Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Кузьма Иванович сердится и за намёк Симеона «отдать бы безымянский покос у кого коровенок поболе», и за Тараса, и за то, что Устин перебил пассажира. Глухая неприязнь к Устину заныла, как застарелая рана.

Давно это было. Давно. В то время, Кузьма Иванович был Кузькой, русоволосым парнем, невысоким, невидным. А в соседях жила Февронья – девка кровь с молоком. Высокая, стройная, как лозина. Коса в кулак толщиной, ниже пояса. Посмотрит на неё Кузька, и вечер утром становится.

Идёт по росистому лугу Февронья, собирает оранжевые огоньки. Нагнётся – коса на землю падает. Журчит смех Февроньи. Ветер румянит щёки её, а Кузька затаился в кустах и глаз оторвать не может. Взглянет на косу – защемит в груди. Обтянет ветер голубой широкий сарафан на бедрах Февроньи – и застонет Кузька. Зажмурится. Уцепится за черемуху, чтоб не выдать себя, не выскочить из кустов, не схватить, не обнять Февронью.

Парни идут по лугу.

– Здравствуй, красавица.

– Здравствуйте и вам. – Смеется Февронья, а глаза на парней не поднимает. Растёт прижатый к груди сноп оранжевых огоньков, и среди них осколками весеннего неба голубеют первые незабудки.

– Подари цветочек, красавица.

– Рви сколь хошь.

– Да тот, что к губам прижимала.

– Ишь, чего захотел.

И снова рвет цветы.

– Здравствуй, Февронья.

Девушка словно запнулась. Упали на землю цветы. Только одна незабудка в руке осталась.

– Здравствуй, Устин…

Всего несколько слов сказали Устин и Февронья, но ярче прежнего залучились голубые глаза у девушки, а незабудка оказалась в руках у Устина.

Давно это было.

С тех пор почернел, покосился родительский дом Устина, а напротив него отгрохал Кузьма Иванович крестовый дом под железной крышей.

Давно Февронья стала законной супругой Кузьмы Ивановича. Высохла, постарела, но как вспомнит он голубую незабудку, зажатую в Устинов кулак, так словно огнём его обожжёт.

– Рад бы, кума, помочь, да сама понимаешь: сход… А за окном притих народ. Приказчик Кузьмы Ивановича вышел на крыльцо с бумагой. Перекрестился.

– По-божецки надо бы поделить покосы таким манером…

И зачитал.

Никто не посмел перечить тому, что сказал приказчик Кузьмы Ивановича.

…Матрёна сидела на лавке, вытирала слезы углом головного платка и корила Симеона.

– Мужик… Слова сказать не мог, за себя постоять не мог. Што теперь делать-то будем в проклятущей Безымянке. Одна слава только – мужик. Скидывай штаны да надевай сарафан. И то грежу, бабы срамиться станут – такая, мол, недотёпа да неумеха в сарафан обрядилась. Фе-фе-ла, пра, фефела.

Нет обидней слова для мужика, чем фефела. Можно его срамить, про мать его чёрное слово сказать – это привычно. Мать поминают на дню сорок раз, как к слову придется. Но фефела! На что терпелив и послушен Симеон, но и он не мог снести такого оскорбления. Взмахнул руками, хотел что-то крикнуть.

– Ну-ну, – обрадовалась Матрёна, видя как пробудился мужик в её сыне. Но Симеон совсем обмяк от поощрительного «ну-ну» и выбежал из избы. Долго бродил по поскотине, глотая обиду. «Фефела! И пашу, и бороню, и сею, косить – с любым потягаюсь. Фефела…»

Вышел на речку, на мельничный пруд. Обида тускнела, но тоска навалилась – хоть камень на шею и в воду.

«Ну што моя жизнь? Небо копчу. У других в мои годы сарыни полна изба, хозяин, а на меня всё-то мать строжится, слова ей не скажи. Женюсь вот сызнова. Выделюсь. Эх, Аринка, пошто тебя за Никифора выдали. Ох и жили бы мы с тобой душа в душу…»

Симеон не заметил, как подошёл к огородам Кузьмы Ивановича, положил локти на городьбу, а голова сама опустилась на руки.

– Эй, кавалер, хоть бы здравствуй сказал, – раздался девичий насмешливый голос.

Симеон очнулся. Перед ним, в огороде у грядок с морковью сидела Лушка. Полола траву и задорно улыбалась. Лушке смешно. Давно стоит Симеон, вроде глаз с неё не спускает, а слова не скажет. Она звонко рассмеялась, села на землю и кинула в Симеона травой. Он смотрел на розоватые, припухлые щёки, серые с блеском глаза, маленький, пуговкой, нос и казалось ему, что Лушка очень похожа на Арину. Только бойчей.

– Хоть бы орехами угостил, – крикнула Лушка.

– Нету, – угрюмо, отозвался Симеон. И подосадовал, что нет у него в кармане орехов. Были б орехи, подошла бы Лушка к забору, позубоскалила. Может прошла бы тоска.

– Ну беседой меня развлеки, – опять засмеялась Лушка. Опять блеснули из-под руки на Симеона её серые глаза, смешливые и лукавые.

«Ишь ты, и разговор у неё вовсе не нашенский, – подумал Симеон. – И што её из города сюда потянуло? А робит ловко, будто выросла здесь».

Закончив прополку, Лушка выпрямилась, разогнув уставшую спину, откинула со лба волосы. Невысокая, ладная.

«А Арина высокая», – отметил Симеон.

– Плохой из тебя кавалер, – устало, уже без задора, сказала Лушка. – Молчишь, молчишь. Я таких не люблю, – и пошла. Пройдя половину огорода, обернулась. – Ну, чего оскалился. Не по твоим зубам булочка.

Симеон почувствовал себя совсем одиноким. Опять уныло побрёл вдоль речки. Дотемна ходил, казалось, без цели, а пришёл в знакомый переулок, где часто поджидал Арину. Пригибаясь, прокрался вдоль заборов на улицу и затаился. В Арининой избушке темно. Спит она и не знает, как тоскует Симеон, как мается.

…Сегодня на пашне весь день надсадно куковала кукушка, а сейчас не дает уснуть дергач-коростель. Дергх… Дергх, дергх… Дергх. Скрипит и скрипит, как немазанная телега. Ванюшка набросил на плечи старенький полушубок и начал спускаться с сеновала во двор.

Остроносый, ослепительно яркий серпик луны нырял между обрывками туч. Он освещал уснувшее село, поросший травою двор, телегу с поднятыми кверху оглоблями и крыльцо. А на крыльце – Ксюшу с распущенными волосами, в белой холщовой рубахе до пят. Совсем как в том сне, что тревожил недавно Ванюшку. Только не шла она по таёжной тропе, а сидела, подперев кулаком подбородок, и смотрела куда-то в даль, за горы..

Ванюшка окликнул:

– Ксюша!

Девушка вздрогнула и тихо спросила:

– Тоже не спишь?

Голос её среди ночи прозвучал особенно задушевно. Девушка подвинулась к краю ступеньки, освобождая место. Показала рядом с собой:

– Садись. – Повторила – Тоже не спишь?

В этом дважды повторённом «тоже» Ванюшке почудился особый, сокровенный намёк. Он сел рядом. Стало легко, как несколько лет назад, когда они, ребятишками, бегали взапуски по тайге или сидели в тени тальниковых кустов у мельничного пруда. Сидели, болтали обо всём.

Но больше говорила Ксюша.

– Ты видал красногрудого дятла, што купался в воде? Мылся, мылся, а улетел таким же чёрноголовым. А слыхал, как закричал, когда волна накрыла его с головой? Взлетел на сушину и начал жалобиться дятлихе. Так, мол, и так. Ты чего не упредила меня насчёт волны, мол, потонуть мог. Ах ты такая-сякая…

Но сейчас Ксюша молчала.

– Пойдем на наше старое место у пруда, – предложил Ванюшка и взял Ксюшину руку. – Всё одно ты не спишь. Помнишь, как раньше там хорошо было?

– Шибко хорошо, – отдернула руку. – А что суседи подумают?

– Пусть думают, што хотят.

– Ты парень. Тебе всё равно.

– А тебе? – и покраснел, понял: они уже не ребятишки, которым всё дозволено. Распахнул полушубок, и глухим, изменившимся голосом предложил – Хошь плечи укрою? Зябко ведь.

– Укрой.

– Ты чудная какая-то стала. То молчишь, то смеешься незнамо чему.

Девушка думала о своём, не слышала слов Ванюшки. Ей вспоминалась прозрачная синева весеннего рассвета. Кучка берёз. На жёлтой траве поляны чуфыркали большие чёрные птицы. Заря над горами разгоралась всё ярче, и птиц на поляне становилось всё больше. Косачи прилетали из-за берёз, прибегали пешком – чёрные, краснобровые с длинными чёрно-белыми хвостами, и бегали по поляне, вытянув шеи и опустив к земле головы. Петухи волновались. Они то разбегались в разные стороны, то собирались кучками, чаще парами, и начинали громко чуфыркать. Словно спорили о чём-то или делили что-то. Не поделив, вступали в драку: кружились по земле, взлетали, сшибались в воздухе крыльями и опять чуфыркали.

А на берёзах и вокруг поляны, в траве сидели пёстренькие, невзрачные тетёрки. Они прилетели на эти брачные игры выбрать отца своим будущим детям. Головки их в непрерывном движении, порой они нетерпеливо переступали с ноги на ногу, и вновь замирали. То вдруг – это случалось, когда избранник подходил ближе всех – тетёрка срывалась с места, падала камнем на землю и, втянув голову в плечи, с лукаво-виноватым видом пускалась бежать.

Косач, остановившись, склонив голову набок, смотрел на бегущую тетёрку, подпрыгивая, вздрагивая, явно оценивая, как минуту назад тетёрка оценивала его. И либо, вскинув голову, возвращался в круг и начинал новые песни, новые драки, либо со всех ног бросался вдогонку за бегущей тетёркой, и счастливая чета скрывалась где-то в прошлогодней траве.

Ксюша сидела в скрадке – шалаше. Птицы к нему привыкли и подходили совсем близко – палкой можно достать. Тогда Ксюша приметила одну тетёрку. Она была меньше других и шла по земле кособочась, хромая, волоча перебитое кем-то крыло. Она приходила на ток раньше всех и вставала ближе к поляне, у всех на виду. Какой бы косач ни оказывался поблизости, она поворачивалась и ковыляла в кусты. Косач бросал на неё безразличный взгляд и начинал снова петь, чуфыркать, задирать других петухов. А хромоногая тетёрка, сделав полсотни шажков, опять возвращалась на старое место и стояла, втянув голову в плечи.

Ксюше казалось, что тетёрка плачет, а судьба этой птицы чем-то похожа на её судьбу.

Очень хотелось, чтоб какой-нибудь краснобровый косач ответил на призыв хромой тетёрки. Ксюша ходила на ток несколько дней. Ходил и Ванюшка. Он тоже приметил хромую тетёрку и громко смеялся.

– Ишь, с другими тягаться вздумала, рябая дура.

Прошло несколько месяцев и калека-тетёрка забылась. Но сегодня вспомнилась вновь. Повернувшись к Ванюшке, Ксюша схватила его за плечи и сказала полушёпотом:

– Убила я её тогда.

– Кого? – изумился Ванюшка.

– Хромую тетёрку. Помнишь?! Таким на свете лучше не жить. Но рази она виновата, што кто-то её подранил? Ей тоже хотелось жить. Это я по себе знаю.

– Чудная! Нетто ты ранена?

Ксюша отвернулась и встала.

– Спать пора, Ваня.

Ушла в сени, захлопнула за собой дверь и, припав к косяку, заплакала, горько, беззвучно.

– Вот чудная, пра, чудная, – растерянно шептал Ванюшка, плотнее натягивая полушубок на плечи. – И все у неё навыворот. Не как у людей. Добрая она… Ксюха…

Ксюша слушала бормотание Ванюшки. Голос был ласковый. Ей захотелось выскочить на крыльцо, обнять Ванюшку, прижаться к его груди. Но только плотнее прильнула к косяку и зашептала:

– Ванюшка. Ваня. Любовь моя. Солнышко моё ненаглядное…

Пока Ксюша сидела рядом, коростель будто молчал, а теперь опять «дергх, дергх, дергх…» На верхней ступеньке голубела капля росы. Она напомнила бирюзу на Ксюшином кольце, и Ванюшка улыбнулся.

Он представил себе Ксюшину косу, смуглые щёки, ощутил тепло её тела, хранимое ступенькой крыльца. Вспомнил, как Михей, глядя на Ксюшу, причмокнул: «Хороша ягодка». Вспомнил, будто в тот раз Ксюша улыбнулась Михею. Возникла тревога.

– Приедет тятька, однако, свататься буду… – подумал, прикинул и повторил: – Непременно свататься буду, – и удивился – Вот же как просто.

На другой день, распахивая с Симеоном пары, Ванюшка шёл за плугом, а перед глазами стояла Ксюша. Он видел её то девчонкой голоногой, крикливой, дерущейся вместе с ним с мальчишками Новосельского края. Ксюша дралась отчаянно, била «по-мужицки», с плеча, и никогда не ревела, если ей доставалось. То видел её пляшущей в хороводе. Редко это бывало, но уж если начнет плясать, так держись. «Ксюха пляшет… Ксюха пляшет…», – прекращались игры и все бежали смотреть хоровод.

– Эй, уснул, што ли? – кричал Симеон. – Ишь, огрехов наделал.

Ванюшка направил плуг, старался вести его ровно и не думать о Ксюше, но снова видел её. В полушубке, в беличьей шапке, неслышно скользящей на лыжах между заснеженных пихт. На щеках зарёй разлился румянец. За плечами отцовская шомпольная винтовка – сибирка. С каждым шагом крепло у Ванюшки решение жениться.

В Рогачёве считается зазорным говорить о женитьбе словами. Для этого существует особый язык.

Вернувшись вечером с пашни, усталый, голодный, Ванюшка не пошёл ужинать. Он сел посреди двора на телегу. Это было его первое слово.

Дождавшись, когда мать вышла за чем-то во двор, схватил дугу, поставил её на ребро и навалился на неё всем телом. Дуга, затрещала. Это было второе слово.

– Не балуй. Дуга-то новая, – закричала Матрёна. И когда Ванюшка отбросил дугу, сказала с усмешкой – Мало силушки накопил, сынок. Не смог дугу-то поломать.

И понял Ванюшка – отказ.

Вместе с матерью вошел в избу и, навалившись плечом, отломил кусок от угла глинобитной печи. Кусок небольшой, в два кулака, но третье «слово» звучало уже как угроза. Дальше должны быть или полная покорность Ванюшки или поломанная труба. Трубу чинить Симеону, и он забеспокоился. Буркнул:

– Надо женить, мать, Ванюшку. Новый надел на покос получим. Иначе подохнем с Безымянкой.

В таежном краю чуть не в каждом селе свой порядок наделов: как сход порешит. В одних наделяют хозяйство, а сколько в семье человек – твоё дело; в других дым. Одна труба на крыше – один пай. Две трубы – два пая: хозяйство сильное, ему и земли побольше. В третьем – на душу, без разделения: хоть сосунок, хоть старик беззубый.

В Рогачёве издавно повелось, что надел выделяли только на женатых: холостой парень ещё не мужик, его и отец прокормит, а девка выскочит замуж…

– Женить надо, – угрюмо повторил Симеон, чвакая серой.

Теперь Ванюшка мог говорить.

– Раз надо женить, так жените… Я вроде согласный…

Матрёна, штопавшая рубаху Ванюшки, сердито перекусила нитку зубами.

– Ишь ты, согласчик какой нашелся. Надо будет женить, тебя не спросим. Чичас недосуг выбирать, покос на носу.

– Як тому, мать… Невесту можно не выбирать.

– Неужто любую возьмешь? Смотри, как приспичило. Иди, перемечи с Сёмшей стог прошлогоднего сена. Авось полегчает.

Шутка – редкий гость в доме Устина. Грубоватые слова матери ободрили Ванюшку. Пригладив волосы и одернув рубаху, он бухнул перед ней на колени.

– Посватай за меня Ксюшу…

Матрёна от удивления раскинула руки, и рубаха скатилась на пол, белым подвенечным рукотером расстелилась у Ванюшкиных ног.

– Ты, никак, очумел, паря? Смеешься аль за-правду?

– Правда, мать.

– Никак в самом деле спятил! Выбрось из головы эту дурь. – Матрёна поджала губы, и в серых, почти бесцветных её глазах сверкнул неподдельный искренний гнев.

– Бей, режь – только посватай, – стонал Ванюшка. – Ночи не сплю, всё о ней думаю. Днем только её одну вижу. Мать!

Заныло материнское сердце. Но только мгновенье длилась Матрёнина слабость. Женитьба – дело не шуточное, и выбирать жену надо умом, а не сердцем. Надо, чтоб была сильная, работящая, хозяйка хорошая. Ласковая с мужем, со свекровью. Тут, вроде, Ксюша всем взяла. Но жена должна принести в дом приданое, приумножить хозяйство, а у Ксюши… Только отцовское ружье да красный кушак с охотничьм ножом. Нет, не пара она Ванюшке, не пара. Жена бесприданница – позор для семьи. Значит, или у жениха тайный изъян, или грех его покрывают.

Матрёна обхватила широкими, заскорузлыми от работы ладонями Ванюшкину голову, зашептала:

– Не надо, Ваньша, не надо. Выкинь Ксюху из головы. Жена по любви – счастливые ночи, несчастные дни.

– Не могу выбросить, мать. Сватай.

– Чернявые – добрые только в девках, а замужем – ведьмы.

– Мне всё одно.

– У неё за душой ни гроша.

– Зато руки работящие.

– Она не девка, – ещё тише зашептала Матрёна. – Она мужик. Какая девка белковать пойдёт аль на косачиные тока. А эта – што с ружьем, што с топором.

– Она сильная, мать. Она…

Ванюшка и любил Ксюшу за то, что она сильнее его.

– Помнишь, как она за Михеем ходила, когда его жеребец зашиб. Все суседи глумились – девка мужика обхаживать стала. Неспроста это. Ещё бы ворота дёгтем не намазали.

Дернулся Ванюшка, словно его огрели бичом, опустил голову, зашептал:

– Любого бы Ксюша выходила. Любого, мать! Сватай!

– Нет, Ваньша, не бывать этому! – Матрёна встала. Высокая, сильная, властная. Заправила прядь под белый платок, повторила, как отчеканила – Этому никогда не бывать.

Забыла Матрёна за житейскими заботами, как сама любила. Забыла, в чём видела, в чём искала она своё счастье. Может быть, с годами опытней стала, умнее? Или, может, счастье своё и чужое, пусть даже сына, ищут по-разному? В – разных местах?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Идёт Устин один по тайге.

– Золото несёшь? – вдруг слышатся голоса. И выходят на тропу бородатые мужики. Глаза, как уголья. Рубахи в шматках бурой глины.

– Золото несёшь? Ха-ха, поделись.

– Чего?

– Золото, говорю.

– Какое там золото у бедного крестьянина? Нет у меня золота, добрые люди. Богом клянусь.

– Богом? А ну, Филимон, пошарь у него за пазухой.

И Филимон – в плечах косая сажень, зубищи точно у лошади – расстёгивает ворот Устиновой рубахи и тащит из-за пазухи заветный узелок.

– Так-то нет у тебя золота? А ну, Филимон…

И Филимон – глаза зелёные как у кошки, ручищи мохнатые, словно в шубёнках – вытаскивает из-за голенища нож.

– А… а… а…

– Сватушка, родненький, што такое с тобой? Сватушка, – пугалась разбуженная Аграфена. – Может, испить подать?

Устин мычал, хватался рукой за грудь. Тут узелок. «Слава те господи. Цел».

– Устин Силантьевич, – слышится в темноте.

– Кто меня кличет?

Устин озирается. Никто никогда не величал его Устином Силантьевичем. Приятно слышать такое.

– Устин Силантьевич, что прикажете за золото ваше?

– Прикажете? Гм… Мне бы того… хомут, – говорит, а сам пугается своей смелости. За этот махонький кусочек и вдруг хомут.

– Отложите хомут Устину Силантьевичу. И самый наипервейший, наборный, – распоряжается купец в синей суконной поддёвке. По животу протянута золотая цепь. На широком лице угодливая улыбка. – ещё чего прикажете, Устин Силантьевич?

– Может, уздечку? А ежели плуг…

Съезжая изба. Голые стены. Длинная лавка, а на лавке Устин. Руки и ноги привязаны. Рубаха завёрнута на голову.

– Где взял фальшивое золото?

– Нашёл я. Нашёл. Вот перед богом.

– Перед богом? А ну-ка всыпь ему сотню горячих…

Свистит в воздухе розга, и острая боль пронизывает тело Устина.

– А-а-а…

– Егор, проснись ты, – будит мужа испуганная Аграфена. – Сватушка занеможил, кажись.

И так всю ночь.

Встал Устин разбитый, словно его цепами измолотили. Аграфена суетилась у печки.

– Вы, мужики, без меня поешьте. Мне постирушку надо кончать. Ты, сватушка, не уедешь, поди, не простившись-то?

– Рази такое можно?

– Угощайтесь, чем бог послал, а я побегу. Эй, сарынь! Кыш на улицу. Капа, забери Петюшку с собой.

У Капы глаза-сливинки. Выцветшее платьишко до пят. И Оленька такая же, только побольше. Петюшка в одной рубахе. Чуть пуп прикрыт.

– Давай, сват, похмелимся. – Егор выливает в деревянные мисочки крепкую брагу, подвигает к Устину ломоть свежего хлеба, мелко нарезанную и густо посоленную колбу, куски отварной свеженины.

– Можно. Будем здоровы.

После третьего повторения Устин осторожно глянул на улицу. Никого. Притворил дверь. Вынул из-за пазухи узелок. Развернул. Испытующе посмотрел на Егора и положил на стол заветную крупинку размером в горошину.

– Это по-твоему што?

Егор повертел в руках. Попробовал на зуб.

– Как што? Золото.

– Настоящее?

Дыхание у Устина перехватило. Во рту – словно неделю не пил. Плеснул из туеска медовухи в миску. Рывком, расплескивая брагу, поднёс миску ко рту. Захлебнулся. Закашлялся. Потом осторожно вынул вторую крупинку, размером в боб.

– А это што?

– Тоже золото.

– Не путаешь?

– Как можно, сватушка, ежели я на золоте килу себе нажил.

– А это? – и положил перед Егором жёлтое яичко, то самое что Ксюша первым нашла.

– Откуда у тебя эстолько?

– Чего? – замкнулся Устин. Насупился – Так, случай пришёлся.

Егор с затаённой думкой перебирал лежащие на столе золотинки.

– Ишь, хрусткое какое. Веское. На наших приисках такого ни в жисть нету. У нас больше шероховатое аль площатое. А это как кованое. И цвет вроде малость скрасна. Да ты не новый ли ключ нашёл? А? Чего молчишь, сватушка?

Устин думал. Всё одно открываться кому-то надо. Золото мыть – не пахать. Особая сноровка нужна. Так пусть сват помощником будет, и выдохнул:

– Вроде нашёл, Егорша.

– Где?

Насторожил прямодушный вопрос.

– Чево?

– Где ключ, говорю?

– Да как тебе обсказать. Далеко. Вот ежели самому идти, так может ещё и найду, а обсказать не берусь. Путаная дорога.

– Возьми меня в пай. Только с хлебом у меня плоховато. Дашь взаймы, пока мыть не начнем?

– А сколь время-то ждать?

– Уж какой ключ. Может неделю, может месяц, а может и два…

– Два? – прикинул в уме: «Пять ртов у Егора». Хошь не хошь – восемь пудов надо». Вздохнул. – Как золото будем делить?

– Как водится. По паям. На рабочие руки.

– Дык ключ-то мой.

– Это старатели не считают. Ну можно тебе ещё один пай зачесть за ключ. По рукам? Седлай лошадей, поедем в контору. Сдадим золото и сразу накупим што надо. Лопаты, кайлы, опять же железа на крючья для тюрюков.

…Управляющий прииском раздраженно ходил из угла в угол по тесному кабинету.

– Идиот. Боже мой, какой идиот. Вырвать ружье из рук хозяйского сына. «Не могу видеть глумления над человеком». Да какое твоё собачье дело до чужих людей? И Ваницкий хорош – «немедленно выгнать». Как его выгонишь? Он же ссыльный, приписан к нашему прииску. И руки золотые. Без него на промывальной машине зарез.

Дверь приоткрылась.

– Кто там? – закричал управляющий. – Вон!

Дверь захлопнулась. Но тут же вновь приоткрылась, и показалось испуганное лицо приказчика. Управляющий швырнул в дверь пустую чернильницу.

– Я, кажется, ясно сказал…

– Никак не можно потом… Золото новое принесли… Вы наказывали – хоть в полночь.

– Чего ж ты молчишь? Тащи его сюда и деньги на оплату тащи. Ж-живо!

«Новое золото! Может быть, новый ключ! Эх, как оно вовремя!»

Совсем недавно управляющего пригласил в свой кабинет Ваницкий. Посадил в глубокое кресло, налил рюмочку смирновки.

– Закуси сардинкой, господин управляющий. Ну как? Хороша? Хочешь ещё рюмочку?

Выпил. Похвалил:

– Хороша.

– Хороша? – Аркадий Илларионович дружески похлопал управляющего по колену и вдруг, как хлыстом, ожег – Хозяйскую сардинку мы любим, хозяйскую смирновочку мимо рта не пронесём, а хозяйские интересы пусть чёрт соблюдает?

Управляющий поперхнулся.

– Это как понимать? В каком смысле?

– В самом прямом. Другие прииски у меня растут, на других приисках новые ключи открывают, а у тебя? Управляющий есть, – загнул палец, – прихлебателей в конторе, как сельдей в бочке, – загнул второй палец, – а новых запасов золота, – сложил кукиш и поднёс его к самым глазам управляющего, – вот. Может быть, у тебя есть новый ключ на примете? Может быть, приятный сюрприз хозяину приготовил, с-сударь!

Вспоминая разговор с хозяином, управляющий вытер платком повлажневший лоб. Что он только не делал в последние годы. Сколько направлял в тайгу отрядов на поиски золота, сколько спирта влил в глотки приискателей, о которых ходил слушок, будто новые золотоносные ключи знают. Часами выслушивал их пьяную болтовню. Сам с ними ездил в тайгу. Сам! На лыжах ходил. И всё без толку.

Приказчик ввёл в кабинет Устина, положил на стол кучку денег, отошёл и замер у порога. Устин оробело щурился от яркого света, от сверканья крашеного пола. Взглянув на рослого, важного барина, стоявшего у большого полированного стола, оробел ещё больше.

– Здравствуй. Как звать тебя?

– Устином.

– А по батюшке?

«Сон в руку», – подумал Устин. Ответил степенно:

– Отец мой Силантием был.

– Садись, Устин Силантьевич. Откуда ты к нам приехал?

– Чего?

– Деревни какой?

Вопросы следуют один за другим. Управляющий не отрывает от Устина взгляда. Тот совсем теряется.

– Рогачёвские мы.

– Рогачёвский? Хорошее село. Знаю. И люди там все хорошие. Да ты присаживайся. Откуда золото у тебя?

– Чего?

– Золото, говорю, откуда?

– Прохожий дал.

– Да ну? За что ж он тебе его подарил?

– Чего?.. – не дождавшись второго вопроса, ответил – За фатеру. Жил у меня. Харчился.

– Откуда он сам, не знаешь?

– Да мы без интереса. Попросился ночевать. А откуда он – нам ни к чему.

– Богатый, видно, прохожий…

– Чего?

– Прохожий, спрашиваю, богатый?

– Да кто его знает. Прохожий и всё.

– И долго он у тебя жил?

– Не особо. Если б долго, так, поди, знал, откуда он и куда.

– Врёшь ты всё. С каких это пор в деревне за ночлег полсотни отваливать стали? А?

Устин молчал… Плеснула мысль: «Полсотни? Батюшки, сколько». И сразу другая: «Попался. Как дурень попался. Да кто ж его знал, что эти три золотинки полсотни стоят?»

А управляющий так, между прочим, повернулся к приказчику и говорит:

– Помнишь того мужичка? Лицо, как у святого угодника, а посидел полгода в клоповнике у пристава, оказалось, пристукнул кого-то в дороге, и вся недолга. Золото-то у него такое же было. Точь-в-точь.

Мороз пробежал по спине Устина.

– Я не такой, ваше скородье. Я…

– Знаю, что не такой, – перебил управляющий. – Поэтому и говорю с тобой по-хорошему… Пока господин пристав ещё почивает.

– Ваша скородь, да зачем же нам пристав? Невинен я.

– Как же невинен? Нашёл новый ключ с золотом и скрываешь, а тут земля Кабинета его императорского величества. От кого скрываешь? От самого государя? Тебе вроде нехорошо стало. Может, водички хлебнешь?

– Сделайте милость… дайте…

– Ты хороший мужик, Устин Силантьевич. У тебя семья, дети. Хозяйство. Подумай о них. – Управляющий наклонился к Устину и доверительно зашептал – У нашей конторы есть разрешение искать золото. Можно так сделать, будто это ты не самовольно копал, а по договору с нами. Мы тебе ещё за работу заплатим.

Мысли Устина мешались.

– Ну, возьми свои деньги и подписывай договор, – наседал управляющий.

– Чего?

– Договор, говорю.

– Я, ваша скородь, неграмотный, – мялся Устин, пряча в карман деньги.

– Крестом подпиши, а мы свидетелей позовем, и вся недолга. Как называется ключ?

– Не знаю. Вот как перед богом.

– Не знаешь? Ну так и запишем – ключ Безымянный.

– Безымянный, – изумился Устин. Откуда управляющий знает, как называется ключ, где Ксюша нашла золото?

– Безымянный, – повторил управляющий. – Безымянный впадает…

– Сударь, подойдите к окну на минутку.

Голос спокойный. Даже любезный, а управляющий изменился в лице.

– Слушаю вас, Аркадий Илларионович.

Ваницкий в шёлковой белой рубахе, подпоясанной шнурочным пояском с кистями, в соломенной шляпе, стоял шагах в трёх от окна и большим пальцем показывал за спину.

– Он ещё здесь? С-сударь!

– Аркадий Илларионович, поверьте, я сразу приказал ему уходить, – и закричал вдогонку сутулому человеку в чёрном, что встал вчера между Валерием и Егором – Эй, немедленно с прииска! Если ещё раз увижу…

– Послушайте, – шептал приказчик побагровевшему управляющему, – кто без него на золотомойной машине работать будет? К тому же он ссыльный. По нашей просьбе приписан к прииску.

– По нашей же просьбе его и отпишут. Немедленно… Вон!

Этот крик словно отрезвил Устина. Он выбежал на крыльцо, к которому были привязаны две его лошади. Махнул через перила, оторвал поводья и, поднимая густую пыль, сразу перевёл лошадей в мах. Мелькнула зелёная крыша магазина, приземистые бараки, землянки, кресты на кладбище и покосившаяся церквушка. Далеко позади осталась грохочущая громада золотомойной машины и жёлтая яма разреза. А Устин всё гнал и гнал. Отъехав версты три, резко свернул с тропы в глухую тайгу.

Радостное ощущение свободы охватило Устина. С широких, раскидистых ветвей пихт бородой свисают пасмы сероватого мха. Трава зелёными стрелами протыкает прошлогоднюю прелую ветошь. Призывно, полный любовного томления свистит бурундук. Он потерял подругу и беспокойно мечется по земле, пушит чёрный хвост, стрелой взбирается по стволу, стрелой спускается обратно и свистит, свистит.

Никогда не думал Устин, что запахи тайги, свист одуревшего от любви бурундука могут доставить ему такую вот радость.

Свобода!

А в кармане пятьдесят рублей. Устин вытащил их. Пересчитал. Пятьдесят пять и сорок четыре копейки. Это цена урожая с двух десятин. Так там нужно пахать, боронить, жать, молотить, везти в город, искать покупателя. Целое лето работы! А тут – полдня побродил с Ксюхой в ручье и пятьдесят пять целковых. Сбывается сон. Новый хомут! Новые литовки! Новая корова-ведёрница! Новая лошадь!

Когда прошла первая радость, рассчитал поточнее и получилось, что на лошадь не хватит. А если вздорожали литовки – теперь, в войну, всё дорожает – то и на корову не хватит.

Тускнеет радость.

– Ну, что б найти золотнику поболе. Или ещё хоть одну. Махонькую, – горюет Устин. – Где там. Посля сколь дней ходил по ключу, все камни перевернул – ничего не нашёл. Без сноровки не возьмешь. Надо Егоршу звать.

Решил Устин ночью вернуться на прииск. Никто не заметит. Благо, землянка сватова с самого краю стоит. И нехорошо уезжать не простившись с Егором и Аграфеной. По всему видать, вчерась из последнего угощали…

Устин сидел, притаившись в пихтаче, как вдруг донеслась до него песня, задумчивая, протяжная. Кто-то пел:

 
…Где золото роют в горах,
бродяга судьбу проклиная…
 

Тронула песня Устина. Он тоже тащился среди нахмуренных гор, где моют это самое золото. И ему приходится скрываться от людей. Приподнялся из-за кустов, выглянул.

По дороге шёл высокий человек в чёрной косоворотке с мелкими белыми пуговицами. На голове рыжая шляпа с большими полями, на плече суковатая палка, а на ней за спиной узелок. Лицо смуглое. Нос большой, утюгом, и под ним, почти закрывая рот, пушистые усы с сединой. Что-то располагающее было во всей фигуре чернявого: не то глубоко посаженные глаза отсвечивали теплинкой, не то эта сутулость делала его вроде своим, домашним.

«Он! Чернявый! Тот самый, которого с прииска сегодня выгнали».

Вспомнил Устин и шепот приказчика: «Кто без него на золотомойной машине работать будет…». Никогда не тянуло Устина к людям, а тут потянуло.

– Бог поможа, паря, шагать-то, – окликнул он.

Прохожий остановился. Перекинул на другое плечо узелок.

– Кто зовет?

– Ходите сюда, мил человек. Отдохнем. А то малость и перекусим, што бог послал.

Напевен, своеобразен и привлекателен кержацкий говор Устина. Он то сыплет скороговоркой, как дьячок на клиросе, бросая слова горстями, словно горох, то неожиданно растянет какой-то звук. Не просто растянет, а как-то по-птичьему, с коленцами, переборами: па-аря-я.

Прохожий слушал Устина, пытаясь запомнить каждый звук, эти удивительные птичьи посвисты и коленца.

Они и утянули его с дороги в тайгу.

У ручья, под отцветшей черемухой, Устин примял густую траву. Разостлал на земле потник. Новый знакомый развязал узелок, достал соль и буханку хлеба. Устин добавил из вьючных сум калач, варёной картошки, нарвал у ключа сочной, хрустящей колбы, принёс котелок холодной воды и время от времени, изучающе, исподлобья посматривал на нового знакомого. Тот стоял у потника на коленях и резал хлеб.