Текст книги "Золотая пучина"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Совсем.

– И ладно. Серчать – только беса тешить. И я нонче робить буду. Господи, хорошо-то как! Ну идём, идём. Пока бастовали, промывалка льдом заросла. Чистить надобно.

Ксюша стоит в самой головке колоды и гребком на длинной берёзовой ручке «месит» пески, разбивает куски вязкой глины, освобождает гальку и мелкие золотые крупинки. Вода рыжей жижей бежит по колоде.

Отвыкла Ксюша от горняцкой работы, сбивается с ритма. Лоб покрыла испарина. Сбросила девушка шаль, полушубок. Осталась в беличьей шапке да в ватной кацавейке, подпоясанной красным кушаком. Рядом с ней таким же гребком Аграфена шурует гальку. Впереди Егор, тщедушный, неуклюжий, очищает от снега канаву, бурчит что-то под нос. Наверно, напевает и временами добродушно, счастливо поглядывает на Ксюшу.

Радостно Ксюше. Хочется крикнуть: «Мой прииск! Теперь всем хорошо будет!» Но она молчит. Перед глазами у неё стоит Ванюшка. Нынче утром он встретил Ксюшу у самой поскотины. По всему видно, давно дожидался. Замерз. Увидел и птицей к саням подлетел. Уселся на облучок, спиной к лошади, ноги забросил в коробок кошевы, застучал валенками по днищу.

– Морозно-то нонче. Понукай свово бегунка. Я тя до взлобка провожу. Ксюха, а ведь тятька тебя взаправду признал; позавчерась, как благословил нас, чёй-то Сёмша заспорил о тебе, а он как крикнет: «Тебе б ума хоть половину того, какой есть у Ксюхи, ты б, поди, губернатором был». А потом подвыпил да говорит: «Эх, сбросить бы мне двадцать лет, я бы сам за Ксюху посватался. Счастье, грит, те привалило, Ваньша». А я ему: «Чего ж ты спорил целый год?» Он только рукой махнул.

Замерз Ванюшка. Но проводил до самого перевала. Да ещё вылезать не хотел. Куражился:

– Вези меня на прииск, показывай приданое.

…Опять гудит обечайка. Обеденный перерыв. Притухший костёр на отвале снова лижет морозный туман красноватыми языками. Ксюша разбросила полушубок и раскладывает на нём обед:

– Егор, Аграфена, Федор, Тарас – идите сюда. Кликните из забоя Вавилу.

Арина заботливо уложила продукты в мешок из овчины, сунула туда бутылки с горячей водой и блины, словно только из печки, с парком. Дымятся куски жареной маралятины, а запах чеснока на морозе щекочет ноздри. Устин расщедрился: пять рублей дал взаймы.

– Сюда. Все сюда. Сёдни я угощаю. Аграфена, разливай чай. Иван Иваныч к нам…

– Иду. Это кто сегодня так раскошелился? Ксюша? Обед будет твой, а ужином я угощу.

– В другой раз. Сёдни мне надо в село. – Присела на чурбан у костра. Усадила рядом Ивана Ивановича.

– Ты скажи, когда Устин Силантьевич приедет? Может быть, снова… – прожёвывая блин Иван Иванович щелкнул себя пальцем по горлу. – Частенько он стал водочкой баловаться, мне его позарез нужно. Канат на шурфе надо менять.

– И меняйте.

– Легко тебе говорить. Во-первых, без спроса нельзя, а во-вторых, ключи от склада у Устина.

– Ключи вот, – Ксюша достала связку из кармана своей кацавейки, протянула Ивану Ивановичу. – спрос? Какой тут спрос, ежели дядя нонче болен. Меняйте. А я все ему обскажу.

– Добро. Канат я сменю. Вот-вот оборвется бадья пришибет стволового. И все же мне нужно самому видеть хозяина. Самому. Опять на шахту везут вершинник. Я к возчикам, они показывают на торец, а там клеймо Устина и знак, какое бревно на шахту, какое на шурф, какое на стройку.

– Иван Иванович, делайте всё как нужно.

– Тебе легко говорить! Передай ему, не приедет завтра к началу работ, я ухожу в забой, а с прииском пусть медведь возится. Поняла? Куда девать намытое золото?

– Я увезу. А ключи от склада оставьте у себя.

Проводив Ксюшу, Иван Иванович до поздней ночи сидел у железной печки, направляя кайлу и лопату для завтрашней работы в забое.

Утром Ксюша как вошла в контору, так сразу увидела кайлу и лопату, стоявшие у порога, поняла решение Ивана Ивановича.

– Здравствуйте. Вот всё и решилось. Тонкую крепь пускайте на дрова. Открывайте кузню. Всё делайте как надо, по правилам.

– Хозяин так сказал? Видать, забастовка научила его кое-чему… Постой, постой, чего глаза прячешь? Я хочу знать, как у тебя всё легко получается.

Ксюша старалась скрыть смущение.

– Я петушиное слово знаю. Кукарекну и – готово.

– Ты не дури. Сегодня я сделаю, как ты сказала, а завтра приедет Устин…

– Не приедет…

– Откуда ты знаешь? Нет, хватит. Пусть Устин сам расхлебывает, а я беру кайлу и в забой.

– Иван Иваныч…

– Ну что?

– Не приедет дядя.

– Почему?

«Господи! Што же делать? Клялась тайну хранить…»

Иван Иванович взбрасывает на плечо лопату с кайлой и идёт к двери.

– Иван Иваныч… Нет, не могу…

– Чего не можешь? Наврала всё, а теперь боишься глаза поднять.

– Я не врала. Я правду говорила: хозяин велел всё делать как надо… Хозяйка-то я… Только вы никому-никому. И в лавке будет как надо. И платить буду выше. Всё, всё, за што бастовали, я сделаю. Сама понимаю. Только вы никому… И Лушку на работу поставьте, мол, Устин так велел.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Подготовка к Ксюшиной свадьбе целиком захватила Арину. Времени немного, а дел столько, что голова идёт кругом. С утра начинала Арина кроить и, отбросив в сторону недокроенное, бежала в лавку Кузьмы Ивановича за лентами, потом в Новосельский край к портнихам. Ругалась с ними до хрипоты.

– Ты посмотри сама, солнышко, чего накроила. Этот рукав накось смотрит. Ну как есть, накось. Ворот давить будет. Батюшки-светы, да ты никак, лапушка, и шить начала? Распори, при мне распори. На святки приданое только кроить можно, а иголкой зачнешь колупать непременно родится слепой. Ты чего, золотце, несчастье Ксюше сулишь. Делай все по-хорошему, не лапти плетешь, а приданое готовишь. И подумай кому, первой красавице на селе. За ценой не стоим, а ты… будто нет креста на тебе.

И бежала ко второй портнихе, что готовила атласные одеяла; к третьей, что собирала пуховики; к чеботарю, и снова в лавку справляться, когда привезут из города полусапожки козловые, полусапожки яловые, да чтоб были со скрипом и непременно на пуговках. И чтоб мыло привезли духовитое, и ленты, ленты не забыли, а то совсем хороших не видно.

Уставшая, растревоженная, в сумерках добиралась Арина до дому.

Вот и сегодня еле дошла. А в голове всё заботы. Переступив порог, сразу закидала вопросами Ксюшу:

– Давно с Безымянки приехала? К пимокату ходила? Смотрела, какие тебе чесанки закатали? Хороши? Ну уж нет. Я к нему чичас забегала и расхаяла всё как есть. Из такой шерсти чесанки нищим катают. Стыдно будет на улице показаться. Ой, уморилась. Давай щи хлебать.

Обжигаясь горячими щами, продолжала говорить, не в силах сдержать переполнявшее её волнение.

– Ты бы, Ксюшенька, погодила эти дни на приск-то ездить. Делов полон рот. А приезжаешь споздна. Ой, лапушка, наперники на подушки заказала какие? Голубые? Атласные? Атласные – это правильно, а голубые ни в век.

– Кресна, а я люблю голубое.

– Мало што любишь. Голубые – для девичьих снов хороши, а на бордовых супружеская ласка куда горячее. Ты, голубушка, не красней. Я уж бабье дело до тонкости знаю. Ты садись на лавку рядком, и обдумаем хорошенько.

Сгущались сумерки, но лампу не зажигали: в сумерках лучше мечтать.

– Одеял стёженых, значит, четыре.

– Четыре. Одно сделаем красное, а одно голубое.

– Будь по-твоему, Ксюшенька, одно голубое, а одно непременно пунцовое. Исподнее сама буду шить. Никому, Ксюшенька, не доверю. Сглазют.

– Хорошая ты, кресна, ласковая, заботливая. И в кого ты такая? Кругом на селе все угрюмые, о своём пекутся, а ты обо мне.

– Лапонька ты моя. Да как же иначе? Моя свадьба-то как была? Хлеба краюха да лагун медовухи, а приданого – перина одна да телушка, как Сысой, с бельмом на глазу. Я чичас сызнова молодость свою провожаю. Ты-то приданое не в узелке понесешь, на подводах. Батюшки-светы! Сундуки-то у меня из ума вон. Утресь к приказчику побегу, пусть немедля в город по сундуки шлёт. Да надо штоб жестью были окованы муравлёной, да замки штоб со звоном. Бог ты мой, какое счастье тебе привалило, Ксюшенька. Нежданно-негаданно.

– Жданно, кресна. Я счастье своё зубами вырвала, а теперь порой страх нападает. Жила, жила девкой и вдруг расплетай косу надвое. Баба! Соромно-то как.

– Дура ты, Ксюша. Ведь любишь Ванюшку?

– Даже сказать не могу. Закрою глаза, возле меня стоит, улыбчивый, ласковый. Открою, а он всё одно возле. По жилам жар, аж во рту сохнет.

– Ладная ты моя, – Арина всхлипнула. – Не видала я счастья свово, так хоть возле твово погреюсь.

– Как не видала, кресна? А Никифор?..

Поняла Арина: сболтнула лишнее. И можно бы ещё затаиться, да рвётся из души наболевшее.

– Не любила я, Ксюша, Никифора-то. Мать принудила.

– Как не любила? А когда вестушку получила о смерти Никифора, ревмя ревела. Головой билась об пол. Это как?

– Билась, Ксюшенька. Што б суседки сказали, ежели б не билась, не причитала? Да и то сказать, жалко Никифора. Человек-то он смиренный… Ой, Ксюшенька, никак в окно снегом бросили. Скребётся кто-то, – обрадовалась Арина возможности оборвать неприятный для неё разговор. Прильнула к стеклу.

Санная упряжка пролетела мимо двора, послышались песни, крики и хохот. Прямо под окнами возился кто-то большой, чёрный. На серебристом снегу четко рисовались толстые лапы, покрытые густой чёрной шерстью, грузное тело. Лапы скребли по бревнам, тянулись к окну. Арина испуганно взвизгнула:

– Ксюша! Медведь!

– Ряженый, кресна. Неужто не видишь?

Толпа парней, в бабьих кацавейках, в юбках, в тулупах, с мочальными бородами и чугунками на голове, держали веревку. Только сейчас разглядела Арина, что у окна в сугробе тоже парень в полушубке мехом навыворот, на голове мохнатая шапка. Кто-то играл на балалайке, а Ванюшка звонким голосом подпевал:

 
Ой, княгинюшка, выйди из терема,
Ясно солнышко, выйди из терема.
 

И парни подхватили разноголосо:

 
Ой, люди, люли, выйди из терема,
Ой, люди, люди, на гладку дорожку.
 

И снова Ванюшкин голос:

 
Ой, княгинюшка, махни нам платочком,
Ясно солнышко, махни нам платочком.
Люди, люди, махни нам платочком,
Люди, люди, одари пирожочком…
 

Увидя Ксюшу, Ванюшка замахал ей рукой, закричал, задергал веревку.

– Мишенька, мишенька, позабавь княгиню, покажи как бабы по воду ходят.

Широко расставляя и косолапя ноги, парень в шубе выбрался из сугроба, пошел переваливаясь. Руки растопырены, будто несет коромысло. Дойдя до дороги, затоптался на месте, завертел головой из стороны в сторону. Вокруг хохотали.

– Умора. Ни дать ни взять наша тётка Акуля.

– Мишенька, покажи как девки в лесу ягоды собирают.

Ряженый присел на корточки, делая вид, что собирает ягоды в передник, и вдруг побросал все, выпрямился, кинулся обнимать парня. Хохот.

– Парни небось слаще ягод!

Несутся по улице новые упряжки. Смех. Визг девчат. Пляски. Звон бубенцов.

– Ой, княгинюшка, покажись нам в окно, – снова запел Ванюшка.

Ксюша набросила на голову шаль, побежала к двери.

– Куда! Ты – княгинюшка обрученная, помаши им ручкой, а за тебя к парням я выйду. Ой, да и чем же их одарю? – оживилась Арина. – Ксюша, там в углу орехи стоят. Сыпь мне в передник.

– Ой, княгинюшка, поднеси нам пива…

В окно Ксюша видела, как Арина одаривала орехами ряженых, а те хохотали, толкали её, требовали «княгинюшку», потом повалили Арину в сугроб, натерли снегом лицо.

Пока Арина барахталась, Ванюшка вихрем ворвался в избу, схватил Ксюшу в охапку, поцеловал её в щеку. Зарделась Ксюша. Ойкнула.

– Ваньша, кресна увидит.

– Ее крепко держат, не скоро вырвется. Ксюша, поцелуй меня. Ну хоть раз. Еще… Ксюшенька, крикни чичас: Ваньша, прыгай с горы! Прыгну. Скажи: руку отрежь – даже не ойкну. Смеяться буду. Лапушка моя.

– Беги, Ваньша, беги – торопила Ксюша, а сама обхватила его за шею, прижалась к нему. Гладила волосы, щёки. Пальцы у неё тёплые, легкие. Хмелела, кружилась голова у Ванюшки.

– Ваньша, беги! – донеслось с улицы.

Ванюшка ещё раз поцеловал Ксюшу и выбежал.

Ксюша подошла к окну.

Ярко светила луна. Искрился снег на дороге, в сугробах, на крышах домов. Ксюша старалась разглядеть Ванюшку, но видела только, как убегали ряженые, как кто-то помог Арине подняться, отряхнул от снега и вместе с ней шёл в избу.

– Ох, варнаки, ох, сорванцы… – Арина смеялась, вытряхивая из-за ворота снег. – Ксюшенька, вздуй-ка огонь, к тебе гости тут. Да што ты стоишь, будто к месту пришили.

Через порог шагнул Иван Иванович, за ним – Аграфена, Егор, Вавила.

– Проходите, гостюшки. Проходите, желанные, – суетилась Арина, пряча разложенное на лавке приданое. Иначе нельзя. Увидит до поры до времени мужицкий глаз – у жениха полюбовница заведется.

Ксюша подосадовала: приход гостей нарушил задушевную тишину предпраздничных сумерек. Она всё ещё чувствовала на щеке Ванюшкины губы, ощущала тепло его рук. Ксюша зажгла лампу, тихо сказала:

– Раздевайтесь, проходите, – и села. Щёки её красил неяркий румянец, а в глазах светилось счастье, и вся она была какая-то светлая, спокойная, похожая на распустившийся цветок яблони.

Гости почувствовали её отчуждение и затоптались на пороге. Аграфена рвалась сюда поздравить Ксюшу с неожиданным счастьем. Только вчера они вместе работали на промывалке, вместе обедали у костра. Ксюша была своей, близкой. А сейчас близости не было. Простота исчезла.

Вавила попытался рассеять возникшую отчужденность.

– Чего у двери встали? Проходите. – Обратился к Ксюше с Ариной – Весело у вас на селе, а на прииске скучно.

– Скучно, – поддержал Иван Иванович. – Молодежь ушла на село, мужики напились. А я святки очень люблю. Пушистый снежок, морозец, девушки о женихах гадают, песни поют. Слушаешь и подмывает в пляс пуститься. И пустился бы, да ноги стали не те, боюсь осрамиться. А ты, Ксюша, похожа сейчас на фонарик. Просто светишься изнутри.

– Правда, – встрепенулась Ксюша. – Мне так сейчас хорошо. Прямо высказать не могу. Обняла бы всех и к сердцу прижала… Пусть всем нонче хорошо будет. – Подбежала к Арине, шепнула – Угостить-то гостей найдется чем?

– В грязь лицом не ударим.

Арина засуетилась возле печи. Застучала посудой. Егор учуял запах жареной баранины, завертелся на лавке, Вавила отодвинулся от стола.

– Арина, не суетись. Мы скоро уйдем.

– Ну уж нет, любезные вы мои, запросто так не уйдете. Праздник, чать. Чего это люди-то скажут, ежели запросто так и уйдете. Угощу, тогда и идите с богом, ежели уйти сумеете. А нет, так спать уложу на лавках.

– Мы, Ксюша, к тебе пришли по делу, – перебил Арину Вавила. – Слух идёт, что ты стала хозяйкой прииска. Правда ли это?

Вопрос захватил врасплох. Обещала дяде Устину хранить тайну. Посмотрела на крестную с укоризной. Та пожала плечами: чего, дескать, пристаешь? Я и сказала-то всего приказчику, чтоб ленты привёз поярче, и портнихе, чтоб шила получше.

Тайна – как угли за пазухой.

– Чего уж, Ксюшенька, таиться, ежели утресь на проруби бабы только о тебе верещали, – успокаивала Арина. – Правда, Вавила, правда, Иван Иваныч, все как есть правда. Хозяйкой стала Ксюша. В ножки ей поклониться надобно. Одних, слышь, подарков сколь вам повозила.

– Гхе, гхе, – закашлялся Егор. Вавила взялся за шапку.

Ксюша почувствовала вокруг себя пустоту. Уйдут товарищи. А они нужны. Не отдавая себе отчета, Ксюша вскочила с лавки и загородила дорогу Вавиле. Зашептала сквозь слезы:

– Убей меня тогда и уйдешь. Аграфена, выходи на круг, спляшем. Ох, люлюшки, люли, прилетели журавли, длинноногие, длинноклювые, длиннокрылые, серогрудые…

Ксюша сорвала с головы платок, взмахнула им, поклонилась гостям в пояс и пошла по кругу, глотая слезы.

Руки её, сильные, гибкие, извивались, словно Ксюша и вправду была журавлем и летела сейчас в поднебесье.

– Ксюшенька, ты же невеста! Што придумала, што люди-тоскажут?

– Пусти, кресна, Пусти, – носки башмаков шустрыми мышатами выглядывали из-под праздничного сарафана и прятались. Всю тревогу последних дней, всю радость недавней победы, всю нежданно вскипевшую удаль, горячее чувство к товарищам и нерастраченную любовь вложила Ксюша в свой танец, Движения её то стремительно порывисты, не по-девичьи страстны, то медлительны, еле приметны, торжественно важны. Она шла с высоко закинутой головой, но, подходя к кому-нибудь из друзей, склонялась в глубоком поклоне, мела по полу белым платком, как бы желая сказать им, что все остается по-старому, что она их по-прежнему любит и просит любить её так же. Подойдя к Вавиле, она низко ему поклонилась, выпрямилась и, прищурившись, гак повела плечами, что Вавила забыл про обиду, швырнул на пол шапку и, притопнув ногой, пустился вприсядку.

 
Прилетели журавли на зелену мураву…
 

– Ксюха, Ксюха! Рехнулась! Рази можно такое, – стонала Арина.

– Можно… Люлюшки, люлюшки, можно, – Ксюха схватила Арину за руку, вытащила её на круг. – Можно, кресна. Это моя семья.

Не было пугающей пустоты. По-прежнему, ласково смотрят на неё и слезятся глаза Егора. Как прежде, довольно поглаживает усы Иван Иванович. А Вавила, как зашелся вприсядке, так и идёт вокруг Арины. Только стаканы звенят на столе.

 
Прилетели журавли на родиму сторону…
 

– К столу, гостюшки дорогие, – пригласила Арина. Вавила, весело подмигивая ей, попросил:

– Ух, умаялся. Дай промочить чем-нибудь горло.

– За стол, за стол садись. Там и промачивай сколь хошь.

– За новую хозяюшку прииска, за нашу Ксюшеньку, – поднял стакан Егор. – Быть тебе счастливой, доброй, товарищей не гнушаться.

– Не погнушаюсь, дядя Егор. Вы меня не гнушайтесь. Спасибо, што проведать пришли.

Вавила пил пенную медовуху и смотрел на Ксюшу. «Пожалуй, правы Егор и Иван Иванович. Она совсем прежняя. Только уверенней стала. Вроде бы выросла. Повзрослела». Протянул к ней стакан.

– Желаю тебе счастья, Ксюша. Забастовку нашу не забывай.

– Не забуду, Вавила.

– Михея…

– Михея никогда не забуду. Ешьте, товарищи. Аграфена, дай я те грибков положу. Кресна, потчуй Ивана Иваныча.

Ничто не расскажет так о хозяйке дома, как праздничный стол. Изобилие блюд на столе – тщеславна хозяйка, пыль в глаза хочет пустить; стоит румяный пышный пирог, с краю нарезан, зажаренный гусь целиком, а рядом маленький нож – тоже тщеславна хозяйка, да скуповата: ясен намёк, что на столе для гостей, а что для вида. Если блюда полны и сколько б ни ели гости, а все пополняются – таровита хозяйка, радушна.

У Арины на столе – и грибы, и пельмени, и брусника мороженая, и вареники в сметане. На столе места нет, так на лавке миски стоят, ждут своего череда. Но… грибки переломаны. Видно перекладывали их из посуды в посуду. И укропу в них переложено. А капуста пресная. Не своё. Куплено у разных хозяек. Свое-то Ксюша перетаскала забастовщикам на прииск.

– Ешьте, ешьте, гостюшки, – угощает Арина. – Иван Иваныч, отведай пирожка с морковью.

– Спасибо. Я сыт.

– Ну уж, сыт! Нипочем не поверю. Вон шанежки… – Но, увидя перевернутый стакан с кусочком сахару на донце примолкла. Гость сыт. Теперь угощать можно только беседой, да разве ещё орехами.

Иван Иванович встал, прошёлся по избе, нервно потирая руки, и начал:

– А мы ведь к тебе, Ксюша, по делу зашли. Помнишь, я рассказывал про фаланги, общины?..

– Нет, што-то запамятовала. А вот про сны Веры Павловны помню.

– А помнишь, ты мне как-то сказала: эх, если б это наяву увидеть.

– Я и теперь хочу.

– Так может и начнем на твоем прииске? Мы за тем и пришли.

– На моем прииске? Вот будет ладно!

Иван Иванович облегченно вздохнул, пригнулся, торжествующе шепнул Вавиле:

– А ты сомневался.

Сел за стол. Подкрутил фитиль лампы, чтоб ярче горела, и вынул из кармана тетрадь. На обложке написано: «Устав рогачевской золотопромышленной артели». Сколько дум вложено в эту тетрадь. Сколько бессонных ночей проведено над ней. Иван Иванович провел рукой по обложке, как отец по голове любимого сына. Надел очки. А читать не мог. Снял очки. Протер их. Снова надел. Заговорил с паузами, глотая подступивший к горлу комок.

– Друзья! Тридцать лет я ждал этой минуты. Думалось: зря живу. Выходит не. зря. Не зря и на каторгу шёл. Сколько людей жизнь отдали… Вавила, читай.

– …Артель есть добровольное объединение равноправных, свободных работников…

Во главе артели стоит выборный комитет. Он организует работу, производит закупки оборудования, расчет с членами артели, намечает порядок отработки месторождения…

Довольным котенком пофыркивал на столе самовар. Аграфена согласно кивала головой и повторяла про себя:

– Так, так. Истинно так.

Арина подтолкнула Ксюшу под бок.

– Смотри, девонька, как ладно-то получается. Я ведь боялась, как ты управишься с этакой махиной. А смотри ты, помощь сама тебе с неба валится.

– Помолчи ты, – одернул Егор.

– Молчу, молчу. Правду говорят в народе, свет не без добрых людей.

– Комитет будет распределять жилища, – читал Вавила.

– Правильно, – перебила Ксюша. – Аграфенушка, тебе с сарынью в землянке тесновато. Иван Иваныч, как только организуем артель, так сразу отдадим Аграфене угловую комнату в новой конторе. Она малость тесновата, но зато светла, тепла.

– Господи, Ксюшенька! Дык нам не пляски устраивать. Нам лишь бы стены да потолок. Спасибо тебе. Ну читай, Вавила, дальше. Читай.

– Все возможные конфликты, то есть недоразумения по работе и в общежитии, будет разбирать выборной комитет.

– Смотри ты, как хорошо. – Снова встряла Арина. – Тебе одной с рабочими не управиться, а тут все сообча. Ажно зависть меня донимает. И откуда у тебя такие друзья завелись. Правильно говорят: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Хорошо, Ксюшенька, а?

– Хорошо, кресна, – Ксюша обхватила Арину за шею, прижалась щекой к её плечу. – Шибко хорошо.

Вавила продолжал:

– Все намытое золото поступает в собственность артели, продается, а деньги делятся поровну.

Арина отстранила Ксюшу. Выпрямилась.

– Это как так делить? Тут я што-то не все понимаю.

– Очень просто, кресна. Робить будем все сообща, все у нас общее, ну и… золото делить поровну.

– Сдурела! – Всплеснув руками, Арина свалила на пол чашку с холодцом. Разбитая чашка ещё усилила негодование. – Это выходит – все деньги артели, а Ксюше шиш? Ксюшенька, прииск-то твоё приданое. Ты думать, Устин косой твоей прельстился? Плевать ему на косу твою. Сделать прииск артельным, тогда уж кусай локоть. Да и Ванюшка, чаю, трёкнется жениться на нищей. А ты што выдумал, старый, – накинулась Арина на Ивана Ивановича, – на девкино приданое рот раскрыл. Даром баба, а живо те тряпкой его заткну.

– Стой, помолчи, командир бесштанный! – Ухватив Арину за сарафан, Егор с трудом усадил её рядом с собой на лавку. – Молчи, говорю. Дай Ксюхе слово сказать.

– Не дам! Пусти, окаянный, – вырывалась Арина. – Ксюха ещё малолетка, долго ль её обмануть. А вы как коршуны на неё налетели.

Ксюша не унимала Арину, а опускала голову все ниже и ниже.

– Ксюша, может быть, ты не все поняла? – забеспокоился Иван Иванович.

– Поняла. Все поняла!

– Чего ж молчишь? Разве тут написано не то, о чем мы много раз говорили с тобой?

– Все как есть. – ещё ниже опустила голову, прошептала– все, о чем у костра грезили вместе…

Вместе грезили у костра! Вспоминала Ксюша мечты Ивана Ивановича об артельном Народном доме, большом, светлом. В нем много-много книг и обязательно сцена. Для чего сцена Ксюша хорошенько не поняла, но Народный дом – это очень понравилось Ксюше, Они подолгу обсуждали с Иваном Ивановичем и даже выбрали место на сухом, солнечном пригорке.

На нем потом похоронили Михея.

Вместе работать, вместе жить!

– Как бы дивно-то было! – мечтала тогда Ксюша,

А сейчас слышались только слова Арины: «Может, думать, Устин косою твоей прельстился?

– Ксюша, чего ж ты молчишь? – снова спросил Иван Иванович.

– До свадьбы, Иван Иваныч, никак не могу. Вот ежели после свадьбы… – и отвернулась к окну.

Арина опять вскочила с лавки, замахала на Ксюшу.

– Погодь обещать. Погодь. Посля свадьбы тебе хозяйством надобно обзавестись. Дом там, то да другое. Потом сарынь пойдёт, и о ней надобно подумать. Так што, гостюшки дорогие, – подбоченилась Арина, – ищите себе другой прииск. Тайга-то велика матушка. А на чужой каравай рот не разевайте. От Ксюхи отстряньте.

– И-и, вот оно как, – присвистнул Егор и взялся за шапку.

Вавила тоже начал одеваться. Но одевался молча. Думал: «Последним куском ведь делилась во время забастовки! Видно, последним куском поделиться легче, чем лишним…» Испытующе посмотрел на Ксюшу, стараясь разгадать, что сейчас у неё на душе.

Девушка подняла глаза и тоже смотрела на Вавилу. В них был испуг, отчаяние. Вавиле стало жаль Ксюшу. Он понял: трудно ей сейчас. Трудно выбрать, с кем пойти – с любимым или с товарищами; и какой бы она путь ни избрала, потеря для неё будет очень тяжелой. И неожиданно для себя, с нежностью подумал: «Зачем же ты, глупая, полюбила его? Не ровня он тебе». – Не раздумывая, он шагнул к Ксюше, подал ей руку и ласково сказал:

– Прощай, Ксюша. Надумаешь, приходи к нам опять. Приходи, – и поспешно вышел.

…Иван Иванович не пошел по улице, где ещё шумели ряженые, а свернул в переулок.

Падал пушистый снег. Он запорошил тропинку, и Иван Иванович сбивался с дороги, увязал в сугробах, но шёл все вперёд. Тропинка увела его в поле, упёрлась в стог сена. Иван Иванович остановился и подумал, что потерял дорогу: не эту, неторную, снежную тропу, а большую дорогу в жизни.

– Уметь жить, – уметь предвидеть. Вавила последнее время предвидит, предугадывает события лучше меня. Да, лучше, лучше, – спорил сам с собой старый учитель, заглушая поднимающийся протест. – Я сперва не соглашаюсь с ним, спорю, и всегда оказываюсь неправ. Где научился этот «семь пишу – в уме ничего» понимать жизнь?

Недавняя гордость за ученика сменялась завистью. Иван Иванович гнал её, а она все росла.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Только один Бельков знал о приезде Ваницкого. Только он и встретил его на вокзале. Извозчик машистой рысью прогнал лошадь на перрон и осадил её у самого вагона. Станционный жандарм оторопел, не зная, свистеть ли тревогу и задерживать нарушителя или вытягиваться во фрунт, ожидая особы. На всякий случай заложил свисток в рот и вытянулся рядом с дугой.

– Прими чемодан.

Голос властный, – знакомый.

– Здравия желаю, Аркадий Илларионыч, – рявкнул жандарм, подхватил чемодан и выплюнул изо рта ненужный свисток,

– С приездом вас, Аркадий Илларионыч, – рявкнул снова, укладывая чемодан в сани и помогая Ваницкому поудобнее усесться рядом с Бельковым. Почтительно прошептал – Премного благодарен, Аркадий Илларионыч, – и опустил в карман голубой шинели хрустящую бумажку.

– Но-о, пошел! – крикнул извозчик, и огненно-рыжий жеребец вынес легкие сани на улицу.

Бельков начал доклад.

– Супруга ваша здорова.

– Тоскует, ждёт, – перебил Ваницкий. – При случае передайте ей, что и мы здоровы, и тоже тоскуем. Дальше.

Так начинался разговор при каждом возвращении Ваницкого в город. Бельков, давно уловивший издевательские нотки в тоне хозяина, как-то начал прямо с деловой части, опустив информацию о здоровье супруги.

– Стоп! – перебил Аркадий Илларионович. – Как здоровье жены? – и погрозил пальцем – Не забывайтесь, с-сударь!

– Правление железоделательных заводов, – продолжал доклад адвокат, – забраковало нашу руду с Юрмановского месторождения. Повышенное содержание глинозема.

– Прекрасно. Напишите письмо: Ваницкому нужны деньги и он предлагает правлению купить у него их акции. В случае отказа, выбросите их на биржу. Дальше. Как Баянкуль?

Много у Ваницкого дел. Только перед самым домом дошла очередь до Богомдарованного.

– Теперь Устин Рогачёв не хозяин прииска. Хозяйка его приемная дочь.

– Сысой?

– Да. Во время вашего отсутствия развернул такую кипучую деятельность…

– По расчистке дороги в омут. Взятки давал?

– Было.

– Все зафиксировать свидетельскими показаниями. А то, что во владение введена новая хозяйка – это нашему козырю в масть?

– Конечно, Аркадий Илларионович!

– Как Устин?

– После потери Богомдарованного устремился на Аркадьевский отвод. Нашёл себе инженера. Проходит шахту. Строит большую котельную и здание под золотомойную машину.

– Это, пожалуй, для нас преждевременно. А впрочем, какая разница: месяцем раньше, месяцем позже. Но Сысою надо всыпать горячих. Сегодня воскресенье?

– Воскресенье. В дворянском собрании благотворительный бал в пользу раненых воинов.

– Спасибо. Извозчик, стой. Что, не знаешь моего дома? Отвезешь господина Белькова домой и подкатывай обратно. Ты мне будешь сегодня нужен.

…Старый Липатыч – швейцар в дворянском собрании – ещё издали увидел Ваницкого и широко распахнул двери.

– С приездом вас, Аркадий Илларионыч. Как съездили?

– Спасибо, Липатыч. – Бросил ему на руки шубу, шапку. – Как жизнь, старина? Как мой крестник живёт?

– Спасибочки, Аркадий Илларионыч. Как устроили его в ремесленное, вроде бы выправляться стал. Чичас совсем, как есть, чеботарь.

– М-м. У него ведь на днях день рождения?

– На той неделе был именинничком, Аркадий Илларионыч.

Ваницкий достал серебряный рубль, сунул Липатычу.

– Крестнику. На зубок. – И стал подниматься по широкой мраморной лестнице в зал.

– Премного-с вам благодарны, батюшка Аркадий Илларионыч, – кланялся вслед старый Липатыч и шипкинские медали звенели на широкой груди его при каждом поклоне. – Святой души человек Аркадий-то Илларионыч, – рассказывал Липатыч гардеробщику. – Другой заведет каку ни есть лавчонку и нос задерет, не достать. А этот куда как прост. Годков десять назад вот так же приехали они в наше сабрание и спрашивают: «Как живется, Липатыч?» Я отвечаю: «Хорошо, мол, живется. Внучок у меня народился»– «Да ну, говорит. А крестный отец-то есть?» Я, значит, и опешил. Сразу-то не знаю, чего отвечать. А они хлопнули меня по плечу и говорят: «Может, меня возьмешь в крестные отцы?» И што же ты думаешь, не погнушался. Крестил.

Эту историю и гардеробщики, и дремавшие на стульях лакеи слышали много раз. Много раз видели, как, закончив рассказ, Липатыч смахивал кулаком старческую слезу, но слушали его уважительно и соглашались:

– Прост. Это верно.

– В простоте-то и сила его, – добавил Липатыч. – Простого человека и бог привечает. Вот я, к примеру, приставлен к дверям и будто ничего окромя их не вижу. Ай нет. Все баре проходят через двери и промежду себя говорят. Слышу я: многие сердце имеют на Аркадия Илларионыча и зла ему всяческого желают. А я так скажу. Святой души человек. Если б все такие были на свете, и помирать бы не надо.

– Што верно, то верно, – согласился и гардеробщик. – Другой пятачок сунет, а то и рукой махнет «мелочи нет», а Аркадий Илларионыч никогда чтоб меньше двугривенного.

…Ваницкий поднялся в зал. Духовой оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». С хоров, из лож сыпалось конфетти. С хрустальных люстр свисали ленты серпантина.

Сразу же от двери Ваницкий приметил незнакомую девушку, сидевшую в углу рядом с пожилой женщиной, видимо, матерью, подошёл к ним, поклонился.

– Разрешите пригласить вас на вальс.