Текст книги "Граф в законе (сборник)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Глава 19
Белое страшило в окне

Многие интеллигенты с утонченным слухом и не ведают, что в паузах Моцарта звучит неслышимая музыка.

Убогая комнатка второго этажа старого-престарого деревянного дома стала для него желанным пристанищем. Тишина. Покойное уединение с мирным шелестом ветра в чердачных стрехах. Сюда не залетали чужие мысли. Здесь не взрывались яростью неожиданные телефонные звонки. Где-то там, далеко-далеко, остались вездесущая свора Пана, всевластный Кондауров, милый человечек Шеленбаум. Там и Верочка. В полузабытой дали. О ней он вспоминал безучастно, как вспоминают о дорогой утерянной вещи. А может быть, не утерянной.

Виктору нравилось стоять по вечерам, ни о чем не думая, у замутненного окошка. Притихший под серым небом еловый лес угрюмо, сказочной декорацией окружал дом, создавая детское ощущение сурового непостижимого таинства. А сам дом со стороны леса, наверное, представлялся ветхой, загадочной обителью лесной нечисти, особенно когда в окне появлялся он, Виктор: мертвенно-белые бинты плотно переплели голову, шею, оставив только две щелочки, в которых пугающе жили глаза и нервно вздрагивали тонкие губы. Вчера из леса к дому вышел лохматый дед, перепоясанный веревкой. Заметив в окне белое страшилище, остолбенел, осенил себя трижды крестом и мелкими шажками заторопился обратно под надежное укрытие деревьев.

Виктора привез сюда тот самый хирург, которого он заставил расстаться с деньгами в сквере возле сберегательного банка. Он прекрасно помнил, как медицинская сестра – надменная девица с вытянутым, как у лошади, лицом пригласила его в сияющую никелем операционную…

Пять дней он находился под жаркой лампой пыточного застенка. Пять дней извещал его о новой боли шепот хирурга: «Потерпите немножко. Еще немножко…» Пять дней лошадиная морда дышала ему в затылок, провожая в операционную и обратно.

Теперь все позади. Мучительный процесс преображения завершился. Теперь его никто не узнает, теперь он никому не откроет свои возможности. Скоро снимут бинты и… Что последует за этим «и», он пока не знал. И не хотел знать. С приездом в эту глушь рассудочное подсознание выбросило из него наивные мечтания, обусловило четко и строго: не для тебя свет рампы, трибуны народных собраний, кафедры научных сообщений, не тебе лить дурманящий бальзам на любопытных простофиль.

А что для него? Где-то (в комнате? в голове? в сердце?) туманно колыхались обрывочные суждения. Он пытался уложить их в прокрустово ложе, получалось нечто вроде: участвовать будешь во всем, но незримо, в тени.

Остановись, не надо об этом. В период затишья лучше всего смотреть в небо и бездумно считать звезды. Пока все хорошо.

В точно обозначенное время медицинская сестра с лошадиным лицом приносит завтрак, обед, ужин, делает перевязку. А вечером, ровно в двенадцать, забирается к нему под одеяло. Происходит… что происходит? Обычная медицинская процедура физической разрядки. Делает она все профессионально, изымая все его плотские желания. Это не разврат, не пошлый секс. Это дипломатически протокольная встреча в кровати, где соблюдаются все необходимые формальности с обязательным приложением эмоционально-почтительных радостей.

Она встает, когда клиент благодарно опустошен. Берет с тумбочки оговоренные двадцать долларов. Холодное деловое презрение. Будто она не видит в нем человека, будто он биологический робот.

В эти секунды Виктор любуется ее белым, точнее, светящимся в темноте телом. Она накидывает халатик, и свечение пропадает. Потом он, расслабленный, немощный, быстро засыпает. Утром – никаких воспоминаний, никаких ощущений.

Завтрак приносит вроде бы другая. У той, ночной, лошадиного лица не было видно. А эта не может в темноте фосфорически светиться – ее оголенные руки покрыты мелкими рыжими волосками.

«Да ну ее, эту девицу! – отгоняет от себя Виктор не очень-то привлекательный образ. – Главное, сейчас мне хорошо. Покой. Тишина…»

Стоя у окна, Виктор часто повторял эти мирные слова. Но тут вдруг почувствовал и признался себе: эти слова – невольное самовнушение, интуитивная попытка отгородиться от подспудно мучившей его, то нарастающей, то утихающей смуты. Было такое ощущение, будто в его опустевшей на время душе поселился незваный аморфный сожитель. Когда Виктор занимался своими успокаивающими, воздушно-розовыми суждениями, нахальный инкогнито неуемно метался, проявляя недовольство всем, чему радовался Виктор. Хозяин убежденно говорил: «Все хорошо…», а сожитель бесился от скуки и тоски, рвался куда-то, похоже, за лесной горизонт. Хозяин отдыхал в покое, а настырный сожитель извлекал из памяти один контраргумент за другим, выстраивая целый город аксиом вокруг шеленбаумского довода: «Человек – животное коллективное». И повернул-таки, стервец, ход приятных возлеоконных мыслей, заставил Виктора согласиться с тем, что любое затишье временно, что рано или поздно придется выйти к людям, чтобы жить. Даже Диоген, убеждал он, выбирался из своей бочки.

Неустойчивое внимание Виктора обратилось к дверям соседней комнаты. За ней скрывался такой же анахорет. Такая же ходячая перебинтованная мумия. Интересно, когда не видишь лица, человек исчезает, становится ожившей глыбой, а чаще – пугающей тенью.

Вошла молчаливая медсестра. Поставила поднос с ужином. Виктор снова машинально отметил: «Нет, рыжий пушок на ее руках не может фосфоресцировать…»

– Скажите, пожалуйста, – спросил он, – а кто находится в соседней комнате?

– Не могу. Не положено, – сухо ответила она. Но, видимо, ночные упражнения хоть самую малость, но сблизили их, поэтому она раскрыла одну, кажется, очень большую тайну: – Через пять дней он уезжает.

– А я когда?

– Вы через одиннадцать. Вас отвезут в другое место. Снимут бинты. Сфотографируют, чтобы сделать новый паспорт. – И с мольбой посмотрела на Виктора. – Только я об этом ничего не говорила.

– Конечно, – заверил он.

С ее уходом что-то неуловимо значительное исчезло из комнаты. Виктор никак не мог понять, что именно унесла с собой эта непонятная женщина.

Внизу по узкой тропе деловито пробежал рыжий пес. Опять страдальчески вздохнул надоевший сожитель: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» Есенинская строка отзывалась в Викторе мягкой грустью.

Еда, которую Виктор принимал здесь, как зажравшийся гурман, не вызвала прежнего удовольствия. Цепляя вилкой овощное рагу и запивая его вином, он по прихоти неутихавшего сожителя пытался проникнуть в соседнюю комнату сквозь бревенчатую стену.

«Ты ищешь повод, чтобы зайти ко мне… Тебя тянет поговорить с кем-нибудь… Облегчить себя откровением… Ты ищешь повод…»

Не удивился, обрадовался, когда услышал вежливый стук.

– Войдите!

Дверь открылась. Устрашающего вида идол, обмотанный сверху белым, переступил порог. Взвившийся клок волос. Розоватые уши. Глазницы с выжидающе застывшим взглядом. Женственно-пухлые говорящие губы.

– Простите за вторжение… У вас нет желания сыграть в шахматы?

Другой белый идол быстро переставил поднос с оставшейся едой на подоконник.

– С удовольствием. Проходите.

Вынырнувшая из-за спины гостя шахматная доска, самодовольно поблескивая, разлеглась на освободившейся тумбочке.

Виктор сел на кровать, гость напротив него на стул.

– Коль я ворвался к вам, – сказал он слегка возбужденно, – начинайте белыми… Не знаю, как вам, но мне осточертело сидеть затворником в келье. Вот я и пришел, несмотря на тутошние запреты. Ведь все равно – выйдем отсюда, не узнаем друг друга. Тем более мы и сейчас в масках. Думаю, не грех пообщаться. Так-так… Любимый ход Остапа Бендера? Что ж, я пойду так же.

Они склонились над лоснящейся от довольства шахматной доской.

Виктор пытался угадать, кто сидит перед ним. Преступник, вынужденный сменить облик? Сбежавший от своих вкладчиков банкир? Актер, задумавший омолодиться? Сейчас узнаем.

«Как ты там, Наденька, бедная моя? Зря конем сходил… Ну ничего. А этот фрукт не из их стаи? А чего мне бояться! Через пять дней попробуй найди мене! Наденька, милая, уж пожалуйста, береги себя…»

Виктор глянул на его выскочивший из-под бинтов клок волос.

«Думай о том, как ты здесь оказался… Почему решил сделать операцию… Чем займешься, когда уедешь отсюда…»

Торчащий клок волос стал тут же нестройно излучать запрошенное Виктором:

«Почему операцию?.. Иначе не скроешься от этой сволочи. У нас не любят честных удачливых предпринимателей. А я могу выстраивать удачу. Могу, хотя никого еще ни разу не обманул. Трудно поверить: ни-ко-го! Так мама воспитала. Добра хотела. А я от этого добра страдаю. Он может перекрыть турой всю линию. А мы пешечкой вперед. Вот так… Не мама виновата, жизнь у нас такая стервозная, жестокая. Костоломы, меня решили назначить жертвой! Грубо работают, но надежно, как палачи. Сами чистенькими остались да еще мой ресторан заполучили. Первобытная дикость. А силы ее побороть нет. Вот что обидно. Придется начинать все сначала. С другим лицом и новым паспортом…»

Виктор верил. Гость отчитывался даже не священнику, самому себе. Больше всего поразило: «Не обманул… ни-ко-го!» Неужели это правда? Конечно, человек лжив. Но лгать самому себе?.. На всякий случай решил проверить.

«Так уж и не обманул никого? В коммерции такое невозможно…»

Последующий ответ, кажется, снял сомнения.

«В коммерции невозможно. Это точно. Сколько раз предавали меня! Не счесть. Но в делах обвести меня трудно. Подвох чувствую на расстоянии, задолго до встречи. А с моей стороны не было, не было обманов. Тем и гордился… за то и уважали…»

Белая голова гостя сказала вслух:

– Вроде бы к ничьей идет наша партия.

– Вроде бы… – повторил Виктор. – Но я бы не спешил…

– Согласен. Продолжим, – качнулась голова.

Волна необъяснимой признательности наполнила опустошенную душу Виктора, расслабила тело, согрела ауру. Оказывается, есть на земле люди, которым можно довериться. Снова припомнились жаркая, неистовая в страсти Верочка, которая могла потом, остынув, расчетливо донести о нем Пану, добренький Шеленбаум, спокойно, мудро рассуждающий и думающий о предстоящем предательском сообщении Кондаурову. Гость его другой, ему можно говорить без опаски, он поймет…

«Успею, – сдерживал себя Виктор, – послушаю еще немного».

«Скрытный паренек. Не идет на сближение. Сильно, видать, замаран. Что же привело его к хирургу? Может, то же, что и меня…»

– Вы ошиблись, – произнес Виктор, – ничьей не будет. Ситуация на доске обострилась.

– Как в жизни, – печально вздохнул гость. – Неожиданности всегда выскакивают из засады, когда меньше всего думаешь о них.

Виктора явно подталкивали к открытой беседе, и он, уже не побуждаемый исчезнувшим внутренним сомнением, поддакнул с горечью:

– Я это, к сожалению, на себе испытал.

Тут же уловил мысленную реплику гостя.

«А ему не легче, чем мне…»

Дыхание сбилось от взволновавшей его благодарности к чужому человеку. Он поднял голову, спросил осторожно:

– Позвольте, я расскажу вам необычную историю моего друга?

– Да, прошу вас.

«Наконец-то он ожил!»

Их взгляды встретились. Наверное, у Виктора в глазах отразилась униженная мольба, а у незнакомца отчетливо теплело доброе сочувствие. Он понял: речь пойдет не о друге.

Виктор начал медленно повторять то, что уже слышал от него Шеленбаум. Тогда, стремясь как можно быстрее освободиться от давящего эмоционального груза, он торопился, глотая окончания фраз, и слышал только себя, ощущал только свою беду. Теперь же холодный рассудок, чтобы избежать прежних последствий, вынуждал его к долгим перерывам, в которые можно улавливать ответную реакцию.

Люди, отдалившиеся на миллионы лет от своих первобытных общин, вообще разучились слушать тишину. А в те далекие времена их предки, застыв во мнимом безмолвии, разгадывали коварные замыслы иноплеменников, узнавали тайные водопои зверей, находили верные тропы в бесконечных охотничьих странствиях. Теперь же… теперь даже многие интеллигенты с утонченным слухом не ведают, что в паузах Моцарта звучит неслышная музыка.

Виктор уже знал и никому не известное: сочиненная музыка, брошенные в воздух слова передают не все, не всю правду. Вся правда кроется в тишине. Лишь тишина несет в себе истинный родниковый смысл, еще не оскверненный звуками.

Свой рассказ Виктор завершил так:

– Вот, собственно, и все. Мой друг остался наедине с самим собой. Будущего он не видит.

Белая голова была недвижна. С интересом слушал ее Виктор. Впрочем, почти все, что он услышал, произнесено вслух.

– Да, огорошили вы меня! Готов был узнать все что угодно, но не такое. За доверие я обязан предложить какой-нибудь совет. Но не могу. Не готов. Ситуация вашего друга не ложится в рамки житейских правил. Мне надо все освоить, обдумать… Дайте денек-другой?

Получив согласие, он бережно потрогал туго стянутые у подбородка бинты, спросил:

– Так вы читали и мои мысли?

– Да.

– Выходит, поверили мне, коль открылись? Спасибо!

Опять весомая моцартовская пауза. И опять голос гостя:

– Тогда мой ход. Нет, не шахматный. Разрешаете? – Губы его чуть дрогнули в улыбке. – Только я буду говорить не о друге, а о себе.

Виктор ответил виноватой улыбкой. Он ждал ответного хода, надеясь на единомыслие. Но уж никак не рассчитывал на то, что грустная исповедь незнакомца вдохнет в него былую энергию.

Глава 20
Хождение по остывшим следам

Как открытие тайного лаза чуть не привело к смертельному исходу.

Нервное возбуждение охватило Кондаурова. Он уже мчался, когда сидел за столом, мчался, когда шел по улице, даже в разорванных снах своих все время чего-то искал, зачем-то метался, куда-то спешил.

Легкая тень Гипнотизера, этого неуловимого мальчика с пальчик, стала дразнить и наяву – то в гуще людской толпы, то у дальнего поворота, то в случайно увиденном окне.

Наглое ограбление банка явно посвящалось ему, Кондаурову. Никто из сыщиков еще не удостаивался такой высокой чести. Это злило Кондаурова и веселило его коллег. Ехидный подполковник спросил озабоченно во время совещания у генерала:

– Слушай, а Гипнотизер и вправду ростом до твоего колена?

Кондауров не среагировал на вопрос, на раздавшийся смех, сидел, сурово насупившись.

«Пусть смеются, – думал сердито, – все равно отловлю поганца…»

Целый день с белобрысым лейтенантом опрашивали они в медицинском институте тех, кто знал Виктора Санина. Все говорили одно и то же: скрытный, прилежный, умненький, болезненно самолюбивый. На вопрос: «Где он сейчас?» – одни пожимали плечами, другие неуверенно отвечали: «Говорят, болеет…» Санин, видимо, принадлежал к редкому типу людей, чье отсутствие или присутствие мало кто замечает.

А когда они начинали расспрашивать о Пане, с которым часто видели Санина, происходило нечто странное: каждый по-своему старался увернуться от прямого ответа. Лишь один вертлявый и словоохотливый студентик не удержался из-за своей зловредной страстишки к всевозможным новостям и слухам и минут сорок заговорщически, приглушенным голосом, восторженно растопырив глаза, рассказывал небылицы.

Под конец болтливый студентик, освобождение вздохнув, посоветовал терпеливым слушателям:

– Сходите в общагу. Посмотрите, как живет Пан. Тогда поверите всему, что я говорил. – Он помолчал, помялся и добавил: – А про Санина порасспрашивайте у Верки, которая с ним на лекциях сидит.

Кондауров почти поверил россказням студентика, когда вошел в гостиничный номер Пана.

– Вот не думал, что в замызганном общежитии встречу такую роскошь.

Сопровождающий комендант откликнулся трусливо:

– Это не я… Приказ проректора. Устный. Я выполнял указание.

Но Кондауров, будто не услышав его лепетаний, заметил:

– Вольготно для одного студента.

Плутоватые глазки коменданта заметались растерянно.

– Еще Стинг. Ой, забыл фамилию. Тоже приказ проректора. Устный.

Стинг?! Мгновенно все соединилось в единое целое, ясное и простое, как арифметическое правило: Стинг – Пан – Гипнотизер! Кондаурову даже захотелось сказать что-то приятное, ободряющее затравленному служаке-коменданту.

Но в комнату вошла стройная девочка в простеньком платьице. За ней следовал белобрысый лейтенант.

– Вера? – спросил Кондауров.

– Да. – Смущение только коснулось ее милого личика.

– Проходите. Садитесь.

Она прошла. Села. Налила в стакан минеральной воды. Отпила глоток. Да она тут свой человек, отметил про себя Кондауров, другой бы попросил разрешения.

– Вы здесь часто бываете?

– Первый раз.

«Темнишь, малышка, темнишь…» – убежденно подумал майор.

– И не знаете, кто здесь живет?

– Знаю. Киваем друг другу при встрече и расходимся.

Она отвечала с легким пренебрежением.

– А с Виктором Саниным хорошо знакомы?

– Вместе учимся.

– Расскажите о нем.

– Пожалуй, не смогу… Он человек очень замкнутый. – Она внимательно и настороженно посмотрела на Кондаурова. – Они чего-нибудь натворили?

– Думаете, что способны?

– Я не думаю, я спрашиваю.

– Возможно, – пожал плечами Кондауров, – Вот я и хочу с ними побеседовать. Вы не знаете, где они?

– Представления не имею. Давно не видела.

– Вас, однокурсницу, это не тревожит?

– Повторяю: меня ничто с ними не связывает.

Сказала, как захлопнула дверь.

«Э, милая, придется еще беседовать с тобой, что-то скрываешь, вижу…»

– Хорошо. Извините за беспокойство.

Она допила минеральную воду, поднялась и молча направилась к выходу. На лице и в движениях ее отражалось оскорбленное достоинство.

Эти беседы, может быть, и утонули бы в милицейских заботах, если бы на следующее утро дежурный милиционер не протянул Кондаурову записку.

– Вам, товарищ майор. Кто-то подбросил и смылся.

Четкий компьютерный набор: «Не стучись в эту дверь, Кондор. Предупреждаю».

Огненно вспыхнула злость. Первый, о ком подумал, – Гипнотизер! Да нет, для него вроде бы хамовато. Пан? А кто такой в самом деле Пан?

Ехидный подполковник сидел в своем кабинете.

– У тебя есть что-нибудь на Пана?

Тот ответил сразу:

– На студента по фамилии и по кличке Пан у меня все есть. Кроме улик. Зацепиться не за что. Прозрачен как стеклышко.

– Покажи.

Подполковник достал из сейфа серую папку, протянул Кондаурову.

– Чтиво скучное. Как о святом апостоле. Но чтобы всколыхнуть твою могучую фантазию, предложу один фильмик. Пошли в кинозал.

– Лучше расскажи.

– Не-е-т, – пропел подполковник. – Такое смотреть надо. Мы сняли похороны больших авторитетов – Хозяина и Зуба и еще одной шавки, которую тоже подстрелили при неизвестной нам разборке у ресторана «Три толстяка». Там отмечали юбилей Хозяина.

– А при чем здесь Пан? – спросил Кондауров.

– Пойдем. Ты увидишь его новую ипостась.

Скрытая камера, слегка подрагивая, цепко разглядывала то подъезжающие к воротам Ваганьковского кладбища дорогие иномарки, то лица, одежду долгой вереницы людей.

– Узнаешь? Узнаешь? – ликовал подполковник. – Весь цвет собрался. Рантик, Хасан, Трофа, Ключий, твой Пан.

Кондауров вздрогнул, подался вперед.

– Стоп! Повтори!

Из «мерседеса» легко выпрыгнул Пан, медленно пошел к воротам. За ним неуклюже ковылял…

– Это Стинг, подручный Пана, – комментировал подполковник.

Их тут же окружила, заслонила плотная стена боевиков-телохранителей.

– Потерпи чуток. Я прокручу. Охрану классно организовали. Дальше только спины этих обалдуев. Ни отпевания, ни речей законников наши снять не смогли. Ребята пробились ближе, когда гробы стали засыпать. Вон видишь, грузовичок с выпивкой и закуской подъехал? Все к нему рванулись.

Спины отстранились с экрана, и Кондауров увидел священника, размахивающего кадилом. Затем Пана с бокалом шампанского. Сделав несколько глотков, он плеснул остатки на свежесложенный холмик и, взяв из чьих-то рук огромный букет роз, склонился к могиле. Вслед за ним подошли Хасан, Рантик… Где-то на втором плане дважды мелькнул Стинг.

– Хватит! – сказал Кондауров. – Мне все ясно. Кроме одного: кто же такой Пан, если он первым кладет цветы?

– Вот и я об этом в затылке чешу, – вздохнул подполковник. – Вором в законе не стал. В авторитеты биографией не вышел. Даже в «лаврушники»[71]71
  «Лаврушниками» называют воров, которые в отличие от «честных воров» получили свой высокий сан не за конкретные «заслуги», а путем подкупа или верной службой авторитетным покровителям.


[Закрыть]. Ты, майор, такие загадки любишь. Помоги отгадать.

– Для этого поначалу мне надо знать все про Хозяина и Зуба.

– Узнаю Кондора! – засмеялся подполковник. – Сразу подсказочку нашел. Кстати, твоего Стинга взяли на таможне с долларами.

– Что же ты молчал? – возмутился Кондауров. – Где он сейчас?

– Воркует с нашими ребятами.

– Дай мне его на часик.

– Вечером – пожалуйста!

Кондауров отодвинул на край стола толстые папки, взятые у подполковника, пригласил своего помощника.

Белобрысый лейтенант, как всегда, безмолвно застыл у двери.

– Значит, так, – глядя на его ботинки, произнес Кондауров. – Первое. Мне нужны адреса квартир и дач Хозяина, Зуба и Пана. Расспроси всех, кто имел с ними дело. Второе. – Он хлопнул ладонью по сложенным папкам. – Узнаешь адреса – едем в ресторан «Три толстяка».

– А как же Гипнотизер? – робко осведомился лейтенант.

– Все дороги ведут в Рим! Туда придет и наш Гипнотизер, – многозначительно подмигнул Кондауров. У него было хорошее настроение.

Работники ресторана подавленно молчали. Говорил за всех сухощавый интеллигентный метрдотель:

– Мы ничего не знаем. Нас с утра отправили на кухню и не выпускали до трех часов ночи, когда гости разъехались. Приходили какие-то люди, забирали то, что мы готовили, и уносили в залы. Только швейцара в вестибюле оставили.

Швейцар, бородатый, надменный, в торжественной синей форме с красными лампасами, типичный адмирал в отставке, отвечал по-флотски сдержанно:

– Семидесятилетие Хозяина праздновали. Гостей? Двести, не меньше было. Как же, и Пана, и Зуба, и Стинга знаю, хорошие щедрые люди. Маленький, с отвислыми ушами? Вроде Стинг какую-то крохотулю в темном костюме встречал. Но я не запомнил его. Владелец ресторана пропал куда-то. Говорят, новый будет. Около трех последнего проводил.

И тут он как бы замер, вслушиваясь в себя.

– Сердце? – участливо спросил Кондауров.

– Нет, здоров я, – ответил швейцар, все еще поглощенный своей внутренней заботой, – Старею, похоже. Вспоминаю, вспоминаю, а вспомнить не могу.

– Что именно? – поспешил Кондауров.

– Да вот не помню, чтоб Хозяин выходил. И Пан тоже. Слышал от гостей, что они удалились в «китайский» зал. А куда потом делись…

– Черным ходом вышли, – предположил Кондауров и затаил дыхание.

– Черный ход только в кухне. Но там наших держали.

Ткнув кулаком лейтенанта, Кондауров сказал-выдохнул:

– В «китайский»!

Зашагал крупно, торопливо, а по собственному ощущению не зашагал – пулей полетел в «китайский» зал.

Они разделились: лейтенант с левой, а Кондауров с правой стороны начали осматривать, ощупывать каждый выступ, каждую щербинку. Минут через двадцать гулко прилетело из угла:

– Достаньте спички, а лучше свечку.

Лейтенант сбегал в кухню, принес толстую оплывшую свечу.

Будто совершая таинственное священнодействие, огромный Кондауров стал медленно-медленно двигаться вдоль стены, то поднимая вверх, то опуская до плинтуса слабый трепетный огонек. У противоположной от входа стены опустился на колени и в полупоклоне начал передвигать свечу по паркетному полу замысловатыми кругами.

– Принесите нож. Побольше…

Острый широкий тесак углубился в едва заметную щель между планками, чуть наклонился и легко, как крышку погреба, поднял квадратный – примерно метр на метр – вырез паркета. Легкий огонек мгновенно сдуло со свечи.

– За мной! – сказал Кондауров, ступив на металлическую лестницу.

Они осторожно шли в темноте, ощупывая ногами деревянный настил, пока не натолкнулись на вторую лестницу.

Тяжелый чугунный круг со скрежетом сдвинулся под напором плеча Кондаурова. Яркий свет ослепил на мгновение. До лейтенанта донеслось сверху:

– Вот где они вышли. Интересно! Ну, лейтенант, теперь мы можем очень содержательно побеседовать с нашей обезьяной.

Но беседа со Стингом сложилась не такой уж содержательной, как планировал Кондауров. Стинг вошел недовольный, хмурый. Сел. Ноздри его гневно двигались.

– Я Афган прошел… Вы пожалеете…

– Возможно, – легко согласился Кондауров, – Но пока вы здесь, я должен выяснить, как деньги коммерческого банка оказались в вашем чемодане.

– Я уже говорил.

– Придется повторить.

– Не буду.

– Ваше право. Но учтите, о смерти Хозяина и Зуба я кое-что знаю. Теперь у вас сто тысяч долларов и виза в Швейцарию. Согласитесь, есть о чем поразмыслить.

Стинг стиснул кулаки, задышал напряженно. Безучастный тон сильных и властных всегда сковывал провинившегося Стинга парализующим испугом. Лучше б они кричали, матерились, приказывали. Он еще в армии уяснил, что напускное равнодушие командира скрывает угрозу, которая непременно разразится большими неприятностями. Поэтому по-звериному пристально следил за склонившимся над столом Кондауровым. Много ли знает мент? Что задумал? Отчего молчит?

Всем нутром своим тревожно ощущал он затянувшееся ожидание. Крепился, крепился, пока не оторвалась какая-то перенатянутая струна, выдавил надломленно хриплым полушепотом:

– Да не помню я. Ничего не помню про эти деньги.

– Пожалуйста, подробнее, – терпеливо попросил Кондауров.

– Ладно, – покорился Стинг. – Сидел в общаге. Кто-то пришел. Но вот убей меня громом, не помню – кто. И говорил что – не помню. Как контузия хватила. Тот ушел. Или я ушел. Все в мозгах перекрутилось. Одно только засело: меня обложили, надо драпать в Швейцарию.

– Почему именно в Швейцарию?

– Откуда я знаю?! – взвыл отчаянно Стинг, глазки его безумно сузились, забегали. – В башку втемяшилось: «обложили», «Швейцария», «пароль „Кондауров“» – и все! Ну я и навострил лыжи. Дружок визу сварганил. Билет одна маруха купила. Но таможенники зацепили. Потом ваши пришли. А Хозяина и Зуба вы мне не клейте, начальник. Я человек маленький. С такими дела не имею.

– Не скромничайте, – деликатно выразился Кондауров.

– Клянусь, начальник.

– Ладно, об этом позже. Значит, не помните, кто вам вручил доллары?

– Как из ума вышибло. Вижу, не верите.

– Верю, – простодушно заявил Кондауров, – только отпустить вас пока не могу. Надо кое-что еще разведать. А потом постараюсь убедить начальство в вашей невиновности.

На лице Стинга медленно расплылось довольство. Ноздри аж затрепетали от волнения.

– Верите? Мне? Так я ж банковские деньги увозил. Неужели верите? Ну, начальник. Слышал о вас много уважительного, а, по правде говоря, не верил. Сказки, думал. А вы – человек. Век такое не забуду. А посидеть у вас – посижу. Сколько скажете. Раз такое отношение ко мне! Да я ж вам… – Маленькие глазки внезапно остановились в недоуменном ожидании. – А почему поверили?

– Вас заставил это сделать Виктор Санин.

– Кто?!

Умишком Стинг, видимо, не мог так сразу принять и освоить неожиданную новость.

– Где он сейчас? – спросил Кондауров.

Стинг отрицательно замотал головой, все еще пытаясь осмыслить услышанное ранее.

– Он с Паном?

Руки безвольно опустились, означая неведение. Та новость явно еще металась в его сознании неразгаданной.

– А Пан где?

В этот момент и раскололся в его уме злодейский орех-загадка. Стинг даже вскочил со стула.

– Санин? Ну, гад, ну, падла!.. Да я его своими руками!..

– А Пан где? – твердо повторил Кондауров.

Стинг опомнился. Сел, свирепо вращая ожившими глазками.

– Пан? – вник натужно в вопрос, сказал, заметно успокаиваясь: – Тут не просите. Пытайте, жгите. Не скажу. Он ничего плохого не сделал.

– Это вы так считаете, – многозначительно произнес Кондауров. – Ну ладно. – Он сухим жестом приказал ему встать, повернулся к белобрысому лейтенанту. – Пусть пока посидит там.

По укоренившейся привычке притянул к себе чистый лист бумаги, но разрисовывать его не стал. Опять никаких черточек к Гипнотизеру не проведешь. Повторилось знакомое: «Кто-то пришел… Кто, не помню… Потом оказалось, что…» Вот вездесущий ловкач! Где ж он скрывается, чертов сын? А может, в живых уже нет? Да жив, чую, жив. Где-нибудь бродит. Или сидит с Паном, насмехается над Кондауровым. Наверняка насмехается.

Было одно не поддающееся объяснению. Почему он отдал все деньги Стингу, а не Пану? Решил убрать Стинга? Подарив сто тысяч долларов? Очень странно. Как ни крути, а надо искать этого стервеца. Может, отпустить Стинга? Пусть покажет на радостях дорожку. Не к нему, так к Пану.

Беспрерывный и пока еще раздражающе бестолковый бег за призрачным Гипнотизером вымотал Кондаурова. И сейчас, возвращаясь домой, он мечтал об одном: открыть кран в ванной, подождать немного – пусть стечет нагревшаяся в трубах вода – и встать под ледяной душ, отогнать постоянно витающую вокруг скверну, забыться в прохладе хоть на время.

Он так и поступил. Открыл дверь, зажег свет и сразу зашел в ванную. Но не успел открыть кран. Сзади оглушительно громыхнуло. Мощная сила толкнула его на кафельную стену.

– Ну, слава Богу! Как самочувствие? – Над ним добрые, слегка встревоженные глаза начальника МУРа.

Кондауров поднял голову. По его комнате словно пронесся ураган, искорежив, разметав мебель, расцарапав обои на стенах.

– Шаровая молния? – сказал он первое, что пришло в голову.

– Да, молния, – скривил губы генерал, – с дистанционным управлением… Познакомишь меня со своим ангелом-хранителем? Надежный, видать, парень.

– А я в ванную зашел.

– Знаю, знаю. Легко отделался. Только шишка на лбу.

Кондауров вытащил из кармана мятую бумажку, протянул ее начальнику. Тот развернул ее, прочитал, крикнул сердито:

– Что ж держал это в кармане? Ишь, герой какой!

– У меня к вам просьба, – остановил его Кондауров.

Глаза генерала потеплели.

– Слушаю…

– Надо отпустить Стинга.

– Что-что? – опять взорвался начальник. – С какой стати? За ним такие следы тянутся.

– Но он…

– Молчи! В этом ты меня не убедишь!

– Постараюсь убедить.