Кузьмы Ивановича, ни у дяди Устина нет такой красоты.

На столике перед зеркалом стоит берестяной туесок. Каждое утро, каждый вечер берёт его Ксюша и тайком прижимает к щеке.

Любо-то как. Жить-то как хорошо, – шептала девушка и ещё крепче прижимала к щеке туесок. Красиво зеркало, но туесок чем-то ближе, роднее, сердцу дороже.

– Хватит те беса тешить, – окликнула Ксюшу Арина. – Навертишься ужо перед зеркалом. Иди похлебай горошницы да собирайся на прииск.

Девушка потянулась, забросила руки за голову. Стрельнула глазами.

– Неохота мне сёдни, на прииск…

– Это как – неохота? Две недели буран дурил, на прииске, поди, всё замело, а ты – «неохота». Иди, иди. Без хозяйки работники – што пчёлы без матки. Поди лежат, как медведи в берлогах, не прикрикнешь, на работу не встанут. Нет, касатка, иди.

Нехотя похлебала Ксюша горошницу. Нехотя оделась… Выйдя в сени, услышала: кто-то шебаршит снаружи лопатой, шаркает по стене. Хотел дверь и крыльцо откопать из-под снега, да ошибся местом: стучит лопата не по двери, а по стене, возле маленького, в две ладони, оконца.

– Стой, стой, – закричала Ксюша. – Правей бери. Не то стекло порушишь. Правей, говорю. А ты куда влево подался? Какой рукой ложку держишь в тую и давай.

Откапывать после бурана соседей – давнишний таежный обычай. Тут уж не разбирают, кержак или мирской, братишный или табашный: удалось выбраться самому из-под снега, перво-наперво надевай лыжи, бери лопату и иди откапывать дверь соседской избы. Так и передают из рук в руки лопату. Смотришь, полдня не прошло, а все рогачёвцы выбрались из снежных нор и отгребают стайки с коровами, поросятами, лошадьми, топчут тропинки возле домов, очищают снег вокруг труб: это те, у которых избу с трубой занесло и печь перестала топиться.

– Кто там копает? – все настойчивей спрашивала Ксюша.

Молчали за стеной. Только лопата поскрипывала о снег.

– Фу, бестолковый какой. Не иначе Минька суседский, глухарь, – и застучала топором по косяку, может, хоть стук услышит.

По всей тайге двери открываются внутрь. Иначе после бурана из дома не вылезешь, снег не пустит. Ксюша открыла дверь, а за ней, ровной, белой стеной сугроб. Плотно закупорил весь дверной проём, до самого верха. Ксюша взяла лопату и начала прокапывать лаз, отбрасывая в сени, под ноги себе куски снега. Заголубел снеговой заслон. Значит тонкий остался слой, если сквозь него свет стал сочиться. Ещё удар. Ещё. Навстречу Ксюше из снеговой стены просунулась лопата, дрогнула, повернулась, скрылась. Раскололась снежная стенка и глыбами повалилась под ноги. Ксюша зажмурилась от яркого света, ворвавшегося в сени.

Большой снежный ком неожиданно – зашевелился, привстал и схватил Ксюшу за плечи.

– Ванюшка?! – радостно вскрикнула она.

– А ты думала кто? Ванюшка и есть, – прильнул к её теплым, влажным губам, Словно огнём обжег.

Охнула Ксюша.

– Ванюшка, милый, радость моя – шептала девушка. И губы Ванюшки, ненасытные, горячие, смелые жгли то щёки, то шею. – Кресна увидит.

– Пусть видит.

– Вань! Пусти! – привалилась спиной к стене. Дышала порывисто, тяжело. У Ванюшки – глаза хмельные, как тогда, у ключа Безымянки, когда несли они косачей к лесосеке.

Очнулся Ванюшка, поднял упавшую шапку, отряхнул от снега. Глухо сказал:

– Эх, скорей бы уж свадьба.

Ксюша приложила к горевшим щекам холодные рукавички. Потом сгребла чистого снега с подоконника, сжала его в кулаке и жадно засосала ледышку. Захолодело во рту, и в груди жар пригас. Ванюшка тоже схватил в пригоршню снега, обтер им лицо и стал обычным, простоватым Ванюшкой.

– Ты куда собралась-то?

– На прииск.

– Тятя с Сёмшой чуть свет ушли, а я… – засмеялся, прищурился, – я соврал: животом, мол, маюсь. Остался. Сгреб лопату да к тебе. Копал, копал, еле докопался. Посмотри, кака ямина получилась. Колодец!

Взяла Ксюша лыжи, курчек.

– Подсоби вылезти.

– Погодь малость. – Потупился. – Денег мне надо.

– Куда? На прошлой неделе давала.

– Куда, куда! Может, учитывать зачнешь? Надо – и всё.

Посуровело лицо девушки от тревожной мысли.

– Ванюша, ты никак выпивать зачал?

– Ну и што? – Помолчал. – Скушно мне, Ксюха. Поженимся – разом отрежу. Без тебя муторно. Тычусь день по селу, как слепой котенок, тебя всё высматриваю. Ей-ей, – и так засветились его глаза, так ласково зазвучал голос, что Ксюша не стала спрашивать ни о чем. Схватила Ванюшку за руку.

– Ну пойдём в избу.

– Не-е, – упёрся Ванюшка. – Сюды принеси. Там Арина…

Стыдно Ванюшке, Обычно жених шлёт подарки невесте: пряники, леденцы. Побольше достаток – ленты алые или сапожки, а Ванюшка всё с Ксюши да с Ксюши. Зеркало ей подарил, так и то на её рубли.

– Скорей бы уж свадьба, – томился Ванюшка, слушая, как в избе крестная корила Ксюшу:

– Опять свому срамнику деньги тащишь? Поважаешь его. Да где это видано, чтоб невеста жениха ублажала. Люди узнают, засмеют, проходу не будет. Хуже того – ещё и ворота вымажут дёгтем.

– Скорей бы уж свадьба, – ответила Ксюша.

Когда она вернулась в сени, Ванюшка, не глядя, сунул пятерку в карман.

– Ты никак злобишься? Может, чего плохое подумала, так возьми свои деньги.

– Што ты, Ваня. Деньги-то наши ведь. Обчие.

– То-то. Ну пошли. Где твои лыжи?

Помогая друг другу, выбрались из снегового колодца. Снег лежал пухом лебяжьим. На что у Ксюши широкие лыжи, и они тонули. Впереди – белая целина, а за лыжами голубела канава – лыжня.

Ксюша шла впереди. Ванюшке казалось, досадует она на него за деньги, и сам начал было сердиться. Но день сегодня такой ясный, что сердиться нельзя. Догнал Ксюшу и пошел с ней рядом. Светло на душе от этой яркой, праздничной белизны, беспредельной, бескрайней, от тихой торжественности засыпанной снегом деревни, от яркого, почти летнего неба, от того, что в кармане приятно хрустели деньги.

Ксюша шла и тревожилась: пить начал Ванюшка. И ещё одна думка томила её. Но без Ванюшки нельзя решать.

– Ваня, – сбавила она шаг. – Ванюшка, поженимся мы… денег у нас много. Кресна считала тысяч под сто…

– Да ну! – оживился Ванюшка.

– Зачем нам прииск с тобой. Маета одна. Давай отдадим…

– Тятьке? Я поначалу так же думал, а теперь – нет. Хватит ему своего по самое горло. И жмот он.

– Жмот, – согласилась Ксюша. – Давай отдадим прииск рабочим, а мы с тобой…

Ванюшка остановился и удивленно взглянул на Ксюшу: «Шутит? Всерьёз?». Рассердился.

– Сдурела. В городе, знашь, денег сколь надо? Деньги – это… Я и сказать не могу. Всё! Понимашь ты – всё. Вот я тебе теперь зеркало подарил, а не было денег – колечко.

– Колечко, Ванюша, дороже…

– Скажешь. Колечко семь гривен, а за зеркало без малого триста рублёв отвалили. Да провоз сколь стоит.

– Так не в этом колечку цена.

– А ещё в чём? – Ванюшка чувствовал себя повзрослевшим, а Ксюша, как была, так и осталась девчонкой. Поэтому и сказал без злобы, но твердо – Прииск отдать – и думать не смей, – и добавил ласково, как ребёнку – Дурная ты, Ксюха. Вырастешь малость поболе, сама всё поймешь. Эти дни я много о жизни думал. На тятьку смотрю. Неправильно тятька живёт. Грезит, как бы Кузьму зажать, на Ваницкого власть получить. Не доспит, не доест, лишь бы копейку сорвать. А к чему так? Нет, Ксюха, намеднись мне новосел сказал; «Ванюха, жизнь-то однова ведь дается». Однова! Понимаешь, как жить-то надо? Пост нонче, а у тебя масленка на душе. Запрягай лошадей, надевай на дугу колокольцы – и гуляй. Я нонче, к примеру, блинов хочу.

– Ваньша, грех-то какой!

– Без греха не прожить. Старики говорят: «Не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасёшься». Выходит, штоб в рай попасть, грешить надо. А под старость грехи замаливать. Ксюха, в городе есть места, где красивше чем в церкви.

– Врёшь. Красивше чем в церкви, поди, не быват.

– Быват. Вот ресторан. И золото тебе, и картины разные да ещё музыка. Но денег там надо – страсть. Есть деньги, кинь и будут тебе играть камаринского, пока не уснешь.

– И ты деньги бросал?

– Не-е. Только видал, как другие бросали. – Затаённая зависть в словах Ванюшки. – Другой серебряных рублей наберёт, да как швырнёт их под ноги целую горсть. Колёсиками раскатятся, и девки-цыганки ползают на карачках по полу, собирают рублёвки. А после к нему – на колени, целуют, хохочут, Вот это жизнь!

Совсем позабыл Ванюшка про Ксюшу. Услышал гитару, звон бубна, увидел огневые движения пляшущих цыганок. И руки у них, и плечи, и шея – все ходуном ходит, да так, что в глазах рябь идёт. Ванюшка даже руки вперёд протянул, будто ловил цыганку. Опомнился. Перед ним стояла Ксюша. Глаза, большие, испуганные, смотрели на Ванюшку в упор.

– Это и ты девок так целовал?

– Не-е. Тьфу на бесстыжих, и смотреть-то на них не хочу.

– И не надо, Ванюша, не надо. Такой грех нипочём не замолишь. За деньги хороший человек не будет плясать, – осуждающе сказала Ксюша и увидела: затаился Ванюшка, будто поймали его на чем-то постыдном, будто знает такое, о чём нельзя рассказать. Отвел от Ксюши глаза.

Разговор о деньгах изменил направление Ванюшкиных мыслей. Заткнув рукавички за кушак, он пошарил в карманах, разочарованно повертел в руках измятую пятёрку.

– Ты сколь мне денег-то вынесла? Пять рублёв? – Досада взяла: «Тятька по рублю на день давал, а эта, как нищему, на неделю пятёрку. А парни ждать ноне будут».

Сулили парни Ванюшке сводить его в Новосельский край. Пост не пост, а там есть такое местечко, где круглый год праздник. «На сёдни мне хватит однако, – рассуждал Ванюшка, – а на завтра надо ещё пятёрку, Скорей бы хоть свадьба».

Оглянулся. В переулке, у занесенной снегом банюшки, стояли два парня, без лыж. Увязли по пояс в снегу. Махали Ванюшке.

Хорошо идти рядом с Ксюшей. Так бы и шёл. Но парни смеяться будут: за юбкой, мол, потянулся. «Эх, и зачем я сказал им, штоб ждали у банюшки, – пожалел Ванюшка. – Можно было попозже встретиться». Остановился.

– Ну прощай, Ксюха. Покеда. Я в деревню пойду.

– Может, ещё проводишь?

– Не-е… Я ж тятьке сказал, брюхо болит. Ежели уйду на Богомдарованный, знашь, што будет? – Попрощавшись, отбежал шагов сто, обернулся и крикнул вдогонку: – Ксюха! Выходи к воротам поскотины, там наши батраки дорогу на Устиновский топчут. За ними-то по протоптанной легче пройдешь.

– Ладно, Ваня, пойду к воротам.

Обидно Ксюше, не проводил. Вспомнилась затуманенная блуждающая улыбка Ванюшки, чуть виноватая, но дерзкая, смелая.

– Што у него на уме? Раньше никогда не таился, не улыбался так.

Тревожно на сердце у Ксюши и радостно: мужиком стал Ванюшка. В голосе, в жестах власть появилась. Мужик.

Впереди безмолвная белая целина, неровная, в перевалах, в буграх. Лога завалены снегом, заглажены, еле приметны. Летом от села до самой поскотины стоят молодые берёзы. Невысокие, но кудрявые, и земляники под ними – красно. В березняке кричат дрозды, сороки, корольки, дятлы. Гомон стоит. А под берёзками ручейки. Они тоже вплетают свой голос в таёжную песню.

Вечерами, когда умолкают дневные птицы, горячий девичий шепот слышится под берёзками.

Сейчас тишина. Снег завалил берёзки, только самые маковки видно. Заяц выскочил чуть не из-под самых ног. Подпрыгнул. Заблестели облитые солнцем снежные брызги. Заяц кувыркнулся через голову и помчался к селу. А там его парни встретили: «Ат-ту, косого, ат-ту». Рванулся в сторону заяц – белый комок на белой равнине, – кругами пошёл и исчез.

Ксюша шла широко, размашисто. На плече курчек. Широкая голубая юбка незабудкой на снежной равнине. Батраков Устина нагнала в пихтачах. Коротконогие, брюхатые кони-снеготопы ползли на брюхе по пухлому снегу, огребаясь короткими ногами. Не скакали, не шли, а ползли; не бились, как бьются в снегу обычные лошади. Передние – без упряжки. Только бы промять первый след. За ними идут лошади с пустыми дровнями. Снеготопов не понукают, не гонят, а как невест уговаривают: «Но, милые, но…» Не требовательное ямщицкое «но-о-о», а короткое и ласковое: «Но, родимые, но».

Обогнав снеготопов, Ксюша стала спускаться к Богомдарованному. И здесь ей навстречу неслось:

– Но, соколики, но…

Показался Егор на лыжах, а за ним лошади – снеготопы с Богомдарованного.

– Здорово-те, Ксюшенька. Нонче тебя на прииске и не ждут, – по привычке замял шапчонку в руках.

– Не ждут? – посуровела Ксюша. Прибавила шагу. – Верно кресна сказала: «Лежебоки – и всё тут».

Ещё быстрей заскользила по промятой дороге под гору.

Прииск не узнать. Землянки и избы завалило по крыши. Торчат среди белой равнины чёрные столбики труб, а местами и их не видно, прямо над снегом стоят султаны дымов. Прямо из снега выныривают люди. Протоптали дорожки к конторе, к шахте, к магазину, к промывалке. Бежит вода по колоде, и первые бадьи золотоносных песков уже выданы на-гора.