Текст книги "Граф в законе (сборник)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Граф резко нажал на тормоз, остановил машину и откинулся на сиденье, скрестив пальцы рук за головой.

– У меня к вам просьба, Студент. Денька через два погуляйте среди надгробий Донского монастыря… И если все будет чисто, возьмите с креста ключ, он черный, плоский, со стороны не увидишь. И освободите наших невольных пленников.

– Сделаю!

– О моем существовании забудьте. Пригласят в милицию, скажите, что приходили ко мне давать уроки бокса. И все. Больше вы ничего не знаете… У ваших ног стоит портфель. Возьмите его. Надолго хватит… А теперь… Будьте здоровы и счастливы!..

Студент открыл дверцу, но не вышел, спросил осторожно:

– Вы прямо туда… в милицию?

– Туда. А чего ждать? Ожидание оправдано лишь тогда, когда впереди стоящее дело или встреча с красивой женщиной. В моем положении чем быстрее, тем лучше.

– А как же Катюша?

Граф улыбнулся, глянул на часы.

– Она уже пятнадцать минут находится в самолете, который летит в Женеву…

– А, понятно… – И Студент стал нехотя выбираться из машины…

– Да, чуть было не забыл, – остановил его Граф. – Вам кое-что принесут. Сохраните до моего возвращения… И не вздумайте приходить на суд!

– Хорошо… Ни пуха ни пера вам, Граф!

– К черту!

Машина рванулась и вскоре скрылась за поворотом.

Студент долго стоял на дороге, чувствуя себя осиротевшим. Словно он один, совсем один остался на этой огромной опустевшей планете… Но где-то в подсознании томилась слабая надежда: Граф вернется. Откуда ему было знать, что непостижимая судьба сведет их снова.

Год 1992-й
Осколки раздавленного зеркала

9

Как хотелось, чтобы его оставили в покое! Сторонился встреч, избегал долгих разговоров, даже научился отвечать скупо, телеграфно, где за каждой фразой стояла последняя точка. Когда длинноносый Витька, школьный приятель, узнал его в тесном переулке: «Сергей! Ильин! Это ты?!», он вздрогнул и окаменело, как глухонемой, прошел мимо. Радостные возгласы так и повисли в воздухе за спиной.

От многоголосой суеты улиц он как бы отгораживался невидимой пеленой и чувствовал себя удовлетворенно одиноким. Месяцы, проведенные в тюрьме, научили его сознавать непроницаемость, отдельность своего «я», воспринимать окружающих не как самобытных особей, а как движущихся манекенов со стертыми индивидуальными чертами. Поэтому людской поток виделся ему холодным, эгоистичным и лицемерным, и он просто старался не замечать его, как не замечают деревьев, растущих вдоль аллеи.

Все сузилось до личных обыденных забот: присутственные дни в институте – вторник, четверг и работа дома в своей маленькой двухкомнатной квартирке за письменным столом. Дремотное тусклое однообразие проходивших дней воспринималось им как благодатный отдых. Иногда, просыпаясь утром, он представлял, что лежит на теплой, нагретой солнцем палубе после разъяренного шторма, и не хочется вставать, не хочется думать ни о чем. Все пережитое растворялось в мягкой истоме, и приходила вера: ничто уже в будущем не сможет омрачить это покойное благополучие.

Правда, в долгие вечера одиночества его вдруг пронизывал холодящий озноб, и он ощущал себя жалкой избитой собакой, которая заползла в темный подвал, чтобы зализать ноющую рану. Боль порой долго не затихала, палящая и тягучая, сковывала его сознание.

Цыганка верно предсказала. Как она оказалась в милицейской машине? А, тогда они брали на Шелепихе банду Корявого… Прильнула к нему грудью, жарко задышала в ухо:

– Давай погадаю, лейтенантик! Всю правду о тебе знаю…

Сергей засмеялся, раскрыл ей ладонь.

– Только быстро. Подъезжаем…

– Быстро-быстро скажу… Счастливый ты будешь, богатый. Жену-красавицу встретишь. Но заразу примешь от дружков-приятелей своих. Долго, тяжело болеть будешь…

Как и большинство земных людей, оптимистично запрограммированных неким неопознанным оператором, Сергей тогда свято верил в устойчивость своей судьбы. Работа не оставляла времени на размышления о добре, зле, справедливости. Он ушел в кипящую милицейскую круговерть, как уходит любитель подводного плавания в морскую глубину, где риск, страсть, открытия. Просыпаясь от громкого телефонного звонка, он часто заставал сидящую у кровати маму, она смотрела на него с печальной надеждой, словно только что отвела взгляд от иконы, у которой молила здоровье и счастье сыну.

О будущем как-то не думалось, оно было затуманено, но он знал: за этим туманом голубое небо. Поэтому, когда ворвалась в его жизнь черная ошеломляющая буря, он оказался беспомощным, не готовым противодействовать. Буря разметала, разрушила все, что казалось вечным, – веру, оптимизм, доброту. Ее неожиданность потрясла его, и он надолго утратил способность к рассудочной оценке происходящего. Когда после 294 позорно-гнусных, пустых дней, проведенных в тюрьме, он мысленно перелистывал обрывки воспоминаний, не было связей между ними, не было последовательности в их бесконечной череде.

Но время не только старит, приносит болезни, оно и лечит. Чем дальше бежали дни, тем отчетливее проступало постыдно минувшее. И оказалось, что бесстрастная память ничего не выбрасывала из своих хранилищ, сохранилось даже то, что очень хотелось забыть.

Все началось, пожалуй, с того странного появления в его кабинете заместителя начальника отдела капитана Мартынова.

– Как продвигается дело с ограблением в гастрономе?

– Глухо, – признался Сергей. – Я уже начинаю верить, что кассу взяли призраки. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, а тридцати пяти тысяч как не бывало.

– Есть версии?

– Осталась последняя. Деньги взяли работники гастронома. Все вертится вокруг одного.

– Кого?

– Директора Сатрояна.

– Да, плохи твои дела. – Капитан подошел к столу. – А ты знаешь, кто его старший брат?

– Нет.

– Заместитель министра. Так что, братец ты мой, во-первых, подозревать Сатрояна – значит, компрометировать руководителей высокого ранга. Во-вторых, как сам понимаешь, в этой ситуации любые твои доказательства будут опровергнуты. Советую отбросить последнюю версию и закрыть дело.

– Советуете или приказываете?

– Приказывать не могу. Надо сначала узнать, что ты накопал.

– Много накопал. Можно отдельное дело заводить на Сатрояна. Но разрешите, я доложу вам об этом позже. Пока могу с уверенностью сказать, что банда Шестакова не распалась, а перешла жить под крышу Сатрояна. Она занимается уже не грабежом, а развозит его товары по всей стране, шантажирует, покупает нужных ему людей…

– Широко шагаешь! – удивился капитан. – Можешь доказать?

– Это могу. Но я вам говорю лишь о малой частичке…

– Ну-ну, дерзай, старший лейтенант. Пять дней даю, не больше…

А через два дня мать дрожащей рукой протянула ему конверт.

– Не сердись, Сережа, я прочитала. Он был не заклеен. – И присела на кушетку, со страхом глядя, как Сергей вынимает листок из конверта, читает: «Щенок, советую забыть к нам дорогу, чтобы мамаша не рыдала на твоих похоронах. Сик».

Это была вопиющая наглость. Сатроян открыто угрожал ему. «Сик» – он уже знал – так называли в узком кругу Сатрояна и его компанию.

Утром в подъезде своего дома он услышал хрипловатый голос из-под лестницы: «Сик последний раз предупреждает». И мощный удар по голове. Били профессионально, чтобы только оглушить. Когда Сергей пришел в себя, их уже не было. На макушке выросла огромная, с детский кулачок, шишка, которую со смехом разглядывали в райотделе…

Потом Сергея вызвал начальник райотдела – уставший от житейской суматохи, обрюзгший полковник.

– Телега на тебя пришла, – сказал он буднично, словно попросил придвинуть пепельницу. – Серьезная телега. Не знаю, чего и делать. Давай отбивайся. Пишут, что ты взятку получил.

– Большую? – поинтересовался Сергей.

– Десять тысяч.

– Можно поинтересоваться, кто автор?

– Всему свое время. – Полковник опустил узловатую морщинистую руку на листки письма, – Сначала на фотографии полюбуйся. Здесь, как пишут, зафиксирован момент передачи.

На первой фотографии, без сомнения, был он, Сергей. К нему наклонился худощавый мужчина, прикуривал. Меж двух пальцев сигарета, а тремя другими он зажимал в ладони белый сверток. На другой фотографии – белый сверток крупным планом в руке улыбающегося Сергея.

– Добротная работа, – сказал тогда он, возвращая снимки.

– Да, добротная, – согласился полковник. – Ты пока все материалы по этому делу передай Мартынову… С тобой, сам понимаешь, мы должны разобраться. Не бойся, в обиду не дадим. Все будет по чести.

«По чести» не вышло… Мама, сгорбленная, неподвижная, как восковая фигура, стояла в углу. За столом заполнял страницы протокола Мартынов. А двое, товарищи Сергея, проводили обыск… Сам он что-то возбужденно говорил, пытался острить. Но, когда из-за зеркала в прихожей вытащили тот самый, что на фотографии, белый сверток, замолк, даже перестал слышать, точно провалился в глухую пустоту.

Именно вслед за этим все стало восприниматься фрагментарно, несвязно, отдельными, случайно выхваченными кадрами. Серая стена следственного изолятора с выцарапанным матерным словом, очки, съехавшие на прыщавый нос следователя, лепной герб государства над тремя креслами, мучительно зевающий конвоир, какие-то люди, наверное свидетели, двигались, жестикулировали, открывали рты, и голос судьи, читавшего приговор, звучал глухо, словно доносился из-за фанерной перегородки.

Он уходил из зала суда в прострации, безразличный к тому, что было, что будет и куда его ведут – в тюрьму или домой. Размеренно и тоскливо прокручивалась вторым «я» одна и та же пластинка со стихами Анны Ахматовой:

 
А я иду – за мной беда
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
 

Лишь одно бережно, как горящую свечу, он унес с собой из зала суда – страдальчески искаженное лицо Никиты Вениаминовича Коробова, старого друга отца. Не было у него надежней и родней человека… Только мама. Но она не смогла прийти, ее отвезли в больницу сразу же после того обыска.

В бараке рязанской тюрьмы его встретили ликующе – злорадным улюлюканьем. Знакомились, окружив тесным кольцом: он мотался от «стенки» к «стенке» под ударами злых кулаков, сапог. «Только устоять, – думал, напряженно сжимаясь в комок. – Упаду – затопчут».

– На сегодня хватит, – сказал кто-то, и все разошлись по углам.

Сергей с трудом забрался на свою «небесную постельку», как выразился губастый верзила-староста, и лег, не раздеваясь, лицом в подушку – от побоев ныло все тело. Среди ночи проснулся, открыл глаза: с него стягивали ватные штаны.

– Тише, тише, мент, – зашептали ласково. – Побалуемся маленько.

Сергей подтянул к голове правую руку и не ребром ладони, а всей своей взбунтовавшейся ненавистью хрястнул кого-то по переносице. Тот рухнул вниз, завыл тягуче и нудно. Пыльная лампа у потолка освещала еще двоих, стоящих внизу. У одного в руке блеснул нож. Застегнув штаны, Сергей напрягся (слепая ярость вдохнула в него лютую силу), спрыгнул с нар, целясь ногами в грудь державшего нож. Другой, мотнувшийся к нему, наткнулся подбородком на подставленный локоть и зажал лицо ладонями. Нож был уже в руке Сергея. Громко, зловеще прозвучало в тишине барака:

– Ну, кто еще хочет побаловаться с ментом?

Нары угрюмо молчали.

На другой вечер, после ужина, староста зазвал его в свой угол. Там вокруг ящика, на котором красовались бутылка водки, большой кусок сала и буханка хлеба, сидели шестеро. Один был перевязан широким бинтом поперек головы – от глаз до рта.

– Выпей перед встречей с Богом, – промямлил он влажными губами.

Староста ткнул его сапогом в колено.

– Замолкни, Хрящ!

Тот снова нудно завыл. Хмуро выпив полстакана водки, закусив салом, Сергей, не сказав ни слова, ушел спать. Больше его не трогали…

Первое письмо пришло от Коробова. Он писал, что собрал старую гвардию муровцев, и они сами решили провести доследование. Слова были выспренние, но чистые по своей доброте: «Весь остаток своей жизни посвящаю борьбе за твою полную реабилитацию. Верь, муровцы не оставят в беде сына их героически погибшего товарища, они ни на секунду не усомнятся в твоей честности и порядочности». Мама часто болела, поэтому писала редко. Только эти два человека остались живыми и желанными во всем потемневшем для него мире.

Когда пришло то письмо, в котором Коробов сообщал, что его дело будет пересматриваться, Сергей не помнил. Он не считал монотонно идущих дней, даже не заглядывал в календарь, висевший в клубе, ни с кем не разговаривал, жил своей обособленной жизнью, за что и получил от зеков кличку Волк. Тупо, отгоняя всякие мысли, работал, ел, спал… Это нельзя было назвать существованием, это была нежить в суровом и пасмурном отчуждении.

На вокзале его встретили Никита Вениаминович Коробов и начальник райотдела, тот самый полковник, который обещал разобраться «по чести».

Полковник извинялся, говорил, что весь райотдел ждет Сергея Ильина с нетерпением. А Коробов торопливо сообщал последние новости:

– Сатрояну дали десять лет… На три года осужден за взятки Мартынов… Это он организовал твое «дело» по приказу Сатрояна… Работать будешь у нас в институте… Я договорился…

Сергей нашарил в кармане двухкопеечную монету, подошел к телефону-автомату. Набрал рабочий телефон Сатрояна. Ответил женский голос.

– Пригласите Сатрояна.

– А кто это говорит?

– Старый приятель.

– Нет его. Позвоните, пожалуйста, лет через десять.

«Все верно!» – сказал он сам себе и вернулся к встречающим.

– А как мама?

– Я же тебе посылал телеграмму… – обеспокоенно произнес Коробов.

– Какую телеграмму?

– Нет ее уже… Три месяца назад…

Сергей безвольно опустился на стоящий сзади рюкзак.

Никто ему об этом не сообщил… И телеграмму не передали, суки…

– Поедем к ней…

– Куда?

– На кладбище…

О том, как встретили в райотделе, ему особенно хотелось забыть. Все радовались, а он не верил, все говорили: «Мы знали, что ты не мог…», а он не верил… Увидев положенное перед ним новенькое удостоверение, сказал:

– Я не буду работать в милиции.

– А куда же пойдешь?

– Не знаю.

И ушел, чтобы больше туда не возвращаться.

Верно говорила жадная до любви и денег молодая цыганка. Но вот что будет дальше, после болезни, не сказала…

И сейчас, приближаясь к своему трехэтажному дому, построенному каким-то царским сановником в начале века, Сергей отгонял докучливые мысли о будущем…

Теперь он боялся перемен, ему было уютно в уединении.

Навстречу шел широкоплечий сутулый академик Николай Николаевич Климов, его сосед. Шел неторопливо, как в замедленной съемке, чуть откинув назад голову с огромной гривой седых волос. На скуластом, монгольского типа лице было все выразительно крупно: большие темные глаза под густыми бровями, прикрытые массивными очками, широкий нос и мягкие толстые губы. Что-то роковое и властное проглядывало в его вальяжной фигуре.

Они всегда вежливо раскланивались при встрече, не смягчая свои суховато-любезные отношения излишними вопросами о здоровье, о погоде, будто по нелепой случайности и ненадолго судьба свела их в соседи.

Если бы интуиция подсказала Сергею, что именно этот человек по какому-то необъяснимому предопределению разрушит обретенный им еще зыбкий мир, он без колебаний свернул бы в сторону.

На этот раз после официального поклона Николай Николаевич вдруг сказал доверительно-добрым баском:

– Сколько лет мы, соседушка, живем рядом, и ни разу не побаловали себя дружеской беседой… Может, присядем, покурим? – кивнул он на садовую скамейку, прислонившуюся к стене дома.

После того, как сигареты уставились друг на дружку рдеющими головками из-под шапочек легкого пепла, Николай Николаевич неожиданно заметил:

– А вы сильно изменились…

– Я?

– Да-да, вы. Не удивляйтесь… Я помню вас в форме старшего лейтенанта милиции. Тогда вы были энергичнее и веселее… А потом куда-то пропали… Долго вас не было…

– Двести девяносто четыре дня, – плохо скрывая свою неприязнь к этой теме, уточнил Сергей. – Двести девяносто четыре дня я провел в тюрьме…

– В тюрьме! – воскликнул Николай Николаевич. Он втянул голову в плечи, нахохлился, огорченно развел руками. – Простите меня, я же не знал, честное слово, не знал… Вот беда, даже сами боги не могут сделать бывшее небывшим…

Они молчали. Их сигареты вновь ревниво глянули друг на дружку, на тонкие вьющиеся струйки дыма. Сергей сказал примирительно, как бы размышляя вслух:

– Отбился от стада, но еще не стал человеком.

– От стада отбиваться нельзя, – благодарно взглянув на него, повеселел Климов, – погибнете в одиночестве. Конечно, наше общество стало диктовать слишком жесткие условия личности. Но мы вынуждены подчиняться, так как они гарантируют социальную гармонию и мир.

– Может, вы не ту профессию избрали?

– Вроде бы ту…

Николай Николаевич искоса, с добрым лукавством, глянул на Сергея и, засмеявшись, досадливо ударил широкой ладонью по колену.

– Ну что мне делать?! Так и лезут из меня вопросы!..

Добрый, умный старик с поразительной точностью улавливал скрытое недовольство в ответах Сергея. И раскаивался он в своем старческом любопытстве по-детски искренне.

– Да нет, ваши вопросы не обижают, – миролюбиво ответил Сергей. – Противно бывает, когда тебя с мнимым сочувствием терзают: «Как же ты сейчас живешь, бедняга? Не нужно ли чем помочь?» Ведь знают же, что ничего не попрошу, иначе не проявляли бы «внимания»… А милиционером я стал из-за отца. Он в МУРе работал. Был охотником по характеру… Искал, ловил, преследовал, разоблачал… Если бы не профессия сыщика, отец стал бы егерем, геологом, журналистом… Я помню, когда за ним приезжала машина, он вскакивал с кровати, быстро одевался, ел и, возбужденный, убегал… Мне почему-то он всегда напоминал доброго пса, который, увидев за окошком кошку, должен был – не мог иначе – бросаться за ней в погоню… Простите за неудачное сравнение…

– Почему же, – сказал Николай Николаевич. – Добрый пес – хороший образ.

Сергей, слегка волнуясь, продолжил:

– Прихожу я вечером домой и вижу за столом согнутую дугой спину Никиты Коробова, друга отца. Перед ним пустая бутылка из-под водки и стакан. И мама, как неживая, на кушетке, лицом в подушку. Сразу все понял – как огнем опалило… Никита долго рассказывал, как все произошло, виня себя, что не уберег друга… Я только помню три слова: «шилом в сердце» – и все!.. Поэтому я и поступил на юридический факультет…

– Да, жизнь… И у меня тут недавно одна оказия произошла… – Николай Николаевич несколько секунд молча смотрел в сторону, как бы решая, говорить ему об этом или нет. – В прошлую пятницу был мой юбилей. Шестьдесят лет отмечали…

– Шестьдесят? – переспросил Сергей.

– Много? Или мало? Эх, имеет ли это значение в мои закатные дни? Я настолько стар, что мне уже не стареть, стареют молодые… Так вот. Как принято, я пригласил друзей домой. Пошумели, повеселились. Выпил я тогда многовато, и потянуло меня, старика, на откровенность… Зашли мы сюда, в кабинет. Пятеро нас было… – Николай Николаевич помолчал, сосредоточенно рассматривая погасшую сигарету. – У меня под письменным столом сундучок стоял старинный… По случаю мне достался. На нем что-то было написано. Но время стерло слова, отчетливо проступает только одно – «Графъ». От прадеда моего остался… Я не сдержался, сказал тогда в пылу признательности, что все рукописи свои храню в этом сундучке… И опубликованные, и которые ждут своего часа. Расхвастался я… В общем, украли потом этот сундучок…

Теперь Сергей знал, зачем Климов остановил его.

– Никому я об этом не говорил. Им только. А они – свои… Вот посудите сами. Стельмах Иван Никитич. Этакий прямой, принципиальный рубака. Войну прошел. Три медали «За отвагу». Добрейший человек. Студентов в общежитии подкармливает. Берет два круга колбасы, буханку хлеба, торт и отправляется к ним на чашку чая… Со здоровьем у него неважно, уже инфаркт был. Зачем ему мои рукописи? Или Чугуев Захарка. С неба звезд не хватает. Но добросовестный, работяга. Этого, как вола, запряги, он пахать будет, пока не остановишь. Да и предан мне – я его в доценты вытаскивал. Дальше не пойдет – полет мысли уж больно земной… Потом Алябин Степан Гаврилович, наш институтский аристократ, баловень женщин… Студенты застали его в кабинете с лаборанткой в довольно-таки пикантном положении. Сфотографировали, стервецы, и ректору письмом отправили. Громкое получилось дело. Из института хотели прогнать. Но я защитил его… А вот Коврунов Даниил Петрович, ректор наш глубокоуважаемый… – Николай Николаевич усмехнулся какой-то внезапно родившейся мысли и продолжил, не снимая с губ многозначительной улыбки: – О нем, пожалуй, ничего говорить не буду. Он академиком стать мечтает и рассчитывает на мою поддержку, так что не только сундучок унести, возразить он мне не смеет…

– Значит, остался шестой, неизвестный, кто тоже узнал, что находится у вас в сундучке…

Николай Николаевич одобрительно усмехнулся и глянул на Сергея с интересом.

– Догадываетесь, почему я вам это рассказываю?

– Хотите, чтобы я начал неофициальный розыск, – ответил Сергей.

Видимо, слова его прозвучали не очень дружелюбно, так как Николай Николаевич протестующе замахал руками:

– Нет-нет-нет! Зачем на вас перекладывать свои беды? Но совет умного и знающего человека мне необходим.

Сергея охватило вялое разочарование. Может, уйти? Он даже представил себе, как встает, как открывает дверь своей квартиры и вновь садится за письменный стол, на котором в привычном беспорядке разбросаны книги, журналы, бумаги. Но, встретив грустновато-просительный взгляд Климова, приглушил в себе возбужденное искушение и сказал примирительно:

– Не знаю, что вам и посоветовать. Умер во мне охотник…

– Нет, не умер! Это я вижу, – обрадованно воскликнул Николай Николаевич, – И уверен: пока я говорил, вы мысленно выстраивали свои версии… Даже сказали о шестом, неизвестном.

– А может, сундучок унесли не в тот вечер, а позже? – Сергей спросил заинтересованно, чтобы уважить хозяина, хотя в действительности его совсем не занимала эта история.

– Вполне возможно. Мы с Глафирой в тот же вечер уехали на дачу. А пропажу я обнаружил в понедельник.

Сергей терпеливо продолжал проявлять свое неравнодушное участие:

– В какое время?

– Часов в пять, когда вернулся с работы… Ага, втянул вас в расследование? – засмеялся Николай Николаевич.

– Когда вы вернулись, дверь была закрыта?

– Да.

– Больше ничего не унесли?

– Ничего. На столе лежали золотые запонки. Их не взяли. Ему нужен был только сундучок… Ох, если бы вы знали, как тяжела эта утрата! – последние слова он произнес сокрушенно, горестно. Затем продолжил чуть виновато: – Сегодня я приглашаю всех пятерых. Приходите и вы. Посмотрите, послушаете, может, кто из них выдаст себя… Вам со стороны это легче заметить…