Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Высокий попросил рюмки, но, когда Надя поднялась и вышла из-за стола, ее остановил Юрочка, сказал, что не нужны никакие рюмки.

– Комиссар, признаю стаканы!

– Могу! – презрительно скривив губы, сказал высокий.

Юрочка налил всем четверым, но, подавая Наде, сказал:

– Вы, барышня, как женщина, можете и не пить, чего доброго, с непривычки еще кишки не выдюжат, а ты, конюх, как пролетарист, пей.

Глупо улыбаясь, Василий взял в руки стакан.

– Закусываю после третьего, – пояснил Юрочка и налил себе еще и еще раз. Заметив, что Василий не допил, он прикрикнул на него: – Чего скисуешь? Жми, айда!

– Да я ничего, – расплываясь в улыбке, боясь обидеть своих благодетелей, виновато сказал Василий и снова взялся за стакан.

Юрочка налил мужчинам еще и еще... Василий сразу опьянел и, вцепившись обеими руками в спинку стула, еле сидел за столом: его покачивало то в одну, то в другую сторону.

Надя забыла, что, кроме них, сидящих за столом, в доме есть еще один живой человек. Как только началась попойка, она окончательно уверилась: эти двое совсем не те, за кого выдают себя. Если они действительно из красногвардейского отряда комиссара Кобзина, то самого Кобзина среди них нет. По всему видно, что это пьянчуги и ворье, с такими Семен Маликов ни за что не будет водить компанию, а он хвалил своих товарищей. Ну, как она сразу не догадалась? А что она могла бы сделать, разгадай их даже в первый момент встречи? Ничего! Но надо что-то предпринимать, оружие в руках пьяного человека во много раз страшнее, чем в руках трезвого.

Надю уже не интересовало, кто же все-таки эти подозрительные типы; она напряженно думала, как выбраться во двор, и уж если не позвать кого-нибудь, то хотя бы отпереть калитку. Обещал же Семен прийти, и, возможно, придет не один... Придет, а калитка заперта. Надо вырваться отсюда!

Заметив, что в тарелках поубавилось, Надя сказала, что у нее в печке жаркое и она его сейчас принесет, но высокий грохнул по столу кулаком и заявил, что никуда хозяйку не отпускает, а на жаркое им с Юрочкой наплевать. Увидев висевшую на стене гитару, он спросил, чей это предмет. Надя сказала, что это гитара покойной хозяйки, умершей больше десяти лет назад. С тех пор гитара так и висит на этом месте.

– Подай сюда! – приказал высокий и, скрежетнув зубами, добавил: – Люблю культуру!

– А я женский пол люблю. Слыхал, комиссар? – с придыханием хохотнул Юрочка. Потянувшись через стол, он схватил Василия за руку. – Эй, конюх, женский пол, кроме мадамы, в доме проживает?

– Друг! – Василий тоже потянулся к Юрочке. – Нету. И ну их ко псам, мадамов! Мы с тобой!.. Дай я тебя поцалую...

– От тебя несет конюшней, – скривив мину, Юрочка ткнул кулаком в лицо Василия. Тот пьяно взвыл...

Хотя высокий и был изрядно навеселе, однако, взяв из рук Нади гитару, по первому аккорду определил, что она совершенно расстроена, и принялся настраивать.

– Ну, какую? – спросил он, обращаясь главным образом к Наде.

– Слышь, друг, вота ту! – взмолился Василий и, не дождавшись аккомпанемента, высоким дрожащим фальцетом затянул:

 
Когда б имел зла-атые горы...
 

– К черту златые горы! – прервал его высокий. – Буржуазийская! А мне надо такую, чтобы трудовой пролетариат, об его горе. – Он рванул струны и, закатив глаза, надрывно, страдальческим голосом запел:

 
А вечер вечереет, подруженьки идуть,
Маруся отравилась, в больницу повезуть...
 

– Комиссар, – прервал его Юрочка, – женского полу у нас мало.

Такое неуважительное отношение к его вокальным данным взбесило певца, и он гаркнул во все горло:

– Юрочка, ша!

Юрочка хотел что-то ответить, но высокий не удостоил его вниманием и снова затянул:

 
В больницу привозили и клали на кровать...
 

Считая, что наступил удобный момент, Надя решила воспользоваться им и стала чуть заметно продвигаться к двери. Однако это не ускользнуло от Юрочки, и он бросился ей наперерез.

– Вас, барышня, как зовут? – стараясь изобразить улыбку, спросил он.

Надя не совсем представляла да и не думала о том, что может произойти в ближайшую минуту: ей просто-напросто было страшно в этой компании, она видела перед собой не человеческие лица, а звериные морды в хищном оскале... И Василий совсем сдал. Сидит, покачиваясь, языком не ворочает. Только бы выскочить в гостиную... И тут Надя вспомнила: в гостиной стоят прислоненные к креслу винтовки. Только бы добежать, и тогда эти типы узнают... Что они должны были узнать – Надя не смогла бы ответить, но чувствовала: в. обиду она себя не даст!

– Зовут меня Надеждой, – сухо ответила она.

– Симпатичное имя, – не прекращая игры, восторженно сказал высокий и снова запел:

 
Два доктора, сестрица старались жизнь спасать.
 

Значит, он наблюдает, все видит и слышит...

– Замужем? – спросил Юрочка.

– Нет... – односложно ответила Надя, тоном своим стараясь дать понять, что она не намерена продолжать разговор, что это ее личное дело и больше никого не касается. Все это Надя хотела сказать резко и прямо, но сдержалась, подумав, что не следует подливать масла в огонь.

– Выдадим замуж! – положив гитару на стол, сказал высокий. – Мы и об девушках заботимся.

– Ты где живешь? – подступая к Наде, спросил Юрочка.

– Где-нибудь живу...

– Пойдем на минутку. Выйдем. Разговор один есть... Об жизни... Об деле! – Юрочка попытался обнять Надю, но она, оттолкнув его, отпрянула в сторону. – Ты! Не шарахаться, – заорал он. – А то мокрое место из тебя исделаю!

Из-за стола поднялся Василий и, пошатнувшись, потянул на себя скатерть. Загремела, зазвенела полетевшая на пол посуда.

– Ме-меня... мутит... – нутряным голосом протрубил Василий и пополз и двери.

– Животная некультурная! – озлился высокий и с силой пнул его носком сапога. Затем, широко расставив ноги и засунув руки в карманы галифе, он остановился перед Юрочкой.

– Я сам поговорю с дамой!

– Чего?! – набычившись, спросил Юрочка.

– Иди, говорю! – потребовал высокий.

– А это не видел? – крикнул Юрочка и соорудил комбинацию из трех пальцев, лизнул языком выпятившийся большой и сунул ее к самому носу компаньона.

Этот воинственный и вместе с тем оскорбительный жест не возымел должного воздействия. Высокий откинул голову назад, отстраняясь от не совсем приятного сооружения, осторожно отвел руку Юрочки в сторону.

– Юрочка, – с нежностью сказал он. – Я тебя прошу: будь добренький – уйди! Ты можешь понимать русский язык?

– Сам уходи! Сматывайся! – свирепея, заорал Юрочка.

– Давай не будем, – примиряюще сказал высокий и, выхватив из кармана колоду карт, ловко перетасовал ее. – Тяни...

– Так, да? – недовольно, но уже более спокойным голосом спросил Юрочка.

– Закон! – ответил высокий.

Юрочка потер в нерешительности ладонь о ладонь и выхватил из колоды карту.

– Валет! – захлебываясь от радости, крикнул он.

Высокий бросил на карту косой взгляд, кивнул головой, мол, вижу, снова перетасовал карты, отдал их Юрочке; он тоже потасовал, затем снял добрую половину колоды, еще раз потасовал и протянул высокому. Высокий осторожно запустил пальцы в колоду и не спеша протянул карту.

– Туз, – безразличным голосом, не отрывая от компаньона глаз, сказал длинный. – Моя дама. Смойся! Валяй с обыском...

Надя поняла, что больше нельзя терять ни мгновенья, и со всех ног бросилась в гостиную. За ней с криком ринулись бандиты. Она кинулась к тому креслу, где находились оставленные винтовки, но их уже не было...

– Помогите! – в отчаянии закричала Надя.

Глава двадцать первая

С лестницы прогремел выстрел, и она увидела там студента. В руках у него была винтовка, вторая висела за плечом.

– Беги! – крикнул он. – Сюда беги!

Надя кинулась вверх по лестнице.

Тем временем опешившие вначале от неожиданного выстрела Юрочка и его компаньон открыли беспорядочную револьверную стрельбу по беглянке и невесть откуда появившемуся человеку, захватившему их винтовки.

Обручев и Надя притаились за выступом на втором этаже у самой лестницы. Сквозь просветы невысокой балюстрады они хорошо видели всю гостиную и имели возможность следить за каждым шагом Юрочки и высокого, тогда как громилы могли лишь догадываться об их местонахождении. Скрываясь за мебелью, грозя и ругаясь, Юрочка и высокий изредка постреливали – должно быть, заряды у них подходили к концу. У Обручева патронов тоже было немного – в карабине ни одного, а в магазинной коробке винтовки после сделанного выстрела осталось четыре. Обручев знал твердость своей руки и меткость глаза: среди офицеров полка он считался превосходным стрелком. Ему было вполне достаточно двух патронов, чтобы уложить находящихся внизу бандитов, он и первым выстрелом мог ухлопать одного из них, а это скорее всего был бы высокий, первым бежавший за Надей. Но Обручев этого не сделал, намеренно послал пулю так, чтобы она никого не задела. И жалел, что не мог влепить каждому из них. Понимал – нельзя.

Стоило ему взглянуть на вошедших, как он разгадал их, хотя они и понацепили на себя изрядно кумача. Юрочку он раньше не встречал, а высокого видел у полковника Рубасова и знал, что это уголовник, вор и убийца Сашка Бондарь, только что освобожденный из тюрьмы по приказу все того же полковника Рубасова. Обручев хорошо его запомнил.

Увидев, что бандиты ушли в столовую и не взяли с собой винтовок, он в первое мгновение даже глазам не поверил – такой невероятной показалась ему удача! Им овладела мысль – захватить винтовки. Обручев стал ждать подходящего момента, и такой момент наступил. Когда Бондарь, настроив гитару, рванул струны, поручик бесшумно спустился вниз, схватил оружие и через несколько мгновений был уже снова наверху. Торопливо проверил патроны – в карабине ни одного, в винтовке полная обойма. Теперь, в случае чего, просто так его не возьмешь!

Увидев, как из столовой выполз Василий и, пошатываясь и заплетаясь ногами, побежал к выходу, Обручев подумал, что это неспроста.

Но вот Надя бросилась прочь от бандитов, стала звать на помощь, Обручев решил, что больше медлить нельзя.

Бондарь потребовал, чтобы им вернули винтовки, и за это обещал никого в доме не трогать. В ответ Обручев предложил бандитам сдаться, иначе он перестреляет их. Если они согласны, то пусть сложат возле лестницы все имеющееся у них оружие и отойдут в дальний угол. Вместо ответа Бондарь и Юрочка разразились новым потоком брани и, подбадривая друг друга, ринулись к лестнице. Первым, с револьвером в вытянутой руке, на лестницу ступил Юрочка, но сверху грянул выстрел, пуля ударила в револьвер Юрочки и рикошетом угодила в середину трюмо. Зеркало звякнуло, и осколки стекла брызнули во все стороны. Юрочка взвизгнул, выронил револьвер и кинулся наутек.

В это время дверь широко распахнулась, и в нее ворвалось несколько вооруженных красногвардейцев. Среди них был и Семен Маликов. Из-за косяка соседней комнаты выглядывал Василий.

– Что за стрельба? Прекратить! – властно приказал невысокий человек с бородкой клинышком, в простой солдатской одежде. На его шапке алела кумачовая полоска. Такие же ленты были и у остальных.

– А ты что за тип? Чего надо?! – держа маузер наготове, нагло спросил Бондарь.

– Нужна квартира!

– Квартира занята. Так что айдате, мотайте, – все более распаляясь, заорал Бондарь.

– Кем занята? – не выдержал Семен Маликов.

– Самим комиссаром красного отряда, – подскочив к Бондарю, отрапортовал Юрочка.

Человек с бородкой понимающе глянул на своих спутников.

– Каким же это комиссаром? – спросил он.

– А самим Кобзиным! Это тебе не кто-нибудь!

– Интересно получается, – улыбнувшись в усы, сказал человек с бородкой. – И где же этот твой комиссар?

– Раскрой гляделки! – прорычал Юрочка. – Не видишь, что ли?

– Ты? – спросил Бондаря человек с бородкой.

– Вроде, – не совсем определенно ответил Бондарь.

– А я тоже комиссар Кобзин, – сказал человек с бородкой.

Кто-то из его спутников рассмеялся. Бондарь все это понял по-своему и весело заулыбался.

– Тоже подставной? – легонько хохотнув, спросил он. – Эта шпана, полковник Рубасов, три штуки комиссаров Кобзиных, шкура, исделал. – Бондарь протянул человеку с бородкой руку. – Здорово, тезка!

Но тот ему руки не подал.

– Нет, я не подставной, я настоящий. Два подставных уже арестованы, ты третий. Руки вверх! – приказал он. На Бондаря и Юрочку в упор глянули винтовки красногвардейцев. – Ни о места! Маликов, забери у них оружие.

Поняв, что сопротивление бесполезно, Бондарь охотно отдал Семену свой маузер.

– Хорошая машина, – непринужденно сказал он.

– Пожары – ваше дело? Жгли? – спросил Кобзин.

Бондарь покашлял в кулак.

– Боже упаси! Мы работаем по золоту!

– Красные банты нацепили, – не скрывая ненависти, сказал Кобзин. – Посдирайте с них! Завтра вас ревтройка судить будет. Расстреливать таких надо без жалости.

– За что, товарищ комиссар? – вдруг поняв, насколько опасно его положение, взмолился Бондарь. – Мы же ничего, поверьте совести! Нас выпустили за это самое...

– А вы рады стараться? – И, отыскав глазами Василия, Кобзин спросил: – Они? О них ты говорил?

– Как перед богом! – Василий перекрестился.

– Гад! Га-ад! – неожиданно завопил настороженно озиравшийся Юрочка и кинулся на Василия. Юрочку схватили несколько крепких рук. Тогда он упал на пол, стал биться всем телом и орать во весь голос: – Я псих! Я припадошный!

К нему метнулся Бондарь и, изловчившись, обеими руками вцепился в волосы.

– Падло! – скрипнув зубами, крикнул он. – Вставай!

Юрочка всхлипнул и покорно поднялся.

– Не дрожи, падла, будь человеком, – снова прикрикнул на него Бондарь. – Советская власть никого не обижает.

Приказав увести бандитов, Кобзин спросил у Семена, где хозяйка, и тут же увидел Надю. Она стояла на верху лестницы, обеими руками опершись на перила, вся подавшись вперед, и, казалось, готова была разрыдаться. Позади нее, все еще с винтовкой, стоял Обручев.

Семен Маликов кинулся к ним и, взяв обоих за руки, повел вниз к Кобзину.

– Вот она, Петр Алексеевич, Надя Корнеева. А это – тот самый студент Сергей Шестаков.

– Здравствуйте, – сказал Кобзин и пошел навстречу. Он протянул Наде руку, она хотела было подать свою, но вместо этого прижала ладони к лицу, чтобы скрыть вдруг покатившиеся слезы.

– Надя, Надь, ты что? – забеспокоился Семен. – Теперь все! Это же наши. Понимаешь?

Надя вытерла по-детски, кулаками, слезы и обратилась к Кобзину:

– Возьмите меня к себе.

– В отряд?

– Да.

– Такую кислую? – пошутил он и, посерьезнев, продолжал: – Успокойся, успокойся, дружок... Не плачь. Слезой дорожить надо, она много стоит. А насчет отряда – подумаем. Ты твердо решила? У нас жизнь тревожная и опасная.

– Я не из нежных.

– Знаю, мне Маликов о тебе рассказывал. Не обижайся на мои слова: нам действительно сейчас трудно, очень трудно. Не каждый сможет выдержать. Вот и хочется, чтоб человек знал, на что идет, чем рискует.

– Я, что хотите, буду делать – стирать, стряпать. Я же все умею, – настойчиво просила Надя.

– В отряде, помимо стирки и стряпни, дел всяких дополна, – заметил Семен Маликов. – Только успевай поворачиваться.

Кобзин, соглашаясь с Семеном, утвердительно кивнул и сказал:

– А в общем-то ты молодец, правильно решила!

– Значит, Петр Алексеевич, дела у нас пойдут в гору, ежели и женский пол за оружие возьмется, – проговорил басом пожилой красногвардеец и, положив руку Наде на плечо, добавил: – Ты, девка, гордись – первая в отряде красногвардейка! Вот какой у тебя чин. Медицина из женского полу есть, а вот чтоб, как говорится, рядовой – нету!

– Ну что ж, откладывать не станем, давай-ка, Надя, приступай к работе! Хозяева уехали, да? Будь за хозяйку, веди, покажи дом. – Взглянув на стоявшего в стороне Обручева, Кобзин подошел к нему. – Спасибо. За помощь Семену Маликову спасибо... Между прочим, откуда у тебя эта пушка?

Обручева резануло обращение к нему Кобзина на «ты», но он не подал виду и только было собрался ответить, как его опередила Надя:

– У этих бандитов взял! – сказала она. – И наверху еще одна лежит. Если бы не он, товарищ Кобзин, я даже не знаю, что бы тут было!

– Вот видите, Петр Алексеевич, я же вам говорил, какой это парень! – воскликнул с жаром Семен Маликов.

– Что собираешься делать? – спросил комиссар Обручева.

– Не знаю, – нерешительно ответил Обручев. – Хочу уехать. – Он слово в слово повторил историю о смерти отца, которую уже рассказывал Наде.

Кобзин одобрил решение студента, но предупредил, что при сложившейся обстановке трудновато пробраться в Ак-булак, все дороги перехвачены белоказаками.

– Я сам уже об этом думал, – ответил Обручев, – но все же решил попытаться.

Кобзин не стал отговаривать, лишь сказал, что, если студент надумает остаться здесь, пусть зайдет к нему. Отряду нужны такие люди. Ведь он, несомненно, понимает, что происходит вокруг?

– Да, конечно, – ответил Обручев.

Пошли осматривать дом. Вместе со всеми отправился и Обручев.

Надя повела сначала наверх, поясняя, для чего или для кого предназначалась каждая комната. Когда осмотрели нижний этаж, она предложила спуститься в подвал. Немного робея, Надя взялась за необыкновенный замок «с секретом», и он послушно открылся. Если в жилых комнатах Кобзин не задерживался, то подземелье осматривал с особой тщательностью. Ему особенно понравилось, что второй ход из подвала ведет во двор, и он объявил, что ввиду бегства хозяев с врагами Советской власти – белоказачьими бандами атамана дом купца Стрюкова и все в нем находящееся национализируется именем революции. В первом этаже разместится штаб отряда. Все жильцы дома могут оставаться в занимаемых ими комнатах. При желании комнаты можно заменить. Он рассказал Наде, что можно оставить из мебели, а что убрать, но сложить так бережно, чтобы ни одна вещь не испортилась, потому что все это стало достоянием народа.

Глава двадцать вторая

Надя принялась за работу с большой охотой. Нашлись помощники. Часа через два в доме произошли такие изменения, что, появись сам Иван Никитич, он не узнал бы своих комнат: кажется, здесь никогда не было ни портьер, ни картин, ни хрусталя. Вместо мягкой мебели и прочей дорогой обстановки появились простые столы, стулья, скамейки, табуретки. Наверху, на втором этаже, были наскоро устроены нары, там разместились связные и дежурные по штабу. В комнату к Обручеву поместили Семена Маликова. Центром штаба стал кабинет Стрюкова. Когда оттуда хотели вынести кожаный диван, Кобзин попросил оставить, сказав, что временно здесь будет и его жилье.

Вскоре в штаб людей понахлынуло, будто плотину прорвало. Хотя у ворот стояли два красногвардейца и для порядка спрашивали приходящих, зачем и к кому нужно, пропускать приходилось всех, у каждого находилось неотложное дело, каждый хотел лично видеть комиссара Кобзина. Шли и шли...

Увидев в полуоткрытую дверь Надю, Кобзин поманил ее рукой.

– Тут у нас вот какое дело, – нахмурив брови, сказал он. – Вот уже темнеть начинает, а в отряде есть бойцы, у которых со вчерашнего дня во рту маковой росинки не было. Надо хоть чем-нибудь накормить голодных. Вот я и хотел узнать – остались ли какие-нибудь припасы Стрюкова?

– А как же, есть! – с готовностью ответила Надя. – У нас на весь год запас овощей: картошка, капуста, всякое соление. Мы с бабушкой этим занимались. Я могу сейчас чугуна два картошки отварить, У нас есть чугуны трехведерные.

В комнате наступило оживление, красногвардейцы радостно загомонили, видать, пришлись по душе Надины слова.

– А я против картошки! – решительно заявил, поднимаясь с корточек, куривший у порога самокрутку пожилой красногвардеец. Одет он был в старое драповое пальто, поношенные ботинки; худое лицо, иссеченное морщинами, суровый из-под клочковатых бровей взгляд и строгий голос делали этого человека неприветливым и угрюмым на вид.

Гомон в комнате призатих.

– Иван Игнатьевич, нельзя ли поточнее? – попросил Кобзин.

Тогда, опершись на винтовку, старик заговорил о том, что в нынешний момент, когда в городе нет продовольствия и он, например, знает, что в деповском поселке детишки сидят голодные, они, здоровые мужики, не имеют права жрать картошку. Совесть не позволяет.

– Как всегда, вы правы, Иван Игнатьевич, – согласился Кобзин. – Да и не хватит двух таких чугунов на добрую сотню крепких ребят. Похлебку бы сварить! Хоть всю ночь варить да кормить, лишь бы всем хватило.

– Подождите, подождите, Петр Алексеевич! – спохватилась Надя. – У Стрюкова на конном дворе есть большие котлы. Одного, пожалуй, на сто человек хватит.

И рассказала, что каждую осень, когда табунщики заканчивали отгон скота, хозяин устраивал им праздничный обед: в одном котле варилась баранина, не меньше пяти-шести валухов, в другом – говядина. Свежевали одного, а то и двух молодых быков – и в котел. Табунщиками да отгонщиками служили почти одни киргизы, а им только подавай мясо.

– Мясо каждый человек любит кушать. Я башкир, а мясо уважаем очень сильно, – сказал молодой Мустай Асланов, сидевший у стола, напротив Кобзина. – Только не у всех бывает мясо. Ничего, будем картошку кушать, будем похлебку из травы кушать, только давай, пожалуйста. Живот скучает.

Кобзин спросил, возьмется ли Надя хозяйничать. Она не стала отказываться. Семен Маликов подобрал ей в помощь человек двадцать добровольцев, и работа закипела.

Посреди двора на каменных плитах были установлены два громадных котла, под ними разложены костры, за дровами не приходилось далеко ходить.

Суп еще не был готов, а во двор уже потянулись красногвардейцы с котелками, мисочками и другой посудой. Голодных оказалось гораздо больше, чем предполагал Кобзин, но супа было наварено столько, что Надя не сомневалась, наливала каждому по три половника. Большинство пристраивались прямо тут же, во дворе, и с жадностью набрасывались на горячую и душистую похлебку; иные прятали котелки под полу и, осторожно вышагивая, чтобы не пролить драгоценную жидкость, уходили со двора, уносили паек домой. Были и такие, что, опустошив котелок, снова подставляли его и просили «добавка». Надя поначалу подливала кому половник, кому два, но взявшийся наблюдать за порядком Иван Игнатьевич попросил не делать этого – каждый не отказался бы от «добавка», но не всякий осмеливается подойти, а надо дело вести так, чтобы все были равны и ни у кого не возникало даже маленькой обиды.

Кобзин раза два показывался на крыльце и, посмотрев, как дружно подвигается очередь к котлу, снова уходил. «А ел ли что-нибудь он сам?» – подумала Надя и, улучив свободную минуту, побежала в дом.

По тому, как Кобзин обошелся с ней, как запросто, по-братски обращались к нему люди и как прост и заботлив был он со всеми, Надя убедилась, что Семен был прав, когда хвалил Кобзина. И сейчас она бежала к нему не как к комиссару, а просто как к хорошему человеку, забота о котором приносит радость.

Но пробраться к нему оказалось делом не легким.

Почти все комнаты громадного стрюковского дома были битком набиты красногвардейцами разных возрастов, начиная с безусых пареньков и кончая пожилыми и седобородыми, как Иван Игнатьевич; тут были люди, одетые и в солдатские шинели, и в разных мастей полушубки, и казакины, и чапаны, и пальто, и в стеганые фуфайки; обутые в сапоги, постолы, валенки, лапти и ботинки с обмотками и без обмоток; тут говорили по-русски, по-татарски, по-башкирски, по-украински, и у каждого за спиной висела винтовка или дробовик, а то и старинная пищаль.

Надю узнавали, приветливо ей кивали, одобрительно подмигивали, а кто-то сказал ей вслед, что она молодец девка. Такое отношение ее радовало, и все эти люди, еще вчера непонятные «красные», вызывавшие разные противоречивые чувства, сейчас казались ей давно знакомыми, словно родными. И она радовалась, что находится среди них, что смогла хоть чем-нибудь помочь им, и готова была работать на них хоть до утра, а если потребуется, и весь следующий день.

У двери бывшего стрюковского кабинета стоял молодой улыбчивый парень с винтовкой в руках и широкой красной лентой на шапке-ушанке. Он одним из первых получил паек и первый же попросил «добавка», а прикончив его, подошел к Наде и сказал, что он мог бы выхлебать весь котел, потому что никогда еще такого супчика не едал, а супчик хорош потому, что варила его такая раскрасавица царевна-несмеяна. Он никого не пускал в кабинет, ссылаясь на то, что там сейчас решаются важные, дела. Надю тоже отказался пропустить, но когда она сказала, зачем ей нужен комиссар Кобзин, тихонько приоткрыл дверь и жестом пригласил Надю войти.

В кабинете людей было больше, чем в других комнатах, и накурено погуще. Сквозь дымовое облако при тусклом свете небольшой лампешки трудно было рассмотреть лица, но комиссара Кобзина Надя увидела. Он сидел у стола в шинели внакидку и говорил, а все внимательно слушали. Речь его была неторопливой, но уверенной, он прочно пригонял слово к слову, сопровождая их решительными и четкими жестами.

– То обстоятельство, что мы вышибли из города белоказаков, – большое и серьезное дело. Оттеснив белых, мы захватили крупный железнодорожный узел, лишив их тем самым наиболее удобного, в особенности в условиях зимы, пути сообщения; а для себя открыли возможность прямой связи с Москвой и другими большими городами, хотя бы с Самарой. Там есть революционный пролетариат, от него мы можем ждать и, безусловно, получим поддержку. Наша победа – одна из общих побед революции. Большая победа. Она досталась нам нелегко. Вы все хорошо знаете, сколько мы потеряли товарищей. Во многих домах сейчас оплакивают и будут оплакивать еще долго своих кормильцев. Упорно, жестоко и кроваво защищаются белоказаки, но им не выстоять перед нами, перед народной силой. Ведь у нас только добровольцы! Да, мы одержали победу. Но мы должны готовиться к новым боям, а они будут до тех пор, пока белопогонную свору окончательно не сломим и не сметем с лица земли. И у нас есть еще один враг страшный – голод. А с ним и холод. Продовольствия нет. Мы обязаны найти его. Немедленно. В первую очередь накормить армию. На голодный желудок долго не провоюешь.

– Как вы думаете достать продовольствие? – раздался чей-то голос. – Где именно? В магазинах пусто.

– Из частных запасов.

– Каким образом? – спросил тот же голос.

– Поголовный наистрожайший обыск, – коротко и убежденно ответил Кобзин.

– Но ведь это экспроприация?! – возмущенно заявил тот же голос. – Можно вызвать недовольство, настроить против себя известную часть населения. Вы это принимаете в расчет? На такой шаг мы не пойдем!

С места поднялся командир отряда Аистов, молодой сухощавый человек в кожаной куртке.

– Кто это – «мы»? – спросил он. – Нельзя ли поточнее?

– Мы – это фракция социал-революционеров, и вы, товарищ Аистов, прекрасно знаете. Не понимаю, зачем нужна такая инсценировка.

– А затем, чтобы знали не только два-три человека, а все присутствующие, – сказал Аистов.

– Ну, хорошо, товарищ Буклин, – обратился к возражавшему Кобзин. – Вы не согласны с моим предложением – да оно не только мое, а всей фракции большевиков, – тогда скажите, какие меры предлагаете вы?

К столу направился плотный черноволосый человечек. Пробирался он осторожно, чтобы никого не задеть, и на каждом шагу извинялся.

– Я вам сейчас отвечу, – сказал он. – Да, отвечу. О положении в городе мы не менее вас осведомлены. И не менее вас испытываем боль за те страдания и муки народные, которые сеет костлявая рука голодной смерти. Выход из этого критического положения должен быть найден. Обязательно. И он будет найден. В природе нет неразрешимых задач, отсюда – и данная задача будет решена. В чем это решение? В том-то и трудности наши, что мы пока – я подчеркиваю: пока! – не нашли его. Но найдем! Давайте же в конце концов искать выход совместными усилиями.

– Мы уже нашли! – прервал его командир отряда Аистов. – И завтра же приступим к выполнению.

– Нет, этого никогда не будет! – яростно крикнул Буклин. – То, что предлагают комиссар Кобзин и фракция большевиков, – политический авантюризм. Он несовместим с революционными идеями! Противен им! От имени нашей фракции я предлагаю нечто иное, но это тоже следует обговорить. Я предлагаю обратиться к народу с воззванием...

– И о чем же вы собираетесь взывать? – не скрывая иронии, спросил Кобзин.

– Во-первых, народ должен знать истинное положение вещей. А вас прошу оставить этот свой... неприличный тон. Попросим временно потерпеть. Революционный народ должен понять...

– А малые дети, больные? Голодный желудок отказывается понимать. Мы пойдем на все... Однако – короче, времени для дискуссий у нас нет. Еще что? Давайте главное, что предлагаете вы, – потребовал Кобзин.

– Обратиться к населению с воззванием – у кого есть возможность оказать помощь бедствующим.

– Пустое! Это не поможет, – недовольно махнув рукой, сказал Аистов.

– Вы не верите?! Не верите в народ, в его классовую солидарность? – налетел на него Буклин. – Как же в таком случае вы пытаетесь претендовать на руководство массами?

– А вы не придирайтесь к словам и не занимайтесь демагогией, – с трудом сдерживаясь, сказал Кобзин. – Аистов прав, и я с ним полностью согласен, ваше предложение – полумера, оно не сулит выхода. Да, конечно, обратиться можно и даже нужно, и мы это сделаем. Но параллельно с этим надо изъять излишки у кулаков, а их полно в Форштадте – казачьем пригороде; в арендованных местах изъять излишки у купцов, богатых мещан и горожан. Поверьте, им плевать на ваше воззвание, а хлеб-то именно у них. В смысле революционной массы это не народ, а как раз та среда, которая поддерживает атамана и иже с ним. Ничего с ними не случится, они не голодают и голодать не будут. Сегодня, сейчас мы создадим продовольственные тройки, а с рассветом приступим к поголовному обыску и изъятию излишков продовольствия.

Многие голоса поддержали Кобзина.

– Вы этого не сделаете! – стараясь перекричать всех, завопил Буклин. – Вам никто не позволит заниматься провокацией...

– Сам ты провокатор!

– Долой его!

Но Буклина захлестнула и понесла волна красноречия, он вдруг почувствовал себя вождем, призванным воодушевить и вести за собой пока еще не понимающую его массу.

Кобзин постучал карандашом о графин.

– Пожалуйста, без истерики.

– Мы обратимся к народу! – не унимался Буклин, – Он нас поймет и поддержит!

– Как прикажете вас понимать? Что значит «обратимся к народу»?

– А то, товарищ Кобзин, что мы вынуждены будем ударить в набат. Мы соберем народ на улицах и площадях и раскроем перед ним всю гнусную суть вашего замысла.

– Довольно! – прервал его Кобзин. – Если вы рискнете на это, мы заставим вас подчиниться или же предложим выметаться вон из города вслед за атаманской шайкой.

– Это ущемление демократических основ... Это диктат! – не сдавался Буклин.

– Зря бросаетесь революционной фразой, господа эсеры, хотя, между прочим, это одна из основных ваших специальностей.