Текст книги "Граф в законе (сборник)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

14

О ректоре в институте говорили нехотя, с нескрываемой издевкой. Предполагали, что в детстве он был травмирован великолепием воинских парадов и демонстраций, оттого и сохранил на всю жизнь неудовлетворенную тоску по звучанию властных медных инструментов и шумящей пестроте людской покорности. В каждый день он стремился внести хотя бы элементы литургической торжественности. Утро начинал с приятного культового обряда: медленно выходил из машины, чувствуя на себе уважительные взгляды, медленно поднимался по лестнице, медленно шел по коридору до своего кабинета, отвешивая поклоны всем встречным. Днем, во время обеда, вел неторопливые, ставшие ритуальными беседы за овальным столом в светлой комнате, куда имели доступ только он и его проректоры.

Все знали, как любил Даниил Петрович председательствовать на разных совещаниях, заседаниях. Он появлялся точно в назначенное время и священнодействовал: неукоснительно следил за неизвестно кем и когда установленным порядком, регламентом, задавал каверзные вопросы, бросал иронические реплики, деликатно смягчал разгоряченных оппонентов, сам обязательно выступал в конце, как ему казалось, всегда удачно и солидно.

За годы работы ректором он приобрел внушительную неторопливость в движениях, чуть прибавил в росте (во всяком случае научился не смотреть снизу вверх при своих 162 сантиметрах). Сослуживцы заметили, что даже его аура изменила свойства: перестала чутко откликаться на жизненные раздражители, благотворно, как прежде, влиять на других, а застыла, замерла в колючих иголках, готовая поглотить и сочувствие, и жалость, и нежность, растворить их тут же в своем радужном мареве, как это делают актинии.

Такова жизнь, рассуждали с пониманием сослуживцы: условия, традиции, окружавшие ореолом должность ректора, заставили его стать другим. Но он не сопротивлялся, принимал это как должное и радовался переменам.

Все видели, что его очень привлекает положение администратора в науке. Раньше среди своих коллег-ученых он чувствовал себя неуверенно, понимая, что пора его творческих взлетов так и не наступила. Должность ректора избавила его от болезненных копаний в собственном «я». Теперь он мог спокойно играть роль крупного ученого, для которого все книги и статьи коллег – лишь слабые попытки отразить, обобщить немногое из того, о чем он не раз думал, говорил, писал…

В библиотеке института на стенде новинок всегда стояли его книги. Написаны они были в соавторстве, но фамилия ректора неизменно набиралась первой. Сотрудники института называли его «старая кочерга». Не за почтенный возраст. За ортодоксальность и архаичность суждений. Посмеивались над его плохо скрываемыми усилиями стать академиком и не сомневались: станет! Дома верили в это свято. Жена его, робкая, неряшливого вида женщина с седыми клочьями-волосами, смотрела на него с провинциальным обожанием и сердито останавливала расшумевшихся внуков: «Тише! Дедушка работает!» Те примолкали, хотя видели в приоткрытую дверь, что дедушка лежит на диване, читает газету.

Сергей пришел к нему точно в назначенное время.

– Разрешите войти?

– Давно разрешил. Жду не дождусь, – поднялся ему навстречу Коврунов. – Садитесь. И сразу рассказывайте, что приключилось со Стельмахом.

– Да я, честно признаться, не знаю подробностей. Мне только сказали, что он отравлен цианистым калием…

– Это точно? – В голове Коврунова панически заметалась мысль: а может ли быть цианистый калий в виде крупинок нитроглицерина?

– Точно.

– Ну и каковы предположения милиции?

– Пока никаких… Преступник оставил записку: «Во имя Графа» – и подписался, как неграмотный, крестиком.

– Странно, – задумчиво поскреб подбородок Коврунов. – Вроде ничего графского в моих сослуживцах нет. Разве только Алябин изображает из себя этакого потомственного вельможу… но это от избыточного тщеславия. Очень странно… Загадка для меня, – Он глянул на Сергея с надеждой. – Что будем делать?

– Размышлять.

– Легко сказать: размышлять. А это значит – каждого под рентген, искать патологию. А кто нынче нормален? У всех есть уродливые отклонения.

– Вы правы. Можно начать не с рентгена, а с поиска мотива, причины, побудившей человека на такой поступок.

– Причины есть. Он, знаете ли, был честным человеком. Но характером необуздан, как тот поэт: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Таких уважают, но не любят. Таких боятся, но не презирают. Вот и судите сами, какие неудобства создавал он привыкшим жить размеренно и тихо… Причины есть. Но как только мы подходим к насильственной смерти Стельмаха, все они оказываются несостоятельными… Разгадка в чем-то другом… Но в чем? – Коврунов нахмурился, нервно повертел авторучку и снова пристально глянул на Сергея. – Поразмышляем! Никаких выводов, никаких обобщений. Я размышляю… Помните пробирочку с нитроглицерином?

Сергей насторожился.

– Конечно, помню.

– А не в ней ли суть?

– Для следователя это слишком очевидно… Дать яд при свидетелях – равносильно самоубийству… Да и потом Николай Николаевич…

– Это сделал не Николай Николаевич, а я, – прервал его Коврунов и швырнул авторучку на стол. – Вспомните, я высыпал на ладонь Стельмаха пилюльки.

– Все это видели.

– И я повез Стельмаха домой. Кто знает, что мы делали в машине?

– Шофер может сказать.

Коврунов отрывисто вздохнул, засмеялся.

– Значит, вы меня не подозреваете?

– Я?.. Я – нет…

– Слава тебе, Господи… А то меня какая-то чертовщина попутала… Я эту трубочку с нитроглицерином на экспертизу отослан, к знакомому химику… – И тут же замолк, встречая беспокойным взглядом неслышно вошедшую в кабинет Марию Николaевну. – Ну-ну… Что вы нам принесли? – Он вытянул из коробочки тщательно сложенный листок, развернул его и близоруко поднес к глазам.

– Нет, все-таки Бог есть! Есть Бог? – передал он листок Сергею, – Читайте!

Сообщение было написано красивым округлым почерком: «Даниил Петрович, выбросьте из головы бредовые фантазии. Здесь никакого яда нет. После анализа я сама так разнервничалась, что проглотила две белые крохотульки. Жива-здорова. С уважением Л.H.».

– Как вы думаете, – серьезно спросил Коврунов, – милиция не осудит меня за самовольные действия?

Сергей улыбнулся:

– Должна понять ваше беспокойство…

Нетерпеливо перебивая вопросами, Потапыч слушал Сергея. Было очевидно, что он ждал этого звонка с большой надеждой. Но чем дальше говорил Сергей, тем реже встревались вопросы, тем чаще разочарованно вздыхал Потапыч. Но на прощание Потапыч сказал интригующе:

– Будет время, подъезжай утром, познакомлю тебя с родным сыном академика Климова…

– У него же нет детей…

– А мы нашли…

15

По дороге в райотдел милиции Сергей сделал удивившее его открытие: он нарушил строгий режим отчуждения, который сам себе прописал. Будто какая-то волна мягко переместила его в пространстве – от деморализующего безделья к движению, нервной смене событий. Это не обрадовало его, не принесло облегчения, он лишь интуитивно надеялся на освежающую духовную разрядку вроде грозы в изнурительный зной.

Холодные голые стены одноэтажного здания милиции встретили Сергея прежним официальным неуютом. Он прошел быстро длинным сумрачным коридором к кабинету начальника уголовного розыска, неприятно знакомому: шаткий стол, жесткие стулья, неопределенного цвета стены, облезлый сейф, на котором всегда лежат два-три юридических справочника. Такой кабинет забывается сразу же, как только из него выходишь.

– Наконец-то, – обрадовался Потапыч. – Садись. Мы уже начали…

Он кивнул в сторону обреченно согнувшегося на стуле человека. Сергей поразился: Николай Николаевич Климов, только полинявший, обрюзгший, облысевший. Те же густые брови, широкий нос и толстые мягкие губы. Он затравленно и покорно глянул на Сергея, продолжил:

– Ну, значит, так… Когда меня еще не было, папаша турнул мамашу из хаты, – охотно, чуть заискивающе, заговорил Климов-сын голосом Климова-отца. – Она поселилась в Загорске, то есть в Сергиевом Посаде. Стала уборщицей в школе работать. Я в этой школе учился. Семь классов кончил… – Он замолчал, не зная, что говорить дальше.

– Потом работали? – спросил Потапыч.

– Работал… – и снова тупо замолчал.

Вдруг Сергей заметил, что глаза его наполнились слезами.

Спросил:

– Плохо себя чувствуете?

– Нет… Да… Вы судить меня будете, граждане-товарищи?

– За что же судить вас? – дружелюбно сказал Потапыч. – Даже допрашивать не собираемся. Просто побеседовать пригласили.

– Судить меня нельзя, – с мольбой и надеждой произнес Климов-младший. – У меня маманя прошлую неделю умерла… Могилку кто же будет оборудовать…

– Да нет, успокойтесь, Константин Николаевич. Ответите на наши вопросы и поедете домой.

– Ладно. – Он громко шмыгнул носом, повернул свое скуластое лицо к Сергею и показал пальцем на Потапыча. – Хороший человек… Мне нравится. Меня никто в жизни по отчеству не называл.

Щеки Потапыча зардели. Он даже кашлянул сердито, словно возмутился теми, кто ни разу не назвал этого человека по отчеству.

– Вы кем работаете? – спросил Сергей.

– Грузчиком при овощном магазине, – Климов-сын стал отвечать бодрее, чуть распрямился. – Десять лет уж там…

– А вам сколько?

– Сорок один.

– Какие отношения у вас с отцом?

– Да никаких.

– Встречаетесь с ним?

– Нет… Когда в Москву приезжаю, бывает, к дому его хожу…

– Зачем?

– Отец ведь… Чтоб увидеть его…

– Хотели бы с ним встретиться, поговорить?

Климов-сын долго томился, подбирая слова, наконец выдавил:

– Как же иначе… Отец ведь…

– Так ни разу и не поговорили?

– Ни разу…

– А за мать свою вы не в обиде на отца?

– Стерва он…

– Выходит, и любите, и ненавидите?

– Выходит… – вяло согласился Климов-сын.

– В квартире отца бывали?

Он глянул в сторону, съежился.

– Так заходили в квартиру? – настойчиво повторил Сергей.

На этот раз Климов-сын страдальчески повел плечами и сказал, как замкнулся:

– Никуда не ходил…

Смотрел Сергей на этого неопрятного, в потертом, заштопанном костюме взрослого ребенка и не мог понять: так ли он простодушен, как ведет себя? А Климов, поймав его настороженный взгляд, еще ниже опустил плечи, ссутулился, как бы убеждая Сергея в своей беспомощности и беззащитности.

Потапыч вопросительно глянул на Сергея: ты кончил? Тот кивнул в ответ.

И начался настоящий профессиональный допрос. В этом Потапыч превзошел всех уже на второй год своей службы в милиции. Его постоянно просили: «Потапыч, зайди, помоги расколоть моего».

Сергей слушал вопросы, ответы, и в нем смутно зарождалось недоверие к Климову-сыну. Отвечал он кратко, не путался в хитроумных лабиринтах, по которым вел его Потапыч, но что-то явно скрывалось за его искренностью, как за шторами.

Когда они наконец отпустили Климова-младшего, пожав ему на прощание руку, и, когда за его широкой сутулой спиной захлопнулась дверь, Потапыч спросил:

– Ну-с, твое мнение?

– Вроде правдив, а вроде…

– И дурачка валяет, – продолжал Потапыч. – Ну да ладно, на первый раз с него хватит… Расскажи-ка ты лучше еще разок о встрече с Ковруновым.

Потапыч внимательно слушал, поддакивал, что-то иногда записывал в блокнот, но в конце заметил:

– Пока маловато… Ну, а как ты сам думаешь, кто из них мог? Николай Николаевич?

– Только не он… Ночью… С кастетом… Да и зачем?

– Как зачем? Рукописи свои вернуть.

– Но он же сам говорил, что Стельмах чистейший человек.

– Мало ли чего твой академик может наговорить. Эх, мне бы хоть маленькую зацепочку! А не подменил ли Коврунов трубочку с нитроглицерином, чтобы прикрыть академика, как думаешь?

– Но он же сам отправил ее на экспертизу.

– Ловкий ход. И себя, и приятеля своего увел от подозрения… Для обоих Стельмах был как кость в горле…

– Не в ту сторону идешь ты, Потапыч… – сказал Сергей.

– А куда же мне идти? Я как в темной комнате черную кошку ищу и сам не знаю, там ли она. Ты уж мне помоги, пожалуйста. Пакостное это дельце! Я сразу почуял, что ученые будут водить меня, словно собачонку, на поводке. Говорят умные слова, улыбаются, вздыхают, стараются помочь, а уводят черт-те куда своими гладкими рассуждениями… Пока глухо, как в танке.

– Когда ты начинаешь мыслить образно – значит, дело действительно плохо, – с улыбкой заметил Сергей.

– Не так уж чтобы очень… Знаешь, всех можно прижать, но почти у всех алиби. Вот твой академик Климов. Чую я: нечист этот старик. Но шофер и сестра показывают, что в ту ночь он сразу уехал на дачу. – Потапыч суетливо закурил, сломав’две спички о коробок. – А твой Алябин чего стоит… На его светлом лике прямо-таки сияет уголовное благолепие. Он сам признался мне, что той ночью дома не ночевал. А где был – молчит. Это, мол, мое дело. Мамаша его призналась: приехал в семь утра, потом спал до двенадцати. А где был – тоже не знает. Не успел сговориться с мамашей и обеспечить себе алиби… Этот Алябин, как мне показалось, слабый, безвольный человек, полностью подчинен своей мамаше. Она заставляет его по вечерам читать книги вслух, гулять с ней по парку, рассказывать про институтские дела. Эдакая дородная восьмидесятилетняя Салтычиха. Кроме сыночка, для нее в жизни ничего не существует, только и говорит: «Ох, если бы вы знали, какой он талантливый, как он предан науке! Ах, какой он чуткий и нежный, Ах, какой он благородный и честный!» А люди, которые с ее сыном работают, все до единого, по ее словам, алчны, завистливы, развратны… Конечно, это она заставила поступить его в институт, писать кандидатскую, докторскую… Наверное, он сопротивлялся, не хотел, но мамашу ослушаться не мог. Знаешь, что она мне сказала? – Потапыч снова вытащил листки, стал перебирать их, пробегать глазами строчки. – Вот-вот, нашел… Слушай! «Сейчас мой Степа заново, с философской точки зрения, осмысливает теорию аналитической функции. Вы даже представить себе не можете, какие интригующие глубины скрывает эта теория для философа. Уверяю вас, он напишет необыкновенную книгу по диалектике аналитических функций…» – Потапыч повернулся к Сергею. – Бабуся свихнулась на математике! Но, знаешь, готов голову дать на отсечение, ничего там не «осмысливает» этот Алябин. Он обленился до крайности и просто морочит голову своей мамаше. А мамаша верит ему, ждет… Вот ты и скажи: может ли в этой ситуации профессор Алябин не оправдать надежды своей мамочки? Не может, ясно. Ради мамочки он готов на все…

– Стоп! – предостерегающе поднял руку Сергей. – Мы с тобой по-разному видим Алябина. Я, например, с большим сомнением могу согласиться, что он способен на кражу, а уж на убийство – тем более. Твой психоанализ не убеждает… Да и основная посылка у тебя неточна. Ты прав, очень крепки семейные отношения между старым холостяком и любящей его мамой. Но тут не учтена одна существенная деталь: его неравнодушие к женщинам.

– К женщинам? – удивился Потапыч.

– Да-да… И согласись, что это многое меняет. Не так уж, выходит, сильна власть мамаши, как ты утверждаешь. Но не огорчайся, здесь открывается другая возможность: он отважился на кражу (на кражу, а не на убийство – подчеркиваю) из-за женщины, которую любит.

– Ох, эти мне женщины! – огорченно замотал головой Потапыч. – Вечно они встревают в мои дела! Может, он провел ночь у женщины и не хочет говорить об этом? То ли из чувства благородства, то ли из страха, что узнает мамаша…

– И если это подтвердится… – продолжил его мысль Сергей. Потапыч вздохнул сокрушенно:

– Алиби.

– По другим у тебя такие же убедительные версии?

– Пока такие же, – печально усмехнулся Потапыч. – Вот Чугуев, к примеру, мог бы тем кастетом поиграть… У него на работе стоят две пудовые гири. Пока я с ним говорил, он раза три подходил к гирям, подбрасывал и ловил их, как в цирке. Говорит, хорошо тонизирует мыслительный процесс… А мыслительный процесс его, похоже, проходит не в голове, а в мышцах…

– Стихи он тебе читал? – поинтересовался Сергей.

– Как же, экспромт выдал для меня. Смысла не помню, только рифмы «святая коалиция» – «российская милиция». Я в этом человеке пока не разобрался. Вроде честный, прямой, а чуть прижмешь – как налим из рук выскальзывает.

Сергей набрал номер телефона Коврунова.

– Даниил Петрович, можно отвлечь вас на минутку?

– Хоть на час. Знаете, никак не могу сосредоточиться на институтских проблемах, все из головы не выходит эта беда. Чем я могу помочь? Вы руководите мною, давайте задания, что ли…

– Никаких заданий я вам давать не буду, Даниил Петрович. Вот вопросы задам…

– Сколько угодно! – обрадовался Коврунов.

– И самые неожиданные?

– И самые неожиданные!

– Кто любовница Алябина?

– Ого-о! Хорош вопросик! Думаете, не отвечу? Сейчас я загляну в большую институтскую энциклопедию… Минуточку терпения…

Несколько секунд в трубке слышно было только неровное дыхание Коврунова, потом его чуть отдаленный голос: «Машенька, скажите мне по секрету, кто является дамой сердца нашего Алябина?» – и спокойный, точно ей каждый день задают такие вопросы, ответ Марии Ивановны: «Долина Ирина Васильевна». – «Кто она?» – «Доцент кафедры русского языка Плехановского института». – «Спасибо, Машенька». И уже с торжеством Сергею:

– Слышали? Вот так-то мы работаем!

Домашний адрес и номер телефона Долиной тут же узнал Потапыч.

– Сам поговоришь?

– Придется. Ты же с женщинами предпочитаешь говорить не о делах розыска…

Выйдя на шумную улицу, Сергей обернулся, глянул на серое скучное здание милиции, впервые подумал: это одно из тех зданий, откуда хочется уйти как можно скорее. И не возвращаться.

16

Ирина Васильевна Долина, высокая худая блондинка с лицом чуть увядшим, усталым, но еще сохранившим женскую привлекательность, встретила его в черном японском халате с вышитыми желто-оранжевыми драконами.

Большая квадратная комната с одним окном была увешана старинными картинами. Под ними – поблекшая викторианская мебель, этажерки с книгами, тумбочки, высокие столики с вазами и статуэтками – точно здесь на время разместились в тесноте экспонаты огромного музейного зала. Ирина Васильевна предложила ему сесть за круглый резной столик, придвинула розовую кофейную чашечку и хрустальную сахарницу.

– Я вас слушаю, – сказала, разливая кофе.

– Помогите мне, пожалуйста, – начал осторожно Сергей, – доказать, что Степан Гаврилович не причастен к смерти Стельмаха и пропаже рукописей Климова.

– Постараюсь. Но я не знаю, как это делается, – доверчиво и невесело улыбнулась она.

– Можно, я задам несколько вопросов?

– Конечно. – Она прилежно сложила руки на столике, чуть наклонила головку, готовая слушать.

– Где он провел ночь с пятницы на субботу? – спросил Сергей и тут же добавил: – На этот вопрос вы можете не отвечать…

– Нет, почему же, я отвечу. Здесь нет никакого секрета. Ту ночь он провел у меня. Я еще рассердилась: кто так поздно звонит? На часах было одиннадцать сорок… А ушел домой – когда же он ушел домой? – где-то около семи…

– Спасибо, вы спасли его…

– Простите, а он сам не сказал об этом?

– Он отказался говорить, где провел ночь.

– Узнаю отпрыска аристократического рода. Честь женщины – превыше всего. Прекрасное, утраченное нынешним поколением качество…

Сергей только сейчас заметил, что увядание на ее лице началось давно, глубокие морщинки на лбу, у рта, вокруг шеи уже не мог скрыть даже искусно положенный слой крема. Да и в глазах светилась грустная старческая приветливость.

– Расскажите мне о Степане Гавриловиче. Что он за человек?

– Да я, собственно, уже начала говорить о нем. Аристократ. Род Алябиных от Ивана Грозного идет… Могущественными, искусными в политике и в науках были бояре Алябины. Но наш Степан Гаврилович не похож на своих предков.

– Чем же?

– Да тем, что он, в отличие от них, сломан и запуган… Именно запуган. Он не прост, но я, кажется, поняла всю сложность его характера. В нем сохранился лишь внешний гордый блеск. А сила духа уже не та – рабская, приниженная. Знаете, почему? Его деда, князя Алябина, лето восемнадцатого застало на родовой усадьбе под Казанью. Там его сожгли крестьяне. Обвязали с женой веревками, бросили на плот, обложили сеном, поленьями и зажгли. Так и плыл этот костер по Волге. – Она помолчала, искоса поглядывая на Сергея (понимает ли он ее?), потом продолжила: – Степан Гаврилович родился через двадцать лет после того события, но уверяет меня, что видел этот горящий плот собственными глазами… Я ему верю… Он не умеет обманывать…

Стареющая красивая женщина с глубокой нежностью и состраданием говорила о любимом человеке, и хотя часто делала остановки – интересовалась произведенным впечатлением, все равно видно было, что боялась, как бы Сергей не прервал ее, как бы не приостановил ее желания высказать все, чем она переболела, перестрадала, выносила в душе. Сергей это чувствовал и слушал терпеливо, внимательно.

– А отец его, – продолжала Ирина Васильевна, – преподавал в Ярославском пединституте математику. Своенравный был человек. В тридцать восьмом году, когда арестовали товарища, тоже преподавателя, поехал в Москву защищать его. Так и не вернулся. Матери Степана Гавриловича сообщили, что осужден на десять лет без права переписки. Теперь мы знаем, что это означало расстрел. Остался последний мужчина этого княжеского рода – Степан Гаврилович. Последняя мишень из рода Алябиных. – Она подняла руку, предугадывая несогласие. – Да-да, пожалуйста, не возражайте. Никто из его предков по мужской линии не умер своей смертью… Правда, сейчас другие времена. Не отрубают головы, не расстреливают… Можно жить… Только бы революций никаких не было… Потому что я не знаю таких революций, где бы первыми не расстреливали интеллигентов… А я не хочу его терять… Не хочу! Да и он без меня долго не продержится… Уж очень нестойкий, увлекающийся… Поверьте мне, его первой чистой любовью была математика – даже доктором наук, профессором стал. Сейчас он к ней относится как к надоевшей жене, – вынужден терпеть рядом… Потом я помню его жуткую страсть к филателии… Он до сих пор считается известным коллекционером, хотя альбомы с марками давно покоятся на антресолях… Дальше, кажется, была я… Он выкрал меня у мужа и привез из Киева сюда, в эту комнату… Потом поостыл… Но без меня уже не может. Я его единственный друг для исповеданий, для споров, для отдыха… Мы повязаны последними годами жизни, никуда друг от друга уже не денемся. Сейчас он начинает чуть-чуть изменять мне… Это я говорю очень серьезно. Он начинает изменять мне… с латинским языком. Зачем тебе, спрашиваю, это нужно? Хочу, отвечает, подальше в глубь веков уйти от сегодняшней шумящей, галдящей, цветущей неразберихи, там строгие правила, чистые нравы, там справедливость… Совершенно непредсказуем мой Алябин… Может быть, потому мы и отношения свои не оформили официально… Нас всегда ставил в тупик вопрос: а кому это надо? Нам? Нет. Обществу? Смешно, какое ему до нас дело! Меня даже не смущает, что Степан Гаврилович до сих пор не сообщил своей маме о наших отношениях… – Она прислушалась, подняла указательный палец кверху. – Шаги… Слышите?.. Почему-то никто не слышит… Это Алябин взбегает, как и в молодости, через две ступеньки… И букет цветов несет… Он никогда – ни-ког-да! – не приходит ко мне без цветов или подарка… Сейчас кнопку нажмет… – Она выбежала в прихожую, и там тотчас раздался короткий звонок, потом ее голос:

– Степа, а у нас гости…

– Кто это может навещать тебя в мое отсутствие? – Алябин быстро вошел в комнату и внезапно остановился, сложив руки на груди. – Ага, добрались-таки до Ирины Васильевны… Неплохо работаете… Похвально, похвально! Однако признаюсь, радости в моей похвале очень мало…

Сергей вынужденно возразил:

– Но вы отказались отвечать…

– Скажите на милость, как же иначе я мог поступить? – искренне удивился Алябин. – Надеюсь, теперь вы меня не держите на подозрении?

– Конечно, нет, – поднялся Сергей из-за столика, готовый уйти.

– А я вас не пущу. – Алябин шагнул к Сергею и твердой рукой вдавил его обратно в угол пышного дивана. – Пока не удовлетворите мое любопытство.

– Не уходите, – ласково пропела Ирина Васильевна, расправляя букет гвоздик в вазе голубого стекла. Ей очень хотелось показать свое неприхотливое женское счастье.

Алябин продолжил:

– Если вас не затруднит, объясните, пожалуйста, чем так необычайно взволнован наш ректор?

– Я думаю, тем страшным событием, которое взволновало и весь институт, – ответил Сергей.

– Не-ет, вы не знаете Коврунова. Он мнит себя маленьким Бонапартом. Чувствует, что не Бонапарт, но не может эту маниакальную идею изгнать из себя… Эдакая старческая игра в величие… Ведь он все время приценивается к идеалам Ницше: смотрит на власть, как жрец на своего бога Солнце, часто разыгрывает перед нами сверхчеловека и любит, вроде бы с неприязнью, размышлять о милой ему морали, гласящей «толкни падающего!»… Нет, он не станет волноваться без большой на то причины…

– Вы полагаете, он знает об этой истории больше других?

– Не только знает, – убежденно ответил Алябин, – но и причастен к ней… Не прямо, конечно… Я вам уже об этом говорил… А так, знаете, подбежал со стороны, толкнул и пропал бесследно… Доказать, что он причастен, даже вы не сможете…

Сергей в раздумье улыбнулся, пожал плечами.

– Не верите? – с чуть заметной обидой продолжал Алябин. Заблестевшие было в его глазах огоньки вдруг погасли. – Спасибо за искренность…

Сергей сжал крепкую ладонь Алябина и кивнул Ирине Васильевне, которая все еще с нежностью расправляла в вазе стройные гвоздики.