Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Все больше и больше росла у Сысоя злоба на ненавистного чёрноусого каторжника.

Приехав в город, Сысой прямо с вокзала отправился в управление окружного горного инженера. Тут его ждал удар.

– Устин Рогачёв? Вчера приходил.

– И сделал заявку? Разрешите её посмотреть.

– К сожалению, Сысой Пантелеймонович, она уже у господина окружного горного инженера.

«И тут опоздал. – Опустив голову, Сысой вышел из управления. – Днем бы раньше… Можно было умаслить, задержать заявку. Эх, неудача какая. И купчая лопнула, и задаток надо вертать, да ещё Аркадий Илларионыч поди кричать зачнёт. Эх, кабы они ещё не вернулись в город. Кабы их дела на прииске задержали».

Подходя к дому Ваницкого, Сысой задержался на широких гранитных ступенях подъезда. Повертел, зажмурившись, пальцами. Погадал. Вышло: не приехал. Ободрённый, открыл дверь с зеркальными стёклами, уверенно спросил у лакея:

– Господин Ваницкий ещё не приехали?

Лакей быстро оглядел запылённую поддёвку Сысоя, грязные сапоги и почтительно поклонился.

– Приехали-с. Как прикажете доложить?

Прислуга Ваницкого приучена относиться с почтением к посетителям в запылённой одежде. Сегодня утром пришёл мужичишка в продранных броднях, а хозяин принял его как лучшего гостя. Запёрся в кабинете и приказал: «Час буду занят. Кто бы ни спрашивал, ко мне не пускать». Сам управляющий банка ждал целых пятнадцать минут.

– Просят пройти, – сообщил, вернувшийся лакей. Но когда Сысой ступил на красную бархатную дорожку, лакей так же почтительно поклонившись спросил – Может, угодно пообчиститъся малость? Тогда покорно прошу вас направо.

Сысой оглядел свои запылённые сапоги и смутился совсем.

…Ваницкий принял гостя в библиотеке. Блестели стёкла книжных шкафов. Тускло отсвечивал красный сафьян глубоких удобных кресел. Порой мелодично позванивали хрустальные подвески бронзовых канделябров.

Аркадий Илларионович внимательно слушал длинный, сбивчивый рассказ. Не перебивал, не переспрашивал. Играл цепочкой и слушал.

Настроение у него превосходное. Утром купил у старшинки старательской вольницы две заявки: «Одна – чепуха, а вторая, кажется антик». В обед получил письмо от парижских друзей. Месье Пежен – финансист и промышленник – извинялся: дела, последние события на фронтах, задерживали его в Париже. Он не может приехать летом, как обещал. Если Аркадий Илларионович располагает временем, «то я буду рад приехать к Вам осенью», – заканчивал письмо месье Пежен.

Все хорошо. И только один Устин вызывал досаду. «А может быть, у Устина с Сысоем сговор? – думал Ваницкий. – Впрочем, вряд ли».

– Хватит, – оборвал он Сысоя. Позвонил в колокольчик лакею. – Принесите нам кофе и сыру. Купчая пока остается в силе. Задаток оставь себе за труды.

– Аркадий Илларионыч, да я… для вас…

– Перестань. – Подумал: «При малейшей возможности предашь меня, прохвост. Но пока ты мне нужен».

Симеон свернул с дороги и шёл тайгой, напрямик. Надо было успеть засветло хлеба набрать да вернуться на Безымянку. Ежели нет дома печёного хлеба, наказать матери, пускай испечёт к утру. «Эх ладно бы вышло. Мать за квашню, а я на сеновал, спать, мол, хочу, да задами к Арине. Ждёт ведь, поди. Уж сдобна она, а целуется… мёд. И пошто я её прошлый раз изобидел? Как ухожу, завсегда изобижу. Как-то не по-людски у меня с ней выходит. Два дня не вижу – тоскую, места себе найти не могу, и встречусь – милей её нету, а утресь пошто-то такая досада берёт, пришиб бы бабу».

Перелезая через поскотину, Симеон услышал далекий голос:

– Доченька… Доченька… Доченька…

– «Лушка корову ищет», – догадался он и почувствовал непонятное беспокойство. Поплевал на ладони, пригладил волосы, рубаху одернул.

– Доченька… Доченька…

В вечернем сумраке Лушкин голос звучал певуче, призывно. «Не по твоим зубам булочка», – сказала она тогда, в огороде. «Ишь гордячка какая. Арине бы Лушкину гордость – князь была бы баба, а то, как квашня, чуть што и на шею. По мне баба гордость должна иметь».

Неслышно, раздвигая кустарник, Симеон прокрался вперёд. Лушка стояла у ручья на поляне и, приложив ладони к губам, кричала:

– Доченька, Доченька…

Над горами полыхала заря. Волосы Лушки словно в огне. Симеон ахнул: «Эх хороша. Мне бы такую жену…». Он подкрался и схватил её сзади за плечи.

– Кто тут! – вырвалась Лушка. Не глядя ударила по лицу. Узнала Симеона. Прикрикнула:

– Ты смотреть-то смотри, а руки держи за спиной. Симеона ошеломил удар. Лушка показалась ещё красивее, ещё желаннее.

– А ежели люблю? Ежели жить без тебя не могу. Ночи думаю о тебе, – шептал он взволнованно, прерывисто и сам себе верил, что жить не может без Лушки, что все ночи думает только о ней. – Нет на земле девки, чтоб меня полонила. Нет и не будет. Выходи за меня. Я такую жену всю жисть искал.

Лушка отпрянула. Есть ли на свете девушка, чтоб не охнула, не приложила к груди ладони, услышав слова: «выходи за меня». А Симеон, видно, сохнет давно. У огорода тогда стоял весь вечер и хоть бы слово сказал. И после, бывало, перехватывала она его быстрый взгляд.

Опустила Лушка глаза, затеребила, замяла оборки на кофте,

– Я, Сёмша… Да как же, Сёмша… Господи! Когда сватов-то зашлёшь?

– Я? Дай только тятьке приехать, в тот же день. Непременно.

Снова Лушка отпрянула. Ойкнула и заговорила, с надрывом, как повязку с раны срывала.

– Не надо сватов… Не надо, Сёмша… Не будет сватов, – закрывала лицо растопыренной пятерней, будто слепило её. – Не будет, Сёмша, сватов.

– Да как же не будет, ежели я, Лушенька, жить без тебя не могу.

Шагнул вперёд, протянул руки.

– Брысь, – что есть мочи крикнула Лушка и ударила по рукам. Не отступила. Снова ударила и заговорила, свистяще, зло – А ведь врёшь ты все, Семка. Сватов – когда тятя приедет, а рукам нонче волю даешь. Все вы такие, только б облапить девку да на землю свалить, а потом отряхнетесь, как петухи, и кукарекать. Сволочи вы!

– Лушенька, што ты? Да я… Хошь перекрещусь.

Симеон крестился, шептал:

– Как перед богом… сваты в первый день как тятька приедет… Лушенька, истомился я. Как увидел нонче тебя… Как перед богом… Медленно переставляя ноги, Симеон продвигался вперёд, а Лушка отступала слабея. Повторяла все тише:

– Врёшь, Сёмша, врёшь… И богу врёшь… И сам себе, может, врёшь…

– Богом поклялся, Лушка. – Дотянулся до руки девушки и ожгло всего. Пальцы невольно сжались. Но тут Лушка рванулась в сторону и убежала.

У самого села она перевела дух и заплакала.

– Нет моей доли на свете. Не бывать моей свадьбе. Не бывать… Так и умру вековухой, ничейною девкой. А любить-то как хочется.

Поздно вечером Ваницкий отправился к окружному инженеру. Вошел в просторный кабинет с полукруглым венецианским окном. На письменном столе мореного дуба массивный чернильный прибор из зелёной яшмы. Цены нет прибору. Это подарок. На полу персидский ковёр – тоже подарок. Камин из Шотландии с чугунной решёткой карнвалисской работы и рядом – зеркальный шкаф с богемским хрусталём.

Среди этих вещей Аркадий Илларионович чувствовал себя словно дома. Но богемский хрусталь портил настроение. Его подарил не Аркадий Илларионович. Появился он в прошлом году во время тяжбы с анонимным акционерным золотопромышленным обществом «Сибирь». Эта тяжба, что бельмо на глазу для Ваницкого. Нежданно-негаданно анонимное общество перехватило из-под носа один из лучших отводов в тайге. Не может забыть этого Аркадий Илларионович.

Хозяин встретил Ваницкого как обычно, пошёл навстречу, раскинув руки.

– Аркадий Илларионович! Какими судьбами?

Но слишком поспешно встал. Слишком широко развёл руки. Это Ваницкому не понравилось. «Где-то ты напроказил», – подумал он.

– Рад вас видеть, Аркадий Илларионович. Чем обязан?

В кабинете пахло сигарным дымом. Аркадий Илларионович втянул в себя воздух.

«Гавана? Только один человек в городе курит такие сигары. Неужели опять он?» Усевшись в кресло, сказал:

– Возле вашего дома я встретил представителя анонимного золотопромышленного общества. Почему-то он очень смутился, увидев меня. Не знаете, почему?

– Откуда я могу знать, – ответил хозяин и сел. «Пронюхал…»

Заметив растерянность хозяина, Ваницкий сразу пошёл в атаку.

– Василий Арнольдович, какой-то ваш… инженер забрался на… мой рудник.

– Баянкуль?

– Вы в курсе дела? Тем лучше.

– Аркадий Илларионович, дорогой мой, но инженер вскрыл…

– Вскры-ыл?

– Увидел, простите, вопиющие факты. Вопреки всем законам горного дела квершлаги, восстающие и какие-то совершенно непонятные диагональные выработки, словно щупальцы тянутся к одному месту. Это может создать угрозу жизни рабочих. Я думал, вы ему будете благодарны, что он вскрыл… Простите, увидел такую… – не находя слов, горный инженер покрутил пальцами.

– Это всё?

– К сожалению, Аркадий Илларионович, только начало. На отчетных планах, что посылаются к нам в управление, эти выработки чертятся совсем иначе. Грамотно. А если вы ознакомитесь…

– Я и не собираюсь ничего отрицать. Мне так нужно.

– Но…

– Василий Арнольдович, я не спрашиваю вас, какими переулками вы ходите к вашей любовнице, а вас не должно интересовать, как я иду к золоту. Поймите, мне так нужно. Да, кстати, я принёс вам карточный долг. Помните, у ротмистра Горева… Вот-вот. – Аркадий Илларионович вынул из бумажника две пятисотенных, подумал, достал третью и протянул их хозяину. – Вы извините, что задержал.

– Что вы! Пожалуйста. – Хозяин небрежно бросил деньги в ящик стола.

– Так мне хотелось бы… Очень хотелось, Василий Арнольдович, чтоб впредь мальчишки не лезли в мои дела. Баянкуль не прииск, а рудник. И рудник большой. Не грех, если сам окружной горный инженер займётся им.

– Я думаю, тут вы правы.

– И разберётесь что к чему. У вас опыт, а не просто диплом. Я попрошу вас затребовать документы по Баянкулю к себе и вместе мы их хорошенько изучим.

– Но они у меня зарегистрированы в книге входящих.

– А это уже ваша оплошность. Вы и ищите выход.

«Как медведь ломит. Даже кости трещат. А впереди ещё рогачёвская заявка. Принесла же сегодня нелёгкая этого Выскубова…»

Отдышавшись, Василий Арнольдович позвонил в управление и наказал, чтоб все документы по руднику Баянкуль немедленно доставили к нему на квартиру. Потом повернулся к гостю. Ждал, что он как-то выразит своё удовлетворение, но Ваницкий принял это как должное и начал снова «ломить».

– Сегодня я купил у одного старателя две заявки и до сих пор жду оформления.

– Меня не было там, а нужна моя подпись.

– Накажите, пожалуйста, чтоб документы… касающиеся Ваницкого, вам присылали на подпись немедленно. И… наконец…

«Вот оно. Начинается», – заскучал Василий Арнольдович.

– Наконец, последнее маленькое дельце. К вам поступила заявка Устина Рогачёва?

– М-м-м…

– Разрешите напомнить. Это та самая заявка, о которой вы час назад, в этом самом кабинете вели беседу с представителем анонимного акционерного общества. Сколько вы от них получили?

– Что вы, Аркадий Илларионович!

– Сколько вы от них получили?

– Знаете, заявка очень неясная. Акционерное вещество возбудило протест. А вы знаете…

– Знаю: его акционеры члены императорской фамилии. Сколько вы от них получили? Не финтите, – и пристукнул по столу ладонью.

– Пятьсот.

– Вот вам ещё две тысячи и ищите пути, как сделать заявку моей.

«Медведь. Настоящий медведь, – тосковал Василий Арнольдович. – Да понимает ли он, что значит идти против акционерного общества? Там, говорят, великий князь Николай, великий князь Кирилл».

– Аркадий Илларионович, возможно, эта заявка вся с потрохами не стоит тысячи.

– Возможно. Но прииск будет открыт. Будет лавка. Часть золота от меня потечёт в эту лавку. Да не вам говорить, что значит чужой прииск под боком. – Засунув большие пальцы в карманы жилета, Ваницкий прошёл к окну, потом постоял у камина, перебрал на нём статуэтки саксонского фарфора. Повернулся к хозяину. – Ну, я жду. Что предложите?

Василий Арнольдович тоже поднялся.

– Ума не приложу, как поступить. Замариновать заявку могу, но анонимное общество этого и добивается. Они ближе к дворцу. С ними лучше не спорить. Аркадий Илларионович, если я… Я сегодня же выпишу заявку Рогачёву, а уж купить у него – дело простое. Никто знать не будет, что заявка Рогачёва оформлена.

– А как вы ответите анонимному обществу?

– Скажу: при разговоре забыл, что заявку выписал ещё утром. Ох, будет баня!

– Делайте так. А баня? Хотите я пришлю вам ящик чудесного французского коньяка. После баньки коньяк… Ну-с, извините за беспокойство. Передайте мой нижайший поклон супруге. И позвоните мне, пожалуйста, когда Рогачёв получит заявку.

– Непременно позвоню. Непременно. А все дела по Баянкулю возьму на себя. Это правильно. Рудник большой, и молодому инженеру он не по зубам. Чтоб во всём разобраться, нужен действительно опыт.

…На другой день Устин ходил по городскому базару.

В рыжих броднях, в залатанных портяных штанах, в холщовой рубахе, подпоясанной обрывком веревки, как и десятки других мужиков, толпившихся возле лавчонок с хомутами, вилами, дёгтем.

Базар жил своей жизнью. Ржали лошади у телег. Спорили мужики, заглушая визг поросят, разноголосо кричали приказчики и лоточники.

– Красавица, душенька, купи перстенек? Не надо? Ну ленту купи. Алую в косу, не будет износу. Женишок, поди, любит красное. Любит?

– Кому пирожков? Кому пирожков! С бараньими потрохами, с соловьиными языками, масло коровье, кушайте на здоровье.

Краснощекая кухарка – глаза как щелки, на пухлых локтях розоватые ямочки, – брезгливо покосилась на заплаты Устина и толкнула корзиной в бок:

– Посторонись, сиволапый.

И Устин посторонился. Всю жизнь он сторонился. Но, уступая дорогу сегодня, схватился за грудь. Там, под рубахой хрустели бумаги с двуглавым орлом на печатях – свидетельство на новый Богомдарованный прииск по ключу Безымянке, ещё куча разных бумаг, что надавали в управлении горного инженера, и пять рублей – всё, что осталось в наличии после оформления документов на владение прииском.

А вокруг, в рядах чего только нет. Оладьи кипят в масле, румяные, запашистые; груды требухи – горячей, ажно пар идёт; крендели сдобные с маком. Глотает слюну Устин – с самого утра во рту ни росинки – и старается не смотреть на снедь. Одно дело – денег мало осталось, другое – мирские готовили: грех. Но есть хочется. Завернул в чайную. Выбрал столик в углу. Снял котомку. Подозвал полового.

– Кипяточку бы мне.

– Мигом! Какую прикажете заварочку подать? Есть и кирпичный, есть и байховый. Самый наипервейший. Прямо из Кяхты, Сахарку прикажете аль медку?

Сопит Устин. Глаза в стену упёр.

– Кипяточку бы чайничек.

– Мигом. Значит, того, без заварки. Ситный подать али бубликов?

– Харчи-то у меня свои, Мне бы кипяточку…

– Одного-с? Мигом!

И верно, мигом принёс пузатый фарфоровый чайник. Из-под крышки пар валит.

– Две копейки с вас. Премного благодарен. А может, заварочки принести? Душистая, прямо из Кяхты. Не надо. Ну кушайте на здоровьице.

Достал Устин из котомки деревянную чашку, зачерствелый калач. Пьёт. В пот бросило, а в чайнике ещё много кипятку остается.

– Хитро устроено, – бормочет Устин. – Две копейки плати, а выпьешь на грош. Дерут с нашего брата. Хочь бы половину выпить. Все меньше убытка.

Отсырели от пота бумаги за пазухой. Устин их норовит подальше от тела отнять, а они как назло всё к телу да к телу.

– Слава те, господи, бумаги-то выправил. А теперича кого делать? Ишь, какую махину денег-то поистратил! А ежели не верну? Господи!

– Устин? Пра, Устин! Здорово-те будешь, – прямо над ухом раздался звонкий голос, и мужик, в такой же как у Устина холщовой рубахе, в броднях, стриженный под горшок, садится рядом. – Не узнаёшь, што ли?

– Однако видел где-то, а признать не могу.

– Прошлой зимой в извозе встречались на Пришвинском зимовье. Я тебя сразу признал. Земляк! Эй, половой, тащи-ка сюда свежего кипяточку, да заварки душистой, да медку поболе, да крендельков не скупись.

Мужик видно чуть-чуть под хмельком. Глаза сощурены, а лицо лоснится как масленый блин.

– Эх, Устин, счастье-то мне подвалило. Золото я нашёл.

– Ну?

– Пра. Как нашёл, обсказывать долго. Ключ совсем новый. Выправил, как надо, бумаги. Иду по городу и сам себе думаю: а кого дальше-то делать?

Понравился Устину мужик, и судьба у него такая же. И вопросы мучают те же. Подвинулся ближе и спросил полушёпотом:

– Право слово сказал, ну кого?

– Хрестьянину вроде золото несподручно. Ему бы землицы поболе, да коней поисправней десяток.

«Хватило бы и половины», – подумал Устин.

– Пчел колодок с полета,

«Десяток – и то за глаза. Эко гнёт, ненасытный».

А мужик наливает себе густейшего чаю – дух от него такой, что в голове мутится, схлебывает с блюдца и продолжает:

– И шасть – на пути знакомый мужик. То да сё, то да сё. Я ему свои думки, а он мне: «Не горюй. Хошь найду покупателя?». И нашёл. Отвалил мне денег. Сколь ты думаешь?

«По твоей роже видать не менее, как сотни две, а то две с половиной, – прикидывает Устин, а вслух говорит безразлично:

– Откуда мне знать.

– Пять сотенных.

Тут Устин подскочил.

– Ну уж врёшь.

– Как перед богом. Вот они, – и, порывшись за пазухой, вынимает целую кипу денег. Запестрело в глазах Устина. Всем телом подался к рукам мужика. А тот хохочет и прячет деньги обратно за пазуху.

– Вот те пасека, вот и коняки. Сёдни сбруи новые покупаю, бабе обновки.

– М-м-м… дела, – сопит Устин. Зависть, обида наполняют его душу. «Скажи ты, как повезло человеку…»

А мужик вдруг вскакивает с табуретки и машет рукой.

– Господин Бельков! Пожалте к нам, не побрезгуйте. Половой! Тащи-ка стаканчик, да чайник тащи. Этот вроде остыл малость – и Устину на ухо – это тот покупатель и есть. Он денег мне отвалил.

Подошел сухощавый старик. На носу золотое пенсне. Лицо сморщенное, как брюква дряблая. Сел напротив Устина. А у того перед глазами кони вороные стоят, пасека: у омшаника, под черемухой груды янтарных пахучих сот и над ними, тучами, его, Устиновы, пчёлы.

Как это получилось, Устин плохо помнит, но как-то он сумел намекнуть, что тоже нашёл золото и выправил бумаги с орлом. Намекнул и замер. Бельков в ответ ни полслова. Пьёт чай. «Аль не понял? Аль ему приисков боле не надо?»– и Устин снова пытает счастье:

– Я бы того… Продал бумаги не то…

Бельков молчит, смотрит на Устина белесыми стариковскими глазами, словно хочет сказать: «Ну чего ты вяжешься со своими бумагами».

– И… не дорого бы взял, – напирает Устин.

– Мне, собственно, приисков больше не надо. Я накупил столько, что дай бог освоить.

– Уважьте Устина, – просит счастливый мужик.

– Уважьте, – повторяет Устин, – Век буду бога за вас молить.

– Нет, нет. Мне приисков больше не надо. Впрочем, если недорого, пожалуй, возьму. Хочешь триста рублей?

– Триста? – сопит, досадует. – Прибавьте, господин хороший. Ему небось пятьсот, а мне всего триста.

– Ишь ты, хитрюга. А говорил – возьму недорого… Ну бог с тобой. Так и быть, ему пятьсот и тебе – пятьсот. По рукам?

Устин размахнулся, чтобы ударить по ладони Белькова, но рука так и повисла в воздухе. «Прибавил… Тут, одначе, ещё можно торг держать…» – опустил руку…

– Прииск шибко хороший.

И если б упёрся Бельков, Устин ударил бы до рукам, но старик помялся, поёжился, поругался и добавил полсотни.

И опять у Устина сомненье: «Видать по всему прииск дорого стоит?» Снова задержал руку.

– Маловато вроде.

– Шестьсот.

Тут Устина пот прошиб. Никогда, даже в самую жаркую погоду, ведя борозду или кося литовкой перестоялую траву, ой так не потел, Портянки в броднях и те взмокли.

– Прииск-то шибко хороший.

– Да ты что? Говорил – недорого, а сам – ломишь, – сердился Бельков. – Шестьсот пятьдесят, дураку, предлагаю, а он морду воротит. Да ты знаешь, что такое шестьсот пятьдесят?

– Шибко хороший прииск.

– Шестьсот пятьдесят и ни копейки тебе не прибавлю. Подохни со своими бумагами.

Перед глазами Устина плавали разноцветные круги, и лицо Белькова то растворялось в тумане, то вроде кривилось. Рядом кривилось лицо счастливого мужика, сейчас напряжённое и немного испуганное. Вспомнил Устин контору на прииске Ваницкого, сердитого управляющего и испуганного приказчика, принесшего в кабинет управителя его, Устиновы, деньги и золото… «Вон где я его видел…»– и откинувшись к стене, выдавил так, будто на него бревно навалили:

– Погодю продавать.

– Это как «погодю»! – взъярился Бельков. – Ну хочешь семьсот?

– Погодю, – и вгляделся в Белькова. «Никак тебя и самого подослали. Не иначе! Видать, прииск дороже стоит».

И денег жалко, ещё не полученных, и продешевить страх берёт.

– Погодю! – собрав котомку, вышел из чайной.

Долго толкался на базаре без цели. Приглядывался к ходкам: надо везти отводчика приисков в Рогачёво. Ходки хорошие, легкие, на железном ходу, дрожжины приятно пружинят под рукой, но цены на них несуразные. На упрёки лавочники только разводили руками: война. Сегодня сто, а завтра, глядишь, сто десять.

Устин перестал приценяться. Куда там, если в кармане всего, пять рублей. Но нужен ходок. Отводчик наотрез отказался ехать верхом.

И вдруг кто-то взял Устина под локоть, а возле самого уха прозвучал, стариковский вкрадчивый тенорок:

– Этот берите, Устин Силантьевич. Этот. Не ходок, а пушинка: сам катится. Для вас – семьдесят пять. Сбруйку? Пожалуйте.

И снова цена чуть не вдвое ниже базарной.

– Может зайдёте чайку откушать? Чай – добрейший, беспошлинный, – продолжал купец с окладистой бородой, с золотой цепочкой поверх суконного жилета. – О деньгах бросьте и говорить, Устин Силантьевич. Какие там деньги? Сынок мой, Сысой Пантелеймонович, сам к вам зайдет в Рогачёво и получит, когда будете при деньгах. Откуда я знаю вас? Кхе, кхе… Хороший купец настоящего покупателя за сто вёрст видит. Кхе, кхе… Возьмите ещё перинку пуховую. Господин отводчик любит, чтоб мягко было. Но и вы уж того… Не обходите впредь мою лавчонку. Товар вам понадобится – милости просим. Струмент для вашего прииска – мигом найду. В городе не будет, так Пантелеймон Назарыч для вас из-под земли достанет.

– Чудеса! Прямо как во сне, – удивлялся Устин, запрягая лошадей в новый тарантас.

…Аркадий Илларионович заканчивал инструктаж управляющих, специально вызванных в город с рудников и приисков.

Господа, я получил письмо из Парижа. Месье Пежен пишет, что он не сможет приехать летом и приедет к нам осенью. Но, поскольку я вызвал вас, давайте поговорим как принимать гостей. Вы понимаете, мне эти люди нужны. Дополнительные кредиты. Месье Пежен основной поставщик горного оборудования. Человек культурный, деловой. И, пожалуйста, при встрече без гнусавых сусальностей – хлебов с солью, – приветственных речей, делегаций. Никаких «потемкинских деревень». Кое-кто из вас мастер пускать пыль в глаза. В прошлую осень еду на прииск Гамзас с исправником. На зимовье нас встречает зимовщик в сатиновой рубахе, а зимовщица – в атласном голубом сарафане. На прииске ещё того хлеще – дорожки свежим песочком посыпаны и обсажены срубленными пихтами. Тьфу. За такие штучки головы с плеч посрываю.

Французы должны увидеть тайгу, прииски, поселки – такими, какие они есть. Трязь? Пусть будет грязь. Лужи в забоях? Пусть будут лужи. Рубахи рваные на рабочих? Пусть так и торчат голые плечи. Французы должны уяснить старую истину: Русь наша велика и обильна, – а порядку в ней нет. Идите. Вы, Казимир Адамович, останьтесь. А вы, Вольдемар Генрихович, зайдите минут через пятнадцать.

– Ну-с, как дела на Баянкуле?

– Водоотлив.

– О водоотливе, подъемах, опрокидах и стойках будете решать с инженером. Меня интересует, в каком положении выработки к триста четвертому блоку.

– ещё с месяц не будут закончены.

– Как дойдут, немедленно телеграфируйте, а выработки запечатайте так, чтоб крыса пролезть не могла. Но в день приезда французов в них должен стоять дым коромыслом. Направьте туда лучших забойщиков, пообещайте им что хотите, но работа должна кипеть. И чтоб никаких следов того, что выработки были запечатаны, что в них не велась работа. Пришлите мне, пожалуйста, управляющего с Зацепы.

– Вольдемар Генрихович, садитесь. Я предполагаю, что французы не удовлетворятся осмотром прииска и осмотром золота с золотомойной машины. Мне нужно, чтоб они уехали, убедившись в его богатстве. Поставьте себя на место французов и подумайте, что бы вы предприняли, чтоб гарантировать себя от обмана.

– М-м-м… Попросил бы взять пробы в забоях.

– Не попросил бы взять, а взял бы сам. Сам бы промыл. Старался все делать сам, не подпуская никого, устраняя любую возможность «подсолки» золотом пробы. А золото, вы знаете это, распределено в породах очень неравномерно… Случайно. могут оказаться бедные или даже совершенно пустые пробы. Мне бы очень хотелось избежать такого конфуза.

– Мне все понятно, Аркадий Илларионович. Разрешите идти?

– Идите, конечно, но учтите: французы не дураки и, вероятно, попросят в месте взятия пробы углубить забой. По крайней мере на поларшина.

– На поларшина? – Вольдемар Генрихович – задержался у двери и, задумавшись медленно повернулся к хозяину, «На поларшина ружье золотую «дробь» не вгонит в породу. Самое большее – вершка на два».

– Вы не поняли задачи, Вольдемар Генрихович? Имеете ко мне дополнительные вопросы?

– Нет. Все ясно.

– Тогда желаю успеха. Но… Если будет малейшая неясность, немедленно сообщите. Я пошлю вам помощника.

Перед обедом Аркадий Илларионович вызвал Сысоя. Начал без предисловий.

– Садись, Сысой Пантелеймонович. Кажется, ты прошлой осенью рассказывал мне забавную историю о старателе, открывшем новый золотоносный ключ где-то в районе села Рогачёва. Помнишь?

Растерялся Сысой, чуть было не запротестовал. Потом задумался.

– Возможно, не ты говорил? Кто-то другой? – Ваницкий не торопил. Говорил тихо, небрежно, так, между прочим. И взгляд у него безразличный. Это безразличие особенно тревожит Сысоя. – Наверно, не ты. Спросим другого…

Сысой решился:

– Что-то вроде припоминаю…

– А не кажется тебе странным, что пронесся слух об этом ключе и угас. Может быть, ты слышал что-нибудь новое?

– Вроде бы нет. Боле ничего не слыхал.

– Я тоже не слышал, а о каждой новой находке гудит вся тайга. У меня, Сысой Пантелеймонович, закрадывается подозрение: не открыл ли Устин прошлогодний ключ? Не похитил ли он находку у того прошлогоднего приискателя? Все может быть. Видишь? Тогда все меняется самым решительным образом: Устин не открыватель, а узурпатор. И никаких прав на прииск не имеет.

Подойдя к самой сути, Ваницкий выждал немного, дав время Сысою все обдумать, взвесить, и тихо спросил:

– Скажи, ты не смог бы сделать попытку найти прошлогоднего приискателя, открывшего ключ?

– Найти? – Такого предложения Сысой не ожидал. Засопел.

– Не спеши с ответом. Подумай. Я понимаю, что это трудно, но если приложить усердие, то можно найти. Я уверен.

«Да как же я найду, ежели и о ключе ничего не слыхал», – растерялся Сысой.

– Очень надо найти, – продолжал Ваницкий. – Найти и допытаться, как он обставил свою находку. Заявки он явно не делал. Вероятно, поставил заявочный столб, вырезал на нём дату открытия ножом. Иначе быть не могло. На прииске каждый мальчишка знает, что надо ставить заявочный столб. Но Устин, вероятно, уничтожил его…

Сысой-начал понимать, куда клонит Ваницкий и вставил:

– Я припоминаю, приискатель мне говорил, будто заложил потаенный знак.

– Вот! В этом вся соль. Если он заложил потаенный заявочный знак, а он должен был его заложить – приискатель знает порядки, – и если заложил его с умом, то Устин не мог его отыскать. Значит знак цел и сегодня. А дальше не очень сложно. Мои адвокаты сумеют восстановить приискателя в его законных правах, при условии, что он продаст прииск тебе, а ты – мне. Кстати, мне нужен будет смекалистый управляющий новым прииском. Так как, Сысой Пантелеймонович, сможешь найти того первого открывателя?

– Постараюсь, Аркадий Илларионович. Разобьюсь, а найду.

– Тебе придется поездить. Вот деньги, и торопись. Время не ждёт.

Разомлевшая от жары бескрайняя степь кажется безбрежным ласковым морем с зелёными островками берёз. На этих островках видны серые крыши домов с белыми трубами и скворечницы на шестах.

Устин сидит на облучке и подстегивает лошадей. За его спиной, в коробке нового тарантаса, дремотно качает головой тучный чиновник горного ведомства в расстёгнутом кителе. Рядом с ним тренога-штатив, желтый потертый ящик с буссолью, папка с золоченой надписью, саквояж..

«Чудеса, – рассуждает Устин сам с собой. – Раньше бывало копейку надо, так в ногах наваляешься, покуда выпросишь эту копейку. А тут на тебе – и ходок без денег, и сбруя, и прочее разное. Чудеса! Или взять, к примеру, этого барина, – покосился через плечо на отводчика, – я, конешно, на облучке, а он в коробе. Иначе нельзя: я мужик, а он барин. Но куда этот барин едет? Отводить прииск Устану? Выходит, на кого будет этот барин робить? На Устина! Так кто же теперь Устин, ежели на него барин будет робить? Хо-хо. Чудеса!»

И неведомая доселе гордость наполняет Устина. Чувствует он новое, необычное в окружающем мире. Мир-то, конечно, остался таким, каким был. Значит изменился Устин?

– Хо, хо… Чудеса!

Пылит дорога под копытами лошадей. Тучами вьются слепни.

Чиновник жмурит глаза и всматривается в широкую спину возницы. Несколько дней едут они по степи, а отводчик все не может привыкнуть, что перед ним на облучке тарантаса, в латаной холщовой рубахе, подстриженный под скобку, сидит сам владелец прииска. Пройдет несколько лет, и он, чем чёрт не шутит, – мильонщик. Золотые перстни на пальцах. От русой бородки запах французских духов. Сейчас он сидит на облучке, величает отводчика «ваша скородь» и таскает за ним саквояж, а тогда… Хорошо, если два пальца подаст.

Может и жить будет в Москве, Петрограде или Париже, а где-то далеко, в тайге, за сотни вёрст от ближайшего уездного городишки на него будут гнуть спину сотни рабочих. Столп отечества! Человек красит место или место делает человека?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сысой несколько лет вел торговлю по селам. Какую, чем – не поймешь. Но вел. То скупит деготь, то воск. А сейчас приехал в Рогачёво. Зачём – неизвестно. Кузьма Иванович давно знает Сысоя – встречал в лавке Пантелеймона Назарыча. Угощая нежданного гостя, он беспокоился: «Зачем приехал сюда, сатана?», а вслух жаловался:

– Безверье, непочтение старших война плодит, Сысой Пантелеймоныч. Ой плодит. Намеднись с войны Кирюха в село воротился. Первый молельник был, ни одной службы не пропускал, а тут – приехал и носа не кажет. Я жду-пожду, нет Кирюхи. Наказал приказчику: намекни, мол, надо за здравие молебен служить. А он такое ответил, што и подумать соромно. Грехи тяжкие. А все от войны, от расейских.

Жалуется, а сам подливает Сысою медового пива и пристально, исподлобья разглядывает его лицо.

И верно, странное лицо у Сысоя. Широкое, круглое, пухлое. Толстые, красные губы, как у девчонки. По-девичьи румяные щёки. И один-единственный глаз, огромный и как бы чуть удивленный. Второй под бельмом.