Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Мчались по небу тучи. Тихо, чуть слышно шумела тайга. Вавила стоял на дороге и звал:

– Лушка… Луша… Да куда ж ты спряталась? Идём, я тебя домой провожу.

– Нет.

– Чего ж ты хочешь? – Вавиле стало стыдно за глупый вопрос. Но Лушке он вовсе не показался глупым.

– Не знаю. Только не уходи. Мне кажется, я больше тебя не увижу. Есть у тебя серянки? Ты б лицо своё осветил. Не увижу я больше тебя. Не увижу. Что-то сегодня стрясется.

– Нет у меня серянок и не надо их. Пойдем.

– Хочешь, чтоб я ушла поскорей? Я уйду, уйду. – Лушка побежала. Вавиле послышалось, будто пискнула летучая мышь.

– Луша, подожди, провожу…

– Не надо. – Но сразу остановилась. Медленно-медленно повернулась к Вавиле. – Ты сказал, будто жил на острове, где одни мужики. Врал, поди?

– А зачем тебе это нужно? – Вавила подошёл к Лушке.

– Нужно. Так врал или нет?

– Нет, не врал.

– Что-то сегодня стрясется. Последний раз тебя вижу. – Перешла на шепот. – Вавила… меня много мужиков целовали… Всякое было, а ты… Сама не пойму. Ты не такой. Ты первый…

Голос её утратил певучесть, звучал – будто холст разрывали.

– И ночь у меня эта первая. Такая вот… Сама себя не пойму… Может, не побрезгаешь, поцелуешь? Только раз… Вся я тут. – Опустила голову. Отвернулась и сказала так тихо, что Вавила еле расслышал – Брезгаешь. Я бы тоже побрезговала такая, как нынче…

Не простившись, пошла к деревне. Ночь скрыла Лушку, а Вавила все видел её, освещенную солнцем, озорную, когда она подходила к избушке Устина, и грустную по дороге к деревне. «Вся я тут», – сказала она, и Вавила почувствовал: – Правда, вся она тут, без утайки, без девичьей лукавости. «Меня много мужиков целовали». Надо же решиться сказать такое…

Вавила побежал следом за Лушкой. Догнал.

– Лушка, Лушка, – он старался говорить как можно ласковей. – Луша, я… Холодно стало, на-ка пиджак.

– Я не озябла. А пиджак дай. Странно-то как?

Дорога в колдобинах. Лушка шла, спотыкалась, не замечала ухабов.

– Вот и поскотина. Больше не провожай. Эх, были б серянки, посмотрела бы на тебя.

Вавила взял Лушку за руку. Девушка стояла закинув голову и смотрела в его лицо, покорная, беззащитная. Вавила наклонился и поцеловал её в щеку. Потом почувствовал Лушкины губы, холодные, как неживые. Лушка обмякла и скользнула из рук. Вавила ухватил её за талию. Вскрикнула девушка, обвила его шею. Жаром обдало Вавилу…

Ванюшка бочком, на цыпочках выскочил из гостиницы и пошел по ночному городу. Русый чуб завит в кольца. Искусный парикмахер приспустил его на правую бровь, и от этого глаза казались ещё больше, ещё удивленней. На плечах у Ванюшки новенькая поддевка, сшитая в талию. Сукно синее-синее, как весеннее небо. Под поддевкой огнём полыхает оранжевая косоворотка. Шелестит шелк, как живой, словно шепчет о чём-то, тревожит Ванюшкину душу. Сапоги лаковые, со скрипом.

Ванюшка нагнулся, поддернул голенища, пузатые как самовар. Сунул руку в карман: тут две полтины? Тут. Хихикнул от счастья.

Первая в жизни поддевка! Первая шелковая рубаха! Первый собственный рубль в кармане. А вокруг неведомый город.

Впереди слышался гул, виделись огни, и белесое зарево висело над ними. Ванюшка ускорил шаг и вышел на главную улицу. Цокали по булыжной мостовой подковы извозчичьих лошадей. Шумливая толпа шла по панелям. Люди смеялись, толкали Ванюшку. Какая-то девушка, нарядная, красивая, с огромной русой косой оглядела его, улыбнулась, что-то шепнула подруге.

Радостно стало на душе у Ванюшки от шумной толпы, от сияния фонарей, а особенно – от взгляда добрых девичьих глаз.

– Людей-то сколь, батюшки светы, – удивлялся Ванюшка, стараясь держаться поближе к заборам. – А шумят, как Выдриха в половодье аль тайга в непогоду. Живут же баре…

Толстый мужик на углу привел Ванюшку в восхищение.

– Ай боров какой! Щёки, как салом намазаны, носа не видно. Ну и здоров.

Мужик, в белом фартуке, продавал что-то в стаканах.

– Почем? – солидно спросил Ванюшка.

– Две копейки.

– Налей.

Отпил глоток. Во рту защипало и запахло цветами.

– Ну диво так диво. Хы. И всего две копейки. – ещё глотнул. Еще. – Благодать. – И тут в нос стрельнуло, защекотало, слезы на глаза навернулись. Испугался Ванюшка, поставил стакан да за угол. Прижался к забору.

Стрельнуло опять и опять. Защекотало в носу.

– Батюшки светы! Да што ж такое со мной?

Но смотрит – другие пьют. Да и у самого во рту сладость.

– Ишь, как ловко придумано, – восхитился Ванюшка. – Выпил на две копейки, а сладость эта взад-вперёд ходит.

– Экстренный выпуск, экстренный выпуск, – шнырял в толпе низкорослый мальчишка в серой кепчонке. Под мышкой у него стопа газет. – Наша блистательная победа над немцами!

Ванюшка вышел на широкую площадь. Расталкивая народ, протискался вперёд. Перед ним, сверкая огнями, блестя разноцветным стеклярусом, проносились лодки, огромные птицы, кони. На них сидели девушки, парни. Развевались по ветру цветные юбки, ленты, концы полушалков.

У цветного шатра стоял невысокий мужик, черноусый, в голубом расшитом жилете, в огненно-красной кумачовой рубахе. Он крутил ручку шарманки, а ногой нажимал на доску и как-то так получалось: наступит мужик – и загудит барабан, поднимутся и со звоном упадут друг на друга начищенные медные тарелки.

Мужик смеялся, шутил, подмигивал девкам.

– Вот она, карусель-то, – замер Ванюшка в немом восхищении. – Красотища така и во сне не приснится. Рассказывать станешь – слов не найдешь. Эх, мне бы хоть денек заместо этого черноусого мужика постоять. Ишь, как его разбирает, так ходуном весь и ходит.

Карусель остановилась. Ванюшка протискался ближе. Ощупывал копыта деревянных коней. С изумленным трепетом осматривал чёрный шатер карусели, расшитый разноцветными звездами, стеклярусом, барабан.

Кто-то подтолкнул Ванюшку.

– Лезь. Чего дорогу загородил.

– Я ж не здешний…

– Лезь, говорю, да живей!

Э-эх! Сладко заныло Ванюшкино сердце. Поплевав на руки, он вскарабкался на спину деревянного журавля. Устроился поудобнее.

– Плати две копейки, – потребовал мужик в голубом расшитом жилете.

– Чичас, чичас. – И только успел Ванюшка заплатить, как карусель завертелась.

Красные, зелёные, синие звезды замелькали перед глазами. Нежнее девичьих рук ветер затрепал волосы, кошачьими лапками забрался за ворот, защекотал грудь, спину.

Обхватив журавлиную шею, Ванюшка старался усидеть между крыльями, не свалиться на землю. А ветер бил все сильней. Быстрее мелькали звезды. Все чаще и чаще появлялся мужик в голубом жилете у барабана.

Сейчас он казался ещё красивее, ещё веселее блестели его глаза.

Ванюшка был счастлив. Прижимаясь щекой к холодной шее деревянного журавля, он в восторге кричал:

– Шибче крути, шибче. Вот она, жизнь-то!

Но потом стало поташнивать, и Ванюшка уже не кричал, чтоб крутили быстрей, а тоскливо гадал, когда остановится карусель. Даже закрыл глаза, чтоб не видеть мелькания. Казалось, журавль кренился набок. Падал. Ванюшка сжал губы и ещё крепче уцепился за журавлиную шею.

– Слезай. Хватит, – толкнул его кто-то.

Ванюшка открыл глаза. Карусель неподвижна. Он с опаской отпустил журавлиную шею и упал на землю. Не наружу, а внутрь, к шатру с разноцветными звездами, к барабану, и в разошедшиеся полы шатра увидел мужика в голубом расшитом жилете. Он сидел на табуретке, торопливо поддевал ложкой кашу из котелка. Лицо у него усталое, злое. Он выскреб котелок до дна, заглянул в него.

– Давай еще.

– Нет боле, – ответил ему женский голос.

Ванюшка не успел подумать, что это все значит, как красивый черноусый мужик уже стоял рядом. Веселый, улыбающийся, и белые зубы его блестели ярче, чем звездная россыпь шатра.

– А ну, налетай-залетай! Прокачу. На журавлике под небо укачу! Эй, девушки-красавицы, садитесь в лодочку, лодочка у меня волшебная, разом домчит к женишку.

Он смеялся, балагурил, приплясывал.

…Когда Ванюшка подходил к номерам, в его кармане звенели не истраченные девяносто копеек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Бы… А… Бы… А

На лбу Михея глубокие морщины. Он водит пальцем по буквам, написанным Вавилой углем на свежеобструганной кедровой доске, и вновь и вновь повторяет:

– Бы… А… Бы… А…

– Бы… А… Бы… А… – вторит Ксюша.

В первые дни, после того как Устин увез Ванюшку, Ксюша, закончив работу, уходила в тайгу. Далеко, далеко, чтоб и дымом не пахло. Садилась где-нибудь у ручья, под кустами, обхватывала колени руками и сидела до самых потемок.

Тошно видеть людей. Тошно. слышать их голоса.

И внутри пустота, будто вынули сердце, оставив глухую, щемящую боль. И мыслей не было. Ноющий серый туман в голове. В тумане, очень неясно, но всегда, и ночью и днём, на работе и здесь, у ручья, виделся ей Ванюшка. Тоже серый, бесцветный, далекий. Он был неподвижен, молчал и не пробуждал ничего. Но порой Ванюшка вдруг оживал. Тогда боль становилась ещё сильней, нестерпимей, но все сразу делалось ясно. Надо узнать, куда дядя увез Ванюшку. А как узнать? Если б грамоту знала, хоть письмо отписала бы! А куда отписать? Убегу. Пойду по дороге и буду спрашивать в селах про дядю Устина, про Ваню, кто-нибудь, поди, видел их. Сёмша глаз не спускает. Если к темну не вернусь, сразу искать начнет.

Да если и найду Ваню, дядя стеречь будет, не подойдешь. Если б дядя полюбил меня… Сколько лет у него, весь дом на мне. Как мужик – и пашу, и охочусь, и золото мою. Не любит. Убечь теперь уж не выйдет. А ежели дойду до царя? Брошусь ему в ноги, все расскажу. Неужто не побоится дядя Устин? До царя далеко, говорят. Это бы ничего, – год шла, я на ногу быстрая, – да Сёмша глаз не спускает.

Настой неделе Вавила закончил работу, вылез из шурфа и крикнул:

– Ксюша, приходи в мою школу. Грамоте научу.

– Грамоте? Это чтоб письма писать?

– И писать, и читать. Грамотной станешь – женихов повалит к тебе – отбоя не будет. Грамотные невесты теперь на вес золота.

Шутил Вавила. Он вечно шутит. Но Ксюша бросила работу и сразу: к нему подошла, такая суровая и решительная, что Вавила даже немного опешил.

– Ты не драться ли хочешь со мной?

– Сдурел. Пошто драться. А ты не обманываешь? В самом деле научишь?

– Других учу уж больше недели. Приходи сегодня в землянку Егора.

– Приду. Только ты письма писать научи.

С тех пор прошло несколько дней. Каждый вечер приходила Ксюша в школу Вавилы. Больше всех старалась. Уже Михея догоняла. И все тосковала: «Не скоро, видать, письма писать научусь. А научусь непременно. Может, и впрямь дядя Устин грамотной снохой не по-.брезгует. Одна на деревне грамотна девка…»

– Бы… А… – повторяет Михей.

– Ну-ну, – подбадривает Вавила. – Бы да а… Вместе прочти. Слог-то какой?

– Леший их вместе прочтет, – в отчаянии машет рукой Михей и, утерев ладонью лицо, вновь начинает – Бы… А…

– Бы да а, бы да а… Баба! – выкрикивает Петюшка и смотрит на Вавилу. В глазах его и торжество, и боязнь: ошибся?

– Правильно. Баба. А дальше?

– Мы да а… Лы да а… Баба мыла пол, – Исступленно кричит мальчишка и, радостно хлопая в ладоши, повторяет – Баба мыла пол! Баба мыла пол!

Егор рад больше сына.

– Петька-то, Петька-то. Быстрее всех, – всплескивает он руками. – Башковитый парень. В меня! – и совсем тихо говорит – Может, и впрямь писарем будет.

В землянке открыта дверь. На нарах, в дверях, в проходе не протолкнешься. Все, кто мог, пришли посмотреть, чему тут Вавила учит. На лицах удивление, насмешка, восторг. Мужики переговариваются между собой. Мешают Вавиле.

– Баловство одно, – осуждающе говорит Тарас. – Я пять лет батраком мозолил, теперича надел получил. Мне бы на лошадь деньги заробить, а грамота – тьфу. Баловство одно. На грамоте не вспахать, не посеять. – Ворчит, но продвигается вперёд.

– Тише вы, мужики. – просит Михей. – И ты, Петька, молчи. Знай про себя.

– Пошто ты парнишку-то туркаешь? – вступается Егор. – Тебе нужна грамота, а он – у бога огрызок?

Вавила берёт уголь и пишет. Ученики хором повторяют за ним:

– Мы да а…

Учеников всего шесть – Михей, Ксюша, фронтовик Федор, со шрамом на лице, да сарынь Егора,

– Мы да а…

– Постой, Вавила, постой, – неожиданно даже для себя басит Тарас. – Оно хоть и баловство, а занятно. Дай и мне попробовать – и усаживается на нары рядом с Петюшкой.

А Егор с благодарностью смотрит на Вавилу и шепчет:

– Господи, слава те! Послал же ты нам такого жильца.

Когда Вавила организовывал свою школу, он втайне надеялся, что автор «деревянной прокламации» захочет познакомиться с учителем. Но тот до сих пор никак не проявил себя. Ничего не удалось выяснить и среди приискателей. Вавила теперь частенько беседовал с ними. Уходил после работы подальше в тайгу или на берег ручья и встречался там с теми, кого рекомендовали ему Михей, Федор или Егор.

Ночь. Маленький, чуть приметный костёр. В горячей золе доспевает картошка. Над огнём котелок с чаем. Вокруг костра – Вавила, Михей, иногда Федор или Егор, и двое-трое вновь приглашенных.

Разговор начинает Вавила.

– Как живём, мужики?

– Живем, хлеб жуем, водичкой запиваем.

– Вишь, картопка в костре жарится. Поспеет – закусим. Чаёк скипит – кишки прополощем. Такую жисть дай бог всякому.

И только когда от картошки остается одна шелуха, а на костре в третий раз закипает чаёк, пересказав были и небылицы, начинают говорить о своём, наболевшем.

– Кака она, жисть? Землицей бы мне раздобыться – наплевать и на золото. Была у меня и землица, да продал. Нужда задавила, – делится своим горем бородатый кержак.

– Тут, под тайгой, пашеничка-то годом родится, – вступает второй. – На золоте верней. Уж я знаю. Да вишь ты, силы становится мало под старость, а сынка на войну забрали. Вот она, жисть-то, куснешь её – зубы ломит.

– Война, это верно, хребтину всю переела, – хлопает себя по загривку первый. – Непременно надобно подсобить царю-батюшке немцев бить. Они научили табак курить. Война, слышь, из-за табака-то и началась. Царь-то воюет за правое дело, против табашников.

– Ври.

– Не вру. Кузьма Иваныч зря не скажет.

– М-мда… А покуда землички-то нету, покуда сам себе не хозяин, хорошо бы на золоте малость облегчение дать. Эту самую лавку завел Симеон Устиныч. Хошь не хошь, покупай в его лавке. А там втридорога.

– Обсчеты-то – похлеще лавки. Ведь как получается. Отработал за месяц двадцать восемь упряжек, а пришёл за расчетом – Устин платит за двадцать одну. Поди ты ему докажи.

Когда допивали третий котелок чаю, Вавила подытоживал.

– А если, к примеру, мужики, мы потребуем от хозяев: лавку долой, упряжки на двойные засечки считать, без обману, бараки построить, крепь возить на шахту хорошую. А?

Засомневались мужики.

– Што ты! Бог дал хозяину власть. Грешно идти супротив бога.

– Грешно-то грешно, да и людей обсчитывать грешно, – рассуждал извечный старатель. – Народ грезил: станет Иван Иваныч управителем, и все пойдёт, как по маслу. А што изменилось?

– Оно, конешно. Народ шибко уповал на Иван Иваныча. Да видать, того… Супротив хозяина не могет, – не сдавался бородатый искатель землицы. – Хорошо, ежели бы обсчетов не стало. Опять же, и крепь как следует… Только кто возьмёт грех на душу сказать хозяину наперекор. Ты возьмешься? – спрашивал он Вавилу.

– Возьмусь.

– Мы тоже подмогнем, – поддержали Михей и Егор.

– Бог вас простит. Постарайтесь для мира, – сдавался безземельный кержак.

Так изо дня в день.

Длинный караван верховых лошадей шёл по тайге. Мохноногие лошаденки привычно карабкались на горные кручи, спускались в глубокие щели-долины, ступая по кочкам, как акробаты, переходили болота и снова карабкались по кручам. Хребты, скалы, болота, тайга.

Пежен ехал вторым, сразу за бородатым проводником. В долинах, из-под ног лошадей вспархивали табунки непуганых рябчиков. Они взлетали, хлопая крыльями, и рассаживались у тропы на деревьях. Хоть палками бей. Как домашние индейки, бродили на отмелях речек чёрные глухари, запасаясь на зиму кварцевой галькой. Косули с косулятами перебегали тропы, а на зорях со всех сторон трубили маралы. Встречались и соболи. Юркие, быстрые, они скрывались в каменистых россыпях.

– Как в африканских саваннах, – говорил восхищенный Пежен.

– Это Сибирь, – с улыбкой отвечал Аркадий Илларионович.

Поднявшись на гребень, Пежен оглядывал окрестные горы. Они, как ежи, щетинились пихтами, кедрами, березой и елью. Высокие деревья смыкались кронами, на земле полумрак. Пежена не восхищали красоты тайги. Он видел здесь штабеля желто-медовых досок, бочки со скипидаром и канифолью.

– Это же золото, золото, – говорил он.

– Это Сибирь, – отвечал Ваницкий.

Изредка тайга расступалась, давая место небольшому поселку. Землянки. Бараки для холостых. В центре небольшая церквушка и контора. Прииски. Ваницкий вел иностранных гостей по работам. Пежен неизменно брал пробы, и сам, не доверяя никому, промывал. Удивленно смотрел на грудку золота в каждом лотке и брал новые пробы. Вспоминал свою молодость, прииски Калифорнии, молчал и думал: «Какое золото! Мне бы его хотя бы на годик».

Пежен скрывал своё восхищение, но Аркадий Илларионович понимал, что творится в душе у француза, и говорил тихо, будто бы между прочим:

– Мои прииски – это маленькие оазисы в безбрежной сибирской пустыне. Случайные находки – и только, а вокруг терра инкогнито. Мы ехали с вами по неисследованной земле, по таким же золотым россыпям. И впереди, за хребтами, такое же золото, а может быть, и много богаче. Видишь его, а взять сил не хватает. Сюда бы механизмы… Дороги…

– Да, хорошо бы, – соглашался Пежен. – Это Клондайк, месье Ваницкий! ещё не открытый Клондайк.

– Это Сибирь, – поправлял Аркадий Илларионович. – Подождите, месье Пежен, я покажу вам мой Баянкуль. Это – могу сказать честно – жемчужина, каких на свете немного.

Василий Арнольдович, окружной горный инженер, сопровождавший французов, после таких разговоров отходил в сторону и задумывался. Он знал эти прииски несколько лет. И он, и его помощники брали сотни проб из забоев. Но никогда не видели такого богатства. Василий Арнольдович понимал, что это какой-то фокус. Он знал все уловки сибирских золотопромышленников. Они и стреляли в забои, и подсыпали золото в пробы, но здесь было всё необычно. Пробы брались из целиков после обрушения забоев, куда не могла проникнуть золотая дробь, и все же кучки золота оставались в лотке. «А что он расхвастался своим Баянкулем?»– недоумевал Василий Арнольдович. И тогда вспомнились ему косые, непонятные выработки, вспомнились постоянные споры с Ваницким. Его управляющий нарушал все правила горного дела, заваливал одни штреки, прямые, прорубал новые, казалось совершенно ненужные, затрудняющие вентиляцию и откатку; показывал их на планах не так, как они шли в действительности. Василий Арнольдович представил себе подлинное состояние работ на руднике и невольно пришёл в восхищение. Небольшими затратами, маскировками пройденных выработок, искусственными завалами были созданы пути к триста четвертому блоку. Куда ни пойди – на север, на юг, поднимайся по восстающим или спускайся в гезенки, одна выработка из каждых трёх приводила к железной двери триста четвертого блока.

– Что за этой железной дверью? – спросил Пежен, обходя подземные выработки Баянкуля. – Сын мне перевёл: вход строго воспрещается.

– Для всех, кроме специальной бригады рабочих, хозяина и гостей, – ответил Аркадий Илларионович и постучал – Отоприте, Ваницкий.

Открыл десятник с револьвером на поясе. За железной дверью – тёмный штрек. Низкие, полукруглые своды. Впереди – тусклые огоньки.

– Осторожней. Здесь тачки, – предупредил Ваницкий и осветил вереницу железных тачек. На каждой глухая, железная крышка, запертая большим висячим замком. – В них руда. Я покажу вам её, а пока посмотрите забой.

Забой пересекала белая жила кварца. Трое рабочих кайлили и ломиками отворачивали от жилы куски. Некоторые из них зависали и качались над кровлей белыми фонарями. Пежен удивленно потрогал один из кусков и чуть не вскрикнул от изумления. Кварц висел на золоте! Жила пронизана золотыми шнурками. Не вся. Гнездами. Но гнезд было несколько. Золото переливалось, блестело.

Ваницкий повернулся к Пежену младшему и показал на «кодак».

– Если хотите, можете сфотографировать этот забой. Вы понимаете: воруют золото. Поэтому здесь железные двери, тачки с замками и десятник с револьвером. Так в каждом, забое, где есть железные двери. Беда русских промышленников – отсутствие техники и размаха. Труд дешев. Добытое золото мне обходится не дороже, чем американцу или вам, месье, но я его беру в десять раз меньше, чем мог бы. Нужны техника, кредиты и помощь заграничных заводов, делающих машины. Не буду скрывать, да и вы понимаете не хуже меня, что цель нашей поездки – показать вам богатство, к которому ещё не приложены руки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Приехав в Рогачёво, Сысой прежде всего отправился к Матрёне.

– Здравствуйте, матушка Матрёна Родионовна. Поздравляю вас с превеликой победой. Без суда порешили – прииск Богомдарованный стал ваш навечно. От бога правды не скроешь.

Потом разыскал Симеона и тоже поздравил. Передал наказ Устина:

– Скоро он не приедет. Делов у него целая куча. Велел хозяйствовать крепко и без оглядки. Пора и мне своим отводом заняться. Управитель – одно, а хозяйский глаз – лучше.

На радостях, конечно, гульнули.

Через несколько дней, в субботу, Сысой сидел у Кузьмы Ивановича и говорил убежденно:

– Надо, Кузьма Иваныч, непременно надо, штоб были.

– Дык я особо никого не зову. Хочешь уважить – приходи, не хочешь – вольному воля. Насильно никому мил не будешь.

Стоит на столе самовар, медный, пузатый, фырчит на разные голоса. На тарелках – ломти душистого хлеба, румяные шаньги, рыбный пирог. Мед янтарем отливает на блюдцах и застывшим, заснеженным озером в крутых берегах, белеет в плошке сметана.

На растопыренных пальцах Кузьмы Ивановича блюдце с горячим чаем. С шеи свисает холщовое полотенца, расшитое черными елочками и красными петухами. Схлебнет Кузьма Иванович с блюдца глоток, аж головой замотает: до чего горячо. Выдохнет и утирает лицо.

Сысой сидит напротив и настойчиво повторяет:

– Сходи. Пригласи. Устин в гору идёт, ему поклониться не стыдно.

– Шея не гнется. Стар. Оно, конешно, ежели они придут, мне самому интерес. Почет. Вы бы, Сысой Пантелеймоныч, сделали милость, намекнули бы Сёмше: нехорошо, мол, обижать старика. Вы же с Сёмшей запросто, почитай каждый день вместе брагу-то пьете, – прищурился хитро. – А может, и породнились уже? У нас на селе ежели два мужика к одной бабе ходят, их свояками зовут.

– Ври да знай меру. Ходил к Арине завсегда с Сёмшей, угощала она медовухой, а относительно прочего… Мне с Сёмшей ссориться не резон. Да чего я тебя уговариваю. Не хочешь в баню – ходи грязный.

Прикинул Кузьма Иванович: и вправду может придется ещё за Устина держаться. Только мудрено ведёт себя этот одноглазый. То настоял лошадей перебить у Устина. Теперь боится обидеть его.

Закряхтел. Утер полотенцем вислую, реброватую грудь.

– Да ить как ты всё размечаешь – дорого шибко.

– Я же сказал тебе, половину беру на себя, – и, достав бумажник, отсчитал несколько красненьких. – Хватит?

– Да как тут угадать. Зараз все не обсчитаешь, – но увидя, что Сысой вытащил бумагу и собирается делать подсчет, поднялся из-за стола. – Ладно, пойду. Вот, господи, жисть-то какая. Вчерась у Устина еле рыло торчало из грязи, сёдни уж князь. Правильно говорят в народе: не дразни гуся, вдруг завтра медведем окажется.

И стал собираться. Надел бархатную жилетку. Вынул из сундука праздничную поддевку. Достал толстую серебряную цепочку, нацепил её на жилет. ещё покряхтел, покачал головой и, прикрыв седую голову черным суконным картузом, вышел в сени.

– Ни пуха тебе ни пера, – крикнул вдогонку Сысой и вышел на кухню. Щипнул за плечо Лушку, стоявшую у печки, и, воровато оглянувшись, облапил.

– Пусти, – прошипела Лушка.

– Ишь ты, цену себе набиваешь. Пока хозяина нет, пошли на сеновал. Я тебе ситцу на кофту привёз…

Сыоой уверен, против ситца на кофту не устоять ни одной деревенской девке. Но Лушка вырвалась и, уперев руки в бока, сказала громко:

– Ну-ка тронь ещё пальцем – кипятком обварю. А не то ещё хуже. Убью!

…Кузьма Иванович долго шаркал ногами в сенцах Устиновой избы, покашливал: ждал, что выйдут хозяева, встретят. Подходя к избе, видел, как мелькнуло в окне чьё-то лицо. Значит, приметили, могли бы и встретить.

– Заелись, псы шелудивые, – хотел повернуть обратно. Но нельзя уходить: соседи видели, как он шёл, и догадались зачем. Ежели завтра Сёмша с Матрёной не придут на освящение мельницы, народ скажет: ходил, мол, просил, да получил от ворот поворот. Позору не оберешься.

Затосковал Кузьма Иванович. Зло сплюнув, открыл дверь и вошел в избу. Долго молился в угол, и только успокоившись, поклонился сидевшей на лавке Матрёне.

– Здравствуй, кума. Ходил по улице, дай, думаю, погляжу, как суседи живут. Давненько не был у вас. Давненько. И ты чего-то к нам не забегаешь. Мед у меня духовитый ноне. Из всех годов духовитый. Заходи вечерком чаю попить.

Слова у Кузьмы приветливые, голос елейный, а глаза злые, колючие, как ежи. Будь бы воля, ударил бы он сейчас Матрёну. Стоит у порога, как нищий. Хоть бы сесть пригласила.

Матрёна видит смущение Кузьмы Ивановича и торжествует: «Постой, помайся. Раньше я у порога стояла, ты на лавке сидел. Отливаются кошке мышкины слезки…» Поджала губы.

– Благодарствую. Только мы нонче мёд в Притаёжном берем. Он не в пример нашему – духовитей.

– Не перечу, кума, не перечу, – все больше тоскует Кузьма Иванович. – Хорош мёд в Притаёжном, но и у нас нонче шибко отменный.

С полдня Матрёна не находила места в избе: завтра Кузьма святит новую мельницу. Раньше бы запросто пошла смотреть, как будут святить. Теперь так нельзя. Унижение. До смерти хочется, а зазорно стоять со всеми в толпе. «Может, Кузьма пришёл позвать на молебствие?»

Отвела глаза, чтоб скрыть блеснувшую радость.

– Здоровье-то как, кума?

Никто никогда раньше не спрашивал её о здоровье. Оттаяла Матрёна.

– Да ты, Кузьма Иваныч, проходи, садись. А здоровье моё какое. Поясница болит. В костях ломота страшенная. В баньке попарюсь, слава богу, малость проходит. Мы теперь кажинный день баньку топим. Ты чего картуз-то в руках мнешь? Клади на лавку.

Еще тоскливее стало на душе у Кузьмы. Много лет другие стояли перед ним и мяли картуз, а тут сам замял. Тьфу! Подавил раздражение. Улыбнулся широко, как мог.

– Банька хорошо помогает, кума. Плеснешь на каменку квасу, дух такой пойдёт, аж до костей пронимает… А Симеон у тебя часом не на работе?

– Симеон Устиныч в горнице. Кушают. Мы теперь на кухне одних батраков кормим. Может, и ты, кум, щец со свежей убоинкой похлебаешь? У нас теперь кажинный день чижолые щи. А што сразу тебе сесть не велела, ты уж прости. Теперь к нам столь всякого люду ходит, так с толку собьешься, кого усаживать, кто и постоит у порога. Тебе-то мы завсегда рады.

«Ишь, расхвасталась, ведьма»! – Кузьма еле дух перевёл от унижения и злости. В голосе, всегда спокойном, уверенном, появляются нотки заискивания. Ругает себя Кузьма, но ничего поделать не может.

– У меня к тебе дело, кума. Мельничонку завтра надумал пускать, так тово… по суседски… не обессудь… Хочу не только запросто в гости вас звать, а штоб милость мне сделали – ставень у мельницы подняли, вроде бы воду пустили. Может, кума, покличешь Сёмшу… Устиныча.

– Сёмша! К тебе тут Кузьма Иваныч пришёл.

Скрипнула дверь. Кузьма чуть привстал с лавки.

– Здравствуй, Симеон Устиныч. Мельничонку пускаю, так милости просим… в гости зову.

По строгому рогачевскому этикету Кузьме Ивановичу положено называть свою новую мельницу мельничонкой. Хозяин всегда чуть прибедняется. Симеон же должен ответить: «Что ты, Кузьма Иваныч, не мельничонка вовсе, а мельничища!» Тогда Кузьма Иванович опустит глаза и скажет с должной скромностью: «Какую уж бог послал». После этого и начнется деловой разговор. Но ничего этого не произошло. Симеон, нарушая этикет, спросил:

– Когда собираешься пускать мельничонку-то?

Кузьму Ивановича будто ошпарили. Но сдержался.

Пересопел. Ответил спокойно:

– Да прямо с утра.

Симеон сел на лавку, широко, по-отцовски, расставил ноги и так же, по-отцовски, упёрся в колени ладонями. Ему все равно, что с утра, что после, но делает вид, что раздумывает, рассчитывает.

– С утра не могу.

– А ежели в полдень?

– В полдень? В полдень, пожалуй, смогу.

– Так уж вместе с кумой. И сестру твою нареченную, Ксению, тоже прошу.

Каждый вечер перед Ванюшкой вставал вопрос, куда истратить рубль, данный отцом на сегодня. Пил лимонад, ел мороженое, покупал разноцветные резиновые комочки с деревянными мундштуками. Подуешь в мундштук – комочек превратится в прозрачную чертячью голову с рожками. Вынешь мундштук изо рта, и чертик закричит, жалобно, как ребенок: «Уйди… уйди…»

Ванюшка не жалел денег, и все же ни разу не мог истратить весь рубль.

Вчера в городском саду увидел, как запускали в темное звездное небо воздушный шар-монгольфьер. Он поднялся над соснами, освещенный разноцветными фонарями, под громкие крики ура. Огромный светящийся шар, утащивший в темное небо клетку с визжащей собакой.

Ванюшка приседал, кричал громче всех:

– Собака летит, собака летит! Такого дива, поди, и новосел не видал!

Сегодня забрался в «Иллюзион» и, замерев на скамье, раскрыв от удивления рот, смотрел, как на белой, гладкой стене, невесть откуда, появился сначала мужик, потом баба. Они бегали по комнате. Потом мужик бил бабу метлой, а народ хохотал.

– Так её, так её, шкуру! Не путайся с соседскими мужиками!

Ванюшка тоже кричал, гоготал, ревел от восторга, видя, как толстая баба, подобрав широкую юбку, пустилась наутек, а мужик бежал следом и подбадривал её метлой пониже спины.

– Кр-р-расота!

Выбравшись из «Иллюзиона», Ванюшка залпом выпил два стакана холодного лимонада. Обошел вокруг «Иллюзиона» и всё прислушивался, всё вглядывался в дощатые стены.

– Отколь на стене люди берутся? Чудеса! И тут увидел знакомую «барыню». Ту самую, что встречалась ему у ворот постоялого. Она была такая же красивая! Белая шляпка сдвинута набок. Красная кофта в обтяжку.

За эти дни понял Ванюшка, что в городе проводник так же нужен, как в тайге и в горах. А барыня ведь сама обещала Ванюшке научить его. Только тогда двугривенного не было. А сейчас целый рубль в кармане.

Ванюшка побежал за ней. «Барыня» спустилась по лестнице, ведущей в подвал. Через тускло освещенные окна доносились задорные звуки скрипки.

– Чего встал, как статуй? – Кто-то сильно толкнул Ванюшку в спину. – Иди, говорю, не стой.

Ванюшка сбежал по скользким ступеням. С разбегу ударился в дверь. Дверь со скрипом распахнулась.

Новосел в Рогачёве рассказывал о городе образно, смачно. Ванюшка ясно представлял с его слов полутемный подвал. Сводчатый потолок. Ряды столиков возле стен. Лампа под потолком светит ярко, но не может разогнать полумрака. Слышатся звуки скрипки. У женщин, сидящих за столиками, обнажённые плечи и в руках папироски.