Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Корнеевы пожили у гостеприимных соседей несколько дней и поняли: будут в тягость хозяевам, уж больно бросаются в глаза нехватки и недостатки, каждый кусок на счету. И бабушка Анна решила идти к Ивану Никитичу с повинной.

Но Стрюков сам вспомнил о них и прислал приказчика Коняхина разузнать, в чем больше всего нуждаются Корнеевы. Бабушку Анну до слез растрогала его доброта. Ивану Никитичу она велела передать, что никакой помощи не просит, потому что невозможно их выручить из такого горестного положения. И созналась, что сама имеет намерение пойти и поговорить с ним, но совсем по другому делу. А Коняхину словно только этого и надо... Зачем же ей идти? У ворот стоят его дрожки, он с радостью отвезет Анну Петровну. Чай, Анна Петровна для него не просто знакомая, а близкая родня хозяина...

В тот же день Корнеевы переехали к Стрюкову.

Им отвели небольшую комнату, ту самую, в которой живут они до сих пор. Чтоб у Анны не было лишних хлопот да забот, Иван Никитич купил у нее всю их скотину. Заплатил хорошо. Не поскупился. Отдавая деньги, улыбнулся в бороду и сказал:

– Вот тебе на разведение, если снова надумаешь жить своим хозяйством. А лучше – сложи-ка их и береги Надьке на приданое, вон какая растет красавица, такая долго в девках не засидится.

Этот поступок до того приворожил бабушку Анну к Стрюкову, что она готова была молиться на него. А Наде хозяин не очень-то нравился, и, когда однажды бабушка спросила, из-за чего такое, Надя не нашлась, что ответить. Не нравится, и все! То ли холодинки в его затаенном и цепком взгляде или чуть заметная непонятная усмешка, а может, и что-нибудь другое, чего она не могла рассмотреть или же понять в нем, заставляли Надю ежиться в его присутствии и вызывали желание не попадаться ему на глаза.

Однажды, вскоре после того, как проводили Ирину на ученье в Петроград, Стрюков зашел к ним в комнату со свертком под мышкой.

– Ты никак гимназию бросила? – спросил он Надю.

– Бросила, – ответила Надя.

– Не до того нам. Ну, ничего, люди живут и без гимназии, – сказала бабушка Анна.

– А форма есть? – снова обратился Стрюков к Наде.

– Сгорела.

– Худо. – Он положил перед Надей сверток. – Это тебе гимназическое платье. С завтрашнего дня можешь ходить в гимназию, только не в ту, свою, а к Бардиной. Там обо всем уже договорено. Одну гимназистку проводили, другая появилась на ее место. Учись, старайся.

Надя так смутилась и обрадовалась, что не сразу сообразила, как ей быть, а бабушка Анна принялась благодарить Стрюкова и накинулась на Надю:

– Ты-то что же молчишь? Спасибо скажи Ивану Никитичу.

– Должно, растерялась от неожиданности, – с усмешкой сказал Стрюков. – Ничего, в другой раз когда-нибудь скажет. А форму ты примерь нынче же, не подойдет – другую подберем. Только, мне кажется, платье как раз тебе впору.

– Неужто сам и выбирал, Иван Никитич? – спросила бабушка Анна, не сводя с него восторженного взгляда.

– А чего особенного? – с усмешкой, не то шутливой, не то хитроватой, сказал Стрюков. – По правде говоря, это я в свое время Ирине заказывал. Не понравилось, забраковала.

Едва закрылась за ним дверь, Надя бросилась к пакету. Там оказались парадная форма с белым передником и вторая – для повседневной носки. Обе пришлись впору, словно шили их специально для Нади. Ну и дуреха же эта Ирина, отказалась от такого добра!

– Гляди ты, пришлось ну прямо тютелька в тютельку! – восторгалась бабушка Анна. – А материя-то какая, чистая шерсть! Такую не больно-то и найдешь в лавках. Видать, больших денег стоит. Уж я так рада за тебя...

Вскоре Надю навестил Семен. Он не вошел в дом, а неожиданно появился перед ней, когда она вышла из калитки на улицу. Недолго они беседовали в тот раз, но Семен успел рассказать о том новом, что произошло в его жизни. Оказалось, что живет он уже не в Форштадте. Сразу же после пожара Стрюков купил у Маликовых двор, в придачу дал небольшой домишко в другом конце города, в рабочем пригороде, неподалеку от железнодорожных ремонтных мастерских. Так что если бы Надя вздумала повидать Маликовых, то, пожалуй, и не нашла бы их... Палочкой он начертил на земле путь, как идти к ним. Конечно, не ближний свет, ну, а все же мать просила, чтоб Надя с бабушкой навестили. Ясно, что у них изба теперь во много раз хуже прежней, ну, да ничего не поделаешь, хорошо, что обзавелись хотя такой. И еще рассказал Семен, что после пожара мать стала прихварывать и с лица совсем осунулась, узнать нельзя. То и дело плачет.

Семен уже собрался уходить, когда мимо прошел возвращавшийся домой Стрюков. Он сделал вид, будто не заметил их, но почти тут же появилась бабушка Анна, смущенно поздоровалась с парнем и, сославшись на какое-то дело, позвала Надю домой. Дома рассказала ей, как раскричался хозяин и велел, чтобы никаких свиданий с оборванцами возле его дома не было. Надобно сказать Семену, чтоб больше не приходил. Как ослушаться Ивана Никитича? Он не только родственник, но и хозяин.

Надя выбежала за ворота и все передала поджидавшему ее Семену.

Он нахмурил лоб, помолчал.

– Может, мне и в самом деле не приходить? А то взъестся на тебя... Загрызет!

Надя ответила, что она уже не маленькая и никто не может ей запретить с ним дружить.

Все ж у ворот они больше не встречались. Семен стал подкарауливать Надю по субботним дням, когда она возвращалась из гимназии. Они сворачивали в какой-нибудь глухой проулок и не спеша шагали там взад-вперед или же шли на излюбленное место за церковную ограду.

Церковный сторож, одноногий дед Трофим, не любил, когда в неположенное время сюда забиралась молодежь, и безжалостно выставлял за калитку. Семену и Наде он потакал, молчаливо разрешая им приходить, и здесь они просиживали иной раз до полуночи. К Наде дед Трофим относился особенно доброжелательно. Он хорошо знал ее отца, мать, бабушку Анну, считал их семью совестливой и честной. А вот Стрюкова дед недолюбливал, за глаза называл и живоглотом и кулаком-мошенником. Но это только за глаза. При встречах же с купцом всегда помалкивал, да оно и понятно: церковь построена на деньги Стрюкова, и здесь он был полновластным хозяином, – скажи Стрюков одно слово – и дед Трофим мог очутиться на улице, а старику, бобылю бездомному, да еще калеке, легко ли прожить? Перед Надей он не скрывал своего отношения к ее дяде, знал: не выдаст. Вообще при случае он любил поговорить с Надей, главным образом о прошлом, о том, как «воевал с япошкой на сопках Маньчжурских», где был тяжело ранен и лишился ноги. Но чаще рассказывал бывальщины из жизни форштадтских казаков. Частенько вспоминал, как ладно когда-то жили Корнеевы.

– Да, было...

Иван Никитич купил и у бабушки Анны дворовый участок. Заплатил не скупясь.

– За эти деньги, – говорил он, – вы в любое время отхватите себе усадьбу с пятистенным домом и разными постройками.

Но разве знала бабушка Анна, что вскоре деньги совсем падут в цене и на те бумажки, которые она получила от Стрюкова, можно будет купить лишь несколько стаканов каленых семечек?

Вначале, когда Корнеевы переехали к Стрюкову, жилось им сносно. Но с течением времени все изменилось. И Надя и бабушка Анна стали чувствовать себя в этом доме лишними. Стрюков начал покрикивать на них.

Надя училась хорошо, учителя хвалили ее, говорили, что она одна из лучших в классе. Но учиться ей становилось все труднее. Едва она успевала вернуться из гимназии, как тут же приходилось браться за работу по дому, и ей еле-еле удавалось хотя наспех приготовить уроки.

Жизнь в доме Стрюкова стала настолько неуютной и тяжелой, что Надя, не говоря о том бабушке, начала подозревать, что Иван Никитич умышленно прижимает их, думая таким путем избавиться от надоевших родственниц. А им некуда податься. Но зачем же Стрюкову понадобилось забирать их к себе? Непонятно.

Семен рассказал Наде, что Стрюков возводит на месте их сгоревших усадеб большие каменные постройки, что там у него разместятся лабазы и лавки.

До этого на Форштадте стояло всего лишь несколько мелких лавчонок, а теперь там растут магазины Стрюкова.

– Он хитрющий, этот Стрюков! – говорил Семен. – Сожрет всех тамошних лавочников с потрохами. На самом бойком месте строится – тут тебе и тракт проходит, и железная дорога почти рядом. А сам Форштадт? Тысячи людей живут! И обуть надо и одеть... Так что наш пожар – прямая выгода твоему дядюшке. А если крепче подумать, то другое в голову просится: купцу участок понадобился для застройки, так не с его ли легкой руки и пожар заполыхал?

Надя горячо возразила Семену: не может человек пойти на такую подлость. А пригляделась – поняла: от Стрюкова всего жди...

Своими думами Надя поделилась с бабушкой Анной, но та даже слушать не захотела – все еще считала, что Иван Никитич их благодетель... Благодетель!

Из-за него пришлось в минувшем году оставить гимназию. В Петроград отправил Иван Никитич, к Ирине. Время, мол, подоспело неспокойное, а она там одна... Надя просила не отрывать от ученья, а он настойчиво уговаривал, уверял, что от поездки Надя ничего не потеряет. Если она тревожится насчет ученья, то пускай знает: в Петрограде гимназии получше здешних. Была бы охота учиться. Так и выжил Надю. Пришлось ехать.

Ирина ее не ждала, встретила не особенно приветливо. Узнав, зачем Надя приехала, нахмурилась.

– Я к себе никого не звала, – решительно отрезала она. – Прислуга у меня есть, а приживалками буду обзаводиться только к старости.

Эти слова оскорбили Надю.

– Я не напрашивалась, твой отец заставил ехать.

– А ты, бедняжечка, обиделась, да? – насмешливо спросила Ирина. – Посылают в столицу, не горе ли?

– Могу сегодня уехать, – не задумываясь, ответила Надя.

– И придется. Но не сегодня. Я напишу отцу благодарственное письмо. Попрошу ответить телеграфом. Долго ждать не будешь. И поезжай. Вот так. Ну, а тем временем от нечего делать столицу посмотри – людей погляди, себя покажи.

Неожиданно все изменилось: прислугу Ирины отправили в тифозный барак, и вместо нее осталась Надя.

Когда в доме не было посторонних, Ирина держалась проще, иногда даже делилась своими секретами, пыталась одаривать Надю. Если же у Ирины были гости, – а ее часто навещали то знакомые офицеры, то подруги, все, должно быть, из богатых семей, – она превращалась совсем в иного человека: словно не замечала Надю, держалась с ней свысока, и Надя должна была обращаться к ней по имени-отчеству.

Чувство обиды не только не проходило, но иногда становилось таким невыносимым, что хотелось, не откладывая, идти на вокзал, чтоб уехать... И она уехала.

Когда Стрюков увидел ее, он побелел от ярости.

Благодетель!

Глава шестая

Если посчитать, то не так уж и много времени прошло с тех пор, как переехали Корнеевы к Стрюкову, а сколько разных событий произошло за эти годы! И самое важное – царя сбросили, началась революция. Многие казаки да солдаты домой вернулись. А вернувшись, все вверх дном поставили. Красные, белые... Иван Никитич за белых, а вот Семен – у красных. Один он остался. Минувшим летом схоронил мать...

Деповские напали на казармы, захватили там оружие и организовали Красную гвардию. Главным у них – комиссар Кобзин, железнодорожный инженер. Командир отряда – мастер из ремонтных мастерских Аистов. Вот они да еще несколько большевиков из деповских забрали в городе власть. Наде не совсем понятно, что такое большевики, чего они хотят и чего им надо. Она знала только одно: Стрюков ненавидит их лютой ненавистью и готов пойти на что угодно, лишь бы прикончить их. Оно, конечно, понятно: до прихода красных Иван Никитич – первое лицо, городской голова, богатейший купец, от всех ему почет и уважение, а появились большевики – все изменилось. Стрюков заметался, как бездомный пес, одну ночь спасался даже в церковной сторожке у деда Трофима. Жил и видел: собираются прикончить его. С часу на час ждал – пошлет комиссар Кобзин своих красногвардейцев, и ничего не останется от стрюковского богатства. Но никто не приходил. А по городу носились всякие слухи, и о том, что ночами идет жестокий грабеж, что к купцу Панкратову явились среди бела дня трое с пулеметом и потребовали контрибуцию – десять фунтов золота, но золота будто у купца не оказалось и он умолил взять вместо золота бумажные деньги. Целый мешок денег отдал! А Ивана Никитича пока никто не тревожит.

Все это смутное время Семен не показывался. И вдруг явился к Наде. Да не вечером, как обычно, а средь бела дня.

Глянула на него Надя – не сразу узнала: на Семене солдатская шинель, серая папаха с широкой красной лентой наискосок, в руках винтовка, а к ремню на боку пристегнут наган.

Переполошились тогда все в доме, думали, Красная гвардия нагрянула. Надя обрадовалась приходу Семена, а бабушка напугалась, как бы не рассердился Стрюков, что Семен осмелился без хозяйского разрешения войти в дом. Но все же засуетилась, заговорила насчет обеда.

Семен от угощения отказался, мол, зашел повидаться и сообщить, что вступил в Красную гвардию, и если вскоре не навестит, то пускай знают: пришлось податься из города по приказу комиссара. Это, конечно, пока одни разговоры, но все может быть. Теперь он на военной службе, а в Красной гвардии дисциплина строгая. Служит он в особой казачьей сотне при комиссаре Кобзине. Петр Алексеевич относится к нему со всей уважительностью. По характеру Кобзин такой человек, что за ним пойдешь в огонь и в воду. И то надо понимать: сам Ленин назначил его комиссаром Степного края! А уж товарищ Ленин, будь здоров, знает, кого куда надо посылать.

Семен уже засобирался домой, когда вдруг дверь распахнулась и в комнату вошел Стрюков. Бабушка Анна всплеснула руками, кинулась подавать стул. Но Иван Никитич не сел.

– Здравствуй, – со своей непонятной усмешкой сказал он и, шагнув к Семену, протянул руку. – Навестить забежал?

– Здравствуйте, – строго сказал Семен, чуть приподнялся со стула, но руки Стрюкову не подал. – Ввиду всякой заразы рукопожатия отменены, – пояснил он оторопевшему хозяину.

– Еще чего выдумывай, – прикрикнула на парня бабушка Анна. – Это он к слову, – почти просяще сказала она Стрюкову.

– Почему вы так думаете? – возразил Семен. – Есть закон. Тиф валит людей.

– Что верно, то верно, – согласился Иван Никитич. – Слышал о таком законе. Действительно, эпидемия тифозная распространилась. А тиф – это, брат, тебе не шутка. – Он помолчал и заговорил о главном: – Значит, воюем?

– Начинаем, – ответил Семен.

– Ты как же это – казак, а в Красную гвардию подался?

– Так оно разное бывает, – Семен улыбнулся. – Меня, сказать, сюда потянуло, а кого иного из казаков – в купцы. Кому что нравится.

Стрюков стерпел намек.

– Небось большевиком стал? – спросил не без усмешки.

– Пока еще не дорос. Но тяну в одной упряжке.

Стрюков придвинул ногой стул, присел.

– Скажи ты мне откровенно, по совести: за что вы воюете? Ну вот хотя бы тебя взять. Ты за что воюешь?

– За братство, равенство, свободу, – не задумываясь, коротко ответил Семен.

Стрюков метнул на него недобрый взгляд.

– Вдолбили людям в головы слова, они и повторяют их как попугаи. Разве у нас не было свободы? Каждый человек жил, как хотел и как мог, никто никому не указывал, кандалы ни на руки, ни на ноги не надевал, если ты, конечно, живешь по совести, никому не причиняешь зла. Какой же еще свободы надобно? И о братстве можно так говорить, и о равенстве тоже...

– Эти ваши слова мне даже довольно знакомые, – прервал Стрюкова Семен. – А вот вы, Иван Никитич, новую такую песню слыхали, «Интернационал» называется? Эта самая песня – для народа, который обижен мироедами и другой сволочью. И в ней яснее ясного рассказано, как быть нашему брату и что дальше делать. Прежде всего там говорится, чтоб поднимался весь мир голодных и рабов. Это вам – раз! Затем дается наказ разрушить до основания весь старый мир и вместо него построить новый. Шуточки? И уже при такой жизни все, кто был ничем, тот станет всем. Вот какая она, эта песня. А про самого Ленина вы что-нибудь слышали, господин Стрюков?

– Да как сказать, – неохотно протянул Стрюков. – Слухи, конечно, ходят, только разные.

– Разные слухи враги революции распускают! – решительно оборвал Стрюкова Семен. – А на самом деле Ленин и поднял людей, чтоб новый мир построить.

В ответ на эти слова Иван Никитич резко хохотнул.

Наде показалось, что смех его был неестественным.

– Как же понимать твои рассуждения о новом мире? Какой он должен быть? Вот сейчас, допустим, батрачит у меня Василий – есть такой немудрый парень. Ну, а при новом-то мире как все должно обернуться? Василий станет хозяином, а я, Стрюков, наймусь к нему в конюха? Так?

Уловив в словах Стрюкова насмешку, Семен побледнел. Гневно сверкнув глазами, не сказав больше ни слова, он поднялся и стал прощаться. Подал руку бабушке Анне, затем Наде, а на Стрюкова даже не глянул. Уже от порога, полуобернувшись, сказал:

– Какая тогда жизнь будет, я, конечно, сказать точно не могу, но одно знаю: на чужой беде паразиты не будут наживаться. И чужие избы палить не станут из-за своей корысти. А кто осмелится – к стенке!.. В распыл!

У Стрюкова глаза на лоб полезли, но он промолчал, будто эти слова его не касаются.

Надя проводила Семена до ворот. Еще раз пожав ей руку, он сказал, что через день-другой, если выдастся подходящий случай, опять забежит. Но на следующее утро город захватил белоказачий атаман Бутов, красногвардейцы отошли за реку Урал, на Ситцевую деревню, и вот уже две недели с утра до вечера идут бои.

Чего-чего только не насмотрелась Надя за эти недели! Стрюков просто озверел, и добрых слов у него будто не осталось, все упрекал: с Маликовым, мол, собираетесь новый мир строить, так я вам памятку-зарубку на всю жизнь оставлю! И пригрозил: если хоть краем уха прослышит, что Надя встречается с Семеном, то он такое сделает, что на нее весь город будет пальцами показывать. Не нужны ему в доме ни родственники, ни работники, которые с его врагами водятся да о его погибели сговариваются...

Когда человек в ночной тиши беседует сам с собой, в голову приходят разные думы и чего только не оживит память! Вот и сейчас перед Надей прошла почти вся ее жизнь. Не день за днем, а так, какие-то отрывки. Памяти не прикажешь: что подает, то и бери...

Но как быть дальше? И посоветоваться не с кем. Интересно, что сказал бы Семен?

Надя грустно улыбнулась, заранее зная, какой услышала бы ответ. Семен не стал бы долго задумываться... Эх, Семен, Семен Маликов, где он сейчас и что с ним?

Глава седьмая

Не успел Стрюков уснуть, как в дверь со двора постучали. По стуку Стрюков узнал – опять ломится Василий. Что-нибудь неотложное? Дураку наказано зря не булгачить, не осмелится стучать без крайней необходимости. Не мог же он забыть выговора, который сделан ему за приказчика Коняхина.

Пока Стрюков размышлял, в соседней комнате послышались торопливые шаги, затем осторожный стук.

– Кто там? – строго спросил Стрюков, нащупав под подушкой холодную ручку револьвера.

– Иван Никитич, – захлебывающимся голосом завопил Василий. – Ирина Ивановна приехали!..

– Чего?! – веря и не веря, каким-то чужим, утробным голосом спросил Стрюков.

– Приехали! Вот хрест свят! – Василий гак радостно бушевал, будто не к хозяину приехала дочка, а вроде бы он сам нежданно-негаданно клад нашел.

Вне себя от радости, Стрюков соскочил с постели, дрожащими руками стал чиркать спичками, а они, как назло, все ломались. Наконец свеча зажжена. Иван Никитич кинулся к одежде. Застегивая на ходу пиджак, он выскочил в гостиную и чуть не сшиб с ног Василия.

– Где? Где она?

– Там еще. Во дворе! – лицо Василия расплылось в улыбке. – История-то какая вышла! Они стучат, а я не пускаю, не велено, мол.

– Ну и балда же ты...

– Прямая балда. Это вы точно, – охотно согласился Василий.

В гостиную вбежала Анна.

– Приехала! А мы-то и не ждали и думать не думали. Огонь можно вздуть? Радость-то какая!

– Жги! Не жалей! Ничего не жалей! – крикнул Стрюков и, опередив Василия, выскочил из комнаты.

Бабушка Анна по привычке кинулась к выключателю, щелкнула и раз и другой, но, вспомнив, что уже несколько дней нет света, принялась зажигать лампу-«молнию». Затем подалась к себе, посветила над Надиным изголовьем.

– Не спишь? Вставай, Ирина приехала.

Надя ничего не ответила.

– Вставай, Надюшка, позвать могут, да и самой нехорошо, человек столько времени дома не был... Приветить должно как следует.

Надя поднялась, стала одеваться.

– Батюшки, – ужаснулась Анна, – лицо-то какое заплаканное, опухло все. Скорее умой, а то увидит Ирина Ивановна...

– А, пускай видит.

– Так неловко же! Да и не стоит свои слезы чужим людям казать.

– Мне все равно. Без нее было горько, и с ней не станет лучше. Плеснула бы керосина – и спичку...

– Окстись ты, головушка бесшабашная! – запричитала Анна. – Ну, а как, не дай бог, услышат? Собирайся живей, а я побегу.

Анна вбежала в прихожую в тот момент, когда туда входили Стрюков, Ирина и незнакомый военный в серой солдатской шинели и шапке. За ними, держась на почтительном расстоянии, Василий нес чемоданы и вещевой мешок.

– Цветочек ты мой лазоревый, ждали мы, заждались и ждать устали, – запричитала бабушка Анна и кинулась обнимать гостью.

На губах Ирины появилось подобие улыбки.

– Жива, старая?

– Все бог терпит. Топчусь, пока ноги носят...

Не дослушав, Ирина обратилась к отцу:

– Папа, знакомься, поручик Обручев, – кивком она указала на человека в шинели. – Григорию Ивановичу негде остановиться, и я пригласила его к нам.

– Так о чем же речь! – с готовностью воскликнул Стрюков и широко раскрылил руки, словно намереваясь в порыве радости заключить гостя в свои могучие объятия. – Милости просим! Оставайтесь у нас, хорошим людям всегда рады. И места хватит. Анна, иди-ка наверх, комнату отопри. Ту, угловую.

И приготовь, чтоб там было все как следует.

– Благодарю вас. – Обручев чуть заметно поклонился и по-военному прищелкнул каблуками.

– А у меня там открыто? – спросила Ирина.

– А как же?! Все готово. Я и открыла и свет зажгла. Печку каждый день топим, – сказала бабушка Анна и заторопилась по лестнице наверх.

– Тот чемодан ко мне, – приказала Ирина Василию, молча стоявшему посреди комнаты. – А это оставь. – Она указала на второй чемодан и вещевой мешок и, чуть улыбнувшись спутнику, добавила: – Располагайтесь. Я скоро.

Ирина и Василий вышли.

В глубине души Стрюков был не особенно доволен появлением в доме постороннего, да еще в такой радостный момент.

Плохо, когда перед тобой незнакомый человек, ничего о нем не знаешь, а должен завести разговор, и стоишь, словно чучело огородное, соображаешь, с какого боку подступить и о чем спросить, чтоб не выглядеть профаном, а то и вовсе круглым дураком.

Ступая на носки, чтобы не нашуметь, в прихожую возвратился Василий. Чуть помедлив у входной двери, он несмело спросил:

– А извозчика как?

– Извозчика? – не сразу сообразил Стрюков. – Ах, да, извозчика! Отпускай.

Стрюков вытащил из бокового кармана пиджака перехваченный резинкой бумажник, не глядя, выхватил несколько новеньких хрустящих бумажек и подал Василию.

– На вот, заплати и отпусти.

Василий взглянул на деньги, бросил ошалелый взгляд на Стрюкова, беззвучно шевельнул губами и, ступая так осторожно, будто шел не по паркетному полу, а по хрупкому настилу из стекла, тихонько удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь.

– Что же мы тут стоим, словно сироты?! Пройдемте в гостиную. Прошу! – широким жестом указывая на дверь, пригласил Стрюков гостя. – Присаживайтесь.

– Извините, я в таком виде, что даже неловко. Дорогой набралось столько грязи...

– Ничего, диван кожаный, к нему никакая грязь не пристанет. Значит, поездом прибыли?

– Поездом, – Обручев усмехнулся. – Если можно так назвать состав из скотских вагонов. Путешествие – все двадцать четыре удовольствия.

Стрюков напрягал память, стараясь вспомнить имя-отчество гостя, но, поняв, что старания напрасны, решил спросить.

– Григорий Иванович, – охотно ответил Обручев.

Стрюков поблагодарил. Помолчал.

Гость тоже не спешил завязывать беседу.

– Так вы, значит, Григорий Иванович, как я понял, вместе с Ириной Ивановной из самого Питера?

– Да, из Питера, – без особой охоты ответил Обручев.

– Стало быть, ехали через Москву?

– Москву не объехать.

– Что верно, то верно. Все дороги, можно сказать, идут через нее. Знаю. Поездил. Ну и как там теперь? В Москве? В Петрограде?

– Да так... А что вы, собственно, имеете в виду?

Стрюков немного растерялся – он ничего определенного не имел в виду и задал вопрос, лишь бы не молчать.

– Так теперь у всех одно на уме. Насчет власти. О чем же еще говорить?

– Конечно, – согласился Обручев. – Совдепы! – одним словом ответил он на сложный вопрос хозяина.

– Сов-депы. Так-с, – Стрюков помолчал, что-то обдумывая, затем испытующе взглянул на собеседника. – И как же вы на этот счет думаете – накрепко? Разговоры какие там?

– Да как вам сказать, разговоры всякие, – неопределенно ответил Обручев, и по его тону Стрюков понял: хотя тот, возможно, и знает что-нибудь важное и значительное, но избегает откровенного разговора с неизвестным человеком. Может быть, так и надо... Он решил не приставать к гостю с расспросами. Да, пожалуй, Ирина знает не меньше, и нагляделась всего и наслушалась. Надо думать, она разбирается во всем не хуже этого...

– Доверенные люди, – вдруг заговорил Обручев, – я хочу сказать, люди, хорошо осведомленные и понимающие сущность создавшейся ситуации, – поправился он, – склонны считать, что положение в стране весьма напряженное. Так сказать, живем на острие ножа.

– Ну, что вы, Григорий Иванович, уж будто?! – нерешительно попытался возразить Стрюков.

– Вы спросили, Иван Никитич, я ответил откровенно. Как своему человеку. А как отнесетесь к моим словам вы – это ваше личное дело.

– А вы, извините за нескромный вопрос, не здешний?

– Нет, не здешний, – коротко ответил Обручев и добавил: – Дальние родственники по линии матушки проживают в вашем краю. Но далековато отсюда. В станице Красногорской. Должно быть, слышали?

– Знаю. Бывал. Преогромная станица и богатейшая, – сказал Стрюков таким тоном, словно эти достоинства станицы Красногорской относились к заслугам поручика.

– Не имею ни малейшего представления. Я был там всего один раз, и то в раннем детстве. В памяти остались только вкусные блины, какими меня угощали ежедневно, и купанье в Урале. Да еще рыбалка. Я, знаете, тогда впервые в своей жизни поймал рыбу на удочку.

– Урал – рыбная река. Другой такой не сыщешь.

– Не скажите! – возразил Обручев. – Дон! Вот это, я вам доложу, в своем роде уникум. Дон я хорошо знаю, родился на Дону. И детство свое там оставил. Чудный край! Правда, в основном я столичный житель. Мой родитель – казачий полковник, служил при дворе.

– Вон оно что? А нынче?

Поручик чуть шевельнул бровью, помолчал.

– Погиб.

Стрюков с сожалением качнул головой, вздохнул, перекрестился.

– Вечная память, вечный покой.

Так вот, оказывается, из каких поручик! Значит, у Ирины в Петрограде были знакомые не абы кто. Интересно, когда же это несчастье случилось с полковником? На войне или уже теперь, в революцию? Спросить бы, да может показаться не совсем учтивым. О такой беде не принято расспрашивать, если люди сами не берутся рассказывать. А поручику, по всему видно, как раз и неохота говорить об этом. Сказал, будто отрубил.

– Он защищал Зимний, – проронил Обручев, словно угадав, о чем думает Стрюков.

– Значит, эти? – Стрюков метнул взгляд куда-то вверх и в сторону.

Обручев понял, кого имел в виду Стрюков, и молча кивнул головой. Хозяин вдруг погрустнел. Вот что она значит, человеческая жизнь. Служил человек при дворе, охранял покой самого императора, жил не как сермяжная деревенщина, имел свои планы, лелеял разные мечты и вдруг... Как смерч в степи, налетит – не открестишься, не отмолишься...

– Я никогда не смогу подумать, что за такое злодейство можно простить! Вот хотя бы и вас взять, Григорий Иванович...

– А я и не говорю, что простил, – нехотя буркнул, словно огрызнулся, Обручев. И вдруг вскипел: – Око за око и зуб за зуб! Нет, за одно око – два, три, десять. И будет так! Только так!..

– Вот-вот! – обрадовался Стрюков и даже чуть привскочил со своего места. – Верные слова! – Сейчас он понял: ошибся в поручике. Оказывается, Григорий Иванович только на вид спокойный и вроде безразличный, а на самом-то деле внутри у него все кипит, но он сдерживается. Молодец, умеет. Может! Каждому человеку свой характер... – Уж такие правильные, – продолжал он, – что лучше и не придумаешь. Действительно, за одно око – десять! Десяток! Сотню! Чтобы в истории было записано и не забыто во веки веков, аминь! Этих совдеповщиков да всяких там коммунистов в порошок истолочь и пыль по ветру пустить! Так я говорю? Или, может, для столичного человека мои мысли не совсем, ну, как бы сказать, доходчивы, что ли?

– Нет, отчего же? Все именно так. Но одно дело хотеть, мечтать, другое – осуществлять. Вы, конечно, о Ленине слышали?

– Ну, так кто же о нем не слышал?! Много ходит о нем слухов, и все разные. Ведь он каторжник беглый. К тому же, говорят, немецкий шпион.

– Не думаю, – возразил Обручев. – Да и не в этом главное. Суть в том, что он сумел изнутри взорвать Россию, всколыхнуть все мятежные силы, и чтобы унять их... Одним словом, задача не из самых легких. – Он достал портсигар. – Разрешите курить?

– Пожалуйста! С вами, господин поручик, интересно разговаривать.

– А я, по-моему, ничего особенного не сказал. Да, вот о чем спросить хотел: вы не знаете, атаман Бутов – в городе?

– В городе, вы небось к нему?

– Есть намерение.

– Сами или по предписанию свыше?

Обручев помедлил, с наслаждением затянулся и не спеша выпустил тоненькую длинную струйку дыма.

– Вообще сюда дорога привела, – сказал он, уходя от прямого ответа.

Стрюков не мог этого не заметить. Похоже, не доверяет поручик? Опасается? Чего? Чудак человек! Уж если и можно на кого положиться, так это на него, на Ивана Никитича Стрюкова! Впрочем, откуда поручику об этом знать? Решил высказать гостю то, о чем сейчас думал. Пускай знает, с кем имеет дело.

– Если вы имеете насчет меня сомнение, то напрасно. Бояться меня нечего.

– А я и не боюсь, – обронил поручик.

– Словом, я хочу сделать насчет себя аттестацию.

Обручев улыбнулся.

– Поверьте, я вас очень хорошо знаю и понимаю. Откуда? Из рассказов Ирины Ивановны. Кроме того, каждому понятно, что у людей, подобных купцу Стрюкову, одна дорога и определенные взгляды на какие-то житейские проблемы. Так же, скажем, как и у меня. Согласны?

– Именно! К тому же добавьте: я председатель комитета спасения вольного казачества. Сколько лет был городским головой! У атамана Бутова нет от меня секретов. Понятно?