Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Садись, Устин Рогачёв. Какая нужда притащила тебя на Ак-су?

– К вашей милости, Аркадий Илларионович, – в словах робость, униженность, а голос на равных. – Посчитаться мне надо. Тут мои золото сдавали вашим в контору, расписки скопились на шестьдесят две тысячи. Мне деньги нужны.

– Сколько?

– Все шестьдесят две тысячи пятьсот семь рублёв.

– Попрошу тебя подождать. Ты слышал, конечно, у меня утонул золотой караван. В обычное время шестьдесят тысяч для меня пустяки, но сейчас, признаюсь, с наличными трудно.

– Сколько ждать?

– Пока не поднимем золото.

– До морковкина заговенья значит.

Насмешливый тон Устина задел Ваницкого, но он сдержался, закурил и продолжал говорить совершенно спокойно:

– Ждать придется, возможно, недели две, а может быть до весны. Я сейчас тебе объясню подробно. К каждому ящику с золотом привязана веревка с буйком. Выше идёт шпагат, и ещё один – поплавок. Будь сейчас лето, я бы поднял все ящики в один день. Но ты видел сам, что на реке шуга. Значит нужно ждать рекостава, а там, если шуга не оторвет поплавки, мы поднимем золото за неделю. Если шуга оторвет верхние поплавки… «Да ещё передвинет при этом ящики с золотом», – подумал про себя Ваницкий, – то придется искать подо льдом нижние, основные буйки. Это, конечно, затянет дело, но к весне все золото будет поднято, и я расплачусь. Даже с процентами. Так вот, подожди.

Такая удача Устину и не грезилась. В его руках не Кузьма с мельничонкой. Ваницкий! Отвернувшись, Устин сказал:

– Мне деньги чичас нужны. Позарез.

– Для чего тебе сразу все?

– Я в чужие дела не мешаюсь, Аркадий Илларионыч, а свои про себя таю.

«Ч-чёрт, – выругался Ваницкий и, смяв папиросу, швырнул её на пол. – Один, два, три, четыре…» – начал считать по привычке. На двадцати пяти успокоился. Переставил табурет, подсел поближе к Устину. Хлопнул его по колену.

– У меня сейчас нет наличных.

– Я ведь и в суд могу.

«Раз, два, три, – снова считал про себя Аркадий Илларионович. – В суд? А ведь подаст, стервец. Бельков как-то уладил сейчас с кредиторами, но если они услышат, что один подал в суд, а Ваницкий не может платить, все в суд полезут». Снова закурил папиросу и сплюнул. «Сто двадцать шесть, сто двадцать семь…»

– Устин Силантьевич, могу тебе выплатить сейчас семь тысяч. Остальные пятьдесят пять через две неделе или весной. Весной я отдам тебе не пятьдесят пять, а пятьдесят восемь. Согласен?

Убтин стоял на своём.

– Мне деньги чичас надобны. Позарез. Все шестьдесят две тысячи пятьсот семь рублёв.

– Пятнадцать тысяч сейчас, а остальные пока подожди.

– Все надобно.

– Тьфу, ну пойми ты…

– Все как есть понимаю. Я вам платил, за то што вы золото моё принимали, копейку с рубля. Теперь мне рубли мои надобно. Денег нет – манатками рассчитайтесь. У нас в тайге полагается так.

– На возьми мою шубу.

– Пошто шубу. Шуба и стоит-то, может, два ста. Мы цену знаем. Денег нет, есть прииска. Отдайте Ар-кадьевский прииск.

– Аркадьевский? – Ваницкий закусил губу и заходил от окна до двери, от двери к окну. Шея багровилась.

«Ишь, индюком расцветился, – злорадствовал Устин. – Не любо, как тебя за жабры поймают. А меня на суд таскал, думаешь, любо было. Постой, дай в полную силу войти, ещё не то тебе будет».

Успокоившись, Ваницкий подошёл к столу, что-то стер на бумаге, что-то опять записал, закусил карандаш.

– Нет, как хочешь, а Аркадьевский прииск я тебе не отдам. Да ты имеешь ли представление, сколько он стоит?

– Мерекаю малость. Иначе б не торговался. Так я же и цену справедливую дам, не то, што ваш адвокат за Богомдарованный пять сотен сулил.

– А сколько к примеру?

– Ну как это сколько? Да сколько он стоит, – поскреб грудь, шею, все тело зудилось.

– Ну сколько? – настаивал Аркадий Илларионович.

– Погодьте малость. – ещё раз раскинул в уме: «Аркадьевский много богаче Богомдарованного – а тот дает в месяц тысяч тридцать, а то и поболе. Так прижат же Ваницкий, ему податься некуда». Уставившись в столешницу, пробурчал – Тысяч пять отвалю.

– Фью, дорогой мой, не будем зря терять время.

– А ежели семь?

– Да нет, дорогой Устин Силантьевич, Даже сейчас, при такой нужде в деньгах, а нужда большая, не скрою, я Аркадьевский ценю не меньше чем в двести тысяч.

– Тю-у. Двести. Да откуда я такую махину денег возьму?

– Это уж твоё дело. Я с Аркадьевским не напрашиваюсь. Ты о нем завел разговор.

– Пятнадцать.

Ваницкий, молча отвернувшись, начал писать.

– Восемнадцать.

– Устин Силантьевич, не мешайте писать. У меня дорого время.

– Двадцать.

– Я сказал свою цену.

Устин набавлял понемногу. «С Аркадьевского за месяц полета тысяч – делать нечего», – подумал он и хлопнул рукой по столу – Сорок тысяч.

«Якоря», «кошки» заказать немедленно согласно эскизу», – писал Ваницкий и повторил вслух:

– Немедленно.

– Што?

– Это я про себя. Не мешай мне, пожалуйста.

– Сорок пять.

– Двести, Устин Силантьевич. Ты выйди на улицу, пройдись по тропке, обдумай, прикинь. Да торопись. Я могу передумать.

Дойдя до ста сорока тысяч, Устин нахлобучил шапку и стал собираться домой. Медленно натягивал шубу. Долго топтался возле двери. Взявшись за скобку, остановился, и не оборачиваясь, проговорил прямо в двери.

– Сто сорок.

– Что ты? – оглянулся Ваницкий.

– Говорю – сто сорок. Не хотите, еду сейчас – и прямехонько в суд. Не взыщите уж. До свиданьица, значит.

– Эх, чёрт с тобой, – отбросил Ваницкий на стол карандаш. – Деньги нужны. Ладно, давай сто сорок. Шестьдесят две расписками, семьдесят восемь наличными.

– Откуда я их возьму, – засопел Устин, но скобку отпустил, медленно, вроде бы нехотя пошел к столу. – Золото же вам все сдавалось. Сейчас у меня от силы на десять тысяч.

– Значит, шестьдесят две расписками, пятнадцать наличными, остальные в долг. Но уж если в долг, то хочешь не хочешь, а сто пятьдесят.

И упёрся. Сколько ни спорил Устин, сколько ни хлопал шапкой об пол, пришлось согласиться на сто пятьдесят. Остальное пошло много легче.

– Значит так, все будет по уговору, – подытожил Устин, – как сделаем все документы, я отдаю расписки на шестьдесят две тысячи, плачу наличными пятнадцать, а остальное в долг, до весны.

– Хорошо. Смотри, я тебе верю, в долг отдаю, а ты как сделал? Нечестно, Устин Силантьевич.

– Дело есть дело, Аркадий Илларионович, сами ведь знаете. У вас, я слышал, для Аркадьевского всякие машины были заказаны.

– Были. Аркадьевский не твоему чета. Грунт водянистый, и туда без машин не суйся. А ты что, купить их хочешь?

– Ежели в цене сойдемся.

– Раз прииск продал, то и машины не нужны. Тут торговаться не будем: если хочешь, бери по той цене, по какой их продали мне на заводе, ну и само собой, оплати провоз от завода до города. По рукам?

– По рукам. Но машины – тоже в долг.

– Эх ты какой, в долг да в долг, а сам ждать не хочешь. Ну чёрт с тобой, бери в долг.

Обратно Устин выехал в ночь. Гусевая примчала его на Аркадьевский прямо к господскому дому. Сбросив доху, он взбежал на крыльцо. Дверь рванул так, что косяки заскрипели. В тёмной прохожей – никого. Рванул дверь в комнату.

– Кто есть там? Кто ломится пьяный медведь? – с дивана поднялся тучный немец – управляющий господина Ваницкого. Распахнул на волосатой груди бухарский халат. Глазки на жирном лице, как щелки. – Кто есть ты?

– Хозяин! – и ткнул под нос управляющего купчую.

– Ошень, ошень приятно. Вот есть диван. Садись ви, пожалста.

– Я-то сяду, а ты пшел отсюда.

– Как есть пшел? Я есть управитель.

– Иуда ты! Ванидкого продал, шурфы беднее чем есть показывал, и меня продашь ни за грош. Штоб к обеду тут тобой и не пахло, а то голым выкину на мороз.

Вышел на крыльцо. Велел созвать всех рабочих Аркадьевского прииска и объявил:

– Я ваш хозяин! Управителя пришлю посля. Пока… Эй, старшинка! Становись со мной рядом. Вот покуда вам голова. Хватит землю без толку дырявить, неча шурфы проходить. Лес готовьте. Управлюсь малость, шахту заложу. А эта што? – показал Устин на вывеску, висевшую над крыльцом.

– Это есть надпись, – услужливо вставил в разговор трясущийся управитель. – Прииск Аркадьевский господина Ваницкого.

– Снять! Старшинка, ты грамоте мастер? Пиши, хочь углем: прииск Устиновский, господина Устина Си-лантича Рогачёва.

Только на третий день добрался Устин до Богомдарованного. Осмотрел работы. Остался доволен.

Вернувшись в контору, приказал кучеру принести из кошевки медовуху, вино городское, харчи. Пригласил Симеона и Ивана Ивановича.

– Садись, Иван Иваныч, не побрезгуй хозяйским. – Сам разлил по кружкам медовую брагу. Выпил. Вытер усы. – Слыхал про мельницу-то? Наша теперь мельничонка. За. полтораста рублёв.

– Слышал. Считаю, что нечестно вы поступили, Устин Силантьевич.

Устин усмехнулся. Сознание силы, власти не давало ему вскипеть, как обычно.

– Ты, Иван Иваныч, жизни не понимаешь, – добродушно сказал он. – Было время, я на тебя, как на икону молился. Думал – поучит уму. Сколь ты мне сказок ночами сказывал – и не счесть. Блажь одна в твоих сказках. У тебя для всех одна правда. А их много. Для каждого человека правда своя. Да ты пей, пей. Медовуха– силу дает.

– Нет уж, хозяин, пить я с вами не буду. Посижу, послушаю с удовольствием, а пить буду своё.

– Горд! Вот за это я тебя уважаю. Гол, а голову держишь высоко. Сёмша, налей-ка мне городского. Ты, поди, думаешь, мне мельничонка шибко нужна? Тьфу. Велика в ней корысть. Мне у Кузьки зубы выбить надо, штоб кусаться не мог. Вот моя правда – иди да оглядывайся, увидишь кого возле себя, перво-наперво зубы ему выбивай. Што, спорить будешь? Все люди, мол, братья.

– Спорить я с вами, Устин Силантьевич, не буду. А удивляться удивляюсь – когда это вы в волка превратиться успели?

– В волка? Ха! Сёмша, похож твой отец на волка?

– Вот даже нисколько.

– Врёшь, Сёмша. Иван Иваныч правду сказал. Все люди волки. И я волк, и ты волк, и Егорша волк. Отощавший только, беззубый. А подкорми малость Егоршу, дай ему зубы, ого-го, уноси только ноги. Видишь, Иван Иваныч, ежели ты скажешь правду, я с тобой соглашаюсь. Егор волк на привязи, а я волк свободный. – Встал Устин, расстегнул поддевку и чванливо ударил себя несколько раз в грудь кулаком. – Свободный волк, ядреный, зубастый. Рыскаю где хочу, кусаю кого хочу, жру что хочу, и на всех мне наплевать с самой высокой сосны. – Сел, довольный, возбужденный. – Вот каков твой отец, Сёмша. Вот как я жизнь понимаю. Живу, как хочу, а ежели кто на пути мне встанет – перекушу пополам и даже не оглянусь. Што, Иван Иваныч, смотришь на меня? Душу я свою распахнул. Все как есть наизнанку вывернул. Для Сёмши сказываю, штоб науку отцову перенимал, для тебя, штоб боялся и знал, с кем дело имеешь. Ну как, по-твоему, по-ученому, правильно я обсказал?

– Нет, не правильно.

– Ну-ну, сказывай, я послухаю. Так волк я или не волк?

– Волк. Только не свободный. На облаве бывали? Обложат волка флажками – справа флажки, слева флажки, за спиной, – и волк бежит себе трусцой прямо на охотников. Он тоже, наверное, думает, что свободен. Не хочу, мол, бежать назад, где ведрами громыхают, не хочу направо лезть на флажки, пойду в кусты. А в кустах охотник. Такая же и у вас свобода, Устин Силантьевич. Справа – Ваницкий, слева – банк поджимает. Остается одна дорога, и не идете вы по ней, а бежите трусцой, потому что вас подгоняют и следят за каждым шагом.

– Брешешь ты все. Это я не свободный? Я? – загремел Устин. – Да я твоего Ваницкого без мала слопал. Прииском его завладел. А банк? Да управитель мой приятель, – приврал он и потянулся к бутылке. – Сёмша, налей городского.

– Погодите, Устин Силантьевич.

– Ты што? Перечить?!

– Мне сегодня с вами нужно говорить по срочному делу, а с пьяным я говорить не могу.

– Да ты позабыл с кем говоришь? Я и в морду могу.

– А я могу и ответить. Эх, как будет красиво. Пойдут хозяин с управляющим по прииску, а морды у них расквашены, носы, как картошки.

– Сёмша, налей.

– Погодите.

Минуту Устин сидел молча. Зверем глядел на Ивана Ивановича. «Вроде совсем подмял под себя, а он – шасть и выскользнул». Насупился.

– Ну сказывай…

– Только давайте уговоримся. У меня разговор длинный и неприятный. Прошу слушать и не перебивать.

– Говори. Буду молчать.

– Рабочие составили требование…

– Кого?

– Требование к хозяину. Вы же обещали не перебивать.

– Да как же слушать такое!

– Рабочие требуют, чтобы немедленно был прекращен сполоск золота спиртом.

Спокойный, размеренный тон Ивана Ивановича трезвил, охлаждал. Да и требование показалось разумным. Устин как приехал – сказал Симеону, чтоб прекратили эту дурь. Но одно дело решать самому, а другое – выполнять чье-то требование. Уперся в колени ладонями. Набычился.

– Кому не по нраву – скатертью дорога. Давай дальше.

– Рабочие требуют, чтобы платили деньгами и они могли покупать товары где хотят, а не забирать в долг в хозяйской лавке.

– Да кто это смеет?

– Рабочие.

– Ты имя скажи…

– Затем рабочие требуют крепь…

– Хватит! Кто требует, тех хозяин уволил. Так и скажи.

– Этого я пока им не скажу. Не хочу обострять положение. Рабочие дают пять дней сроку.

– Пять дней? А пошто ты морды им не набил? А? Все вы одним миром мазаны. Я тебя спрашиваю, пошто ты морды им не набил? – Встал. Уперся в столешницу кулаками.

– Я считаю требования рабочих справедливыми и со своей стороны прошу их принять.

– Што-о-о? Да ты знашь, с кем говоришь? Устин Рогачёв у самого Ваницкого прииск перехватил. У Ваницкого!!

Услышав, что Ваницкий вернулся в город, управляющий банком досадливо поморщился. Надо идти, высказывать соболезнования, выслушивать сетования. «Словно на панихиду. Но не пойти нельзя».

Шел медленно, оттягивая неприятную встречу, готовя слова утешения. Возле дома приостановился. Форточка в кабинете была открыта, и слышался голос Вяльцевой: «Гей да тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом, светит месяц серебристый, едет па-арочка вдвоём…»

«Напился, что ли, с горя. Как-нибудь в другой раз зайду», – подумал управляющий банком и хотел пройти мимо, но Ваницкий увидел его в окно и заколотил по стеклу.

В кабинете Ваницкого на столе груда граммофонных пластинок. Загоревший, возбужденный Аркадий Илларионович, встретив в дверях управляющего, сразу похвастался:

– Послушай, дружище, каких мне пластинок прислали из Питера.

– Хорошие пластинки.

– Шедевр. Фабрика гарантирует – первые отпечатки. Садись. Обедал?

– Да как сказать…

– Понятно. Скоро будет обед, а пока перекусим. Мне прислали онежских сигов. Пальчики оближешь.

– Ты, как видно, доволен своей поездкой?

– Очень доволен. Во всех отношениях. Прекрасно охотились. Пежен-младший очень недурно стреляет. А папаша его – умный делец, с ним приятно иметь дело. На этих днях к тебе поступит устав нашей компании по постройке дорога на прииски. Общая стоимость около десяти миллионов. Треть вложу я, остальные поступят из Парижа и Копенгагена.

– А откуда у тебя три миллиона?

– Как откуда? А, ты про историю с утонувшим сокровищем? Послушай, кто пустил слух о моем банкротстве?

– Газеты сообщили…

– Черт бы побрал эти дурацкие газеты. Подумай, утонуло несколько ящиков с золотом. Неужели я такой дурак, чтоб отправлять все золото с одной лодкой? Это раз. Второе. Его уже подняли. К каждому ящику была привязана длинная веревка с поплавком, и стоило несколько раз провести якорьком по порогу… А вы без меня что-нибудь натворили?

– Прекратили платежи по твоим счетам. Кредиторы бушуют.

– Гм-м… – Ваницкий неопределенно гмыкнул, не то одобряя действия приятеля, не то осуждая.

Управляющий банком потерял уверенность.

– Дальше, – напомнил Ваницкий.

– Стал подыскивать покупателей на Софийский отвод, на…

– Дом Ваницкого, – гневно перебил Аркадий Илларионович, – библиотеку Ваницкого и любимую собаку Ваницкого.

Управляющий несмело запротествовал:

– Но ты сам подал повод, Аркаша, продав Аркадьевский. Ты несколько раз говорил, что это жемчужина в короне Ваницкого. Начал продавать оборудование.

– Минутная слабость, – неохотно объяснил Ваницкий. – А кредиторы? Слушай, открой завтра платежи, предложи полтинник за рубль. Я в долгу не останусь. А теперь идём отведаем онежских сижков.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Михей и Вавила уперлись плечами в крепежную стойку. На лбу, на шее веревками вздулись толстые вены.

– Черта возьмешь, – выдыхает Вавила.

– Держи, держи, говорю… Баклушей ударь.

Липкая грязь хлюпает под ногами Вавилы. Трещит огонек в сальной светильне, бросая на мокрую крепь чёрные тени. Стойки возле забоя выгнулись дугами. Стонут, словно живые. Трещат. Правая лопнула. Обломками ребер выперли из её нутра желтые щепы. Нужно скорее, подбить новую стойку. Михей давит её, но огниво садится, стойка дрожит, не идёт в гнездо.

– Держи, – размахнувшись, Вавила ударил тяжелой баклушей по стойке и, застонав от боли в руке, опасливо покосился на крепь.

– Идёт, идёт! Бей! – Михей перехватил плечом пониже и, изогнувшись, надавил до хруста в костях. – Давай… – а глаза скошены в угол. Там, под стойкой, лежит ком породы, а в нем, как натек живицы на бурой коре, желтеет золотой самородок. Темно. Не видно ни стойки, ни кома земли, а самородок вроде блестит. – Бей!

И Вавила бьёт баклушей по стойке. А мысли лоскутьями рвутся: «Бежать надо… Завалит… За что головой рискуем… Спасем рубли в кармане Устина…»

Но не бежит, бьёт. И Михей не бежит, а давит плечом на стойку. Сверху сыплется галька, а он давит и требует:

– Бей!

На этой неделе такое уже третий раз. Два раза Михей и Вавила побеждали гору, успевали усилить крепь, подбить новые стойки.

Вверху пискнуло. Тонко, как мышь. Зашуршало. Треснуло. Стойка качнулась, будто живая, и ударила Михея в плечо.

– Жми! – крикнул Михей. Но Вавила отшвырнул его к стенке.

Треск!

В грохочущей темноте валились огнива, порода. Михея сбило с ног. Под щекой холодная, липучая грязь.

– Жив? – слышит Михей встревоженный голос Ва-вилы. Чувствует, как руки его прошлись по груди, по лицу. Добрались до плеч и тянут. «Пошто он меня, словно девку щупает, – и начинает соображать – Кажись, был обвал?..»

А Вавила все повторяет:

– Михей, отзовись. Жив ты, Михей?

– Вроде бы жив. Кого мне доспеется? – Рванулся и застонал. – Привалило. Засвети-ка огонь. Спички за пазухой.

Красное тусклое пламя вспыхнувшей спички с трудом раздвинуло тьму. Ноги Михея придавлены переломанными огнивами. Над самой грудью его висит огромный розоватый валун. И кажется, что он дрожит, шевелится.

– Вавила… Подопри валун стойкой.

– Трогать его нельзя. Упадет.

Спичка гаснет. Сверху сыплется мелкая галька. Падает на грудь, на живот. Давит. Становится трудно дышать. Михей старается выбраться, извивается, месит руками шахтовую грязь.

– Скорее, Вавила… Валун!

Вавила зажигает светильник. Скребет лопатой по мокрому грунту. Он торопится, дышит тяжело, с надрывом.

Струйки воды стекают с крепи и со звоном шлепаются в лужи. У Михея перед глазами пляшут разноцветные искры, синие, зелёные, красные. Их становится все больше. Мелькают быстрее. Хороводы искр скручиваются в цветные спирали и мчатся куда-то. И видит Михей, как к нему склоняется Ксюша.

– Больно?

– Нечем, Ксюша, дышать…

– Конечно, нечем. Земля тебя завалила. Но ты терпи. Вавила тебя откопает.

– Конец, Ксюша… В углу самородок. Для тебя схоронил. Возьми его. Тебе жить надобно…

– Да, Михей, мне теперь не на што жить, Ксюша исчезла, а вместо неё – самородок. Огромный и горит, как кусок жаркого летнего солнца. Воздух горячий, перехватывает дыхание.

Самородок все ближе. Шипит. На нем вздуваются пузырьки, как на оладьях. Один пузырь больше других и растет, растет, становится с кулак, с голову и неожиданно лопается. Красные языки пламени взвиваются в воздух. Они, как стрелы, разлетаются в стороны, а наконечники чёрные-чёрные и коптят. Где-то Михей уже видел эти черно-красные коптящие стрелы. Они тоже мелькали перед глазами. А потом была чёрная тишина.

Где? Ах да! В Галиции. Невысокий курган, а на нём три молодых бука и оттуда строчит пулемет.

«Ур-ра-а! Ур-р-р-аа!»

Михей бежит с винтовкой и тоже кричит «ура», а впереди, в предрассветной мгле, огоньки пулемета. Михей швыряет гранату, видит эти черно-красные стрелы. Потом наступает тишина. Госпиталь. Тускло горит ночник. Возле Михея сестра милосердия в белой косынке с маленьким красным крестиком. А лицо Ксюшино.

– Ксюша, я нонче самородок нашёл, – шепчет Михей. – Самородок…

И видит: своя изба. Своя лошадь. И Ксюша распрягает её, а потом идёт в избу, достает из печки горшок со щами, зовет Михея:

– Иди щи хлебать.

Забористо пахнут щи, сваренные заботливой Ксюшей. Михей обнимает её, прижимается усами к щеке, смуглой, упругой. Шепчет:

– Жена…

Михей хочет вскочить, бежать «на-гора», чтоб сейчас же увидеть Ксюшу. Сказать ей: «Есть на земле красивше меня и добрее, но нет мужика, чтоб любил сильнее, чем я».

Рванулся Михей. Застонал. Боль прояснила сознание, заставила открыть глаза. Сверху продолжали сыпаться комья земли. Валун над головой стал ещё больше. Кажется, вот-вот упадет на Михееву голову.

Михея охватил страх.

– Жить хочу. Жить… Вавила, мне Ксюху увидеть надо. Солнце видеть хочу. Жить!

Михей цеплялся за стойки, за комья земли, за все, что попадало под руку, и кричал:

– Ксюша-а, Ксюша-а-а… Вавила, шумни сюда Ксюху. Я солнце видеть хочу.

Перед глазами – то яркое солнце, то хоровод на поляне, то костёр у реки. И везде: в хороводе, у костра – Ксюша.

– Жить… Жить…

– Не хватай лопату, – заругался Вавила.

– Быстрее, быстрее, – торопил Михей и пытался помогать товарищу.

Новые комья земли посыпались сверху. И опять показалось, валун шевельнулся. Под валуном, между ним и Михеем, голова и плечи Вавилы. Он ухватился за стойку, что придавила Михеевы ноги. Тянет её. Шатает. Сверху посыпалось сильней.

«Валун… Он первого Вавилу захватит. Оба помрем… Зараз…» Михей не может отвести глаз от валуна. И думает: «Вавилу зачем? Вот если б Устина сюда. Устина…». Кричит:

– Беги, Вавила! Валун! Пошто тебе помирать. Тебе нельзя помирать. Ты Ксюхе скажи…

Острая боль. Вспыхивает яркое, яркое солнце… Вавила рывком выволок Михея из-под завала и, оттащив на несколько шагов, привалил его к перевернутой тачке. Опустился на колени, стал тормошить Михея.

– Жив? Да скажи хоть слово.

Михей приоткрыл глаза. «Пошто я в луже лежу? Наверно, помер?..». Пошевелил пальцами руки. Шевелятся.

– Жив! – Извернувшись, застонал, отполз к стене и радостно закричал – Жив!

Вавила перевернул тачку.

– Сейчас я тебя уложу и на выход.

– Подожди. Дай отдышаться. В голове шумит как с похмелья.

Темно. Чуть приметно светит жировичок. Холодные капли воды падают сверху, Сознание проясняется медленно. Михей поднимает голову и видит над собой крепкое огниво, оглядывает забой. Валун все висит, но теперь в стороне. В груди появляется трепещущий, горячий комочек. Он ширится, становится все больше, трепещет сильнее. Михей ликует.

– Выбрался! Живой! Постой, Вавила, дай оглядеться. – Огонек жировичка кажется ярким, а холодная вода, текущая за ворот, – ласковой. Собравшись с силой, чуть подвинулся, сказал – Садись, Вавила, рядом, чтоб я тело твоё почуял. Смотри, как трясет меня, аж колени стучат, и руки одна другую поймать не могут. Неужто я снова солнце увижу? Жить-то как хочется. Детям своим накажу, чтоб поклоном тебя встречали.

– Перестань, – оборвал Вавила. – Выбрался и хорошо. Давай потащу на-гора, – и уже укладывая в тачку, спросил – А Ксюше сказать, что ты её одну звал?

– Что ты! Ни в жисть.

Грохот заглушил слова Михея. Вавила почувствовал удар в голову, и ему показалось, что он летит в глубокую чёрную пропасть, на дне. которой блестит яркий огонь…

Первое, что увидел Вавила, когда очнулся, было синее небо и солнце. Оно било прямо в глаза и слепило. Потом солнце заслонила голова Аграфены, и Вавила почувствовал на лбу её руки. И вспомнил забой, радостный крик Михея: «Неужто снова солнце увижу!..» Тихо спросил:

– Где Михей?

Опустила голову Аграфена. Отвернулась, пряча глаза.

Вавила рывком сел. Сначала перед глазами все поплыло, потом он разглядел группу людей. Они стояли без шапок с поникшими головами, у их ног лежало прикрытое солдатской шинелью тело. С одной стороны из-под шинели торчали рваные Михеевы бродни, а с другой – золотистый Михеев чуб. Вавила снова упал на спину. Ему хотелось кричать от горя, но челюсти свела судорога.

Только сейчас Вавила почувствовал, как дорог ему этот чубатый весельчак, с которым они вместе работали, вместе жили, спали под одной шинелью.

Словно сквозь сон услышал он голос Аграфены:

– Господи! Счнулся ведь. Про Михея спросил, сердешный, и снова впал в беспамятство.

Вавила хотел возразить ей, хотел крикнуть, но губы не разжимались, и только хрип вырывался.

– Господи! Ну за что же так, – глотая слезы, причитала Аграфена. – Михея прибрал. Господи, хоть Вавилу оставь.

– Перестань, Аграфена, – прикрикнул Иван Иванович. – Без твоих причитаний тошно. Товарищи, помогите отнести Вавилу в избу. В мою комнату понесем. И Михея в контору. Он погиб, как солдат.

– Как солдат, – повторял Вавила про себя. – Что-то он не успел мне сказать? Да! Он нашёл тех, кто писал прокламации. Обещал рассказать после смены.

Мысли туманились и рвались.

Второй раз Вавила очнулся ночью. Тело как перемолото. В висках стучало, казалось, под подушкой мчался тяжелый железнодорожный состав.

Кто-то держал его руку и медленно гладил её. «Лушка?» – Вавила попытался приоткрыть глаза. Не удалось. А Лушку очень хотелось увидеть. «Многое надо сказать. Сейчас бы самое время. Вдруг умру…» – и все же не было сил поднять веки.

У стола плакала Ксюша. Лушка сидела без слез, сгорбившись, сжавшись в комочек на табуретке рядом с топчаном. Не видела Лушка ничего вокруг. Только Вавилу. Гладила его руку, бессильную, как неживую, и шептала, но так, что не слышал никто:

– Ты не умрешь. Бежала, не чаяла увидеть живым, а теперь не умрешь. Вот я. Рядом. При мне не умрешь. Скоро фельдшер приедет из Притаежного… – Поправила мокрую тряпку на лбу. – Ну открой глаза. Посмотри. Землянка наша стоит без крыши. Достроить надо…

С Вавилой уходило все. Сама жизнь уходила. Казалось, не станет его – завтрашний день не наступит.

У крыльца скрипнул снег. Послышалось ржание лошади. Лушка опрометью выбежала на крыльцо и тотчас вернулась.

– Нет, не Тришка, не фельдшер…

Аграфена спросила:

– А Тришка причем? За фельдшером поехал Егор, – и поняла: Лушка наняла Тришку, отправила в Притаежное. Все деньги, что заработала за год у Кузьмы, отдала за подводу. «Ишь ты какая», – подумала Аграфена. И когда Лушка села на прежнее место, пристроилась рядом. Тихо погладила её голову.

Вавила лежал, как и прежде, закрыв глаза. Слышал приглушенные голоса в соседней комнате: Федора, дяди Журы, Тараса. Потом хлопнула дверь. Где-то рядом голос Ивана Ивановича:

– Ну как, Аграфена?

– Лежит. Господи, царица небесная, все-то без памяти.

«Неправда»– подумал Вавила, а сказать не мог.

– Перестань, Ксюша, плакать. Слезами теперь не поможешь. А Устин даже в хорошей крепи отказал, – и вышел в соседнюю комнату. – Товарищи, приезжал Симеон…

– Чего ж ты его сюда не позвал? Я б, мать его…

– Тише, не ругайся у гроба. Так вот, товарищи, Устин все наши требования отверг начисто и приказал Симеону рассчитать меня, Вавилу, Егора, Федора и… Михея.

Вавила услышал гул голосов и понял: в соседней комнате много народу. Слышались выкрики:

– Михея больше не рассчитаешь.

– И вас рассчитать не дадим!

– Бастовать!

– Бастовать! Кто супротив?

Тишина.

– Ребята, значит все бастовать порешили? – Это спрашивал Федор. – Ребята! Возле гроба клянемся. ещё раз хочу упредить, ежели есть супротив кто, сказывай.

А давно ли он говорил: «Супротив хозяина восставать грех, все одно, что супротив господа бога».

Тишина.

И среди тишины Вавила услышал отчетливый голос Михея: «Кажись, я нашёл того писателя. Помнишь, што на доске против войны писал? Отпирается вроде. Но он это. Он. Вечор вас сведу».

На другой день вечером Сысой сидел в тесной избушке на Сысоевском отводе. Два топчана. Стол. Железная печурка в углу. На столе план разведки Сысоевского горного отвода.

– Так что ж такое у нас получается? – допытывался Сысой у своего управляющего.

– Сам не пойму, Сысой Лантелеймоныч, чего у нас получилось. У Устина Рогачёва на Богомдарованном золото сыплет, как пшеничка из куля в закром. На соседнем, Аркадьевском прииске господина Ваницкогр, в шурфах, слышно, такое золото, какое даже не снилось. А у нас хотя бы бусинка попалась. Задавил чёрный шлих – и все тебе тут.

– Ни одной золотинки? Неужто бросать?

– Бросать, Сысой Пантелеймоныч, надо. Чего деньги в землю закапывать.

– Эх! Сколь я дум на этот прииск имел.

Скрипнула дверь. Сквозь, клубы морозного пара увидел беличью шапку и ствол шомпольной сибирки.

– Ксюша? – вскочил навстречу. – Проходи. Садись. Чаю хочешь?

– Можно… Мне бы с вами… – зарумянилась. – С глазу на глаз…

– Ты походи по тайге, голубчик. К рабочим нашим зайди, – выпроводил Сысой управляющего. Повернулся к Ксюше, хотел помочь расстегнуть полушубок. Но она отвела его руки. Поставила в угол ружье и спросила – Сысой Пантелеймоныч, вы тогда про мой прииск сказывали – не шутковали?

– Чистая правда! Ей-богу!

– Так я согласная. Берите себе половину, половину мне. Но только, Сысой Пантелеймоныч, уж очень прошу и хочу упредить… Половину прииска отдам на второй день посля моей свадьбы с Ванюшкой. Раньше не дам.

– А вдруг он передумал жениться? Я-то при чем?

– А тогда мне и прииск не нужен, – вспомнила наказы Арины. – Потом непременно, штоб на все было согласие Ванюшки. Без его согласия и я не согласная.

– Гм! Ванюшку, Ксюша, мудрено сюда привезти. Но уж для тебя разобьюсь, а привезу.

– Только, Сысой Пантелеймоныч, без согласия Ванюшки я прииск не отдам.

– Будет согласие. Будет. Но и ты поклянись.

– Клянусь, – встав на колени и крестясь на икону в углу, Ксюша говорила – Клянусь отдать Сысою Пантелеймонычу половину Богомдарованного прииска на второй день посля, нашей с Ваней свадьбы. И штоб было согласие Ванюшки… Все, Сысой Пантелеймоныч?

– Все. – Сысой снял икону, подал её Ксюше. – Целуй.

Ксюша поцеловала икону. Поднялась с колен и начала собираться.

– Весточку, ежели надо, на Арину присылайте. Я у неё покуда живу. Ну, бывайте здоровы.

Снег валит хлопьями, крупными и пушистыми, как совиные перья. На высоком пригорке, откуда виден весь прииск, – три высоких берёзы, а между ними свежий могильный холм.

Ксюша стоит на крыльце конторы, прислонившись спиною к двери, неотрывно смотрит на берёзы, а перед глазами её – глубокая могила, седенький священник в чёрной бархатной ризе тянет надтреснутым старческим тенорком: «Ве-ечная па-амять…»

Вавила сидит в санях. Федор и Лушка поддерживают его. Он говорит над гробом. В памяти Ксюши всплывают только отдельные фразы.