Текст книги "Граф в законе (сборник)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

10

– Все в сборе, – заговорщически шепнул Николай Николаевич, склонившись перед Сергеем в старомодном галантном поклоне.

Гости Климова встретили его снисходительно-равнодушными взглядами. Маститость, довольство были в их раскованных позах, выражениях лиц. Они расслабленно отдыхали в просторном кабинете своего именитого коллеги, слегка уставшие от славы и угодливых почитателей.

Это ощущение было настолько сильным, что Сергей смущенно и робко остановился в дверях. Но Николай Николаевич, уловив его растерянность, властно пророкотал на всю комнату:

– Прошу любить и жаловать. Мой сосед. Сергей Андреевич Ильин. Тоже ученый, юрист, бывший работник милиции. – Потом, взлохматив пятерней седую гриву, повернулся к сидевшему у окна худощавому чопорному человеку с тревожными глазами. – Алябин Степан Гаврилович, профессор, а по совместительству – большой пройдоха и дипломат. Играючи покоряет любые научные вершины и… женщин.

Алябин показал в улыбке два ряда стройных юношеских зубов.

– Идем дальше. – Николай Николаевич положил руку на плечо седовласого, седобородого старичка, чье лицо было густо переплетено мелкими морщинами. Он вдруг напомнил Сергею засушенный цветок, который неземная сила одухотворила добрыми любопытствующими глазами. – Гроза и совесть нашего института – ректор Коврунов Даниил Петрович, членкор, точнее – без трех секунд академик. Сказал бы я еще… но не буду, не буду. Сегодня он не в настроении. Зачем понапрасну бередить душу своего начальника?

Коврунов привстал, со светской любезностью кивнул и преданно глянул на Николая Николаевича. В нем чувствовался тертый, закаленный в перепалках чиновник (из тех старых грозных статских советников), который мог быть и мягким, располагающим к себе собеседником, и жестким руководителем.

– Стельмаха представлять? – спросил Николай Николаевич у Коврунова. – Как ваше мнение, уважаемый ректор? Молчишь?.. Представляю. Профессор Стельмах – герой войны, герой науки, герой газетных очерков и герой наших институтских будней. За его плодотворную подрывную работу в институте я бы ему еще один воинский орден вручил. Нет, правда, Иван Никитич. Ты генератор идей, ты катализатор, без тебя наш славный коллектив ряской бы покрылся, лягушатником бы стал. Лично я тебе признателен за это.

Нескладный, длиннорукий Стельмах слушал Николая Николаевича, воинственно выпятив нижнюю губу. В какой-то миг он хотел улыбнуться, но улыбка получилась жалкой и кислой.

За словами Николая Николаевича, за вымученной, скомканной улыбкой Стельмаха, за жестким, колючим взглядом ректора явно скрывался глубокий конфликт, бушевавший давно, не угасая. Сергей это видел, чувствовал, только не мог понять, объединяет этот конфликт сидящих в кабинете или разобщает, как противников.

– А что о тебе говорить, Захарка, прости, Захар Федотович? – обратился Николай Николаевич к квадратному тяжеловесу, который заполнил собой широкое кресло – даже тесновато ему в нем было. Тяжеловес поднял набыченную голову, в его маленьких глазах сверкала молнией ирония, – Нечего говорить. Ты у нас вечный доцент. Был до нас доцентом, будешь и после нас. Ты вечный, как Кавказские горы…

Как серая бесплотная тень, вплыла в комнату Глафира Николаевна, сестра Климова, двигая перед собой сервировочный столик с холодными закусками. Молчаливая, казалось, лишенная каких-либо чувств, с поддельной вежливо-скорбной улыбкой на лице. Оставив столик посреди кабинета, она по-монашески опустила голову и тихо удалилась.

После ухода Глафиры Николаевны в кабинете возникла неловкая, напряженная тишина. Захар Федотович заговорил первым:

– Юристы всегда приходят вовремя и вносят порядок в людские отношения. Внесите и вы, защитите мою простенькую аксиому: «Интеллигент – это человек, который профессионально занимается умственным трудом».

– Ер-р-рунда! – возмущенно, с целой россыпью «р» произнес Стельмах. Он как бы прихлопнул этим обидным словом все сказанное ранее, – Интеллигент – это прежде всего яркая творческая личность. А интеллигентность – это жизнь, функция оригинальной личности. Интеллигент не умеет ходить в строю, не умеет петь общие песни, не умеет дружно со всеми кричать «ура!» на демонстрациях.

Коврунов сухо, недобро рассмеялся:

– Слушаю тебя, а перед глазами возникает сад, где гуляют пациенты психлечебницы. Там такие оригинальные личности…

– Правильно, Даниил Петрович! – обрадовался Стельмах. – Ты верно подметил: шизофреник и интеллигент – аномалия. Шизофреник – отклонение в одну сторону, интеллигент – в другую. А посередине вышагивает бодрая, оптимистическая масса дипломированной серости. Согласен?

– Нет, – твердо парировал Коврунов.

– Значит, ты считаешь интеллигентом компилятора, раскладывающего по полочкам то, что уже открыто? Добросовестного комментатора чужих идей? Старательного чиновника, умеющего четко выполнять указания?

Николай Николаевич с шутливой грозностью приблизился к Стельмаху и сказал нарочито зловеще:

– Чего это ты затеял? Хочешь Коврунова из интеллигентов вышибить? Не выйдет, не дадим!

– Да при чем тут Коврунов! – отмахнулся Стельмах. – Мы все здесь…

– Что мы? – еще ближе подступился к нему Николай Николаевич. – Говори прямо! Интеллигенты мы или нет?

– Не знаю, – беспомощно признался Стельмах. – Пусть история рассудит… Внуки, может быть…

В разговор легко вступил Алябин:

– «О, Sancta simplicitas!» «О, святая простота!» – воскликнул Ян Гус, увидев, что какая-то старуха подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали… Да какие мы интеллигенты! Тень. Оттиск. Пародия… Люди высокой культуры? Нет. Кристальной честности? Нет! Ненавидящие приспособленчество? Нет… Везде – нет! Да, пожалуй, и не в этих качествах суть интеллигентности! Предлагаю вам определение: интеллигент тот, кто блюдет интересы общечеловеческого благоденствия. Хорошо сказано? Точно сказано. Слова академика Лосева, Алексея Федоровича. Выходит, что интеллигентность – не свод качеств, а исторически складывающееся состояние души. Это ежедневное и ежечасное желание что-то делать ради достижения общечеловеческого идеала, это постоянная созидательная работа духа, постоянное несение подвига, хотя часто только потенциальное…

Коврунов, явно настроивший себя на ироническое несогласие со всем, что здесь будет сказано, ядовито заметил:

– Высоко взлетел, Алябин! Такие характеристики дают только святым, которых выдумали верующие.

Стельмах привскочил с кресла, опираясь о подлокотники.

– Ох и любишь же ты, Даниил Петрович, всех носом в землю тыкать да приговаривать: «Не смотри на небо, не верь сказкам!..» А я скажу тебе: были такие, чья жизнь – служение общечеловеческому благоденствию, есть такие и будут! Иначе жизнь остановится. Но преобладающая серость очень не любит эту ершистую, нескладную интеллигенцию и выколупывает ее, выковыривает где только возможно.

– С этим мы согласны, – поспешно прервал его Николай Николаевич. – Но ты все-таки признаешь, что есть сегодня интеллигенция?

– Конечно, есть. Только кого можно считать сегодня интеллигентом – я не знаю. Мне кажется, что нынешний интеллигент в сравнении с интеллигентом дореволюционным – суррогат, высохшая корка от когда-то пышного хлеба.

– Или старая гетера, которая плачет о своей потерянной добродетели, – добавил Коврунов, подмигнув Николаю Николаевичу.

– Может быть… – равнодушно пожал плечами Стельмах, не приняв адресованного ему сарказма.

– Да где вы увидели интеллигентов? – воспротивился Алябин, обращаясь к Николаю Николаевичу. – Нет их у нас! И не надо тешить себя надеждой. Человек как разумное, суверенно мыслящее существо давно уступил место выскочке, жадному, с острыми локтями и угасающим разумом. Загляните в наши души – там не осталось нравственных ценностей… Спрятано? Нет, уничтожено! И так по всей Руси великой… Огромный опустошенный храм! Не обманывайте себя братством, честностью, милосердием… Ничего этого нет! Мы как голодные крысы в опустошенном храме…

Голос Алябина точно ворвался извне в комнату, прогремел с неожиданной бестактностью, и потускнели лица находившихся в комнате, на них появилась угрюмая озабоченность, но не тем, о чем говорил Алябин, а другим, совсем не относящимся к его словам.

Сергей понял, что разговор завершается, поскольку он принял слишком опасное направление: никто не захочет в какой раз эксгумировать прошлое, чтобы после неизбежных оправданий снова найти единственное спасение в постыдном покаянии.

Видимо, это почувствовал и Алябин. Прервав самого себя и снизив тон до примирения, он с горечью заключил:

– A-а, к чему эти словесные упражнения?! Истина никогда не станет среднеарифметическим разных мнений…

Сергей смотрел на именитых людей как зритель, со стороны. А слышал странное: лишь слабое эхо, неясный отголосок давности, когда эта тема была жгучей, будоражила умы. Здесь же страстность выглядела чужой, взятой напрокат, доводы затерты от частого повторения, голоса ностальгически надрывны. Даже слово «интеллигент» звучало отчужденно, так обычно произносят архаичные понятия – опричник, статский советник или гладиатор. Он хотел об этом сказать, но не отважился, боясь обидеть почтенное собрание…

– А почему мой сосед сидит, как в гостях? – возмутился Николай Николаевич. – Налить ему!

– Тост нужен, Коленька, – словно прося прощение за что-то, сказал Захар Федотович. – Мы, люди, воспитанные в строгих организациях, без призывного лозунга не можем.

– Я давно подозревал, Захар, что в тебе живет еще кто-то по распоряжению начальства, – сказал Стельмах. Его лицо смягчилось, исчезло воинственно-грозное выражение.

– Живет, черт побери! – улыбнулся Захар Федотович, как бы получив прощение, – И в тебе живет, сознайся! Так уж образованы. Помнишь, у Евтушенко: «Мы вынесли из Мавзолея его, но как из наследников Сталина Сталина вынести?!» Это, хочешь не хочешь, большая беда нашего века. Мы вот сейчас, нищенствуя, боремся со всякими ордами бюрократов, казнокрадов, подхалимов, а сами, по сути дела, одиноки.

– У тебя есть предложение? – спросил его Коврунов.

– Есть, Даниил Петрович. Конкретное предложение. Разрешите изложить?

– Излагай! – Коврунову явно нравился этот неунывающий доцент.

– Надо противопоставить им мощную мафию порядочных людей. И начать создание мафии сегодня, не откладывая. Нас шесть человек. Штаб уже есть. Для начала давайте изберем президента. Предлагаю кандидатуру академика Климова. Кто за?

Нервозное напряжение, вызванное недавним спором, было снято. Все подняли руки.

– А ты, конечно, претендуешь на пост казначея? – засмеялся Коврунов.

– Конечно. Как же я иначе смогу быть равным среди профессоров и академиков? Пьем за президента, за тебя, Николай Николаевич!

Николай Николаевич стоял с бокалом в руке у стены – щедрый хозяин, доброжелательный мэтр, великодушно снизошедший к мирской трапезе небожитель. Но вот он пригубил вино, и улыбка пропала. На лице проступила сначала озабоченность, потом ее сменило суровое, почти жесткое выражение.

С изумлением следил Сергей за этой переменой. Перед ним стоял уже другой, недобрый человек, умеющий и зло приносить.

– Друзья мои, – глухо заговорил этот незнакомец. – Я пригласил вас для серьезного разговора.

Его перебил Захар Федотович:

– Скажи лучше по Гоголю: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие».

– Можно и так. Известие и вправду пренеприятное. – Холодная усмешка тронула его губы. – Помните, я вам говорил о сундучке, который стоял под письменным столом. Так вот, этот сундучок вместе с рукописями пропал…

Все недоуменно посмотрели на Николая Николаевича. Секунды потянулись медленно, тягостно, прямо-таки физически ощутимо.

В сознании Сергея всплыла чья-то афористическая фраза, кажется, философа Розанова: «Молния сверкнула в ночи: доска осветилась, собака вздрогнула, человек задумался». И он невольно обвел взглядом присутствующих в комнате. Лицо Коврунова было, как и прежде, безмятежно и неподвижно – его лишь осветила вспышка молнии. Чугуев часто, сердито заморгал, видимо, никак не мог осознать сказанного – рефлексы не срабатывали на неведомое. Ироничная улыбка еще больше скривила губы Алябина, глаза его недобро смеялись, словно все понимали… Стельмах весь напрягся, подался вперед, готовый к любой неожиданности. Он-то и разорвал затянувшееся молчание:

– Уж не считаешь ли ты…

– Нет, не считаю, – прервал его Николай Николаевич. – Но пойми меня правильно, Иван Никитич. Никто, кроме вас, не знал об этом…

И тут новая метаморфоза: исчез жесткий, беспощадный человек, словно и не было его. Теперь он смотрел грустно, с повинной улыбкой.

– Значит, считаешь… – упрямо повторил Стельмах.

– Нет. Всех – нет…

– Кого? Говори прямо! – Видимо, Стельмах всегда был неумолим в своей грубой прямоте.

– Пока не знаю… Этот человек оставил отпечатки пальцев…

– Плохо наше дело. – Ядовитая желчь наполнила слова Стельмаха. – Да и твое, Коленька, не лучше. – Он обвел пристальным взглядом всех, кто был в кабинете, – Скисли, граждане преступнички? По законам детективного действия придется вам оставить на посуде отпечатки пальцев. Для сравнения. Смелей, смелей, нельзя обижать гостеприимного хозяина…

Он размашисто написал на бумажной салфетке: «Преступник Стельмах» и накрыл этой салфеткой свой бокал. Вскоре рядом встал другой бокал с салфеткой «Коврунов», затем «Алябин»…

– Коля, скажи, что это так… шутка! – Захар Федотович не верил в серьезность происходящего. Он будто ждал, что кто-то сейчас не выдержит, рассмеется… Но все же вынул толстыми пальцами из внутреннего кармана пиджака авторучку. – И мне надо расписываться?

– Извини, Захар…

Сергея тоже поразил этот крутой поворот в застольной беседе. Сначала он подумал, что именно так, честно и прямо, надо все сказать своим друзьям. Пусть помогут разобраться, посоветуют. Но Николай Николаевич, похоже, не приглашал их к откровенности. В его последних, чуть смягченных интонацией словах было что-то вызывающее и категоричное. Даже сочувственно поданные, они не скрыли смысла, беспощадно равнодушного, как приговор.

Угрюмая тревога повисла в кабинете.

Николай Николаевич был внешне спокоен. Он стоял с бокалом в руке и рассеянно оглядывал полки бара.

Чтобы как-то привлечь его внимание, намекнуть, как неловко и оскорбительно совершаемое им, Сергей тоже взял салфетку, приложил ее к стене и крупными буквами вывел «ИЛЬИН».

Но Николай Николаевич сделал вид, что не заметил этого. И лишь когда на сервировочном столике выстроились в ряд шесть бокалов, покрытых именными салфетками, сказал примирительно:

– Не сердитесь. Мне нелегко было… Через два-три дня все выяснится, и мы снова встретимся здесь, снимем напряжение хорошей выпивкой…

– Думаю, что не снимем, Коля, – задумчиво произнес Алябин. – Ты выразил ко всем свое отношение, как на исповеди… Спасибо тебе…

Шумно выдохнув, поднялся из кресла Стельмах.

– В общежитии культурных людей есть обязательная «презумпция честности», или, как говорил Николай Иванович Вавилов, «гены порядочности». Это некий моральный императив, без которого немыслимо существование интеллигента… Поэтому мне здесь делать нечего… Буду ждать результатов твоей экспертизы… Прощай!

Сделав шаг к дверям, он вдруг осел на правую ногу, прислонился к шкафу. Сергей подхватил его под руки и опустил в кресло.

– Дайте валидол… Лучше нитроглицерин… – прошептал Стельмах побелевшими губами.

Николай Николаевич суетливо пошарил в карманах пиджака, вытащил стеклянную трубочку с нитроглицерином и торопливо протянул ее Стельмаху.

– От тебя не возьму… – Стельмах даже отвернулся.

Тогда Коврунов с не свойственной ему поспешностью вырвал из рук Николая Николаевича трубочку и, откинув пальцем пробку, ссыпал несколько белых крупинок на ладонь Стельмаха. Спустя несколько секунд Стельмах медленно поднялся, пошел к двери.

Коврунов взял его под локоть.

– Я тебя подвезу.

Проводив гостей, Николай Николаевич подошел к столу, налил в фужер водки и залпом выпил. Сейчас он выглядел постаревшим, сломленным, будто впервые встал с постели после долгой болезни. Плечи опущены, за стеклами очков мутные, ничего не выражающие глаза, мелко подрагивающие старческие руки.

– Ну что, братец, – сказал он, обращаясь к самому себе, – наделал делов!

– Да уж, – отозвался Захар Федотович. – Как теперь выпутываться будешь?..

Алябин возразил:

– Зачем ему выпутываться? Это забота того, кто унес сундучок!.. А я догадываюсь, кого ты подозреваешь… Коврунова, да?

– Никого я, братцы, не подозреваю, – искренне признался Николай Николаевич. – Нашло на меня… Ну и сотворил такое… мерзкое сотворил… – Он повернулся к Сергею, усмехнулся: – И вы меня осуждаете?..

– Как бы это вам сказать… – начал Сергей.

– Говори прямо, помня о том, как юный Аристотель заявил о своем седовласом учителе: «Платон мне друг, но истина дороже».

Николай Николаевич распрямился, прошелся по комнате, но, снова услышав голос Сергея, остановился, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Напрасно вы не предупредили меня о своем замысле. Я бы вас отговорил… Обидно получилось… Всех обвинили…

– Не обвинил, а пригвоздил к позорному столбу, – уточнил Алябин.

– Пожалуй, это вернее… А если никто из ваших товарищей не причастен к этому? Я понимаю, вы хотели всех ошеломить, неожиданным напором добиться признания. Но не подумали о том, что виновный вряд ли сознается в присутствии своих товарищей. В общем, извините меня, исполнение было неудачным, любительским. А придуманные вами отпечатки пальцев… Тут уж явный перебор…

– Придуманные? – воскликнул, не веря своим ушам, Захар Федотович. – Ну ты даешь, Николай!

Николай Николаевич потускнел, глянул на Чугуева пристыженно, как на строгого учителя.

– Да-а, наломал ты дровишек… – спокойно, как бы размышляя вслух, произнес Алябин, – Недавно мне рассказали дикую историю. Под Смоленском два парня-остолопа нашли в лесу фашистский блиндаж. А в нем склад с оружием и одеждой. Нарядились они в эсэсовские шинели, фуражки, взяли по автомату и двинулись в соседнюю деревню. А там в крайнем доме старички отмечали золотую свадьбу… Так эти два балбеса решили поразвлечься. Вошли в дом, подняли автоматы и заорали: «Хенде хох!» Представляете ситуацию?.. У старых людей война еще в крови, в генах ужасом засела… Подняли они руки. А балбесы командуют: «Выходи!»… Вывели всех, лицом к стене поставили… Но тут старички опомнились, скрутили балбесов, намяли им бока…

– К чему ты это рассказываешь? – спросил Захар Федотович.

– Мне в назидание. – Николай Николаевич вздохнул, зябко поежился, – Я ведь тоже, Захарка, учинил моральный расстрел… И меня надо бы, как тех балбесов…

– Крутовато взял…

– Да нет, не крутовато. Вот сейчас думаю, как я завтра в институт явлюсь? Какими глазами посмотрю на Коврунова, Стельмаха? Что мои извинения? Сказанного не воротишь…

Нелогичными, необъяснимыми казались Сергею резкие переходы в поведении Николая Николаевича. Это была блистательная и чудовищная мутация, словно в нем давно рвался наружу неистовый актер, мечтавший сыграть все роли любого многонаселенного спектакля. Такая возможность представилась сегодня, и заждавшийся актер поражал зрителей светской изысканностью и мстительным гневом, джентльменской широтой и воспаленным самолюбием, царским величием и рабской покорностью. А в эту минуту фигура Николая Николаевича олицетворяла безутешное горе, лицо исказило нестерпимое страдание.

Игра? Не хотелось в это верить. Сергей видел, каким искренним и правдивым было его раскаяние. Похоже, в характере этого человека, как в реторте, основательно смешаны сила, слабость, прямодушие, лукавство – все, что присуще людям, только проявляется каждое из этих качеств ярче, эмоциональнее, острее, чем у других.

– Покаяться прилюдно надо, грешник Микола, – посоветовал Захар Федотович. – Перед каждым чистосердечно покаяться. Пришли мы к тебе, как друзья, сидим, спорим, смеемся, а ты нас бах, бах палкой по голове. Я вот поначалу-то разнежился, возликовал в хорошей компании. Стих даже создал. Про тебя… А ты…

– Так прочитай стих, не уноси за пазухой, – попросил Алябин. Он один, пожалуй, не был огорчен, воспринимал происходящее философски рассудочно.

– Нет уж, не то настроение.

Но Алябин решил настоять на своем:

– Сделай милость, Захар, отвлеки от неправедных мыслей. Не уходить же нам отсюда, как с похорон.

– Да ну тебя! – отвернулся Чугуев.

– Смелей, смелей, мы ждем.

Захар Федотович взял с подоконника клочок бумажной салфетки, приблизил его к глазам и неровным, скучным голосом стал читать:

 
Счастья желая, о друг мой и брат,
Скажу тебе прямо и грубо:
Примерно еще этак лет шестьдесят
Не дай по возможности дуба.
 

Климов ничего не слышал. Он стоял, думая о своем, будто в комнате никого не было.

– Прекрасно! – засмеялся, захлопал в ладоши Алябин. – Уважаемый Сергей Андреевич, не придавайте большого значения изощренной элегантности поэтических исканий Чугуева. Его физическая мощь часто выдает на-гора чувства в не очень-то приемлемой форме. Но зато искренность и чистота его творческих порывов всегда потрясает!

Чуждо, неуместно прозвучал в эту минуту веселый голос Алябина, словно громкий девичий смех во время траурной панихиды – взвился и пристыженно затих…