Текст книги "Граф в законе (сборник)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Неужели Граф занимался математикой? Тоже мне, нашел удовольствие! И он сердито захлопнул сундучок. На столе осталось письмо какого-то графа Петра Трубецкого. Прочитав его с интересом, студент понял, чьи тетради так бережно хранил Граф.

Дальше все помнится отчетливо… Была лекция профессора Кригера. Он не слушал, читал какой-то роман. Вдруг все засмеялись… Чего это? Кригер что-то говорил о луне, солнце, земле и часто повторял фамилию Лаплас, Лаплас… Знакомая фамилия… И тут же вспомнил: одна из тетрадей того сундучка начинается с крупных слов «Небесная фантазия Лапласа».

С этого все и началось… Заинтересовался, засел в библиотеке и несколько вечеров мучительно осваивал «Изложение системы мира» Лапласа. Оказалось, что Лаплас в своих математических расчетах замахнулся на божественное мироздание, решил поправить его.

Честно признаться, Климов не до конца понял глубокий смысл игривой фантазии Лапласа. Но почувствовал, что работа «сундучкового математика» продолжает, развивает задачу Лапласа… Долго рылся в каталогах… Нет, нигде она не публиковалась…

Рискнуть? Рискнул. Старательно переписал и отнес профессору Кригеру…

Вскоре на кафедре Кригера шло восторженное обсуждение его первой научной работы:

– Да как вы могли со своими блестящими способностями до сих пор скрываться от науки? Лень – ваш главный порок, – возмущался Кригер. – Неужели вы не понимаете, что пошли дальше Лиувилля, дальше Ляпунова? Вы же почти вплотную приблизились к разрешению знаменитой задачи небесной механики! От ваших расчетов немного попахивает нафталином, но они не лишены математического глубокомыслия… Очень, очень оригинально!

Климов опасливо оглядывался, боясь внезапного разоблачения. Но его хвалили все, и он расслабился, греясь от похвалы, как под весенним солнцем.

Да, так все началось… Потом он отыскал в сундучке свою кандидатскую диссертацию, а спустя шесть лет и докторскую… Хорошо поработал старый затворник!

Кригер, его научный руководитель, а потом – консультант по докторской, что-то унюхивал, но до конца определить источник запаха так и не смог («Какая у вас старомодная логика! Какими архаичными математическими категориями вы мыслите! Но чертовски остроумно! Чертовски своеобразно!»).

Тетради из сундучка оказались дороже золота. Они дали и деньги, и положение, и славу… Теперь он диктовал условия, требовал и получал все, что хотел…

Граф вернулся через пятнадцать лет, когда Климов уже стал доктором физико-математических наук, профессором и жил с Катюшей в новой трехкомнатной квартире. Он обнял Климова одной рукой, на другой повисла, обессилев от неожиданного счастья, Катюша, – протрубил каким-то механическим голосом:

– Спасибо, Студент, за Катюшу… В долгу не останусь…

Пить чай отказался, произнес так же пугающе:

– Я ведь в бегах, Студент. В третий заход уйти сумел… Заберу у тебя денька на два Катюшу, потом верну. Пусть пока сестрой твоей останется.

Ушел и оставил у Климова странное ощущение, будто приходил не Граф, а кто-то другой, слепленный под него, неживой человек. Позже Катюша рассказала, что ему оперировали горло… Теперь, как и прежде, они уезжали с Катюшей на дачу, но у кольцевой дороги она пересаживалась в машину Графа, и он увозил ее в другом направлении.

Как-то на заседании ученого совета к нему подсел Стельмах.

– Послушай, Климов, помоги мне тебя разгадать… В математике ты уже соорудил себе фундамент для десятиметрового памятника. Я все твои работы знаю… Но, понимаешь, от них так и веет стариной. Родись ты в прошлом веке, я не сомневаюсь, затмил бы ты славой и Чебышева и Лобачевского. Все необычно, дерзко, но, прости, удивительно старомодно, как дедовские напудренные парики… Я никак не мог понять, почему ты мыслишь категориями предков, почему обходишь стороной работы современных ученых, твоих же одногодков?

– Теперь понял? – спросил он тогда не без опаски.

– Пока не могу ответить… Скажи, Николаша, сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?..

– Шутишь? – не понял Климов. – Сам же похвальное слово говорил на моем юбилее…

Вот тут-то Стельмах и обронил странную фразу:

– Как же ты, уникум, смог напечатать свою статью задолго до своего рождения, да еще в польском журнале… Приходи ко мне в гости, покажу…

Больше ничего не сказал, засмеялся как-то нехорошо и пересел на другой стул…

Климова жаром опалило. Что-то выведал, стервец! Покой как ветром сдуло, внутрь забрался ершистый страх…

Когда исчез сундучок, у него поначалу сомнения не было – Стельмах! Даже не успокаивало то, что три тетради он упрятал в потайные донышки. Одну только, тощую-претощую – переписанные страницы вырывал и сжигал – спрятал в ящике письменного стола.

Позже осознал нелепость своего подозрения. Стельмах на тайную кражу не способен, он все делает открыто, громогласно… Спасительно забилась мысль: это не он! Но кто же? Ответа не находил.

В растерянности, не решив еще, как поступить, пригласил в гости соседа, зная, что тот работал в угрозыске… Может, подскажет дорожку к сундучку…

Но после того дурацкого вечера понял: без Графа не обойтись…

Катюша, узнав обо всем, тоже встревожилась и тут же позвонила Графу. Тот спокойно выслушал, спросил адрес Стельмаха.

– Там неподалеку дядюшка Цан живет. Он все выяснит, а может, и журнал польский раздобудет… Завтра встретимся, все обговорим в деталях.

Ранним утром, в центре, у памятника Пушкину они втроем – Граф, Климов и Катюша, еще не зная, что натворил в квартире Стельмахов дядюшка Цан, обсуждали план дальнейших действий. Порешили на том, что обойдутся без него, Климова, а ему надо срочно уезжать в какую-нибудь командировку, подальше, лучше за границу…

Он ушел домой ободренный. Граф все сделает, как надо, можно быть уверенным…

Климов открыл глаза. Перед ним на столе – грязная пузатая бутылка, бокал и синий флакончик, из которого по совету Глафиры дядюшка Цан отлил чуточку цианистого калия для Стельмаха…

Пора? Да, пора… Раньше преступник мог укрыться в Божьем храме и стать неприкосновенным. А теперь куда бежать? Да и стоит ли?.. Все былое, заботившее его когда-то, улетучилось, уплыло за спину, оставив место полному благородства безразличию…

Он наполнил бокал вином, вылил туда все, что было в синем флаконе (усмехнулся: «Разделим яд поровну с врагом») и, не раздумывая, выпил…

* * *

Много дней спорили, как назвать комиссию. В конце концов, чтобы скрыть на время правду, решили соблюсти традицию: комиссия по научному наследию академика Климова. Необычен был ее состав. Пять математиков – два академика, три профессора. Кандидат богословских наук. Преподаватель местной епархии. Два графолога. Работники милиции. Юрист.

Комиссия не изучала научное наследие академика. Она два месяца без особых усилий складывала в папки доказательства: автор опубликованных и неопубликованных научных трудов не академик Климов, а монах Трубецкой…

Члены комиссии сидели притихшие, напряженные, обмениваясь короткими репликами.

Перед ними возвышался черный сундучок. Он был похож на карликовый гробик, который много лет прятала земля, и вот теперь его нашли, принесли сюда – наконец раскрыть долго хранимую им тайну.

Прошло несколько лет…

Старый, но еще крепкий господин Янис Ульманис долго усердно мыл руки, протирая щеточкой каждый палец и выскребая невидимую под ногтями грязь. Его жена, худенькая седенькая Эльма, ждала терпеливо, иногда спокойно напоминая:

– Янис, милый, остывает завтрак…

Когда господин Ульманис наконец присаживался к столу, она спрашивала ласково:

– Как себя чувствуешь?

– Хорошо, дорогая…

– Как спалось?

– Спасибо, хорошо, дорогая…

Она знала, что он ответит именно так, но по устоявшейся годами привычке строго выдерживала этот обязательный утренний ритуал. Хотелось задать другие, томившие ее вопросы, но не осмеливалась, боясь причинить ему даже самую маленькую неприятность. Сдерживала неутихающая тревога. Месяц назад в такое же раннее утро он сделал неожиданное признание:

– Опять видел во сне дядюшку Цана… Шило… А у меня руки в крови… Густая, липкая кровь и никак не могу отмыть…

С того дня она не торопила его, только украдкой опасливо глядела, как он мылил руки, тер щеточкой, полоскал, снова мылил…

Их домик стоял в прибрежной сосновой полосе на окраине Майори в самом центре раскинувшейся на десятки километров Юрмалы. Морские волны шумели совсем близко, во время шторма они лизали, осыпали брызгами почерневшую изгородь старого сада.

В тихую погоду старики гуляли по берегу. Она быстро уставала, возвращалась домой, а он уходил далеко, надолго и приходил освеженный, помолодевший, шутил за обедом, говорил ей нежности…

В то страшное утро она решила прополоть клубничные грядки. Он отправился на прогулку один. Пришло, потом прошло время обеда – его все не было. Шутливо ворча вслух: «Ну, загулял мой старичок, ну, загулял… Ох, я тебе сейчас задам…» – она вышла из дому на тропку, бегущую меж сосен…

Увидела его сразу. Он сидел под деревом, обратив лицо к морю. «Умаялся, бедняга!» Долго стояла возле него, смотрела, не верила… Потом тихо сдавленно вскрикнула и осела…

Похоронили их рядом, поставили один сбитый из досок крест, прибили жестяной квадратик с коряво выведенными буквами: «Янис и Эльма Ульманис».

Изгой

Посвящается В. В. Лябину

Глава 1
Рождение провидца

Он прислушался и засмеялся своему ребячьему открытию: оказывается, мы еще шерстисты, козлоноги и хвостаты.

Однокурсники называли его снисходительно Маленький Вик или Виктор с издевательским ударением на последнем слоге и старались держаться от него на расстоянии, постоянно ощущая биологическую среду отчуждения, которой часто окружают себя отличники.

Добросовестные гены передали Маленькому Вику два физических недостатка. От мамы он унаследовал рост в сто пятьдесят пять сантиметров, отчего чувствовал себя униженно неполноценным. А отец передал ему слегка оттопыренные уши. Они, казалось, в какой-то момент вздумали приподнять Вика над другими, но застыли в бессилии, как распахнутые крылья.

Зато он получил от родителей математически строгий и цепкий ум. Учился легко, стремясь во всем разобраться, обо всем знать больше других. Ему доставляло удовольствие слушать похвалы педагогов и видеть, как они побаиваются неожиданности его суждений; любой спор на экзаменах заканчивался торопливым решением, похожим на капитуляцию:

– Идите. Вы это знаете…

Шел четвертый курс, мелкохлопотный и беззаботный, как и предыдущие.

То невероятное, что приключилось с ним позже, началось незадолго до летней сессии и, конечно, с того момента, когда ему, Виктору Санину, перегородил дорогу в коридоре легендарно загадочный Пан.

Пана откровенно боялись, заискивающе кивали при встречах. Высокий, широкоплечий, с кулаками боксера-тяжеловеса, в размытой зелено-серыми пятнами внушительной форме десантника, он двигался обычно замедленно и весомо, точно оживший гранитный монумент.

В институте он вел себя странно, как недоступный волк-одиночка. Ни с кем не общался, не ходил на лекции, на практические занятия, не бывал на студенческих вечерах. Появлялся лишь во время сессий и всегда успешно сдавал экзамены.

Это порождало вокруг него массу таинственных слухов, передаваемых шепотом; говорили, что его отец, всемирно известный хирург, который сидит в тюрьме, брал почки для пересадки у здоровых людей, что сам Пан сейчас руководит таганской мафией, имеет собственный дом на Плющихе, дачу в Подмосковье, а общежитие для него – всего лишь прикрытие… И уж клятвенно заверялись истории о том, как он сдает экзамены. Приходит якобы последним с двумя вооруженными телохранителями. Они встают внутри у дверей, а он кладет преподавателю на стол тысячу долларов за пятерку в зачетке. Один профессор, говорят, отказался, так его через два дня нашли мертвым. Такой случай и в самом деле был. Убили профессора во время экзаменов. А кто – милиция так и не дозналась…

Но для Вика в Пане не было ничего грозного, тем более устрашающего. Он видел наверху этой живой глыбы белокурые слегка вьющиеся волосы, открытую улыбку, приветливо ласковые глаза, в приятном удивлении взлетевшие брови. Былинный витязь, в котором сошлись русская доброта и русская удаль.

Так вот этот страшный и по-есенински обстоятельный Пан внезапно перегородил ему дорогу в коридоре общежития, спросил сочувственно:

– Есть хочешь?

Идиотский вопрос. Какой студент наедается досыта на свою стипендию?! Поэтому ответа не было. Последовало предложение:

– Пойдем ко мне!

Его трехкомнатный гостиничный номер находился в конце грязного, с отечными стенами коридора.

Вик послушно двинулся за Паном. Войдя в первую комнату, остановился удивленный. Современная удобная мебель, пол покрыт светло-голубым ковролином, по которому, наверное, приятно ходить босиком. Рельефные синеватые обои. Картины. На одной обнаженная девушка стыдливо прикрывает букетом астр то, что больше всего волнует мужчин. На другой бородатый охотник несет в пещеру кричащую женщину… А в углу круглый стол, уставленный всем, что есть в продовольственных магазинах…

– Садись, ешь!

Все еще не понимая, с чего это вдруг на него свалилась невиданная щедрость, Вик настороженно глянул в одну из приоткрытых дверей; там на, резной деревянной кровати в такой же, как у Пана, зеленовато-пятнистой одежде и альпинистских ботинках небрежно развалился смуглый мужчина, лицом, нет, точнее – мордочкой, схожий с обезьянкой.

– Да ты не бойся. Садись! – усмехнулся Пан, уловив встревоженный взгляд Вика, – Это мой друг по Афгану – известный пират Стинг.

– Пират? – Вик присел у стола, ожидая разъяснений.

– Не слышал о таком? – недоверчиво спросил Пан. – Как же так? А еще в отличниках ходишь… Есть такое великое произведение, которое мы по вечерам читали в Афгане. Называется «Одиссея пирата Стинга». Прочитав, мы поняли, что наш боевой сержант, – он кивнул на лежащего в кровати, – копия отчаянного пирата. Тот тоже был смугл, черноволос, смел и дерзок. Вот мы и повысили сержанта в чине до пирата Стинга. А по-английски «стинг» – жало. Улавливаешь аналогию? На такую кличку грех обижаться… Ты не обижаешься, Стинг?

Пан с отцовской снисходительностью глянул в сторону кровати.

– А чего обижаться? – откликнулся явно польщенный сержант.

– Да ешь ты, черт побери! – дружески прикрикнул Пан. Сам же опустился на бархатный диван и несколько секунд с иронической улыбкой наблюдал, как Вик робко тычет дрожащей вилкой в тарелку с ветчиной, подносит кусок ко рту, жует, – Хочу предложить тебе, отличнику, честный бизнес. Ты пишешь мне курсовую работу, а я плачу тебе за это пятьсот долларов. Кроме того, можешь завтракать, обедать и ужинать здесь. Подходит?

– Да, – не задумываясь, ответил Вик и уже смелее, увереннее подцепил второй кусочек ветчины, потянулся к баночке пива…

В этот вечер, лежа на своей железной солдатской кровати, объевшийся Вик тихо ликовал. «Курсовую… за пятьсот долларов! Фантастично!» Он и уснул так – с довольной улыбкой на лице.

Жизнь началась сытая и приятно напряженная. Вик допоздна засиживался теперь в библиотеке, торопливо компилируя научный заказ Пана. В эти часы его не покидало тревожно-радостное ощущение азарта, словно он, заядлый игрок, наконец отважился сделать самую высокую ставку.

Ключ от апартаментов Пана лежал в кармане, и он в любое время мог заглянуть туда, попить пива, съесть что-нибудь вкусное. Пан появлялся в общежитии редко, казалось, только для того, чтобы обновить для Вика продуктовые запасы.

Но однажды Вик застал их обоих. Они что-то возбужденно обсуждали. Вик осторожно спросил:

– Я не вовремя?..

Удивительная метаморфоза: сплыла добрая есенинская улыбка, в глазах замерла холодная решимость. Лицо Пана передавало уже не привлекающее радушие, а угрожающее спокойствие. Перед Виком стоял другой, незнакомый человек: напористый, жесткий, бесстрашный.

– Заходи-заходи, – ответил он. – Ты свой человек. У нас, дорогой мой, предстоит веселая ночка. Хотим побеседовать с конкурентами…

Со смешанным чувством страха и любопытства Вик уставился на равнодушно-зловещее железо автоматов и револьверов, лежащих на полу в раскрытом чемодане.

– Стрелять будете? – спросил робко.

– Не-е-ет, – отозвался Пан, думая о чем-то своем. – Пугнем немножко… А ты, видать, только по книгам знаешь, что это такое…

Он протянул ему револьвер…

Тяжелый-претяжелый. Вик обхватил рукоятку и вдруг ощутил испытанный разве только в потаенных мечтах небывалый прилив уверенности и храбрости. Ему захотелось нажать курок и эдак небрежно поразить какого-нибудь негодяя, как в ковбойских фильмах. Неожиданно для себя попросил:

– Возьмите меня.

– Нет, малыш, тебе еще надо подрасти… А что, потянуло к мужским забавам?

По правде говоря, у Вика совсем не было желания принимать участие в опасных играх, но, подстегнутый вспыхнувшим задором, он ответил:

– Потянуло…

И затаился, замер, боязливо ожидая, что скажет Пан. А тот махнул рукой:

– Давай!

Вика будто окатили жгуче-холодной водой, озноб пробежал по телу. Он немного успокоился, когда увидел, как шел к машинам Пан. Он даже не шел, а пер вперед, готовый одним мощным напором смести все, что встанет у него на пути.

Ночной город был пустынно-мрачным, а спутники в машине молчаливо-сосредоточенными. Это вызывало у Вика реальное предчувствие надвигающейся беды. Сжимая рукоять увесистого револьвера, он никак не мог разобраться в себе. Еще грел, возбуждал его охотничий инстинкт, тупые затылки сидящих впереди внушали надежность, но снизу, от коленок, поднималась к груди подленькая сладковатая дрожь.

Машины остановились в глухом переулке. По обочинам – деревья, перевитые у стволов густым кустарником, за ними вдали – высотные дома с черными погасшими окнами. Как только водитель открыл дверцу, вокруг взорвались, затрещали автоматные очереди, на лобовое стекло упала причудливая паутина с темной дырочкой посередине.

Вика вытолкнули из кабины. Больно ударившись плечом об асфальт, он перекатился к спасительным кустам, прилип к деревянному забору и затих, дрожа всем телом. Ненужный револьвер, ядовито поблескивая, лежал неподалеку от него, на краю дороги.

В темноте истерично переругивались одиночные выстрелы. Кто-то крикнул: «Окружай справа!», кто-то застонал сдавленно, кто-то победно матюгнулся… Все бы отдал Вик, чтобы проснуться, выплыть из этого кошмара. Он слышал, как взревела мотором и умчалась машина. За ней вторая… И только когда третья, резко взяв с места, полетела к свету широкой улицы, Вика пронзило отчаяние: «Меня оставили!»

Какая-то сила вытащила его из-под куста.

– Их выкормыш!

Острые носки ботинок остервенело вонзились в тело. Вик сжался, обхватив голову руками и прижав колени к животу. Каждый удар нестерпимой болью разбегался по рукам, ногам, отзывался в голове. И вот он уже весь стал одной орущей, горящей болью…

Внезапно все пропало. Наступило доброе, желанное умиротворение. Ему даже показалось, что он, совсем невесомый, медленно, как легкое облачко, поднимается вверх, все выше и выше… Внизу прямоугольник белой кровати, на ней перебинтованный человек, прикрытый до пояса одеялом. Вроде бы знакомый… Да, знакомый… Боже мой, так это же он сам! Лицо белое-белое… Ухо из-под бинтов высунулось…

Но он же здесь, вверху! Непонятно…

И тут его опьяненно закружило. Ласковое прикосновение ветерка потянуло, увлекло в клубящийся, мерцающий желтовато-зелеными бликами туннель к неясному далекому-далекому сиянию. Почудился мягкий голос, такой, который мог творить только добро. Что он сказал? Что он сказал? Ласковый ветерок снова окутал нежностью, и Вик почувствовал, что он плавно снижается. Внизу белела, приближалась белая кровать.

Где я?

Ночи той будто не бывало…

И кусты пропали…

Белый потолок…

Слепящее солнцем окно…

Мужчина в сиреневой шапочке…

Усики, как две ползущие навстречу гусеницы…

Сжатые губы…

«Не жилец!»

Кто это сказал? Кто?!

Нет! Жилец! Жилец! Жилец!

Что со мной?

Усики переплавились в мягкие губки…

Губки сказали:

– Потерпи, миленький!

Перебинтовывая Вику голову, медсестра случайно задела плечо, и вспыхнула, раскалилась знакомая боль. Вик глухо застонал, судорожно изогнув шею.

– Сейчас, сейчас закончу… – шептала она.

Нестерпимо пылающие расплывы стали медленно-медленно затухать, уступая место расслабленному оцепенению. Он уже с благодарностью воспринимал осторожные прикосновения медсестры, разглядывая ее крохотный курносый носик, чуть раскосые кошачьи глазки, искривленный в напряжении рот. Захотелось узнать, как ее зовут, сколько ей лет, замужем ли она.

Но думать об этом мешало смутное внешнее воздействие. Откуда-то импульсивно прилетали далекие сигналы, а «внутреннее ухо» принимало их, превращая в слова, фразы, непонятные, неизвестно к кому обращенные.

«Заклеить шов на колготках… Полезет дальше… Фигурка у него классная… Другие-то только до постели хороши…»

Назойливые импульсы мешали сосредоточиться, раздражали… «У меня сотрясение мозга, – решил Вик, – начинаю слышать потусторонние голоса, галлюцинировать… Неужели шизофрения?»

Страшное предположение отозвалось в сознании легким беспокойством:

– Все, отдыхай!

Девушка отошла к другому больному, и тут же прервались раздражающие фразы. Вик удивленно скосил глаза: неужели она размышляла вслух?..

И снова начал погружаться в вязкую, всепоглощающую теплоту…

Теперь Вик отчетливо слышал голосок Веры…

Верочка… Верунчик… Всегда озабоченно строгая и неприступно гордая. Блудливые взгляды однокурсников постоянно оглаживали ее ножки, талию, грудь, личико, но, замеченные, тут же убегали к другим, уже знакомо доступным фигуркам. Вера для них оставалась желанной, но желанной, как статуя, которая лишь вызывает плотские ассоциации.

На лекциях она сидела с Виком в первом ряду. Иногда они обменивались репликами, но очень короткими, чтобы не отвлекаться. И вот надо же! Торопливый говорок Верочки, даже не верится…

«…Мы ждем тебя, Вик. Поправляйся быстрей. Тут в сумочке разная вкуснятинка от нас. Что понадобится – скажи, принесем. Врач говорит: пошло на поправку. Не унывай. Мы будем к тебе заглядывать».

Она пришла его навестить?!

Он слушал ее, затаив дыхание, как верующие слушают хорал, исполняемый органом. А в голове спешно, будто наперегонки, звучала прерывисто совсем другая, лишенная эмоций речь: «Милый мальчик. Господи, за что же его так? Чем-то здесь противно пахнет. Надо уходить. Бедный мальчик!»

Она ушла и оставила такое облегчение, точно его, Вика, вынесли наконец из гнетуще душного подземелья на свежий прохладный воздух. К тому же голова, казалось, навсегда освободилась от насильственных чужеродных мыслей. Появилось желание спокойно-спокойно поразмыслить обо всем, что с ним происходит. Но размышлять-то, собственно, было не о чем.

Все в густом тумане. Возникает рядом человек, и как будто затаившийся внутри страх рефлекторно вызывает импульсы, переходящие в слуховые иллюзии. Нет, не так. Больное воображение, подчиняясь неведомой воле, создает словесные представления о тех, кого он видит. Не то, не то. Ему просто чудятся их мысли в полусознательном состоянии, пограничном между сном и бодрствованием.

Вик устало вздохнул. Что бы там ни было, но эти непроизвольные вспышки психики означают одно – патологию. Ох, как хотелось верить, что он психически здоров, что где-то там, в коре головного мозга, нечто слегка изменилось и он обрел уникальную способность слышать не только звуки, но и мысли! Хотелось, очень-очень хотелось верить, но не верилось.

С этой минуты он стал напряженно вглядываться в каждого, кто приближался к кровати. Мелькало инородное – отдельные слова, клочки фраз, размытые звуки. Правда, не так отчетливо, как прежде, но мелькало! Досадно было, что никак нельзя определить: рождалось это в его голове или приходило извне.

Спустя неделю его перевели из реанимационного отделения в общую многонаселенную палату. Он лег на свежезастеленную кровать, закрыл глаза и… началось невообразимое: глухо и отдаленно загомонили, зашептались незнакомые голоса, будто где-то рядом, под окном, шумела своей балаганной жизнью рыночная толчея. Прилетали бранные выкрики, монотонный говор, рваный смех, хлесткие матерные словечки. Невозможно было что-либо разобрать в этом быстром, суматошном хороводе звуков, только матерщина вырывалась вперед, отчетливо и выразительно.

Вик прикрыл голову подушкой. Чуть-чуть отдалился шум, но все равно изнурял, нервировал своей назойливой беспрерывностью.

Мучительная пытка отдалила его ото всех. Он сник, замкнулся, стал жить обособленно 9 своем невыносимо галдящем мирке. Лечащий врач с усиками, как гусеницы, сочувственно и глубокомысленно хмыкал и уходил.

Почти смирившись с тем, что его душевная болезнь неизлечима, Вик невольно стал вспоминать о различных способах самовольного ухода из жизни.

Но однажды утром, проснувшись и высвободив голову из-под подушки, он уже по привычке начал невольно прислушиваться к роящимся голосам. Они летели к нему, как пчелы к улью, но удивительно – он не испытывал прежних страданий. Летели и летели. А он почти спокойно принимал их. Лишь легкое, уже знакомое раздражение недовольно роптало где-то приглушенно, но его можно было подавить, убрать самовнушением.

Это утро Вик пролежал в кровати, расслаблялся и внушал, внушал себе, что здоров, абсолютно здоров, что все происходящее с ним – благо, проявление необычных способностей его мозга, открывшихся после травмы, что он привыкнет к этому, как привык к шороху листьев, к шуму дождя, наконец, к вопящей музыке, которая каждый вечер рвалась со двора в окна общежития.

Кажется, убедил себя: сумбур людских мыслей уже не мешал думать. А думы пошли приятные. Они рисовали чуть ли не библейские картины его второго бытия, где он идет по миру, сея доброе, счастливое, поражая и восхищая других своими неземными возможностями. Боже мой, теперь он узнает тайные помыслы каждого! А это откроет ему!

В нахлынувшем возбуждении он перебросил подушку себе в ноги, развернулся, лег головой к голове соседа и стал «слушать».

Озлобленные будничные мысли, напичканные матом, как сало чесноком. О стерве-невестке… о ее пакостной мамаше… о бедняге-сыне, которого мытарят и дома, и на работе.

Вик отважился на эксперимент, сказав соседу:

– Зачем вы так переживаете? У вашего сына все будет хорошо.

– Я тоже считаю… – не освободившись от своих раздумий, ответил сосед и вздрогнул, растерянно заморгал, – Откуда вы знаете про сына?

– Так вы же сами сейчас говорили, – отгородился он вымыслом.

Набежала волна бездумной радости. Вик вернул подушку на прежнее место, чтобы снова без внешних помех осмыслить, понять происходящее. Со школы он помнил, что физики изучили все – от сверхжестких гамма-лучей до сверхдлинных волн. Вроде бы природа здесь уже ничего скрыть не может. Пожалуй, хвастаются физики – не все изучили, есть еще неведомая биологическая связь. Его вдруг осенила догадка, элементарная, первоклашечная: парапсихологическая связь! Кто теперь я? Александр Калиостро? Вольф Мессинг? Григорий Распутин? Нет, они не были способны на такое.

Вик задержал дыхание, чтобы успокоиться. Выдохнул и отметил про себя: «Да, слепо, слепо еще человечество. Разобраться в элементарных частицах куда легче, чем выявить тайну рождения и движения мысли». Снова глубоко вздохнул, гордо и независимо, так, как будто уже ощутил, что сидит на царском троне.