Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Об этом, если хотите, когда-нибудь на досуге, – усмехнувшись, сказал поручик и, став серьезным, пояснил: – Сейчас у меня времени в обрез. Я забежал на одну минутку.

– Перекусить-то хотя удалось? – спросил Стрюков.

– Спасибо. У атамана. Правда, на ходу, но сейчас не до пиршеств. – Шагнув к ним поближе, почти вплотную, Обручев зашептал: – Я забежал как преданный друг Ирины Ивановны и вообще вашей семьи. То, что я вам скажу, пока тайна... Готовится отступление.

– Чье? – выдохнул Стрюков.

Обручев удивленно глянул на него.

– Атамана, конечно.

– Нет, это все-таки правда? Понять того не могу...

Обручев не стал слушать Стрюкова, видимо не интересуясь тем, чего тот не в состоянии понять.

– Штаб казачьего войска уже покинул город. Только что. Атаман тоже. Завтра к вечеру – хотя это уже не завтра, а сегодня, – так вот, сегодня к вечеру в Южноуральске войск атамана не будет. Полковник Рубасов при мне отдал приказ выпустить из тюрьмы уголовников.

– Быть того не может! – возмутился Стрюков. – Это же безумство!

– Не сказал бы. В борьбе, как известно, все средства хороши. Полковник Рубасов понимает, что делает. Но соль не в этом. Иван Никитич, – почти просящим тоном заговорил Обручев, – я забежал уговорить вас: уезжайте! Рубасов советует держать путь на Уральск, вслед за штабом. Туда будут отходить и главные силы. Времени мало, да и обстановка, как мне известно, серьезная. Красные, оказывается, уже захватили часть города... Ирина Ивановна! Уезжайте, умоляю!

Последние слова Обручева прозвучали так искренне и сердечно, что Стрюков понял и окончательно утвердился в мысли, что Ирина ему не совсем чужая и уж если он так упрашивает, то и вправду боится за ее судьбу.

– А вы? – немного помолчав, спросила Ирина.

– Я? Остаюсь здесь, – не сразу и через силу ответил он.

– Зачем? – не скрывая волнения, спросила Ирина.

Стрюков отошел в сторону.

– Опасно, да?

Не отвечая прямо на ее вопрос, Обручев сказал:

– Я должен остаться здесь. Должен. И хочу этого. Понимаете? Но вы знайте, что со мной... В общем обо мне не беспокойтесь. И берегите себя. А я найду вас. Где бы вы ни были... Прощайте. И Христом-богом молю: уезжайте!

Обручев сорвал перчатки, взял руку Ирины, мягко сжал ее и поднес к губам.

– Да хранит вас бог! – прошептала Ирина, перекрестила его, потом вдруг крепко обняла, поцеловала и отпрянула.

– Прощайте, Иван Никитич! – сказал Обручев, козырнул и, не оглядываясь, быстро зашагал по улице.

Через несколько мгновений он исчез в буране.

Глава четырнадцатая

Едва наступил рассвет, снова началась пальба. Так же, как и ночью, выстрелы гремели неподалеку, видимо, сражение шло за центр города. Было похоже, что войска казачьего атамана засели в Гостином дворе и ведут оттуда прицельный огонь по наступающим красным. А взять Гостиный двор нелегко – крепость! Его построили более двухсот лет назад, еще в те далекие времена, когда и сам город был неприступной крепостью.

Гостиный двор – громадный четырехугольник, со всех сторон обнесенный высоким двухэтажным сооружением с каменными стенами толщиной в полтора метра. Четверо массивных кованых ворот: из пушек по ним пали – не прошибешь. А над воротами башни с бойницами. Если поставить там хотя бы по одному пулемету, никакая сила не подступится, к тому же город раскинулся на ровном месте, улицы прямые, из конца в конец просматриваются. Словом, в Гостином дворе можно сидеть до тех пор, пока хватит припасов.

А рядом с Гостиным – дом купца Панкратова. Из окон его шестого этажа виден не только город, но и все пригороды. А если глянуть в другую сторону, за Урал, – за рекой роща темнеет, за ней Ситцевая деревня, дальше – степь, и где-то на далеком горизонте чуть маячат стены еще одной крепости – Менового двора. Когда-то здесь вели большую торговлю индийские и российские купцы. Торговля была главным образом меновой, отчего крепость и получила свое название.

В городе все знали, что в окнах шестого этажа панкратовского дома стоят пулеметы и что, как только завязались бои с красными, они то и дело постукивают. Голоса у них разные, и потому, что они находились выше других, как бы господствуя над городом, их трескотня была отчетливее и выделялась из общего шума боя. Стрюков сразу же узнавал их перестук. Он и название им дал – «панкратовские».

Сегодня «панкратовские» почему-то работали реже.

Во время завтрака Иван Никитич то и дело прислушивался и, уловив знакомые звуки, облегченно покрякивал. Ирина заметила это и, не понимая, в чем дело, спросила. Стрюков пояснил: стучат «панкратовские» – значит, в центре пока что свои.

После ранней встречи у ворот с Обручевым разговор между отцом и дочерью не вязался. Стрюков был не только поражен недопустимым, с его точки зрения, поступком Ирины, но и оскорблен в лучших своих чувствах.

Вместе с тем ему хотелось обелить ее. И он искал дочери оправдание. Да, видно, Ирина немало хватила лиха за последнее время, и все это – и ее пристрастие к табаку, и ее нервозность, и озлобленность – есть не что иное, как горький след пережитого. И если вникнуть, разобраться во всем со всей душевностью, по-человечески, то и вины ее ни в чем не найдешь. Часто в жизни случается: хочет человек того или не хочет, а судьба закружит, завертит его, да так, что не только чужие люди, сам себя не может узнать. Но виновата ли она, Ирина? Навряд ли! Скорее всего, нет! Надо искать вину не в ней, а в той обстановке, что придавила ее, в тех людях, что принесли ей беду. Карать таких надо, карать немилосердно, казнить лютейшей казнью! И тех, кто мутит в Петрограде и Москве, и здешнюю деповскую шантрапу вместе с комиссаром Кобзиным. А Ирина могла бы еще отойти, оттаять сердцем. Могла бы... Так думал Стрюков, а перед глазами снова возникала сцена, когда его гордая и недоступная Ирина вдруг, ни с того ни с сего, бросилась на шею поручику и принялась целовать его. Позорище! И Стрюков снова весь закипал от гнева, не мог взглянуть на нее, заговорить. А Ирина, когда вернулась в дом, и глазом не моргнула, будто ничего особенного не произошло... Только ровные черные полоски бровей изогнулись, сойдясь у переносицы. Значит, новые думы нахлынули. Какие? Идет из комнаты в комнату, похоже, совсем отца не замечает, и даже позабыла, где находится. И откуда его нелегкая принесла, этого поручика, будь он трижды распроклят! Кто он ей? Никто! Чужой! А как же думать иначе? Жених? Нет! Муж? Конечно, нет. Разве о таком событии Ирина не сказала бы? А если судить по этому прощанию, то, выходит, не совсем он ей чужой. Возможно, и уезжать собрались вместе, а отца Ирина приглашала просто для блезиру? Нет, не может того быть. И не хочется думать плохого о дочери, а неприятные мысли сами лезут в голову, никак от них не отделаешься, и неуютно становится на душе. Все же как решила Ирина, едет она или остается здесь? А Ирина сама этого не знала. Если несколько часов назад все было ясно, то сейчас в голове сумбур. И что ее так взволновало? Ведь знала, что Обручев намерен остаться у атамана, что его на каждом шагу будут подстерегать опасности, что он, как всякий смертный, не защищен от пули, знала, но даже не пыталась отговаривать его. Возможно, она была более спокойна потому, что тот день, когда придется им расстаться, был еще где-то далеко впереди, и не отговаривала – знала, что Обручев действительно смел и считал бесчестьем для себя не отомстить за смерть отца. Нравилась Ирине в Обручеве эта его убежденность, неистребимая ярость.

Придет ли днем Обручев? Неужто они расстались надолго? На сколько? И встретятся ли вообще? Боже мой, как же могло случиться, что она отпустила его так просто. Был Обручев, и нет его. Сказал, что сам ее найдет. А если никуда не ехать, махнуть на все рукой – будь, что будет? Возможно, им удастся где-нибудь случайно встретиться. Такое вполне допустимо. Но он просил уехать. Если бы не грозила большая опасность, Обручев не настаивал бы на ее отъезде, нет!.. Отец, кажется, что-то заподозрил. Еще вчера спросил, не насватывается ли поручик... Впрочем, это не его дело. Ну, а если снова поинтересуется, она ему так прямо и скажет, что Обручев ей не жених, не муж, а больше, чем жених или муж, что он для нее – все...

– Дочушка! – окликнул ее отец. – Задумалась и не ешь... Иринушка, ты о чем так?

– Я? – Ирина не сразу нашлась с ответом. – Видишь ли, отец... – начала было она, но, не найдя что сказать, пожала плечами. – Сама не знаю. В голове какая-то сумятица.

– Твой поручик велит ехать.

– Вот об этом я и думаю. Все как-то двоится.

– Решай. Если что, надо в дорогу собираться. Да и с богом пораньше, чтоб не попасть в кашу... Ведь оно как может обернуться? Одни будут драпать, а другие садить им в спины. Так что долго не стоит раздумывать. – И, желая сделать дочери приятное, добавил почти искренне: – Поручик вон как советовал уехать. Мне кажется, что он душевно к тебе настроен. Такого бы в попутчики – славно!

– Да, видимо, надо собираться, – сказала Ирина, оставив без внимания последние слова отца. – Хотя и сборы у меня...

– Вот и я хотел сказать об этом же. Нечего с собой лишний груз таскать, налегке – оно сподручнее, да и глаза никому не будут мозолить чемоданы и баулы всякие. Стало быть, решила?

– Поедем вместе. А? Отец!

Стрюков покачал головой – нет, мол, и почувствовал, как сердце сначала сжалось и будто застыло без движения, затем заспешило, заторопилось, потом снова встрепенулось, толкнулось так сильно, что кровь ударила в виски... Никогда не случалось этого с Иваном Никитичем. Значит, вот как сердцу трудно расставаться с дочкой! А может, предчувствие беды? Но сердце уже стучит, как и прежде, четко и размеренно, и в груди полегче стало, будто схлынула давившая тяжесть.

Притихшая было стрельба разгорелась с новой силой. Значит, войска атамана все еще держатся.

Стрюков судорожно прижал к груди Ирину, потом распахнул дверь и позвал бабушку Анну.

– Наша Ирина Ивановна отбывает. Сегодня, сейчас!

– Куда? – удивилась бабушка Анна. – В городе-то вон какие страсти, на улицу показаться боязно. Может, переждать бы? От греха подальше.

– Надо, – обронила Ирина.

– Покидает нас Ирина Ивановна. Уезжает в чужедальние края, – вздохнув, сказал Иван Никитич.

– Батюшки! – всплеснула руками бабушка Анна. – Нужда, что ли, гонит?!

Ирина чуть было не бросила резкое слово, что ее дела никого не касаются и она сама отлично знает, когда и как ей поступить, но сдержалась.

– Гонит, Аннушка...

– И куда, в какую сторону путь-дорога?

Ирина неопределенно махнула рукой:

– Туда и дальше. За Уральск.

– Собери провизии на дорогу. Дня на три, – приказал Стрюков. – Но чтоб ничего лишнего.

– На двоих, – добавила Ирина.

Стрюков и бабушка Анна удивленно взглянули на нее. Как это понимать – «на двоих»? Кто же второй?

Ирина не стала пояснять, только велела Анне прислать Надю.

– Мы вдвоем с ней будем удивлять мир.

Стрюкову не хотелось, чтобы Ирина ехала одна.

Что может быть хуже, когда рядом нет своего человека? Чего греха таить, на эту Надьку тоже нельзя положиться в полную меру, но лучше она, чем никого или же совсем незнакомый человек. В комнату вошла Надя.

– Ну как, решилась? – спросила Ирина и, не ожидая ответа, по-хозяйски, тоном, не допускающим возражений, сказала: – В общем я беру тебя с собой. – Получилось обидно и грубо. Это почувствовала сама Ирина и сказала мягче: – Словом, едем. Иди собирайся.

Надя понимала – быть ссоре. Ну что ж, пусть. Пусть будет скандал...

– Ну, чего стоишь? – недовольно спросила Ирина.

– Я не поеду, – глядя себе под ноги, негромко, но решительно ответила Надя.

– Что? – Ирина пронзительно взглянула на нее, не спеша поднялась и, по-мужски закинув руки за спину, остановилась против Нади. Весь ее вид – зло сощуренные глаза, гневно закушенная губа, вдруг загоревшиеся щеки не предвещали ничего хорошего.

– Да ты в своем ли уме?! – Стрюков подступил к ним и одним плечом втиснулся между Надей и Ириной. – Скажут – поедешь! Ей добра желают, а она еще нос воротит... Давай собирайся живее!

– Не поеду... – еще тише проговорила Надя.

– Нет, поедешь! – сквозь зубы зашипела Ирина. – Заставлю!

Одной рукой она отстранила отца, другой выхватила из-за корсажа браунинг. Надя отшатнулась, закрыла лицо ладонями.

Неизвестно, чем закончилась бы эта бессмысленная выходка Ирины, если бы не Анна. Старушка кинулась к хозяйской дочери и, обхватив ее руками за шею, заслонила собой Надю.

– Ирина Ивановна! – сквозь слезы запричитала она. – Лебедушка ты моя родная, смилуйся! Ей же неможется, Надюшке... Христом-богом клянусь!

Ирина попыталась отшвырнуть ее.

– Прочь! Отойди прочь!

– Меня, меня лучше возьмите! Да я же для тебя с дорогой душою, все, что прикажешь, буду ноги тебе мыть и воду пить. Оставь ее, окажи милость!

Стрюков обрадовался: бабушка Анна нашла выход из того напряженного положения, которое, казалось, должно было закончиться катастрофой.

– Иринушка, Анна-то ведь хорошо придумала, – примирительно сказал отец.

– Ну и оставайся, дура набитая! – буркнула Ирина, небрежно водворяя браунинг на место. – Давай, Анна, собирайся! И все, что там нужно в дороге, на двоих.

– Я враз, я быстренько, – обрадовалась бабушка Анна. – Ехать-то надолго? – нерешительно спросила она.

Ирина не ответила, будто и не слышала вопроса.

– Там видно будет, – сказал за нее Стрюков. – Не на день, конечно, едете.

Старуха и Надя вышли, а вслед за ними заторопился и Стрюков, что-то наказывая и поясняя Анне.

Оставшись одна, Ирина тяжело опустилась в кресло, достала папиросу, долго мяла ее вздрагивающими пальцами... Ее расширившиеся зрачки застыли, глаза уставились в одну точку. Крошки табака сыпались на платье, папироса пустела, пока, наконец, пальцы не смяли ее и не отбросили в сторону.

Надо собираться. И тут Ирина почувствовала себя совершенно одинокой, беспомощной и беззащитной. Хотелось заплакать, и плакать не втихомолку, уткнувшись лицом в подушку, а выть, запрокинув голову, кричать во весь голос, кричать без слов, как орут от боли... Нет, плакать она не будет! К чертям слюни. Достаточно и того, что уже один раз перед отцом рассиропилась. Пусть другие плачут! Все-таки жаль, что она не влепила пулю в харю этой сволочи, Надьке! Пускай осталась бы память о последнем дне на родине... «Не поеду!» Категорически! Убежденно!

– Ты не расстраивайся, – входя в комнату, сказал отец. – Я так думаю, что с Анной тебе будет во много раз лучше.

– Могу и одна ехать.

– Зачем же? – возразил он. – Одной не так сподручно. В дороге может и то и се.

– Старая рухлядь. Ну, да там посмотрим. Да, денег ты мне дашь?

– Боже мой! – воскликнул Стрюков таким тоном, будто ему нанесли тягчайшее оскорбление. – Да бери сколько надо! Можно и теми и другими. И золотишка тоже, на случай. Дорога – она и есть дорога. А в Уральске у приказчика Кузькина... я напишу ему письмо. Там – пожалуйста!

Ирина кивком головы поблагодарила и пошла к себе, но когда она уже поднялась по лестнице, отец окликнул ее:

– Иринушка, я вот что хочу сказать... – Он замялся и, оглянувшись, не подслушивает ли кто, зашептал: – Этот мундир свой, ну из батальона смерти, не бери! Не надо...

Ирина нетерпеливо вскинула голову, хотела возразить, но отец не дал:

– Ты послушай, я дело говорю. Еще не известно, кто повстречается в пути... Чего доброго, и на красных налетишь. Простая вещь. А не дай бог обыск?! То будешь себе как все люди – никакой к тебе прицепки, в худшем случае – пограбят, и все. А найдут этот мундир, легко не отделаешься. Так что лучше брось его, оставь дома. И вообще, ни к чему он тебе.

– Ну что ж, – в раздумье сказала Ирина, – возможно, ты и прав. – И уже более определенно добавила: – Хорошо. Не возьму.

– Вот так. Нечего на рожон... – с радостью в голосе сказал Стрюков.

Глава пятнадцатая

Хотя наутро буран и поутих, небо оставалось мутновато-белесым, а по улицам резвилась поземка. За ночь во дворах, вдоль заборов и домов выросли сугробы.

К Стрюкову прибежал сосед, Ибрагим Асхатов – ловкий, изворотливый купец средней руки. У Асхатова не было, как у других купцов, какого-то определенного товара – он подторговывал всем, что сулило ему выгоду. Невысокий, круглощекий, с небольшими смоляными усиками, он всегда был шутлив и разговорчив. А нынче на себя не похож: взгляд растерянный, губы пересохшие, голос хрипловатый, с дрожью.

– Сасед, дарагой, скажи, пажалуйста, по всей душе, – даже не поздоровавшись, заговорил он, заглатывая концы слов, – отступаешь? А?

– А чего мне отступать? Я не воинская часть. Кто воюет, тот пускай наступает и отступает. Их дело.

– Так красные ж в городе! Стрельбу не слышишь?

– Слышу, все слышу! А ты не дрожи, как собачий хвост.

– Я не дрожу, Иван Никитич, душа дрожит. Атаман уже уехал, да? Его штаб тоже бежал, да? Почти все купцы гулял, да? Скажи, пажалуйста, умный человек, у тебя голова, как у Магомета, что хочешь делать?!

– А ничего. Сидеть и ждать.

– Уй бай! – ужаснулся Асхатов. – Будут грабить, убивать! Разве не понимаешь?

– Ну и шайтан с ними. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. И насчет грабежа – останешься, может, хоть что-нибудь сбережешь, а драпанешь – фундамента на месте не отыщешь.

– Правильно говоришь. Да? Очень правильно. Будем оставаться?

– Я решил. Для себя, конечно. А ты сам гляди, чтоб потом обиды не было.

– Уй бай! У меня живот дрожит! Нехорошо. Будем оставаться. Пускай аллах... – Он обеими ладонями провел сверху вниз по лицу, круто повернулся и так же быстро, как вошел, устремился к выходу, но у самого порога вдруг встал, медленно повернулся и, чего Стрюков не ждал от него, жалобно спросил:

– Ты угонял товар? Прятал?

– Куда угонять? – недовольно промолвил Стрюков. – Будто там другое царство.

– Что мне делать?! Голова глупая, ишак облезлый, – запричитал Асхатов, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. – Я два обоза отправил. Самый дорогой товар. Ехать надо. Прощай, Иван Никитич.

– Если так, то счастливой тебе дороги.

Стрюков вышел во двор вместе с Асхатовым, проводил его до калитки. Не потому Асхатов удостоился такой чести, что хозяин хотел показать ему свое уважение, – Стрюков просто не находил себе места. Заниматься делами в такое тревожное время не хотелось.

Пропустив Асхатова, Стрюков тоже выглянул за ворота. На улице ни души. И опять стрельба. Улица на пустыню похожа. После бурана нигде тебе ни тропинки, ни даже человеческого следа. А ведь в каждом доме, в каждой халупе люди живут. В городе людей так густо, как пчел в улье. Забились все по своим норам, боятся нос высунуть за ворота. И ничего удивительного, идти навстречу смерти никому неохота.

Из переулка выкатилась телега, груженная патронными ящиками. Два солдата с винтовками тряслись на ящиках, беспорядочно сваленных в кучу. Третий, с винтовкой за плечом, стоял на коленях, гикал и то и дело хлестал вожжами по крупам и без того скачущих галопом лошадей.

Стрюков подался было назад, в калитку, но, увидев на солдатских шапках кокарды, а на плечах погоны, остался за воротами: свои!

Бричка поравнялась, он дружелюбно помахал солдатам рукой:

– Держитесь, ребятушки!

Солдаты не обратили на него внимания, но, когда телега немного отъехала, один из них обернулся и прокричал в ответ оскорбительную непристойность. А Стрюков не обиделся, только укоризненно качнул головой. Обозлена солдатня. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что злой солдат воюет лучше, лезет напролом, рвется вперед, чтобы скорее прикончить того, кто несет ему смерть. Плохо потому, что обозленный солдат может воткнуть в землю штык и дать деру.

Но почему солдаты на телеге? Пора ездить на санях, снег же! Зима! Стрюков вспомнил; он и для Ирины приказал готовить хотя и не телегу – экипаж, но все равно на колесах далеко не уедешь по зимней степной дороге. И как же он мог упустить? А работникам и дела нет, вели запрягать летом в сани – запрягут. А может, на конюшне все-таки догадались?

Стрюков нашел во дворе Василия и велел бежать на конный двор, сказать, чтоб ладили не экипаж, а сани выездные, самые легкие.

– Конюх сказал, что изготовит экипаж и санки. А там как вы велите, – пояснил Василий.

– Если так, то хорошо. – У Стрюкова полегчало на душе. – Молодец конюх. Вот что значит сообразительность! Сразу видно – голова на месте. Беги-ка и вели экипаж оставить.

Василий молча кивнул.

– Хозяин, – вдруг предложил он, – а может, велеть – дровни?

– Еще чего-нибудь придумай, – буркнул Стрюков.

– Так на них же сподручнее. Потому – дороги не накатаны. А санки что, полозья узкие, в снегу враз увязнут. В них по городу, по накату. Я – что, как мне велите, так и скажу.

– Говоришь, сподручнее? – А пожалуй, он прав! С виду растяпа растяпой, а сообразил. По такой дороге – сани. Только сани! Не хотелось Ирину сажать в розвальни. Когда еще придется провожать ее с этого двора? Лучше не думать. – Ну что ж, будь по-твоему! Подсказал вовремя. Только вели, чтоб под сиденье подложили, помягче бы и поудобнее... Тулуп пускай возьмут. Тот, мой, дубленый. И медвежью полсть. Запрягайте и подавайте сюда.

Радуясь, что угодил хозяину, Василий в ответ на каждое его слово согласно кивал головой, довольно улыбался и, сам того не замечая, старой, замызганной рукавицей поглаживал давно не бритый подбородок. А когда очутился уже за воротами, припустил бегом, стараясь угодить хозяину еще больше и думая о том, что он может отблагодарить. Такое случалось, и не один раз. Не с Василием, конечно. С другими. Кому фартило. Люди зря болтать не станут.

Стрюков достал часы и, взглянув на циферблат, ужаснулся – первый час! Боже, как быстро бежит время! Оглянуться не успеешь – завечереет. Дни стали совсем короткие. Надо бы Ирине уже быть далеко в пути, а придется ехать почти на ночь глядя! Анна давным-давно все приготовила, а Ирина сидит у себя и что-то пишет. Не время для писания, ах, не время! Ну да ничего не сделаешь, сама не маленькая, все должна понимать. А подстегивать неловко, давеча зашел к ней – недовольно нахмурилась и ладонью прикрыла исписанный листок. Видимо, так ей надо.

За воротами послышался шум: конское ржанье, голоса, стук телег. Стрюков чуть приоткрыл калитку и осторожно выглянул. Мимо шел военный обоз. Передняя подвода уже миновала стрюковский двор, а задней еще не было видно. «Уходят», – подумал Стрюков и вновь почувствовал, как тревожно застучало сердце: не отстать бы Ирине! Тут он заметил на первой подводе белый флаг с красным крестом. Санитарный обоз? Сидячих почти нет, все лежачие. Раненые. Господи, боже ты мой, сколько же их! Вдоль обоза на низкорослой лохматой лошаденке, неумело держась в седле, рысил немолодой уже человек с седоватыми усами и бородкой клинышком. Стрюков узнал в нем врача земской больницы Ладыгина. Они были знакомы и неоднократно встречались в доме Ладыгина-старшего, тоже известного купца. Их дед был крепостным генерала Тимашева, а отец выбился в купцы. Старший сын его пошел по стопам отца, а младший окончил Московский университет и стал врачом.

– Федор Иванович! – окликнул Стрюков. Ладыгин подъехал. – Санитарный обоз?

– Раненые, – нехотя отозвался врач и вместо приветствия небрежно вскинул руку к шапке.

– И куда? – полюбопытствовал Стрюков.

– А куда довезем. Хотя конечный пункт – Уральск. – Взмахнув обрывком плети, закричал: – Они все тяжелые, понимаете? Без сознания... А мы их везем. Зачем? Им лежать надо. Перемрут в степи. Передохнут все до единого! Ах, бедные люди, а молодцы какие – все как на подбор. Никому дела нет. Это же ужасно – везти людей и знать: везешь на смерть. А могли бы жить...

– Говорят, к вечеру город сдадут красным.

– Ну и что? – вызывающе спросил Ладыгин.

– Не оставлять же. Красные – зверье.

– Да полноте вам! – оборвал его Ладыгин. – Я убежден – большевики не такие уж бессердечные, чтоб глумиться над ранеными. Кстати, я знаком с инженером Кобзиным, их комиссаром. Весьма интеллигентный человек и, конечно же... – Не закончив фразы, он снова приподнял руку, будто козырнул, и натянул повод. – Не собираетесь в путь? А то присоединяйтесь к нам.

Стрюков поблагодарил, сказал, что остается.

– Остаетесь! Неужто?! – не скрывая удивления, переспросил Ладыгин и тут же заключил: – Разумный поступок! Поздравляю! А мой братец укатил еще вчера. Остолоп! Наслушался бабьих сказок!..

Стрюкова вдруг осенила счастливая мысль: а что, если к обозу раненых присоединится Ирина? Это было бы чудесно! В случае чего она может сойти за сестру милосердия. Их не принято обижать.

Он посоветовался с Ладыгиным, и доктор согласился.

Ирина неохотно приняла предложение отца – обоз будет плестись шагом, да и попасть в общество раненых – удовольствие ниже среднего. Все же решили на первых порах держаться санитарного обоза.

Ирина была уже готова, нервничала, а лошадей все не подавали.

Хотя Василий ушел недавно, Стрюкову казалось, будто с тех пор прошла вечность. Он мысленно обзывал себя безмозглой башкой за то, что не сам пошел на конный двор, а послал Василия. И в самом деле, не опоздать бы.

Ему хотелось на прощанье душевно поговорить с Ириной, сказать что-то ласковое, сердечное, но такого разговора не получалось.

Посреди гостиной стояли два чемодана, небольшой узел бабушки Анны и корзина с продуктами.

Бабушка Анна то и дело наведывалась в гостиную, и, выглянув в окно, – не пришла ли подвода? – торопливо возвращалась к себе, присаживалась на стул рядом с Надей, брала ее холодные руки в свои, ласково поглаживала и полушепотом говорила о чем-нибудь постороннем, не имеющем отношения ни к событиям последних дней, ни тем более к ее отъезду.

Надя с трудом сдерживала слезы: ей было тяжело отпускать родного человека, ее угнетало сознание собственной вины, ведь бабушке Анне приходится ехать из-за нее. Она же старый человек и больна. Ни хозяин, ни его Ирина не знают, как в непогожие дни или перед ненастьем бабушка Анна мечется ночи напролет – ноют кости, болит измаявшееся тело.

Когда бабушка Анна вызвалась ехать, Надя была в состоянии какого-то затмения. И только когда старуха стала суетливо собираться в дорогу, Надя вдруг опомнилась – поеду сама! Но Ирина даже слушать не стала. Надя была готова сейчас на любую жертву, только бы избавить бабушку Анну от неожиданно свалившегося несчастья, а старушка говорила о другом: может, теперь Иван Никитич подобрее станет, даст Наде вздохнуть посвободнее. А если правду сказать, то и Наде тоже не мешало бы немного смириться. У хозяина деньги, у денег – сила, а где сила, там и правда. Издавна так ведется, да и до скончания века будет не иначе... Убиваться Наде по ней особенно не надо – ничего плохого не случится.

В гостиную вбежал, запыхавшись, приказчик Коняхин. Он даже не снял шапки, не поздоровался, чего раньше с ним никогда не бывало. И без того бесцветные глаза Коняхина казались совсем белыми, зубы постукивали, бородка вздрагивала. Стрюков никогда еще не видел приказчика в таком состоянии и понял: неспроста.

– Ну?! Чего ты?

– И-ва-ва-ван... – Коняхина била дрожь, и он не мог выговорить даже имени-отчества своего хозяина.

– Будет! – Стрюков грохнул кулаком по столу.

Коняхин весь дернулся и неловко, будто валясь в сторону, опустился на стул.

– Горят... Наши... Лавки!.. – не своим голосом прохрипел он.

Стрюков шагнул к нему; растопырив пальцы, приподнял правую руку, будто хотел вцепиться в горло приказчика. Но рука замерла в воздухе.

– Какие лавки?

– На Форштадте! И лабаз...

Чего никак нельзя было ожидать в такую минуту – Стрюков захохотал.

– Ну, спасибо, повеселил! А то весь день сам не свой хожу... Кто? Не заметил?

– Красные! Самолично видел! На шапках ленты, стало быть, из кумача... Все теперя пропало.

– Только наши? Лавки-то, говорю, подожгли только наши?

– Да что вы, Иван Никитич?! Там сейчас столпотворение огненное, Асхатов на лошади прискакал – убили.

– Чего, чего?! – настораживаясь, переспросил Стрюков.

– Асхатова прикончили. Насмерть! Он кинулся на них, хотел конем стоптать, а один из револьвера ему прямо в лоб! Он и свалился. А конь на дыбки и ускакал... Что делать будем, Иван Никитич? Куда деваться? Смерть приходит!

– Да ты чего воешь? С тебя какой спрос? Ты – лицо служащее. Блюди себя, и все обойдется.

Василий доложил, что лошади поданы. Не скрывая страха, он торопливо рассказал, что вся кавалерия атамана, которая была в Гостином дворе и табунилась рядом на соседних улицах, уже в степи по дороге на Уральск. Из панкратовского дома больше не стреляют. Только те пулеметы бьют, что на вышках в Гостином дворе.

Стрюков не стал больше слушать.

– Надо ехать, – решительно сказал он. – Зови, Василий, бабку и тащи багаж на подводу. Ну, дочка... – Он крепко обнял Ирину и часто-часто стал целовать ее. – Прощай! Будь здорова. Подавай о себе весточки. Пора!

Во дворе у распахнутых ворот стояла пара вороных коней, запряженных «гусем» в просторные, вместительные пошевни с крытым верхом. Лошади не стояли на месте – похрапывали, беспокойно перебирали ногами. Переднюю, более резвую и горячую, держал под уздцы седобородый кучер, одетый в дорожный казачий чапан, в огромном лисьем малахае на голове. На ногах его были башкирские кожаные сапоги, надетые поверх чулок из кошмы.

– Стой! Погоди! – вдруг закричал Стрюков, когда Ирина и Анна уже сидели на своих местах, переднюю лошадь подхватил под уздцы Василий, а кучер приготовился залезать в пошевни. – Иринушка, я тоже с вами... Ждите! В одну минуту вернусь!

Стрюков ринулся в кабинет, достал из сейфа ларец, побросал в портфель пачки денег, а другие рассовал по карманам, взял самые нужные ценные бумаги. Оставшиеся он торопливо рвал и швырял обратно в ящик. Пускай думают большевики, что там золото, ценности! Откроют – не обрадуются. Как очумелый, позабыв, что его ждут, Стрюков не спеша прошелся по комнатам нижнего этажа, спустился в подвал, подошел к одному из колец, вделанных в стену, с трудом повернул его раз и другой, против часовой стрелки... Каменная плаха почти беззвучно подалась внутрь. Стрюков засунул в образовавшуюся пустоту свой портфель, ларец, нащупал в проеме кольцо, вцепился в него обеими руками и потянул на себя – каменная плаха оставалась неподвижной. Вспомнил – делает не то! И уже не первый раз такое с ним... Что за дьявольщина! Какой-то дурман в голове. Чтоб закрыть тайник, поставить каменную плаху на место, не требуется никакой силы, просто надо знать, в какую сторону и сколько раз повернуть кольцо...

В прихожей Стрюков столкнулся с Ириной.

– Ну где же ты пропадаешь?! – не скрывая раздражения, спросила она. – Уж если ехать, то ехать! Вечереть начинает. И лошади не стоят.

– Все готово. Иду.

Во дворе Стрюков подошел к Наде и, чего она не ожидала, пожал ей руку.

– Будь здорова, Надя.