Текст книги "Дыхание Голгофы"

Автор книги: Владимир Барвенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Отец, мама, да все в порядке. Чего вы там панику развели? Цел, я цел.

И тотчас начальник госпиталя отобрал у меня трубку.

– Слышали? Так вот, наберитесь терпения и готовьтесь к встрече.

Но, до встречи было еще ох, как далеко.

Тогда заканчивался только четвертый месяц моего пребывания в госпитале. Но картина, описанная полковником моим близким, была все-таки далеко от идеала. Заживление ран шло медленно. Неожиданно открывались свищи, держалась температура. То, что ногу сохранили – совсем не означало, что в скором будущем я вернусь в строй доблестного офицерства, ну и, как положено, на передовой рубеж. Впереди было еще две операции и как окончательный вердикт – инвалидность. Начальник госпиталя не скрывал – все хирургические возможности исчерпаны и получилось то, что единственно было возможно. Одним словом, ножка моя стала короче на пять сантиметров, а ступне еще и приказали как бы привстать на цыпочки. Ну, и как итог – определенный набор табу в опорно-двигательном секторе. «Так что ничего не попишешь, капитан, коротать тебе все оставшееся время эдаким, значит, макаром». Если повезет – то вероятность протезирования останется минимальной, но во всех случаях ходить тебе, служивый, в ортопедической обуви до конца дней. Ну, а благодарить, конечно же, надо не хирургов-травматологов, которые сделали невозможное, а самого господа Бога, что вообще жить оставил». Вот где-то так меня утешали коллеги-спасители. И они, наверное, были правы. Разумеется, характер полученной травмы никак не совместим с возможностью дальнейшего прохождения военной службы. Мересьевы по нынешним временам – отдыхают. Война не та и нужды в них нет. Дипломированных медиков с погонами и без таковых, хоть отбавляй. Только на душе все равно отвратно. Армию, которой я грезил с детства, надо забывать. Это меня особенно мучило. «Попробуй забыть?! Академию, гарнизоны, друзей… Встречу с Галей, такое прощание затянется на всю оставшуюся жизнь», – мысленно сокрушал я себя, в очередной раз осваивая на костылях территорию сквера возле госпиталя. Просто привыкнуть к себе, новому, не получится, нет. Костыли сменит палочка, возможно со временем обойдусь и без нее. Но без армии – это же катастрофа!

А в зеленом сквере уютно. Тепло и тихо. Над госпиталем висит как всегда спокойное, мраморное узбекское небо. На скамейке безногий бедолага выводит под гитару куплет:

На что потраченные силы…

От боли сводит скулы -

Война кого-то проглотила,

А нами блеванула…

И голосок какой-то еще ребячий, эдакий надрывный, потерянный тенорок.  Паренек, кажется, просто вынимает слова и отдает их самому себе, вовсе не заботясь о мелодии, и получается жестко и трагично. Здесь же, рядом со скамьей стоит его инвалидная коляска. Он вдруг, смазав ладонью строй, зовет меня к себе.

– Садитесь, пожалуйста, – и бросает отчего-то голову в небо, морщит лоб. – Сигареткой угостите?

– Не курю, – отвечаю.

– Да и я не курил, а тут вот начал, – признается парень. А я так и стою, не двигаясь – меня гипнотизируют эти его культи. И совершенно непристойная мерзкая мысль нагло тычет башку: «Он же может еще и не пробовал». А парень, мягко улыбнувшись, опять приглашает:

– Да садись, командир. В ногах правды нет, это теперь я точно знаю. – Он легонько перебирает  струны. – Слава Богу, хоть руки целы. Обычное дело – фугас. Да ничего, привыкаю, куда денешься.  Сны только поганые. Ноги снятся, даже пятки чешутся, а проснусь почесать, шасть – и пусто… Да садитесь вы.

Но я все равно стою на месте. И, по-моему, боюсь шелохнуться. И вдруг парень, ударив пальцами по струнам и слегка взбрыкнув головой, вырывает сразу:

Уж лучше перед Богом в рост

На майский радужный погост…

С каждым ударом по струнам он смотрит на меня в упор и мне просто становится невмоготу.

Свеча, стопарь, а по щеке

Две крохотных слезинки…

Прости, что жив, отставить тост,

Слова просты, но я не прост -

Душа моя, как стяг в руке,

Пусть даже половинка…

Я не выдерживаю очередного, устремленного на меня взгляда, поворачиваюсь и ухожу. Я хочу, чтобы этот парень не видел моих слез.

… Гале пишу регулярно и как правило – на два-три моих письма получаю одно от нее. К тому же по-отечески опекающий меня начальник госпиталя Андрей Андреевич, наконец, разрешил звонить домой в вечернее время из своего кабинета. Разумеется, с чувством меры. Но три вечера подряд в трубке я слышал только безответный крик сигналов, да собственные удары сердца. Я утешаю себя тем, что разница во времени не дает мне возможности стыковаться с ней ни на работе, ни дома. Не знаю уже на который раз, но я все-таки дозвонился. Супруга объяснила, что как раз была на выездных курсах в каком-то там районе области по линии Горздрава.  Кажется, она весела и звонку моему, «такому неожиданному и такому родному», очень обрадовалась. Она, вообще, оказалась умницей. Успешно защитила диссертацию и даже подготовила к изданию монографию. «У тебя есть повод, Гаврош, гордиться своей ученой женой», – так и верещала она в трубку, а у меня почему-то торчала заноза в голове: «А ведь не прилетела на крыльях любви…» Нет, не поставила «на уши» командование, когда жизнь моя висела на волоске. И глаз не пришлось сомкнуть у постели любимого, после тяжелейшей операции. А теперь что? Процесс выздоровления в активной фазе – теперь остается только ждать да созерцать результат.

Так думал я, ковыляя к себе в палату, после того, самого первого телефонного разговора с супругой, и на душе при всем кажущемся удовлетворении, все-таки было скверно. Конечно, столь долгая разлука предполагает мысли о супружеской неверности, но мне трудно было представить мою Галку даже во флирте. Вот хоть убей, но не было у меня повода «уличить» хоть как-то женушку свою в измене – не того сплава этот человек, чтоб разбазаривать себя по мелочи, похоти ради. Но тут вдруг я уловил себя на чудовищной мысли: «А кто я теперь ей? Инвалид, лишенный, ну, если уж и не совсем, жизненной перспективы, то, уж точно, какой-то ее части. А она молода, красива… И Маришки нет. Дочери. Так что, по большому счету, ничего уже нас не связывает на этой земле, кроме прошлого. А любовь?.. Что могу теперь предложить я ей, как муж, глава и хозяин, если стоять-то на земле путем не могу?!

Ночь, после того первого звонка супруге, оказалась бессонной. А утром следующего дня я предстал пред «светлыми очами» начальника госпиталя с рапортом о выписке. К тому же очень хотелось открыться этому стареющему умному доктору о пережитом мной. Но, наверное, эти все мои сомнения так были ярки на моем лице, особенно в глазах, едва сдерживающих слезы, что Андрей Андреевич все понял.

– Вижу, капитан, наконец, вы дозвонились до супруги. – Здесь полковник сделал длинную паузу. – Я вас очень понимаю. У вас же все сейчас на контрасте, на нервах. Она такая, а я вот такой. Банально, дружище, вы не первый. Поэтому выписку вашу придержу. Для вашей же пользы. Один месяц и это, капитан, приказ. Еще один – вам надо просто прийти в себя. Обрести форму. И, главное, закрепиться плотно на ногах. Так что, дорогой, я уже дал дополнительные рекомендации лечащему врачу. Поработаете с инструктором с удвоенной энергией. Домой только на своих ногах.

После этой встречи с начальником госпиталя я уже не просил телефона. И вообще перестал бомбить супругу письмами. Наоборот, ее послания стали приходить чаще. Они были больше в объеме, но по-житейски больше рассудочны, чем нежны. (Конечно, мне хотелось обратного). Но что поделаешь, таковы издержки характера моей  суженой. Письма по-своему успокаивали, но какая-то странная тревога нет-нет, да и давала о себе знать. Предчувствие? Ой, ли! Во всяком случае я твердо решил для себя не сообщать о дне своего приезда. В неожиданном визите есть своя особенная прелесть праздника.

В госпиталь доставили тяжелораненого комвзвода из моей части. Леву Селиванова. Когда старлей после операции более-менее пришел в себя, я уже был у него. Опять наше расположение обстреляли из минометов духи. Внаглую, белым днем. К тому же  «стингером» завалили летевшую нам на подмогу «вертушку». И не только нам досталось, кругом потери шли косяком.

– Мы в этой параше застряли по горло, старик. Мы уже не воюем, а спасаем долбаную нашу часть. Всем все надоело. Сколько же лет можно воду мутить. Потери, капитан, прут косяком. Кстати, доктор, бендежка твоя санитарная дотла сгорела. Благо, только там один отлеживался, поносник.

– Спасли? – спросил я.

– Да спасли, спасли. Увечило малость. Так что, если там у тебя какие личные вещи хранились, пиши пропало.

– Какие вещи?! – в сердцах выдохнул я. Альбом с фотографиями дочурки. Это жаль. Ну, еще письма из дома. Я ж все-таки надеялся, что вернусь в часть. А надо было бы, чтоб ребята привезли сюда, по случаю. Еще и подумал как-то, хотя с другой стороны, забирать все – примета плохая, если хочешь вернуться.

– Это забыть свое – плохая примета, – поправил старлей. – Вот ты мне скажи, доктор, исконопатило меня, похоже, крепко, но сами раны не болят, а вот в груди, как будто кол стоит. Воздуха не хватает. Я вот сказал своему лечащему. А он говорит – так и надо. Живой и радуйся. Ты-то радуешься, капитан?

– Не знаю, еще не понял. Досады больше. Ну болит, мать твою, куда денешься. Когда больше, когда меньше. Уже привык.

– Понимаю, капитан. Жаль, что мы с тобой сегодня не в форме, – осклабился вдруг в жалкой ухмылке старлей. – А то б счас орденок твой обмыли.

– Какой еще орденок? – удивился я.

– Красной звездочкой тебя наградили, доктор. Замполит наш Чудов, не промах. После той вашей стычки с духами наградные послал. Как героически отразившим атаку противника. Так что к майским праздникам обещают. Дырочку-то не забудь просверлить, – сказал Селиванов и в глазах его сквозь улыбку блеснули слезы.

– На чем сверлить, – тронул я полу халата.

– Не боись, парадку к дембелю пришлют, –  скосив глаз на мою ногу, сказал Селиванов. – Так я думаю.

– А Чудов как там? – спросил я, чтобы выйти из темы.

– Чудов-то?! А его и плешь не берет, землю роет. Хрен поймешь, кто у нас командир. То ли  Семеныч, то ли он. Всех строит. Он уже господин подполковник. Во как.

– А вечером тосты? – усмехнулся я.

– Какие счас тосты, старик? Оттостился замполит. А бывало да, крутил  веера. Папашкин, видать, опыт. Но ничего. Не стучит и славненько. Кстати говорил как-то, что ты его крестник.

– Ну, это он пургу нес. Какой там крестник. Еще сказать, кто чей…

… Той же ночью старлей Селиванов умер. Просто остановилось сердце. Устало…

Впрочем, ежели подводить итог моего пребывания здесь в госпитале, Мне было грех жаловаться на недостаток внимания со стороны друзей, близких и далеких к собственной персоне. Весточки шли ото всюду, даже от школьных товарищей. И, бывало, по две-три на день. Очаровашка Эмма, всякий раз, доставляя очередное послание адресату, не преминула заметить: «Любят Вас, Гавриил Алексеевич» и хитровато скосив глазки, добавляла: «Наверное, есть за что». Да и едва ли не каждый знакомый командированный в Ташкент мой коллега, считал своим долгом засвидетельствовать свое почтение мне лично, и что греха таить – под рюмку коньяка. И каждый раз – это был праздник!

Получил я письмишко и от своего тестя Сергея Сергеевича Федяева, отца, то есть, Галины, полковника теперь уже запаса. Послание, впрочем, на одной страничке. Но весьма убористо. А почерк – залюбуешься. Вот не смог недавний «начпрод» Округа испортить свою природную каллиграфию накладными, дебетно-кредитными простынками и прочими казенными справками. Грамотность безупречная и каждый абзац в тему. О дочери, впрочем, вскользь – вроде того, что пашет дева на ниве отечественного здравоохранения, а после успешной защиты диссертации появилась возможность проявить себя на хорошей исследовательской работе. Зовут, однако, мою пассию и в руководящую номенклатуру. В личной жизни «блюдет» нравственность, ну и, само-собой, ждет не дождется встречи. В общем, о всяких глупостях думать ей некогда, хотя и расцвела дева, прямо-таки цветочек. (Тут я не понял, к чему мой тестишко провозгласил сей румяный пассаж, но сердце тотчас тонюсенько отреагировало). Дальше бывший в большом авторитете вояка пунктирно пожелал мне «обрести себя на гражданке в новой действительности». И подытожил это место фразой, хотя и довольно банальной: «Главное – живой, а все другое поправимо». Тут я совершенно не понял, что собственно поправимо, но на душе стало тревожно.

Письмо, вроде как письмо. Душевно отметился старик. Но, черт возьми, каким-то приторным, где-то не очень искренним показалось оно мне. Я перечитал его дважды на одном дыхании и тревожная мысль всякий раз только усиливалась. Что именно поправимо? Моя нога и связанные с ней проблемы? Трудоустройство? Как он себе это представляет? Значит, что-то есть и еще, а что?.. Впрочем, почерк у бывшего «начпрода» все-таки отменный. В общем все так гладко, да так сладко, аж выть хочется.

Тридцать назначенных начальником госпиталя дней на «заключительный штрих» и доведение служивого до нужной кондиции дали результат. Ребята-инструкторы вложили душу по-моему по полной. На выписке я крепко, хотя и с помощью палочки, стоял на ногах. О костылях можно было забыть. Правда, с парадным мундиром со свеженьким орденом Красной Звезды (подоспел-таки гостинец Чудова) посошок в правой руке не очень монтировался, но, как гласит народная мудрость: «снявши голову по волосам не плачут». Проводы боевого офицера в красном уголке лечебного учреждения хоть и оказались скромны на кулинарные изыски, но все-таки выполнены были со вкусом. Ну, а чувств тем более было пролито много. Особенно, в тостах «за мощь и славу родного Отечества и его героических персоналий». Но то ли главное? Просто эти ребята в белых халатах, черт возьми, мои коллеги, вытащили меня из могилы, да еще и прочно поставили на ноги! А у моей крестной сестрички Эммы глаза были полны слез. И я не понимал, то ли от радости, от сознания выполненного долга, то ли от предстоящей разлуки, теперь навсегда. Наверное, и то и другое. Только прощаясь со мной, она шепнула, нежно прислонившись губами к моей щеке: «Ежели что, я – ваша». «А ежели что – это что? – с глуповатым кокетством спросил я.

– Лучше б вас опять на войну отправили, – вдруг сказала она и лицо ее стало каменным.

-Это чем я вас так прогневал? Спасибо за гуманное пожелание, – все-таки нашелся я и прибавил с тем же кокетством. – Ну да понимаю, чтобы опять вернуться сюда. И видеть вас.

– Вы это поймете позже, – сказала еще эта восточная женщина и исчезла, оставив меня в изрядном недоумении. Благо, тут организовался новый тост и меня отвлекли.

Конечно, своими проводами я был бесконечно тронут, а если учесть, что мне подали еще и «персональный» самолет к назначенному часу и вовсе был сражен наповал. Ну, так же не бывает – летит служебный военный борт в Россию, по времени совпадая с моими проводами. Постарались ребятишки на славу. И главное – без афиш, сюрпризом. Из вещей – скромная дорожная сумка с восточными сувенирами – это близким. (Все на вкус Эммы и, разумеется, на мои деньги по положенному аттестату). Кстати, Родина неплохо компенсировала мои боевые заслуги и страдания. Сумма вышла приличная. Денег получилось много, но, вручая мне аттестат, старый служака-интендет  заметил сухо с иронией: «Рано, капитан, радуешься. В России тоска. Надолго не хватит».

Провожала меня офицерская братва. Пять человек. Мой лечащий врач. Два командированных из Баграма старших офицера, один из них по поручению командования вручил мне орденок. И еще парочка младших командиров – друзей по госпиталю.

У трапа дернули по наперсточку коньяку. Обнялись. И вот уже взмах руки: «От винта». А попросту «прощай Ташкент», «прощай Афган». Я припадаю к иллюминатору и вдруг вижу рядом с ребятами Эмму. Успела-таки к отлету. Она что-то кричит мне, но все штрихует рев моторов. И я читаю по губам, точнее пытаюсь прочитать, и у меня получается: «Я буду ждать».

Рев моторов усиливается. И вот уже качнулось крыло, самолет вырулил на взлетную полосу. Еще мгновение и легкий отрыв – и перед глазами такое вдруг бездонно-синее майское небо. Я жмусь к иллюминатору и вижу там, внизу, уже далеко-далеко маленькие  фигурки людей – моих провожатых. И мне кажется, офицеры взяли под козырек. Прощай, армия!

 

 

3

В Москве пересадка. Если раньше я приезжал в столицу с «волнующим чувством бесконечной прелести очарования», то на этот раз я видел перед собой чужой, неухоженный город, серый от изобилия походных масс, толчеи и бестолковости. И это в май! Всеобщая базарщина тупой своей неопределенностью угнетала взгляд – просто на лица моих славных соотечественников возлегла печать такой вселенской озабоченности, что хотелось выть. В подземных переходах попрошайки всех мастей. Все больше инвалидов военных действий и настоящих и прошлых, в старых гимнастерках или зачуханном комуфляже. Но непременно с медалькой. Впрочем, от них несет не состраданием, а  скукой. Тут я был, спокоен – такие формы не для моего душевного менталитета. Этому маскараду я знал настоящую цену. Зато красный цвет кумача под гигантским портретом Горбачева на очередном проспекте вызвал во мне странное чувство, то ли лубочной забавы, то ли детали психоза. И вот так, бегло суммируя все вОкруг, напрашивался сам собой вывод: « Мы там воюем, а держава если еще не блюет, то определенно находится в предблевотном состоянии».

В магазинах все та же толкотня, безумные очереди. При одной только мысли войти  внутрь у меня перехватывало дыхание. У входа в метро все во что-то играют. И с государством и меж собой.

– Эй, служивый, поставь монету, – зазывает меня розовощекий удалец в кожанке. – Поставь, не скупись.

– И получу живопись? – весело отзываюсь я.

– А ты поставь. Рискни. Кто не рискует, сам знаешь…

– Знаю, дорогой, долго живет. Хватит. Я свое отрисковал, – понянчил я перед ним свой костыль.

– Ну, выиграл же, – подхватывает мою реплику этот бодряга.

– Чего? – не понял я.

– Жизнь, служивый, жизнь! – подмигивает он мне. – Значит везучий. Повезет и еще.

Возле рядка телефонов-автоматов я останавливаюсь – надо бы позвонить тетушке. Сообщить, что вернулся, вот уже в Москве. О том, что я лежал в госпитале, она знает. И даже как-то прислала мне письмишко. Помнится, я ей ответил так же, как и всем остальным. О том, что мое ранение тревоги не вызывает и скоро вернусь в свою часть проходить дальнейшую службу. Конечно, можно бы звякнуть, обрадовать тетю. Но одним разговором дело не ограничится. И вряд ли я смогу отказаться от приглашения. А это – время. Лучше как-нибудь потом. Сейчас мне нестерпимо хочется домой. И чего греха таить – к жене любимой. Да, я уже тороплю время.  Бегу.

Я ловлю такси и мчусь во Внуково. Мне плевать на заявленную цену. Просто, кивнув в знак согласия, я молча усаживаюсь на заднее сидение, как бы заранее страхую себя от вопросов. Я могу хоть на мгновение забыть Афган?! А водитель крепкий, коренастый мужичок в летах, так и норовит отстрелять меня взглядом в зеркальце заднего вида и задать вопросик. Да про Афган же, мать его… Конечно, на моей роже написано, что я оттуда. Да еще и эта инвалидская палочка-стукалочка. Но, я  пока молчу и избегаю с ним встречи в зеркальце заднего вида. Хотя на всякий случай придерживаю фразу: «Хрен нас туда занес» и, полагаю, дальше будет уже без подробностей.  Какие могут быть воспоминания о войне сейчас, когда уже все мысли о доме, встрече с женой. Если все уже позади и, кажется, так далеко. Однако во Внуково водитель берет с меня только половину суммы.

– Не понял, – удивлен я.

– Все нормально, браток. У меня сын в Кандагаре, – объясняет водитель.

И мне становится стыдно.

– Я служил под Баграмом. Но в принципе  везде одинаково. Но я уверен все будет хорошо. Просто скоро все это кончится.

– Дай-то Бог, – подхватывает водитель вздохом и прячем от меня лицо. – Моего только отправили…

А у касс меня ждало разочарование. На ближайший, он же и последний, вечерний рейс билетов не оказалось.

– Вот только перед вами бронь отдала, – посочувствовала мне взглядом полноватенькая кассирша. – Только на завтра на утренний.

– Давайте, деваться некуда, – соглашаюсь я.

Купив билет, я отправился в гостиницу – от путешествия по Москве у меня чертовски разболелась нога. В номере, приняв душ, я рухнул в постель, предупредив горничную, чтобы разбудила утром за час до вылета. Но неожиданно проснулся в десятом часу вечера и, по-моему, от голода. Так что в ресторан я попал в самый разгар веселья. Играл оркестр. Выписывала под него вензеля публика, но не густо. Свободные столики были. А общий тон вечерки задавала компания преимущественно молодых людей. Они собрались в глубине зала, островком. Мой официант по заявленному на лацкане белого пиджака имени Слава, эдакий изящный юноша с тонкими усиками, чудесно пахнувший парфюмом, принимая заказ, попутно поведал, что вот «нежданно-негаданно» нагрянули сотрудники одного из Московских НИИ, чтобы проводить своего коллегу в командировку, в Америку. И еще этот Славик предложил мне в качестве памятного сувенира, юную особу, некую Виолетту, скучающую за бокалом шампанского, через столик напротив. Но, по-моему эта самая Виолетта еще задолго до официального предложения начала пасти меня, считай с порога. И под ее назойливым взглядом я чувствовал себя неловко. От такого десерта я отказался, сославшись  на недостаток времени, и если и омрачил этим Славу, то нежно. Я сразу перевел разговор на шумно провожающую сослуживца компанию.

– Странно, не правда ли? Ребята отправляют человека в Америку из Внуково.

– А может, здесь у нас погуляют и затем рванут в Шереметьево. К посадке, – предложил свою версию официант. – У нас дешевле и оперов нет.

– Маневр прямо-таки впечатляет, – вяло согласился я и улыбнулся себе. – Уж чего-чего, а оперов у нас хватает везде.

Впрочем, отужинал я спокойно. Скучающая Виолетта удалилась, не допив и второго фужера шампанского. Это был не ее день. Уходя, она сделала мне ручкой, точнее двумя пальчиками и я ее пожалел.

Только после ресторана меня поджидала тяжелая ночь в гостиничном номере. Сна не было. Нагрянул Афган со всеми подробностями. И потом это все мало– помалу перекочевало в дрему, в эдакий полусон, полуявь. Обрывки воспоминаний своей  чудовищной аранжировкой являли кровавые сцены: изуродованные тела, эдакий конвейер измученных страданием людей, в котором, к своему ужасу я находил и себя. Но весь этот адский мрак меня не будил, а наоборот, загонял вглубь, к еще большей мерзости. Впрочем, предстала почти подробно последняя стычка с «духами» по пути в Баграм, но в отличие от предыдущих картинок – эта оказалась мягче – такой щадящей отдушиной. Особенно когда я увидел дочь Маришку и старика Рериха. И только с появлением восточной красавицы Эммы, которая о чем-то со слезами на глазах умоляла меня, я начал выбираться из видений к свету. Веки наконец разлепились и предо мной возникло подернутое бледно-серым рассветом гостиничное окно.

– Черт, и всего-то выпил две сотки коньяка, –  в сердцах пробурчал я и отправился в душ. И хотя до регистрации и посадки была еще уйма времени, ни о каком продолжении сна не могло быть и речи. Так что, когда горничная явилась меня будить, она встретила сидящего в кресле и при полном параде офицера с журналом в руках. Поздоровавшись, с явным изумлением в лице, она только и молвила:

– У военных свой будильник срабатывает точно.

– Все зависит от обстоятельств, – слегка позанудничал я.

… Регистрация и посадка – все как всегда. Слава Богу, хоть и май, но грозовые фронты в стороне от моей авиалинии. Так что «ноу смокинг» и пристегните ремни. Через каких-то пару часов я буду дома. Всего два часа – а сколько позади?! Возвращение всегда дольше, а если думать о том, откуда ты – вдвойне. Мыслей нет, то есть их так много, что не знаешь – какая из них важнее в данный момент. А чувство одно, но зато какое?! Всем чувствам чувство! Я еду с войны, я живой, живой, черт возьми! И вот уже под крылом самолета  я вижу знакомые улицы и проспекты города моей любви.

На привокзальной площади шустрый таксист со знойным именем Аганес подхватывает мою дорожную сумку и под названный мною пункт назначения лихо берет «под козырек» черной своей  копны.

– Афган, командир?

– Он самый, – согласно киваю я и сразу перевожу разговор. – Мы сможем по пути купить цветы?

– Это без проблем. С цветами у нас напряженки нет, – все-таки чертовски весел этот Аганес. И немного поныряв в дорожной толчее и лихо откупорив пару дорожных пробок в центре, подгоняет к цветочному пятачку. Ну, сплошь из своих соотечественников. – Пожалуйста.  Розы на любой вкус и цвет.

– Пусть будут розы. Но только не красные, – вздохнул я.

– Понял. Тогда будут белые, – решительно открывает дверцу Аганес. Я даю ему деньги. – Все сделаю в лучшем виде, капитан.

Розы Аганес выбирает придирчиво. Со своими соотечественниками здоровается в обнимку. И каждый предложенный вариант обсуждается на языке Кавказа темпераментно. И вот, наконец, он вручает мне цветы – ну просто роскошный, на длинных ножках букет в целлофановом блеске.

– Ну как формат, командир?! Люби не хочу. Еще и со скидкой, – так и фонтанирует радостью жизни этот Аганес. А запах… – и уже в салоне и уже серьезнее, говорит. – После Афгана, да? Рай! Кстати, если есть валюта, можно маленько-хорошенько отовариться к столу. Тут одно местечко имеется. Ну, там виски, икорка разная… Дефицит для своих.

– Спасибо, дорогой. С этим все в порядке, – отвечаю я. В самом деле, мои провожающие ребятишки прибомбили мне в Ташкенте спецпаек с полным арсеналом деликатесов. Тут я был спокоен. А бутылочку хорошего армянского коньяка мне презентовал сам начальник госпиталя. И заметил еще, хитровато: «Как коллега коллеге». Надеюсь, у моей суженой найдется что-либо в праздничное «ДП», помнится, хозяйкой-то она была запасливой, – подумал я уже в откровенном  нетерпении. Сегодня четверг. Можно устроить вечер на двоих, так просто «вечер на двоих». А официальную встречу с друзьями на выходные… Сладкие мысли еще сильнее озаряет голос знойного кавказца.

– Прибыли, командир. К какому подъезду подавать?

– А вот к тому, четвертому, – указываю я рукой и ловлю себя на волнении. Странно, в довольно людном дворе ни одной знакомой физиономии.

– Есть! – таксист лихо подгоняет к парадному входу и помогает мне выгрузиться. – Что-то не вижу духового оркестра и радости на лицах встречающих. Или так задумано?

– Так задумано, – отвечаю я и с грустью нахожу идею с неожиданным явлением фронтовика пред ясные очи возлюбленной полным блефом.

Аганес подает мне руку.

– Ну, будь здоров, командир. Если кто обидит, ты знаешь, где меня найти. – Он останавливает взгляд на букете. – А розы?! Я тебе завидую, командир. Ой, что будет, что будет!

– Спасибо, дружище. Ты меня освежил, – говорю я.

– Как горный ветерок, да? – подмигивает Аганес. – И вдруг мрачнеет. – Эт ты Богу скажи спасибо. Ему важнее. А я так, извозчик.

Легкий вскрик сигнала и автомобиль исчезает, оставив меня у закрытой двери моего подъезда, в полной пустоте и недоумении: «Господи, как же  долго я ехал».

…Я хочу вот так, одним махом взлететь на третий этаж к своей квартире, но не получается. И дело не в ноге. Какая-то сила придерживает меня и еще – сердце. Оно как будто не во мне, а рядом, я чувствую его тормозящий пульс, да такой, что  на очередной лестничной площадке останавливаюсь, перевожу дыхание. И вот она – моя родная дверь, ничуть не тронутая временем, с той же тонкой микротрещиной посередине! И все тот же коричневый кругляш звонка с белой кнопочкой внутри. Я гляжу на часы – время обеденного перерыва. Галя обычно приходила на перерыв. Несколько коротких сигналов и один длинный – так всегда звонил я. Это мой пароль! Молчание… Я повторяю вызов и опять тишина. «Не пришла. И сердце не подсказало», – проносится в мозгу. Надо как-то скоротать время до ее прихода. А еще лучше, позвонить ей на работу – какие теперь к черту сюрпризы. Конечно, я огорчен. Я задерживаю взгляд на букете и тоска, та самая, уже подзабытая, госпитальная тоска, заполняет душу.

Я звоню в дверь напротив – молчание. Затем в соседнюю. Я делаю длинный, ну просто нахально длинный сигнал. Кажется, здесь живет инвалид Барков – уж он-то должен быть дома. Мне очень нужен телефон. Надо элементарно отловить Галю в клинике. Я бросаю взгляд на букет, психую: «Не торчать же мне здесь, сушить этот веник?!». Наконец, за дверью возникает движение – щелчок и появляется девушка. Сначала я вижу ее волосы – пышные, до плеч, каштановые кудри, а уж  потом глаза. Вот у меня всегда так, лицо вторично, вначале – что на голове. А в глазах улыбка на грани изумления. Вероятно, я своим общим нетерпеливым выражением, да еще с этим букетом, выгляжу анекдотично, как заблудившийся дамский угодник. Но я все-таки говорю достойным тембром:

– Здравствуйте. Тут раньше жил Николай Николаевич Барков.

– Так вы к нему? – удивлена девушка.

– Да нет, я в квартиру напротив, – кажется, у меня от волнения пышет лицо. – Понимаете, я муж Галины Сергеевны, вашей соседки. Я приехал, а ее нет дома. А, помнится, тут жил Барков. Я хотел от него позвонить.

– Ну, так бы сразу и сказали. Вам нужен телефон, – немного разочарована хозяйка. – Да вы проходите. А Барков умер. Теперь это моя квартира. Убитую однушку мы купили у его родственников.

Мы стоим в коридорчике – кажется, у этого инвалида Баркова всегда дурно пахло. А сейчас здесь свежо. Хозяйка увлекает меня в небольшую прихожую. Встроенный шкаф, овальное зеркало, инкрустированная тумбочка под ним. А на ней белый аппарат телефона.