Текст книги "Граф в законе (сборник)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

– Не надо эмоций… А вдруг это его двойник? – прервал его Сергей. – Скажи, а твои ребята догадались хотя бы фотоаппараты взять?

– Сережа, ты плохо о нас думаешь, – в голосе Потапыча бурлило ликование. – У них кинокамера… Прямо из машины снимают… Между прочим, я еще двоих туда послал… Ну что, брать будем, когда передача состоится, а?

– А третьего, кому Чугуев достает бумаги, думаешь, не существует?

– Дознаемся… Двоих легче расколоть…

– Тогда рискнем, – согласился Сергей.

– Какой тут риск… Все ж проявилось…

Сергей все же осторожно предложил:

– Ты попроси, чтобы выяснили в институте, где сейчас находится Чугуев…

– Сережа, – обиженно возразил Потапыч, – да если и существует двойник, зачем он нам? Этот пришел за бумагами – значит, этот нам нужен… Ну ладно-ладно… Ради тебя… Выясним… Отбой!

Наступило тревожное ожидание. Сергей то вставал, ходил по комнате перед почтительно затихшим лейтенантом, то вновь присаживался к телефонному аппарату, пристально разглядывая его, как подопытного кролика, который по непонятной причине вдруг замер, лишился признаков жизни.

Звонок по своей извечно коварной натуре раздался неожиданно.

– Совет нужен. Вот какая ситуация… – Потапыч помедлил, но уже было ясно, что он сильно обеспокоен. – Хрящ увидел Чугуева, пошел ему навстречу, заулыбался весь… А тот повернулся и чуть не под красный свет перебежал улицу… И как сквозь землю провалился…

– Ребят твоих увидел, – предположил Сергей.

– Да нет… Не должен бы… – В голосе Потапыча звучало отчаяние. – Может, не увидел, а почуял, как волк… Матер, видать, наш общий знакомый. Что с Хрящом делать будем?..

– Вести его, ни на секунду не теряя из виду. А если пойдет домой – посылай за мной машину, – И Сергей бросил телефонную трубку, словно она обожгла ему ладонь.

26

Хрящ снимал комнату у глухонемого пенсионера в одном из старых двухэтажных домов на Таганке. Повинуясь своему природному страху, он встретил Сергея с преувеличенным радушием, весь расцвел в фальшивой услужливости.

– У-у, кто пожаловал ко мне! Вот радость-то нежданная… Как солнышко взошло… Проходи-проходи, друг милый… Сколько ж мы не виделись?.. Ой, как давно… Какой гость… Какой гость… Бутылек искать, аль сам принес?..

– Не шелести, Хрящ. Я по делу, – остудил его Сергей, мрачно сдвинув брови. Вольно, по-хозяйски сел, закинув ногу на ногу и пристально, с надменным презрением оглядел хозяина.

– По делу так по делу, – засуетился Хрящ, всегда пугавшийся больше всего не ударов, не оскорблений, на которые он мог ответить, а вот таких презрительных взглядов, в них он нутром ощущал неодолимо-грозную силу и не мог ей противодействовать.

На столе появилась начатая бутылка водки, граненые стопки, широкая миска с вареной картошкой, огурцами, полбуханки хлеба.

– Я про бутылек так, для присказки… – начал оправдываться Хрящ. – У меня завсегда есть чем попотчевать хорошего человека… Не бедствую на воле, не бедствую. – Разливая водку, он по-лакейски пригнулся к Сергею, полюбопытствовал, хитровато щурясь: – Сам-то ты опять в ментах ходишь, али как?..

– Али как… – желчно ответил Сергей, раздвигая губы в злой улыбке.

– Хвалю, хвалю, – снова залебезил Хрящ. – Свой, значит… Со своим и говорить отрада… Ну, примем для начала?

Сергей резко хлопнул ладонью по столу.

– Не за этим пришел. Давай бумаги!

У Хряща отвисла челюсть, по вялым щекам пробежала легкая судорога. Он несколько раз закрыл-открыл рот, но слова не шли – внезапность ошеломила его.

– Ну! – угрожающе рявкнул Сергей.

– О-о-о чем ты, ми-милок? – заикаясь, начал приходить в себя Хрящ, – Ка-какие бу-бумаги?..

– Те, что взял в Сергиевом Посаде…

Наконец-то Хрящ справился с поразившей его неожиданностью, заюлил словами:

– Я? Взял? Да отродясь там не бывал… И ни про какие бумаги слыхом не слышал… На прихват берешь?

– Не темни, Хрящ! – Сергей по-прежнему был суров и холоден. – Ты же меня знаешь…

– Кто Волка не знает… – Хрящ постучал кончиком пальца по вмятине носа. – Знатную памятку ты мне оставил… Век не забуду… А вот чего хочешь от меня, в толк не возьму…

В комнате тихо, как привидение – и дверь не скрипнула, и ветхие половицы не отозвались – словно материализовался пучеглазый дед с вытянутым лошадиным лицом, на котором спала бессмысленная, почти идиотская улыбка. Подслеповатые глаза алчно вперились в бутылку водки.

– Хозяин пожаловал, – насмешливо представил его Хрящ и заметно приободрился, – глухой как тетерев, но по губам понимает, о чем говорят… Вот всегда так: только бутылку откупоришь – сразу учует… Нюх собачий!.. Ну ладно уж, чего стоишь, прими стопарик!

Шагнув к столу, дед схватил крючковатыми пальцами стаканчик и опрокинул его в рот. Проглотил водку жадно, с наслаждением. А потом несколько секунд недоуменно рассматривал опустевший стаканчик, точно ждал: вот-вот наполнится он снова. Стаканчик выскользнул из трясущейся руки на пол.

– Эх ты, растяпа! – забавлялся Хрящ. – Поднимай теперь!..

Дед неловко, задев плечом Сергея, опустился на корточки и тут же с кряхтением поднялся. В руке его был не стаканчик, а тот самый пистолет, который передал Сергею лейтенант Воронцов. Дуло пистолета, слегка подрагивая, смотрело на Сергея.

Хрящ развеселился:

– Ай да дед! Ай да щипач!.. Унюхал-таки пушку! Считай, вся бутылка теперь твоя…

Сергей обернулся на дверь. И дед невольно скосил туда глаза. Этого было достаточно. Не вставая со стула, Сергей резко ударил носком ботинка по запястью дряхлого щипача. Пистолет вырвался из его руки, описал на лету дугу и грохнулся на стол, отбив краешек миски. Стараясь быть невозмутимо спокойным, Сергей взял его и снова опустил в карман пиджака.

Это произошло так быстро, что Хрящ не успел даже шевельнуться, только заморгал ошалело. А дед, прижав к груди ушибленную руку, гнусаво и жалобно застонал.

– Не скули, сука! – ожил, взорвался злобой Хрящ. – А ну мотай отсюда!..

Дед попятился к двери, пропал так же внезапно и неслышно, как и появился.

– Ты не надо… не того… не думай зря, – униженно обратился Хрящ к Сергею, – Пошутил старый… Молодость вспомнил… Ну, бывает же…

Сергей встал, сказал хлестко тоном, не знающим жалости:

– Неси бумаги!

Словно боясь, что за этими словами последует выстрел, Хрящ метнулся в угол, вытянул из-под кушетки полиэтиленовый пакет.

– Вот они… Мне обещали за них пять кусков…

– Знаю, – оборвал его Сергей. – Собирайся. Поедешь со мной. Деда тоже прихватим…

В милиции их с нетерпением ждал Потапыч. Первым он пригласил Хряща и почти торжественно, вопреки своим старым правилам, начал с обвинения:

– Гражданин Лавров, вы подозреваетесь в убийстве Климова Константина Николаевича…

– Я… я… убил? – переспросил он осипшим голосом и сначала медленно, затем остервенело замотал головой, закричал отчаянно: – Не-ет! Не-ет! Не-ет! Я не убивал. Не убивал… Скажи, Волк, не может Хрящ пойти на мокруху… Не та масть у меня. Ну, скажи, скажи ему!

– Успокойтесь, гражданин Лавров, – на этот раз Потапыч воплощал доброту и великодушие. Он даже налил Хрящу стакан воды, – выпейте и успокойтесь…

К сожалению, факты против вас. Но если вы сможете их опровергнуть, мы будем рады… Успокойтесь!

Но Хрящ не мог успокоиться. Его тряс озноб: судорожно дрожали плечи, руки, зубы, а глаза, совсем остекленевшие, не видели предложенного стакана с водой.

Тем временем Потапыч осторожно показал Сергею фотографию Чугуева, зашептал в ухо:

– Весь день был на работе. Полное алиби – как тебе это нравится?

– Совсем не нравится, – тихо ответил Сергей. – Значит, поспешили мы?.. Надо было походить за Хрящом…

– А бумаги? Они могли уплыть… Нет, все правильно… А этот у меня расколется, как миленький… – И, повернувшись к Хрящу, спросил: – Ну, освоились с неприятным известием? Будем беседовать?

– Я не убивал, – упрямо повторил Хрящ. – Это он… Точно он… Крест…

Сергей хлопнул ладонью по колену, казня себя за тугодумие: крестики на записках совсем не крестики, а кличка – Крест!

– Фамилия? Имя? – потребовал Потапыч.

– Не знаю. Крест и все. Он у Графа на подхвате всю жизнь…

– А кто такой Граф?

Хрящ смотрел на потолок:

– О, этот высоко. Его никто не знает… Говорят только уважительно…

– Где вы познакомились с Крестом?

Хрящ, поняв, что попался и отпираться бессмысленно, обессиленно опустил голову на руки, заговорил, чуть ли не касаясь губами стола:

– В начале месяца позвонил… Сказал, что есть чистая работа… Встретились мы…

– Где?

– На Таганке, в сквере… Он сам подошел… Крестом назвался… Я слышал о нем. Большой авторитет… Дал пять стольников и попросил отвезти конверт в Сергиев Посад этому… Климову…

– Что было в конверте?

Хрящ молчал.

– Что было в конверте? – чуть повысил голос Потапыч.

– Деньги… Я по дороге открыл конверт.

– Зачем Крест посылал деньги Климову?

– Так он и не скрывал… Мать у Климова умерла… Чтоб памятник поставил… – Хрящ приподнял голову, прищурившись, глянул в сторону, словно что-то припоминая. – Крест приказал отдать конверт и ни слова – от кого и зачем… Отдать и смыться…

– Вы так и поступили?

– Да. Нашел Климова и отдал.

– Взаймы, – добавил с улыбкой Сергей.

– Все, что ли, тебе известно про меня, Волк? – вяло спросил Хрящ.

– Почти все.

– Ну, тогда зачем пытаешь?

– Хотим проверить, насколько вы правдивы, – сказал Потапыч, поднимая со стола фотографию. – Знаете этого человека?

– Знаю. Крест, – устало и безнадежно прозвучал ответ. – Его тоже повязали?

– Вопросы задаем мы, – впервые в голосе Потапыча пробилась строгость. – Что за человек этот Крест?

– Сказал, что в институте работает, ученый. Сам такой ласковый, обходительный, как эти очкастые в шляпах. Но я не поверил.

– Почему?

– Зычара он. Деловой из деловых… Большой авторитет имел в зоне. Сказывали мне.

– Сидели с ним вместе?

– Нет. Слышал я о нем много…

– А что вы сегодня делали в Сергиевом Посаде?

– Так он же и послал… Ночью позвонил, сказал, что надо сундучок с бумагами забрать… Он, мол, у Кости Климова или у его дружков. Пятихатку обещал, пятьсот, то есть… – Хрящ вдруг встревожился, тяжело и часто задышал. – Слушайте, начальники, понял, зачем он меня посылал… Не сундучок ему нужен был… А чтоб наследил я там… Вместо себя подставил… У-у, подлюга!.. А я-то, сивый мерин, поверил, клюнул на пустышку… – Он охватил голову ладонями, закрыл глаза и закачался из стороны в сторону… – Вы ж мне мокруху шьете… Не убивал я… Как зашел к этому, к Климову, в дом… Кровища кругом… Я как чумной оттуда… Был там, был… И следы оставил… Но не убивал я, не убивал!

Его снова охватил лихорадочный озноб. Только теперь он увидел стакан с водой и стал пить большими глотками, стуча стеклом о зубы.

– Когда ты выехал в Сергиев Посад? – Сергей вдруг поверил этому жалкому, трусливому человеку.

Хрящ поставил стакан, задумался.

– Утром. В шесть сорок…

– Кто-нибудь видел тебя в это время?..

– Тысячи людей на вокзале… Не то, знаю, не то… – Хрящ почувствовал, что ему помогают, замер, сосредоточенно поморщил лоб, воспроизводя в памяти злосчастное утро. Неожиданно лицо его расцвело. – Есть свидетель! Есть! Хозяин мой квартирный… Разбудил я его утром… Чайник поднял с плиты, а ручка, стерва, раскалилась. Ну и грохнулся он у меня на пол… Хозяин прибежал…

– Как же он услышал? – удивился Сергей, – Ты же сам говорил, что хозяин глухонемой…

– Глухонемой, глухонемой… – враждебно повторил Хрящ и замолк, отвернувшись.

– Продолжайте, Валерий Иванович.

– Нечего мне продолжать… Я все сказал… Сами разбирайтесь!

– А вы не могли сговориться со своим соседом?

– Не сговаривались мы, – поспешно вставил Хрящ без прежней враждебности.

– Прекрасно. Сейчас постараемся выяснить. – Потапыч приоткрыл дверь, сказал в коридор: – Зайдите, пожалуйста.

Медленно, пугливо озираясь и предлагая всем свою нелепо-восторженную улыбку, вошел в комнату дед, присел у дверей.

Потапыч обратился к нему:

– У нас к вам несколько вопросов. Позже будет более подробный разговор. Скажите, в какое время сегодня утром ушел из дома ваш квартирант?

Дед услужливо вскочил, замахал руками, выдавливая из себя глухие прерывистые звуки.

– Не мычи, паскуда, – рявкнул Хрящ.

Мгновенно пропала идиотская улыбочка. Лицо деда обрело осмысленное, сосредоточенно-тревожное выражение.

– Отвечайте! – приказал Потапыч.

Дед растопырил пятерню, как бы демонстрируя желтую ладошку, и загнул указательный палец на другой руке.

– В пять тридцать?

В ответ услужливое кивание.

– Второй вопрос. Вы знакомы с этим человеком?

Дед близоруко вгляделся в фотографию, которую передал ему Потапыч, и огорченно замотал головой, жалобно снизу вверх посмотрел на Потапыча.

– Спасибо. Идите. Я вас еще приглашу, – Потапыч пропустил деда, снова сказал кому-то, сидевшему в коридоре: – Теперь вы, пожалуйста…

В дверях появился Чугуев. Он весь полыхал гневом, казалось, с большим трудом сдерживал себя, чтобы не превратить в обломки всю мебель этого кабинета, все здание отделения милиции. Не поздоровался. Сел. Стал ждать, нервно постукивая по колену кончиками пальцев.

– Валерий Иванович, вы знаете этого человека?

Видимо, почувствовав, что гроза миновала, Хрящ самодовольно, как свой в этом кабинете, ухмыльнулся, раскинув руки по столу.

– Конечно. Это – Крест. Только прибарахлился, новенький костюмчик одел…

– Простите, вы обо мне? Я – Крест? – переспросил Чугуев. – Ну, знаете, есть предел всему. – Он повернулся к Потапычу: – Я официально заявляю: вы, гражданин майор, – слово «гражданин» он оттенил язвительно, – ведете себя по меньшей мере бестактно. И я вынужден буду обратиться…

– Не надо, не надо лишних слов, Захар Федорович, – по-доброму остановил его Потапыч. – Сейчас во всем разберемся.

Теперь уже Хрящ, пристально вглядываясь в Чугуева, недоуменно потирал щеку.

– Вроде он… И не он… Голос другой… И манеры другие…

– Так Крест это или не Крест? – нетерпеливо спросил Потапыч.

– Вроде не Крест… Но похож очень… Нет, не Крест…

– Что здесь происходит? – опять взорвался Чугуев. – Кто-нибудь мне объяснит наконец?

Потапыч тяжело вздохнул.

– Объясняю. Вы очень похожи на человека по кличке Крест. У вас нет братьев?

– Нет и не было, – все еще сердито произнес Чугуев, но заметно было, что гнев смирился, пробилось любопытство.

– Эх, дела наши тяжкие! – глянул Потапыч снизу вверх на Сергея, как бы предлагая разделить свою горестную озабоченность. И снова Чугуеву:

– Извините. Но мы обязаны были проверить. Теперь ясно, что по Москве гуляет ваш двойник. Только голос и манеры у него другие…

Хрящ торопливо добавил:

– Тот покорявистей будет, посутулистей.

– Еще «покорявистей», «посутулистей», – грустно повторил Потапыч. – Может, подскажете, кто это?

– Понятия не имею. – Ответ Чугуева прозвучал вроде бы искренне, даже сочувственно.

– Тогда спасибо, что согласились приехать. Сейчас вас отвезут обратно в институт.

Сергей вышел из милиции, сжимая в руке полиэтиленовый пакет. Ну, пожалуйста, Крест, посмотри в мою сторону, если ты здесь, вот они, рукописи академика Климова!

И двигаясь скудно освещенными улицами до самого входа в метро, он опять прямо-таки кожей ощущал сторонний взгляд. Боже мой, неужели ты рядом? Не упусти меня, очень тебя прошу!

27

Было восемь утра, когда Сергея разбудил телефонный звонок.

– Сережа, это я, – услышал он голос Беты. – Что у тебя новенького?

– Все старенькое, к сожалению.

– Мне можно приехать? – не спросила, а попросила без всякой надежды и тут же торопливо, как бы оправдываясь, добавила: – Хорошо-хорошо, все понимаю. Я забегу на полчасика, приготовлю вам какую-нибудь пищу и скроюсь. Договорились?

Сергей опустил телефонную трубку так бережно, точно она была из тончайшего, хрупкого стекла.

За столом, положив склоненную голову на ладонь, лейтенант Воронцов читал книгу.

– Что же вы меня не разбудили?

Упрек прозвучал довольно-таки сурово, и лейтенант, как бы принимая на себя вину, ответил уступчиво.

– Детектив классный попался. К тому же я на работе, а вы дома… – Он расправил плечи, посмотрел в окно. – Что-то гость наш запаздывает…

– Хорошо, если запаздывает, – заметил Сергей, в голосе его уже звучало примирение. – Есть хотите?

– Я только что молока выпил с хлебом.

– Тогда ложитесь спать. Ваше дежурство кончилось.

– Слушаюсь, Сергей Андреевич!

Он сбросил ботинки и, прикрывшись пиджаком, растянулся на диване.

Лишь теперь, накинув халат, Сергей окончательно осознал: Крест не пришел ночью. Почему? Неужели его испугал арест Хряща? Нет, такого коварного хищника ничем не остановишь на пути к своей добыче… Семья Стельмахов, Костя Климов… Шел напролом, дерзко и беспощадно… Очень, очень нужен ему сундучок с бумагами… Придет… Знает ведь, что все здесь у меня… Придет… Просто чего-то выжидает… Обязательно придет…

Появилось нетерпеливое желание понять, почему так страстно жаждет Крест заполучить сундучок Климова?.. Именно сундучок… Рукописи, так казалось Сергею, вряд ли могут представлять большую ценность – ведь большинство из них опубликованы.

Он выставил сундучок на стол и начал внимательно его осматривать. Гордая церковная утварь, покойная и вечная, поселяющая глубокое уважение к себе, как все, что принадлежит православному храму. Вероятно, из черного мореного дуба. Окована искусным мастером, даже гвоздиков не видно, крест медный наверху будто притянут магнитным полем.

Открыв сундучок, Сергей потрогал тонкие стенки – полсантиметра, не больше. Вес ему придают, очевидно, верхняя доска, что под крестом, нижняя – основание, на которой покоится весь сундучок. Они массивные, почти в два пальца толщиной. И мрачные, плотные, как вековые надгробные плиты. Верхняя доска даже чуть треснула по краю от долгого бытия. Но трещинка странная, очень уж ровная, как линейкой обозначена…

Сергей сунул в трещинку лезвие перочинного ножа, слегка повернул, и сбоку от верхней доски легко отошла тоненькая планка. Тогда он тронул ножом трещинку в другом месте: щель расширилась, теперь видны были на кромках два деревянных стерженька, крепившие планку, а посредине темнело прямоугольное отверстие. Крышка оказалась полая, с секретом.

Сняв планку и заглянув внутрь, Сергей увидел сбоку сложенные вдвое старые, уже ломкие, осыпающиеся с углов листы бумаги. Развернул. Письмо. Начиналось оно со слов «Сын мой!», а заканчивалось на середине двенадцатой страницы «Родитель твой, Петр Трубецкой».

Отложив в сторону письмо, Сергей перевернул сундучок, теперь он лег на стол медным крестом. И здесь щелка… Планка натужно скрипнула, но поддалась… Потайное дно скрывало три толстые тетради, тоже ветхие, скореженные от старости. Он полистал одну из тетрадей. Какие-то научные исследования, видимо, математические: рукописный текст часто перемежался цифрами, формулами. Почерк четкий, каллиграфически строгий, с буквами ять, ерь, ижица – так писали в старину.

Так вот за чем охотился Крест!

Сергей снял с письменного стола телефон и, расправляя сзади длинный шнур, тихонько, чтобы не потревожить Воронцова, отнес его на кухню. Набрал номер и стал терпеливо ждать, вслушиваясь в долгие гудки.

– Алябин, – раздался, наконец, в трубке недовольный голос.

– Как хорошо, что я вас застал, – торопливо сказал Сергей. – Мне нужна ваша консультация… Я нашел такое… такое… В общем, только вы можете квалифицированно оценить, что это такое… Вас не затруднит приехать ко мне домой?

– Сейчас? Срочно? Если очень нужно…

– Очень нужно…

– Через часик буду… Вы, кажется, живете на том же этаже, где и Климов?

– Да.

Вернувшись в комнату, Сергей долго перелистывал, рассматривал, ощупывал ветхие тетради. Ничего нового они ему не открыли. Потом взял письмо Петра Трубецкого, положил перед собой и начал читать:

«Сын мой!

С душевным трепетом приступаю к тайному писанию, не предназначенному постороннему взгляду. С искренностью сердечной хочу поведать неведомое тебе, но то, что должен знать мой далекий любимый наследник, единственная нить, еще связывающая уходящего из бренной жизни старого грешника, отца твоего.

Много людей знавал я за годы своего усердного служения Богу. В каждой исповеди открывалось мне греховное житие человека, полное порочных мыслей и деяний. Все приближались к суду Божьему со страхом и сомнением, плакали, горевали, кляли все, что сотворили за короткий миг пребывания на земле. Я же в последний свой час спокоен и счастлив, пишу без робости и раскаяния и нет во мне заботы о благе бессмертной души своей.

Надо мной сияют икона Спаса и медное распятие, освещенное махонькой лампадой. Это все мое земное богатство. В стекле узкого оконца мое отражение: истощенный, белый, как сама смерть, затворник в новой домотканой рубахе. В дорогу нарядился. И теперь самая пора принести бремена прегрешений на исповедь. Выслушай, ради Христа, любимый сын мой, и благослови на дальний путь.

Сызмальства стремился я к сладчайшему делу Познания. Жил в мире чистых и беспристрастных математических сущностей. Слаще меда была мне Наука. Ею кормился, ею врачевал раны души своей. Но уже тогда начались мои поиски Бога. Смотрел я в телескоп и думал про себя: „Этот мир не может не быть творением Великого Бога“. Изучал теорию относительности, релятивистскую астрофизику, космологию, высшую механику и убеждался в том, что вся Вселенная создана совершенно, и что она точно построена и управляется Великим Творцом. Уже тогда родилась вера… Однако во испытание Господь начертал мне тернистый и тяжкий путь ко спасению.

Не думай обо мне, сын, с печалью и состраданием. Никогда я не был глупой бессловесной овцой. Окончил Петербургский университет со степенью кандидата и серебряной медалью, выдержал испытание на магистра математических наук. Служил своей науке преданно и влюбленно. Казалось мне, ничего нет превыше ее, ничего не может быть отраднее. Но случилось событие, перевернувшее мою судьбу, открывшее, что превыше любви к Науке есть Достоинство, Совесть, Порядочность.

Сослуживец мой, доцент Михаил Игнатьев, принес мне обращение ученых университета к российскому правительству, составленное на тайном собрании. Это был дерзкий протест против правительственной политики в области просвещения, внушаемой преимущественно соображениями полицейского характера. Там писалось, что даже начальное образование – основа и благосостояние могущества страны – до сих пор остается доступным далеко не всему населению и до сих пор стоит на весьма низком уровне.

Под обращением подписались – до сего дня помню – шестнадцать академиков, сто двадцать пять профессоров, более двухсот доцентов, преподавателей, ассистентов и лаборантов. Там я видел и имена моего учителя академика Маркова, известного физика Попова, физиолога Павлова. Поэтому сразу, без колебаний, поставил свою подпись. Через несколько дней „Записку 342-х“ (так ее назвали в Петербурге) напечатали некоторые российские газеты. Сейчас все думаю: нам, молодым, тогда бури хотелось, а в полном возрасте нет блага выше, чем покойная жизнь, освещенная верой во Всевышнего.

Ответ правительства последовал незамедлительно: семнадцать составителей записки были уволены. Когда эта весть облетела университет, сорок шесть ученых в знак протеста подали прошение об отставке. Первым среди них академик Бородин был. Его единомышленник академик Фаминцин гневно заявил: „Твердо бороться за свои взгляды, хотя бы с риском потерять занимаемый на государственной службе пост представляется мне прямой обязанностью гражданина…“

Признаюсь, сын мой, колебался я. Вся жизнь моя в Науке была истиной и всякое дыхание истиной же. Но думал я о товарищах своих, ясно представляя, сколь велик грех потерять веру их, ждущих от тебя поддержки. Нет, малодушия во мне не сыщут! За мной Бог и Совесть моя. И счастлив теперь, что принял верное решение.

Иначе, что бы я Богу завтра ответил?..

Помог мне избрать эту дорогу Михаил Игнатьев, когда сообщил про себя грустную весть: „Я уволен, и моя семья осталась без всяких средств к существованию“. В глазах его было сиротство и страх.

Когда наступил мой черед встречи с ректором, я знал, как вести себя. Но он, вежливо приветствуя меня, неожиданно сказал: „Знаю вас как человека недюжинного ума и неустанной деятельности. При наличии благоприятных обстоятельств вы можете стать первоклассным ученым… Поэтому предлагаю вам занять кафедру ушедшего в отставку профессора Лебедева“.

Я не верил ушам своим: о чем большем мог мечтать молодой ученый? Вновь во мне забурлили страсти сомнений. Но я, преодолев искушение, ответил: „Весьма признателен вам за лестное предложение, но вы, вероятно, не приняли во внимание то, что я тоже подписал обращение“, – „Как? И вы?..“ – ректор раскрыл синюю папку, стал быстро перелистывать страницы. „Моя подпись в конце…“ – „Да, действительно!..“ – нахмурил он брови: видать трудов и подвигов научных ждал от меня, а не инакомыслия и бунтарства. „Но, я надеюсь, что это необдуманный порыв молодости. Заявите так своим товарищам, когда выйдете отсюда“. – „Нет. Этот шаг сознательный, он подсказан моей гражданской совестью… Я также подал прошение об отставке“. – „Что ж… – сердито ответствовал ректор. – Не смею вас задерживать… А прошение ваше удовлетворю“.

Я ушел с легким сердцем: когда вины за собой не ведаешь, терпеть сладко, к Богу ближе.

Приемный отец мой, статский советник, был определен тогда высочайшим приказом по гражданскому ведомству директором Царскосельского лицея. Узнав обо всем, он ни слова не сказал мне, протянул записку. Помню ее каждое слово:

„Милостивый государь! Полагаю необходимым просить Вас оказать свое влияние на Петра Трубецкого и воспрепятствовать его уходу из института. Молодая неопытность взывает к Вашему благоволению и советам, равно как и выдающиеся дарования и твердость характера заслуживают поощрения. Академик А. М. Ляпунов“.

Я вернул записку.

„Где будешь служить?“ – спросил он.

„Нигде. Уеду“.

Тогда я был умудрен знаниями, но не житейским опытом. Хотя годы подходили к двадцати, но душа моя была схожа с душой невинного теленка.

Приемный отец меня понимал: дела человека, его личная нравственность имеют единственное значение.

На следующий день я собрал все свои деньги и отвез их Михаилу Игнатьеву. Сам же нанялся матросом на парусник, отплывающий в Швецию. Так и порешил: Бог миры устраивает и мою жизнь устроит…

Не знаю, сын мой, чья это была воля – Иеговы или Аллаха, Христа или Перуна… Тогда мне все было равно, прости меня грешного…

Неисповедимы пути Господни. Ибо, говорит Экклезиаст, человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Много было, сын мой, вершин и глубоких ям на пути моего времени. За год плавания по морям возмужал, посуровел, кулаки привыкли к драке, и я уже плечом вышибал двери закрытых до моего прихода портовых кабаков. Ничего не страшился, не чуял яд под ногами, жил вольно, как перекати-поле. За книги брался, но слова ни до ума, ни до сердца не доходили, только врага человеческого тешил. Однако непрестанно думал о Петербурге, как думают верующие о земле обетованной. Белые ночи, узорчатые решетки садов, лихой ямщицкий покрик, песенные хороводы и самое желанное – святая тишина библиотеки, куда лучше всего скрываться от людских раздоров, иллюзорных надежд и затаившихся неожиданностей. В тишине библиотеки все чисто, правильно и строго, там царит торжественная математика. Она реальна, она гасит романтическое восприятие бытия, постоянно зовет, ведет тебя к мыслимому идеалу.

Но затянула меня моряцкая вольница и уж не было сил бросить всю эту беспутную, бесшабашную жизнь. Совсем сбился я с правого пути, точно смущен был ересью Ария…

Бог милостив, он все видит, всем приходит на помощь. Превелика, Господи, твоя ноша – за всех людишек, за весь мир быть в ответе!

В мою темную ночлежку вошла барышня, высокая и легкая, как сновидение. Протер я глаза свои и не поверил: Аннушка! Как часто на петербургских балах видел я ее, тихую и застенчивую. Смотрел издалека, боялся подойти. А когда ловил ее взгляды, немел и столбенел надолго. Лишь однажды в Летнем саду гулял с ней по аллее и осторожненько, чтоб не заметила, дважды коснулся шелковистого локотка… Почти забыл ее… Да и разве можно вспоминать о святыне, когда идешь к портовым девкам или возвращаешься пьяным в свою клопиную дыру?..

А она стоит в дверях, как видение, как призрачная мечта. Смотрит просительно, ласково. Говорит серебряным голоском смущенно, волнуясь: „Узнаете?.. Я за вами приехала… Не думайте обо мне плохо… Решила вернуть вас науке… Вы талантливый… Я от чистого сердца, как друг… Вот привезу вас в Россию и расстанемся навсегда“.

Вскочил с кровати, большой, грязный, лохматый, прижался губами к ее ручке и заплакал…

Увезла меня в Петербург. До последней минуты буду славить Бога за этот дар!

Приемный отец оставил мне в наследство усадебку под Москвой. Там я и поселился. Стал ждать мою спасительницу Аннушку. Свадьбу решили сыграть в деревне, через месяц. За это время я порядок навел в доме, выписал все научные журналы и труды по математике и принялся за работу, чтобы скоротать ожидание.

Как счастлив я был тогда! Работалось легко, празднично. С раннего утра уходил я в свой восхитительный мир чисел. Все, чего бы я ни касался – теория комплексного переменного, теоремы Мовра, Грина, Спокса, интегрирование по контуру, – таило неразгаданные тайны, глубокие и родные, отгадка которых, кажется, должна была раскрыть передо мной суть и красоту сотворенной Богом Вселенной, уничтожить старый взгляд о ее бренности и бессмысленности… Работал много, памятуя о том, что леность – враг душе и друг дьяволу…

Приехала она с маменькой к вечеру. Всей деревней встречали, жгли факелы, пускали фейерверки. На следующей неделе обговорено было венчание в Подольской церкви.

Но горе ходит по следам счастливых…

То утро стояло блаженно тихое. Я с косцами на дальней луговине был. Солнышко не набрало еще силы, с речки обволакивала работников спасительная прохлада. Враз, слаженно, как на смотру, жикали косы. И конца, кажется, не было бы этой Божьей благодати, если бы не крик.

Он донесся издалека, отчаянный и одинокий. Косцы застыли над травами, повернув головы. А мое сердце так и захолонуло в предчувствии.

А-а-а-а-а!

Приблизился, как столбняком, поразил меня крик. Потом весь день этот крик летал, летал вкруговую, летал надо мной, как звон колокола, оглушающий, сотрясающий голову и мысли.

Не успел я с мужиками прибежать…

Поныне не в силах без трепета и плача вспоминать лицо Аннушки. Глаза безумные, губы в страдании движутся, словно с мукой творят последнюю молитву.

Тут я и узнал, что комиссары в кожаных куртках надругались над ней…

Мало помню, что свершалось далее. То лежал, как живой труп, без мыслей, без чувств, то в буйство впадал, метался, рвался, рычал, как зверь.