Текст книги "Дыхание Голгофы"

Автор книги: Владимир Барвенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

 

Роман                                                                                        Владимир Барвенко

Дыхание Голгофы

 

Часть первая

 

1

  … Тост «на посошок» и следом – безымянный. Просто свели стаканы и каждый выпил свою дозу водки до дна. Закусили, чем Бог послал, а Бог оказался щедрым на изыски – икра, твердая колбаска, и еще какая-то вкусная хреномуть в импортных баночках. Замполит Жора Чудов отправляется в отпуск и ему можно позавидовать. За окном полночь – густая, жирная тьма. Из открытой форточки лезвием бритвы полосует прохлада. Там Афган – земля «духов». А здесь, в просторном кабинете политрука пейзажи Родины в рамках, уютно. Даже члены Политбюро не утомляют. Проводы – офицерский корпус в полном составе. Война войной, а отпуск – по расписанию. Если повезет, то уже завтра вечером майор будет разгуливать по Москве, а потом, как и положено –  море, Сочи – полный прелести отдых с дамой сердца. Сентябрь, бархатный сезон. И к чертям собачьим эти заоконные дувалы, чужие прогорклые небеса – вся эта трижды проклятая афганская тоска. Кто-то шутит:

– Хоть здесь выпьем. В России очереди за водкой... Мрак. Сухой закон.

– Ну-ну, разговорчики в строю. Родина – святое, – хмельно поигрывает голубыми глазищами отпускник.

  А я его не любил. Не принял сразу. Наверное, так бывает. Ну атлет, ну красавец и улыбка – само обаяние, а на донышке этих, в небесной сини, глаз – лед. Впрочем, наши дороги пересекаются по степени нужды: я – врач, Чудов – армейский политик. Кажется, его также душой не приняли офицеры части. Пробежал слушок, что майор – отпрыск серьезного генштабиста и в Афган его кинули за боевой строкой в личное дело. Но тосты всякий раз «рисует», аж дух захватывает. И неважно, за себя или «за того парня». И стакан держит как-то набекрень, небрежно. Позер, но цену себе знает. Где-то осторожен, где-то нежен. Словом, впечатляет и фактурой, и образом. Наверное, таким и должен быть комиссар, духовник– идеолог и, само собой, «проводник линии партии». Стакан поднимает первым, и все подхватывают за ним. Даже командир наш, Семеныч. Правда, всякие слова в полуночном застолье вяжутся хреново – все за день зверски устали. Да разве только за день – похоже, у этой войны нет конца. Иммунитет на исходе. Пара  скабрезных шуток и анекдот на предмет знойного юга и девичьих ножек  застревают на третьей стременной и я, воспользовавшись моментом, желаю отпускнику всяческих удовольствий и откланиваюсь. Меня даже Семеныч не удерживает, я – при больных. Только глухой ночью ударили из минометов «духи». Обстрел оказался на редкость вязким. И снаряды суки ложили плотно. Пока отцы-командиры с бодуна организовывали оборону, а «духов» уж и след простыл. Пылали столовая и технические ангары. Несколько мин угодили в казарму и как итог – четверо убитых, с десяток раненых. Двое – тяжело. По связи я едва докричался до Баграма – обещали прислать санвертушку. Но уже и рассвет заскулил, а ее все нет. Опять кричу и опять обещают:

– Скоро, капитан. Ждите. Вы не одни, духи вокруг совсем осатанели.

– А моим тяжелым все хуже и хуже, – доложил командиру и выдохнул еще в сердцах. – Чего они там чешутся?! До госпиталя пятьдесят километров. Сколько тут минут на вертушке.

– Вот что, Гаврила Алексеевич, трупы в «Урал», а раненых – к себе в «таблетку». Заодно и отпускника бросите в аэропорт. А то он уже притомился в теме, – распорядился Илья Семенович и, подумав о чем-то своем, добавил. – Ну и «броник» сопровождения на всякий случай.

За минувшие несколько часов полковник Шмелев, наш Семеныч, как-то огруз, поскучнел. Седина на висках засеребрилось ярко, назойливо.  Обстрелы бывали и раньше, но с такими потерями впервые.

В расположении части полный аврал. Бойцы разгребают завалы. Всюду кучно, бестолково и смрад стоит колом. От тлеющих обломков тянет, как от жаровен. Чудов взял на себя организацию транспорта в Баграм – на сборы ушли считанные минуты. Упаковались. И вот мы в пути. Солнце выползает из горизонта лениво – золотит дальние сопки и забежавшая на лучи кудрявая стайка облаков как бы оплескана оранжево-синим маревом. И пахнет влажно духмяным разнотравьем. Несутся мимо дувалы, нелепые каменные постройки, люди, овцы, повозки.

  Мое место рядом с водителем сразу по-хозяйски занял замполит. Назвать это оплеухой можно отчасти – все-таки он старший и по званию, и по должности. Хуже то, что он свой чемодан сунул в салон нам под ноги. Не чемодан, а чудовище, с коваными углами, тяжелый. Как позже скажет хозяин: «Духовные ценности, капитан Апраксин. Книги. Здесь выбор большой – все лучшее воинам – интернационалистам. И главное – „Пикуль“. Ну еще традиционная „Сонька“ и, так, несколько импортных безделиц.

«Неужто генеральский сынок в Москве за валюту не мог купить себе „японца“, – подумал я, да так, видно, выразительно подумал, что майор постиг мои мысли.

– Отсюда цены больше. Память, старик.

… Впереди гремит тяжелый трехосный «Урал» с грузом «двести» и на душе мерзко. Кстати, почти все погибшие пацаны-дембеля. Один из них, старший сержант Марик Луков, мой земляк с Придонья. Осколок пробил ему височную кость – смерть была мгновенной. Другим повезло меньше – тела изуродованы, но та, что «с косой», какое-то время медлила и осознание мук конца ребята ощутили в полном объеме. Механик – водитель БТР Алеша Прошкин умер у меня на руках. Бредил, мать звал. В каких только переделках не бывал, а тут – так нелепо: после первого взрыва выскочил из казармы и сразу под мину...

Бежит перед глазами параллельным курсом труба керосинопровода и мысли дубеют. Раненые – рядовой Мохов и ефрейтор Савушкин дремлют – перед отбытием я их хорошо наколол обезболивающим промедолом: у одного черепно-мозговая травма, у другого – ранение в живот. По-моему, повреждена селезенка. И в том, и в другом случае нужны срочные операции. Мохов теряет сознание – не исключаю, что его надо отдавать нейрохирургам. Значит – Ташкент. Такое бывало, я сопровождал. Из Ташкента я звонил домой жене Гале по межгороду и болтали долго, от души. Тогда еще была жива дочь, Маришка... Полгода прошло...

Майор куняет в дреме. Голова обмякла и тяжелый мясистый подбородок грубо сминает лицо. Что там ему снится? А я думаю о Гале. Скоро уже два года, как я здесь. Уезжал старлеем, простым хирургом-ординатором военного госпиталя. Провожали жена, дочурка Маришка и тесть Сергей Сергеевич. Тесть, полковник, замначальника службы тыла Округа, организовал столик в ресторане «Полет» в аэропорту. И накрыл обильно. И был вечер... Сыпались тосты – за здоровье, за удачу, за возвращение и, конечно, за любовь. Маришке не сиделось на месте, бесновалась, бегала по залу, а когда начались танцы под оркестр, плясала со всеми и стала всеобщей любимицей. Если и были в моей жизни минуты счастья, то эта была именно та... И Галя выглядела совершенно необыкновенно. Кокетничала, строила глазки и мне не казалось, нет – на нее обращали внимание мужчины. Грешен, ревновал. Красивая жена – это дополнительная нагрузка на душу и любые ее слова о верности в минуты прощания – лишний повод в ней усомниться. Впрочем, зная жёсткий характер моей благоверной, сантименты в свой адрес, а тем более флирт – это игра, не более. Я все-таки был спокоен. А если и учесть, что Галка еще патологоанатом, то всякие издержки поведения – в пользу бокала шампанского. Перед самым объявлением регистрации я взял Маришку на руки и она уснула. Так я ее и нес до входа в зал ожидания. Разве я мог подумать тогда, что эти капризные губочки и пухлые, розовые щечки я вижу в последний раз...

Стоял холодный декабрь и по взлетной полосе мела поземка. Меня ждал Афган...

– А что, Гавриил, у тебя брат тоже офицер? – как бы очнувшись от дремоты, спрашивает  Чудов.

– Мне кажется, что вы даже знаете имя моей двоюродной тетки, – усмехнулся я.

– Ну, утрировать-то не надо. Я не особист. А взглянуть на личное дело по должности велено, – поскучнел Чудов. – Я к тому, что имя Апраксиных известное на Руси. Со времен Петра Отечеству служили, а может, еще и раньше.

– Я так глубоко не копал, товарищ майор. Жители мы сельские. Со станички на Дону. Отец – колхозный агроном, мать – ветврач. Они один вуз заканчивали. Отец, правда, родом из Новгорода.

– Вот. Уже теплее... К Петру ближе. А как же армия? Мечталось быть военным? – оживился замполит.

– Да нет. Я врачом  хотел быть, а вот батька мой видел меня военным. Вот как-то так и срослось.

– Ленинградская военно-медицинская академия – это что-то! Как удалось-то из деревни? – хитро блеснул глазами Чудов.

– Лапы не было. Нет у нас таких могучих родственников. Обычный вариант с золотой медалью. Ну, и ноги помогли.

– Это как? – удивился майор.

– Бегал я быстро. А как раз накануне поступления – Чемпионат России выиграл по юношам и норматив кандидата в мастера спорта выполнил...Так прямиком и на ленточку в академии, товарищ майор.

– Слушай, Гавриил, и чего ты меня майор, да майор, полгода вместе служим. Пора бы уже и Георгием величать. Мы ж почти ровесники, – попытался сократить дистанцию замполит.

– Хорошо, я подумаю, товарищ майор.

– Ну, спасибо, дорогой, за перспективу. А братца, похоже, ты вдохновил? – достал сигареты Чудов. А я заметил:

– Курить бы не желательно...

– Понял, – вернул назад пачку майор. – Пришел старший брат в отпуск в форме, у пацана глаза от восторга заблестели.

– Да не только у него, у всех станичников...

– И станичниц, – весело подхватил майор.

– Казачек, – поправил я. – Брат мой, Петр, на два года моложе. Все мореходкой грезил...

– А стал десантником, – уверенно заключил замполит. – И тоже, наверное, медалист?

– А то. У нашего батьки не забалуешь. Для меня этот его выбор оказался неожиданным. Говорили в военкомате – в районе сосватали в десантуру. Ростом Петр повыше меня и собой покрепче. Боксом занимался. Фактурный парень. А сейчас, со слов родителей, вообще «шкаф». Начинал служить в Забайкалье. Потом перевели куда-то на восток. Все время в командировках. В прошлом году в отпуске, думал, состыкуемся. Обещал братец подогнать, не получилось. За весь Афган одно письмо от него. И то из Москвы, без обратного адреса. Жениться собирался, и так  – обо всем и ни о чем. Где служит и в каком звании – ни слова. Только в Афгане его нет.

– Ну, не Афганом единым, – чему-то своему усмехнулся замполит и глянул в боковое окно. – А чего ползем то?

– А как по-другому, товарищ майор? Мы же «прицепом за „Уралом“. И пацанам – последний путь, – рассудил мой водитель Степа Калюжный.

– Это верно, последний...– согласился Чудов и все забылись в паузе.

Бежит дорога. Строй тополей у дороги сменяют ивы. А за ними, в глубине, обрызганные кустарником веселые лужайки. Чирикарская зеленка, предгорье, места прозрачные, манящие. Я вспомнил самый первый наказ командира:

– Никаких привалов и остановок по пути, – шаг в сторону и жди подарок...

Господи, как давно это было. Сколько событий... На ухабе очнулся Мохов. Повел безумным взглядом, тяжело вздохнул и опять ушел в себя. Я взял его руку, нащупал пульс. Удары частые, но ровные. «А, может, все обойдется?», – мелькнуло.

Кажется, пауза затянулась. Майор опять сделал попытку закурить, достал сигареты и тотчас спрятал. А я подумал – «черт возьми, за эти полгода я так близко с ними и не общался. Жора как Жора».

В заднем окне громоздится бронетранспортер сопровождения, а за ним, в ровном натруженном гуле, узкая лента шоссе, уныло. Мелькнул пост, за ним застава. Я вдруг ловлю себя на том, что очень скучаю по Гале. Последнее время письма от нее приходят все реже. Да и о чем писать – малышки нет. Раньше в конверте, в  «ДП» к письму я находил рисунки дочери – нечто похожее на зверье: зайчики, слоники, медвежата, а там, где совсем уж не понятно кто есть кто, Галя подписывала: «Такой у нас волк. Он зубастый и злой». И, конечно, присылала фотографии малышки... Их собралось много. Целый альбом. Тут я вдруг вспомнил, как долго искал в Ташкенте подарок Гале ко дню рождения. Хотелось что-то необыкновенное, яркое, пока вдруг в ювелирном не остановил мой взгляд медальон в форме сердечка, в золоте с рубинами – великолепное изделие восточных мастеров манило, звало к себе. Вещь оказалась безумно дорогой, но я как-то изловчился, купил. Что только не сделаешь для любимой женщины. А она сказала: «Гаврош, тебе он нужнее. Вставим сюда фото нашей девочки и она тебя будет беречь». А я заупрямился: «Не слишком ли роскошно... И чего страхи нагонять?! Меня Родина бережет». Но жена настояла. И с тех пор медальон с Маришкой всегда на груди. И, кажется, Бог милует.

Еще немного, еще чуть-чуть и наш Баграмчик тут как тут, – нарушает молчание мой водитель Степа, рязанский паренек. Вообще-то он балагур: когда мы одни, «без начальства», любит анекдотами «сорить». Из цикла народных. Я пронес этот его эмоциональный пассаж мимо себя, а Чудов буркнул:

– Хреново без курева.

И опять все погрузились в себя. А я вернулся к Гале. Не пишет, не хочет, видно, лишний раз бередить рану. Какие строчки без памяти о дочери? Наверное, мне все-таки легче. Я спрятал свою душу здесь, в Афгане. А на чужой крови и своя рана терпимее. А у нее шок в развитии. От одиночества, от пустоты, от деталей квартиры, даже запахов. «Я, Гаврош, нечаянно распашонку Маришкину нашла, в белье затерялась. Розовенькая такая, с рюшечками. Еще, знаешь, младенческим пахнет... Всю ночь ревела. Ну за что, а? За что...» – вспомнились строки и память торопливо, уколами восстанавливает совсем недавнее прошлое... Мой экстренный вызов в Союз по телеграмме... (И надо же было лететь бортом с «грузом 200»). Ну, нелепость какая-то, глупость. Играла девчушка на детской площадке, упала, ударилась головой и ножку поранила. И все. И травмы, казалось, пустяковые. И вдруг страшный приговор – гематома мозга, лобной части. Сепсис. Кажется, тесть поставил на ноги всю «передовую Советскую медицину». Лучшие импортные лекарства, профессура... Только в итоге – паралич... А дальше чудовищная процедура погребения ребенка...

Чудов поворачивается ко мне и я читаю на его лице нетерпение на грани отчаяния.

– Курите, но только в окошко, – разрешаю я.

– Вы великодушны, боярин...

Замполит закуривает и добросовестно сбрасывает дымок в окошко. Он весь в процессе, а меня память опять тычет в прошлое. Благо, теперь в юность. И встает лето, Москва, Казанский вокзал. Я в очереди у билетных касс. Я – курсант, еду домой на каникулы из Питера. А по пути на несколько дней останавливаюсь погостить у тети Нади, материной сестры. Она одинока и каждый мой приезд для нее праздник. Тетя Надя работает в крупной строительной организации ведущим специалистом и к встрече с племянником приготовила целую серию театральных сюрпризов. Просто у нее есть возможность доставать билеты на самые звездные спектакли. В Ленком, театр на Таганке, в Большой... И мы каждый вечер на просмотре.

– Настоящий офицер, а тем более врач, должен быть еще и культурно образованным человеком. Могу привести тебе сколько угодно примеров из отечественной истории, – наказывала она.

– Да я не против, тетя Надя, – весело соглашался я. – Всегда готов отдать должное Мельпомене.

– Ты еще и слова знаешь такие, станичник...

А к последнему курсу это уже стало традицией. Правда, однажды тетя призналась, что заядлой театралкой становится только в дни моего пребывания. И некогда ей, и устает. И в тот памятный приезд все было так. Три вечера в Москве, три спектакля. Последний в Ленкоме... И вот я на вокзале стою в длинной очереди у билетных касс, изнываю от духоты – лето, все тянутся на юг. Жду. Лезу в карман за платком и слышу девичий голос:

– Молодой человек, у вас что-то выпало из кармана.

– Спасибо, – поднимаю я бумажку – это были использованные билеты в Ленком.

А девушка напротив улыбается – высокая, в светлом брючном костюме. Большие карие глаза, вздернутые ниточки бровей, короткая стрижка. И неожиданное волнение охватывает меня.

– Что-нибудь важное? – спрашивает она и смотрит лукаво.

– Да нет. Вчерашние билеты в Ленком.

– Вам повезло...

И все. И никакого развития темы. Транзит. Но когда она оказалась в соседнем купе – это уже была судьба. Просто землячка, просто из одной области. У нее, как и у меня, впереди выпускной курс, в Первом медицинском институте. Коллеги. Ну, так не бывает. Все и сразу, – подумал я тогда в каком-то странном тревожном нетерпении. Проговорили едва ли не до рассвета. А потом были письма, звонки, встречи... И уже перед самой свадьбой Галя призналась: «Ты, Гаврош, мне понравился сразу. Тогда, на вокзале. Все искала момент для знакомства. Видно, мне сам Бог помог и с этими выпавшими у тебя билетами, и с купе рядом с твоим»...

– Смотрите, какие-то люди. Вот там, вдалеке, – гасит мои воспоминания замполит...

Я подаюсь к дверному оконцу – мешает чемодан и в следующий момент страшный удар с легкостью подбрасывает нашу «таблетку». А Чудов орет:

– Ду.у...хи!

Салон наполняется едкой гарью. Все в каком-то вязком тумане. Еще удар, распахивается дверь и меня, как ветром, легко сдувает на землю. Я выползаю на обочину и вдруг вижу седого старца в белой одежде. Он стоит от меня в нескольких метрах и подзывает: «Ко мне, ко мне». Я пытаюсь подняться, но нога мешает. Она как будто чужая. Черт возьми, как же этот старик похож на Рериха, отчего-то думаю я и вдруг легко встаю на ноги. Торопливо иду к нему навстречу, почти бегу. Откуда-то сбоку от старика вдруг появляется Маришка.

– Доча! Ты как здесь?! – бросаюсь я к ней.

– Папочка, тебе больно, да? Больно? – спрашивает меня Маришка. – Ножка болит? Вот и вся в крови.

– Ничего не болит. Пустяки, – отвечаю я и чувствую необыкновенную легкость во всем теле, кажется, так легко мне не было никогда на этой чужой земле. – Ты как здесь оказалась?

– А вот так, – игриво стреляет глазками дочурка, как давным-давно на моих проводах в аэропорту.

Я подхватываю ее на руки.

– Отпусти, папка, уронишь. Я уже выросла.

Вдруг сзади раздается взрыв, потом другой. Я опускаю Маришку на землю, оборачиваюсь и вижу, как из моего УАЗа вываливается рядовой Мохов, а майор все еще рядом с водителем и лицо его искажено страшной гримасой. Он пытается открыть дверку. Тут ударяет еще один снаряд и у меня мелькает в мозгу: «Из ЭРЭСов шмаляют». «Таблетку» охватывает пламя, но Чудову наконец удается выскочить на землю. Он подхватывает валяющийся у дороги чемодан, в котором Пикуль, и вприпрыжку, мимо лежащего Мохова, несется к «Уралу». Труповоз стоит. И из под его колес стреляют. Маришка тянет меня за руку, кричит:

– Папка, не смотри туда, не надо!

Но я не могу оторвать взгляда от бойцов, стреляющих по «духам». «Это же мой водитель Степа и раненый ефрейтор Савушкин», – догадываюсь я. Следующий взрыв снаряда уже на броне БТРа. Тут подходит ко мне старик и говорит, почти приказывает:

– Ну посмотрел, и хватит. Пошли.

– Да, папочка, пошли с нами, – живо поддерживает этого «Рериха» дочь.

– Куда? – нервно спрашиваю я.

– Пока на бревнышке посидим. Устал, поди. Переждем. Скоро все утихнет, – отвечает старец и чему-то улыбается.

Мне хочется возразить и не могу. Я послушно двигаюсь за ними. Усаживаюсь на это самое бревнышко и меня терзает совесть: «Как же так, я здесь в безопасности с дочерью и мне легко, а они там тонут в кровище». А старец кладет мне руку на плечо и заглядывает в глаза:

– Хочешь к ним? Очень хочешь? – спрашивает. – Не пожалеешь?

– О чем вы? Там же раненые. Это мой долг. Им же больно.

– Дак жизнь – это боль, – роняет вдруг слезу человек с лицом Рериха. – Иди, если решил.

– Правда можно? – поднимаюсь я.

– Да, папочка, иди, а мы тебя подождем. Ты же вернешься? – подталкивает меня Маришка.

И тут вдруг резко и очень близко передо мной возникает лицо майора Чудова.

– Живой, боярин? – нагловато улыбается он.

– Еще не знаю, – едва ворочаю я языком.

– Живой, боярин, попугали нас духи. Вот и «таблетку» твою спалили.

– Кажется у меня с ногой проблемы, – тяну я руку к колену.

– Кажется. Лежи спокойно, – отчего-то весело соглашается майор. – Главное, голова цела.

И только тут я вижу над собой очень синее небо, какое только и бывает в этих краях, когда разгорится утро.

– Погибшие есть? – пытаюсь я оторвать себя от земли и не могу.

– Не дергайся, капитан, – останавливает мои усилия Чудов, а стоящий за ним водитель Степа Калюжный отвечает:

– Кроме вас раненых нет. А убитых двое.

– Мохов?! – так и вырывается у меня.

– Да, – соглашается Калюжный и переводит тему. – Я вам жгут наложил выше колена. Тут у ребят взял ИПП с бинтами и ватой. Упаковал вашу ножку. А сумка с лекарствами сгорела в УАЗе. Вот товарищ майор помог ногу бинтовать, пока вы в отключке были...

– Да все путем, боярин, – бодренько подхватывает Чудов. – Вот и подмога нам подоспела из сто восьмого полка ВДВ.

Вместо майора появляется человек в камуфляже.

– Потерпи, капитан, мы перенесем тебя в наш транспорт. Ты для кузова не годишься. – Он поворачивается к майору. – А вы грузитесь, грузитесь в «Урал».

– Да уже утрамбовались, – мрачно роняет Чудов. Он достает из бокового кармана кителя плоскую фляжку, открывает и подносит к моим губам. – Хлебни на дорожку – это коньяк.

– Сколько звезд? – бодрюсь я.

– Ожил, шутник. Я меньше пяти не пью.

Перенесли меня легко. Боль была тупой, неопределенной. А по ходу движения, только нога и мешала. Какой-то чужой, мокрый от крови чурбак лежал рядом. И еще подташнивало. «Так всегда бывает от потери крови», – подумал я.

 

2

В госпитале в Баграме, мой однокашник по академии хирург Саша Львов сразу сунул меня под капельницу, и наколов еще и наркотиками, принялся осматривать рану. На его лобастом лице, особенно на залысинах выступила испарина, но Сашка пытался бодриться, отпуская какие-то  скабрезные штучки, которые, впрочем, вязли в горячечном тумане. И хотя я понимал, что с ногой у меня не просто хреново, а очень хреново,  но остроты не чувствовал.

– Жить будешь, старик. Это главное, – наконец патетически заключил Львов, а я с трудом сглотнув тошнотворный ком, подхватил:

– … только без ноги.

– Я этого не сказал. Поборемся, старина. Кость раздроблена и сустав поврежден. Ножку придется собирать и, полагаю, ювелирно. Но тебе повезло.  Сейчас готовится борт в Ташкент.

– Эт нашему Чудову  повезло, как по заказу, – пробормотал я.

– Какой еще Чудов? – не понял Саша.

– Да замполит наш в отпуск ехал. Я раненых к тебе вез. Вот ему и повезло.

– Нашел, о чем думать. В Ташкенте кудесники творят чудеса. Ты же знаешь. Я пока, друже, сделаю, что смогу, ну, а дальше с Богом…

Перелет не помню. Ничего не помню. Очнулся в палате. Нога задрана на привязи. И все от верха и до низу в металлической конструкции. Не лапа, а Эйфелева башня. Возле меня хлопочет вся в белом восточная красавица. И еще и улыбается мне эта Шахерезада дерзко.

– Где я?! – кричу я.

– В госпитале миленький, в госпитале, – отвечает дева и прижимает пальчик к моим губам. – Не так громко, ладно?

– Громко, почему громко? – ни черта не пойму. – Что со мной?

– Сейчас уже все хорошо. Вам шесть часов операцию делали, ножку поправляли. Будете теперь плясать, – весело поблескивают глаза этой Шахерезады. – Только говорите, пожалуйста, тише.

– Может, я еще сплю. У меня как будто вата в ушах, – вслух сомневаюсь я.

– Да нет, слова Богу проснулись. Так что все самое страшное позади. Что-нибудь хотите?

– Еще не понял, что мне надо, – с трудом выдавливаю я из себя и осознаю, наконец, явь. – Сколько я здесь?

– Не знаю. Я только из отпуска вышла и заступила вот. А для вас так важно, сколько вы здесь? – лукаво блестят глаза у девицы.

– Да нет, наверное, не важно, – как-то обреченно соглашаюсь я. В самом деле, какая мне разница, когда я сюда попал? Меня, похоже, из могилы вытащили, а я тут справки навожу, – занервничал я и машинально потянул руку к груди. Медальона не было.

– Что-нибудь случилось, – сразу заметила мое беспокойство сестричка.

– Нет медальона. Памятная вещь, ну как талисман. С фотографией дочери… Она умерла. А я вот живой…

– А в описи ваших вещей его не было. Я, конечно, скажу главному…

– Не надо. Наверное, она сняла с меня медальон, чтоб я остался жив…

– Наверное, – согласилась со мной эта очаровашка, странно так взглянув на меня. – Ну, если что-нибудь захотите черкнуть близким,

я помогу написать.

«Какое письмо, о чем?» – с ужасом думаю я, переводя взгляд на металлическое изваяние вОкруг ноги. А вслух говорю: – Спасибо, пока нет. Чего пугать-то своих?

– Ну, и правильно. Немножко поправитесь и напишем, – соглашается девушка.

– А вы хорошо говорите, без акцента, –  слегка пожевав паузу, нахожусь я.

– Так у меня мама русская. Я, это, – метиска.  А папа тоже военный. И тоже там, ну откуда вы. А меня Эмма зовут, а как вас – я знаю. Главный доктор всем наказал, чтоб проявляли о вас заботу.

– Странно.  Мне? Заботу?

– А ничего странного.  Раненые доктора у нас тут редкость. А вы еще и герой. С духами в бой вступили, – что-то поправляет на постели эта Эмма и встает. – В общем, я буду тут рядом. «Так уж и герой», – бурчу я ей вслед и тотчас перед глазами мелькает моя горящая «таблетка», бегущий с огромным чемоданом от нее к грузовику замполит Чудов. Он как-то смешно, подскоком, припадает на правую ногу и фуражка его  сползла козырьком на бок.

Восточная красавица исчезает за дверью и пережитое тотчас наваливается на меня. Ярко, в деталях, как будто только и ждало, притаившись. Так что все минувшие  события,  считай, от витиеватых тостов замполита в застолье и до больничных носилок в Баграме, обретя спелость, так и просыпались к ногам. Выбирай, да на зуб пробуй. Только вот вкус каждого такого плода оказался горьким, а сам выбор невелик. И я делаю одну за другой попытки вымести все это из себя, но тщетно. «Голова трещит, сердце вылетает, а мозг долбит „инвалид, инвалид“. В итоге проваливаюсь в сон и в нем вижу Галю: ее лицо, глаза, губы, улыбку. Она что-то шепчет, а что – не понять. Да и не важно. Я тяну к ней руки и мне хорошо, покойно. Потом лицо ее смазывается, и я возвращаюсь опять в явь и натыкаюсь глазами на эту чертову металлическую конструкцию. Но инерция сна еще во мне и потому это изваяние вОкруг моей ноги не давит, как будто оно и не мое вовсе.

И я вдруг делаю вывод, что самый верный способ выбраться из горячки пережитого – это думать о близких.

И я стал мысленно набрасывать послания жене и родителям. Конечно, без подробностей – это будет обычный пунктирный отчет о житье-бытье офицера-медика энской части на территории  вполне дружеского государства. Все, как всегда. (Упаси, господи, какие «духи»?! Кругом тишь да гладь да Божья благодать). Ну и, как положено, с приветами и пожеланиями друзьям и родственникам. Родителям-то главное, чтобы сын был жив и здоров, да и Галю грузить своими героическими буднями вряд ли стоит. У нее ответственный период – защита диссертации. Только намекни на ранение и она «на уши» поставит командование «червонной армии» и завтра же будет здесь. «На крыльях любви!» – с удовольствием я вонзаю в себя эту фразу. Но тут полный  нежного трепета порыв с появлением первой любви у ног моих элементарным образом обрывает взгляд на  «эйфелевой башне» – лицезреть такое сооружение надо бы мужество. Так что вводить во искушение мое сокровище насчет перспективы служивого вряд ли сейчас стоит…

Только через неделю я созрел для письма. Конечно, я черкнул несколько слов родителям. Само-собой в лучших традициях всеобщей земной благодати и человеческой гармонии. С привычными деталями, так, чтобы комар носа не подточил. Тут помогла Эмма – оказывается по этой части у нее большой опыт. Конечно, если бы я писал сам, то женульке своей уж неприменно б «капнул» что-то из наших воспоминаний с легким интимом, соскучился, поди, но Эмма – эту мою жажду низвела к обычной, затасканной заключительной фразе «Нежно любящий тебя, Гаврош». Одним словом от писания в четыре руки у меня осталось чувство, как однажды в детстве от встречи со слоном в зоопарке. Его было так много, а на ногах почему-то цепи.

Письма отправили первой оказией. Сложным путем через часть. «Оказия» же – прапор из соседней части с дерзкой фамилией Забияко  пообещал в очередную командировку сюда захватить и мою почту из  Союза. И точно, привез через пару недель три конверта. Два от родителей и одно от сослуживца. А точнее от моего водителя Степы Калюжного с подробным описанием боя и гибелью Мохова и уже в госпитале в Баграме смерти ефрейтора Савушкина. (Не дотянул парень). Конечно, я ждал письмишко и от Галины. Но, увы... Впрочем, начальник госпиталя, полковник Андрей Андреевич Белашов, мне, как коллеге, пообещал предоставить возможность иногда пользоваться своим служебным телефоном. Но это по мере выздоравливания (когда начну ходить) и, разумеется, в допустимых пределах. Галине я все-таки сообщил о том, что ранен и нахожусь в госпитале в Ташкенте.

 Однако мой довольно длительный маневр со скрыванием ранения от близких желаемых результатом не дал. Уже через пару месяцев, почувствовав что-то неладное, мои родители забомбили командование  части письмами. Просто с таким понятием как «материнское сердце», не поспоришь. Если сын приходит во сне каким-нибудь оборванцем, а того хуже, голым – это тревога. Пришлось нашему начальству согласовывать вопросы диспозиции с начальником госпиталя. Тут Андрей Андреевич – золотой человек, лично направил письмо моим родителям о том, что случай с ранением капитана медицинской службы Г.А. Апраксина имеет место. Но без угрозы для жизни. Капитан находится на излечении в госпитале и после курса реабилитации вернется к исполнению своих служебных обязанностей. Но не убедил, письма посыпались на его голову. И тогда полковник организовал телефонный  звонок в сельский совет, где в назначенное время собралось все мое семейство для личной беседы с лечащим врачом. Впрочем, людей собралось много, считай, все правление колхоза. Беседу вообще транслировали по сельскому радио. Ну, а говорили много – нервно и бестолково. Подвел черту сам начальник госпиталя Андрей Андреевич Белашов. Он так и сказал – и как врач, и как коммунист заверяю вас – здоровью вашего сына, офицера, проходящего службу в дружественной республике Афганистан, на сегодняшний день и час ничего не угрожает. Тут еще дали  слово  и мне, и я, дико волнуясь, сказал: