Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Из твоего кисета и табак вкуснее, – выпуская изо рта кудрявое облачко дыма, сказал Кобзин. – Правду я говорю, Семен?

– Само собой!

– Золотые у тебя руки, Надя, – задушевно проговорил Кобзин. – Я всегда завидую умельцам. Расшить такие цветы, что смотришь на них и не налюбуешься, смотришь – и кажется, будто перед тобой живой цветок, только что со стебля, нет, так не каждый сможет. Тут нужен талант!

Надя смутилась.

– Ну, что вы, Петр Алексеевич...

– Да, да, это так! И ты не стесняйся, не красней. Есть люди, которые вообще красоты не замечают. Проходят мимо и не видят. А ты не только видишь и понимаешь, но своим талантом рассказываешь людям о красоте. Своими руками воспроизвести, воссоздать ее на радость другим – великое счастье. Нет, это не каждому дано. – Кобзин говорил горячо, и, диво, от его усталости не осталось никакого следа: голос взволнованный, и взволнованно блестят его глаза.

– Петр Алексеевич, а почему вы думаете, что это Надя, ну, словом, ее работа? – спросил Семен.

Кобзин стал раскуривать погасшую цигарку.

– А я хиромант, волшебство такое знаю, чтоб угадывать, – пошутил он. – Да тут и без колдовства все понятно. Ты же сам говорил, что Надя твоя невеста. Говорил? Ну вот.

Кобзин поднял голову и удивился – как-то своеобразно отнеслись к его словам: словно собравшись возразить, Надя раскрыла было рот, но, так и не промолвив ни слова, отвела глаза в сторону, а Семен напряженно смотрел на нее, ждал, что она скажет. Не дождавшись, начал старательно, раз за разом, потягивать самокрутку...

«Что-то произошло, не иначе, – подумал Кобзин. – Ничего, в молодости всякое бывает. И не стоит фиксировать внимания на их отношениях. Сами разберутся. Они хорошие ребята, без всяких вывертов. Прямые, чистые...»

– Ну, так вернемся к прерванному разговору. Расскажи, Надя, что у тебя там?

Надя поведала о бедственном положении, в котором оказалась детская столовая, об очередях, о том, что, если не поддержать жителей деповского поселка, случится большая беда, и так уже люди пухнут с голоду. А в Форштадте жизнь совсем другая, всякого продовольствия вдосталь. Спекулируют хлебом, обирают голодных.

– А еще есть разговоры – купцы хлеб припрятали.

– Я тоже слышал, – оживился Кобзин. – Но кто именно? Гаданье на кофейной гуще. Добраться бы до одного, а там доведет ниточка и до клубочка!

– Поговорите со Стрюковым, Петр Алексеевич, – неуверенно посоветовала Надя. – Человек он очень хитрый.

– Разговор со Стрюковым уже был, – нахмурившись, сказал Кобзин. – При первой встрече. Правда, не совсем официальный...

– Его надобно за глотку брать, – не выдержал Семен.

– Дотянуться до нее не трудно. Но у каждого человека глотка всего лишь одна, и без причины хвататься за нее не следует. А поговорить со Стрюковым все же придется... Для тебя, Надя, у меня есть приятная новость, сегодня ребята просматривали железнодорожные вагоны.

– У вокзала, да? – обрадованно вскрикнула Надя. – Там их видимо-невидимо стоит! Я с виадука глянула – конца-края нет! Не может же быть, чтобы все пустые. Решила вам сказать. Значит, опоздала, Петр Алексеевич?

– Не беда. Я сейчас оттуда и снова поеду. Вчера вечером начали осмотр. Нашли немало спекулянтского добра. Но самое главное – целый состав муки, да какой – пшеничной!

– Петр Алексеевич! Так ведь это же спасение! – в восторге Надя бросилась Кобзину на шею и крепко обняла его, потом засмущалась, потупилась.

Видя ее радость, Кобзин улыбнулся.

– Говоришь, спасение? Нет, Надя, коротенькая передышка. Капля в море. Мы решили три вагона передать тебе. Но вот что, Корнеева, в первую очередь выдели детскому приюту, часть возьми в свой пункт, а остальное раздай голодающим из деповского поселка. Только проследи, чтоб выдавали с разбором. Как думаешь, справишься?

– У меня столовка...

– Надо справиться. А раздавать муку – через столовку. В первую очередь тем, чьи дети питаются в ней. Поняла?

– Поняла, Петр Алексеевич.

– Тебе, конечно, и без того хватает дел. Нужна помощница. Кого посоветуешь? Есть на примете хорошая женщина из тех, что на пункте питания помогают?

– Есть. Любая подойдет. Возьму вдову одну из поселка. – И вспомнила Васильеву, рассказала о ней Кобзину.

– Я хорошо знал ее мужа. – Комиссар задумался. – Поговори с ней, и надо приступать к раздаче.

– А остальную муку куда? – поинтересовалась Надя.

– Куда? Нашлось место.

Ответ комиссара удивил Надю. Неужто секрет? Почему?

Заметив на лице девушки некоторую растерянность, Кобзин понял, чем она вызвана. Нет, никаких секретов или недоговоренности быть не может. Во всем полная ясность. Только так! И никогда ни одного вопроса не оставлять без ясного ответа, чтобы не дать пищи кривотолкам. Пусть люди знают каждый шаг ревкома.

– Остальную муку мы отправим в Москву и в Питер, – спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал Кобзин.

Надя так удивилась, что у нее вздрогнули и чуть приоткрылись губы, словно она хотела что-то сказать, но сдержалась. В городе голод, каждая горсть муки на счету, а тут почти целый железнодорожный состав с мукой...

Кобзин грустно усмехнулся.

– Вы, наверное, подумали, не сошел ли Кобзин и все товарищи из военно-революционного комитета с ума, да? Нет, друзья мои. Вы знаете, что на днях я говорил по прямому проводу с председателем Совнаркома Лениным. В Москве и Петрограде с продовольствием хуже, чем у нас. Мы все-таки имеем некоторые возможности добывать продукты... И добудем! Иначе... – Он не сказал, что же случится, если большевикам не удастся добыть продовольствия, но это и без его слов было понятно и Наде и Семену. – Тут все зависит от нас самих, от нашей находчивости, смелости и оперативности. А там – там иное дело. Если не поможем мы и другие губернии, голод задушит пролетарские центры. А это уже прямая угроза революции. Ленин просил, понимаете? Ленин просил помочь!

– Так, а в чем же дело? Или кто против?

– Видишь ли, Семен, против многие. И прежде всего – белоказаки. Но их мнение нас не очень-то волнует. Пускай говорят, что хотят. Нам необходимо, чтобы все наши поняли, что иначе ревком поступить не может, не имеет права!

– Так поймут! – воскликнул Семен. – Само собой, должны понять.

– И мне так кажется, – согласился Кобзин. – А вот Надя, например, смущена. Так я говорю?

– Так, – нехотя ответила Надя. – Нет, понимаю... Петроград и Москва не наш Южноуральск. Была там, видела. Но уж очень плохо у нас самих, и те три вагона не выручат.

– Правильно, – согласился Кобзин. – Будем продолжать поиски. Найти хлеб – вопрос номер один.

Вошел Обручев. У порога он задержался, – ему хотелось постоять и послушать, о чем ведет речь Кобзин, но «студент» пересилил свое желание и молча, кивком головы поздоровавшись с комиссаром, пошел к лестнице.

– Шестаков! – окликнул его Петр Алексеевич. – Узнай, пожалуйста, дома ли хозяин, Стрюков; если дома, пошли ко мне.

– Сейчас, товарищ комиссар, – с готовностью ответил Обручев и зачастил по ступенькам лестницы. Потом остановился, что-то соображая, и решительно двинулся вниз.

– Петр Алексеевич! – на ходу заговорил он. – Разрешите высказать одну мысль. Она мне уже несколько дней не дает покоя.

– Пожалуйста!

Обручев замялся. Он ожидал, что комиссар пригласит его в кабинет и беседа будет идти один, на один. Но Кобзин даже не двинулся с места, стало быть, придется говорить здесь. Ну что ж, так оно, возможно, и лучше, весомее – при свидетелях.

– Может, у тебя что-нибудь личное? – спросил Кобзин, заметив нерешительность «студента». – Тогда прошу ко мне.

– Нет, нет! – заверил Обручев. – Дело общее. Меня, если можно так выразиться, беспокоит Стрюков.

Кобзин насторожился.

– А что такое? – спросил он.

– Да видите ли, Петр Алексеевич, – не спеша заговорил Обручев, – у меня пока что нет никаких доказательств, одни лишь сомнения...

– А ты давай попроще, без обиняков. В чем дело?

– Я немало думал о Стрюкове, присматривался к нему, пытался понять его...

– Зря время терял, и так насквозь просвечивается, – насмешливо сказал Семен.

– И каков результат? – спросил Кобзин «студента», сделав Семену знак, чтобы не прерывал.

– Ну, что он враг – видно каждому. Меня беспокоит другое. Он – затаившийся враг. Да. А живет здесь, в доме, где расположен штаб, а в подвале сложены последние наши боеприпасы. Так ведь, Петр Алексеевич? Ведь надеяться нам пока больше не на что? – Обручев говорил убежденно, горячо, и было похоже, что то, о чем он говорит, пришло ему в голову не сейчас, а является результатом серьезного раздумья.

– Ну, ну, дальше, – подбодрил его Кобзин. – И что же из всего этого вытекает?

– Мне кажется, от такого человека можно ждать любого выпада, – решительно заявил Обручев. Он взглянул на Семена, потом на Надю, словно прося поддержки.

– Правильно, Сергей, и я тоже так думаю, Стрюков – опасный человек, – отозвалась Надя.

Ее слова будто придали сил Обручеву.

– Вот-вот! Да он может пойти на все, на любое преступление, на прямую диверсию! И не остаться бы нам тогда, Петр Алексеевич, вообще без оружия.

– Его надо отсюда выселить, – предложила Надя, и «студент» кивком головы согласился с ней. – Хотя бы на время.

– Вот именно, хоть на время, – поддержал Обручев. И тут же, пожав плечами, сказал, обращаясь к Кобзину: – А почему, собственно, на время? Опасен он нам? Безусловно! А мы либеральничаем. Да попади в руки атамана кто-либо из нас, там не стали бы так миндальничать. Они щадить не умеют и не хотят.

– Расстрел! – сказал Семен.

– И я в этом нисколько не сомневаюсь, – кивнул Кобзин. – Кстати сказать, мы тоже не щадим и не намерены щадить врагов, действующих против революции, все равно как, открыто или втайне. Но повторяю: действующих, борющихся против нас. Тут никакой жалости и либеральничанья. Со Стрюковым же дело обстоит немного иначе. Мы объявили от имени Советской власти, что не тронем тех, кто останется в городе, не поддастся панике и уговорам атамана. Об этом знают все. Надо быть хозяевами своего слова.

– Так он же драпал! – не выдержал Семен. – В плен, можно сказать, наши его захватили. А что, разве не правда?

– Нет, почему же, – согласился Кобзин. – Но об этом знаем мы с тобой, Надя да вот еще студент Сергей Шестаков. А для широкого круга горожан – он никуда не уезжал. Тут, брат, политика! И рубить сплеча нельзя... Дальше... Что касается Стрюкова, то, мне кажется, он скорее в петлю полезет, чем решится собственноручно хотя бы один кирпич выдернуть из стен своего дома. Таких людей нужно знать. Нет, я думаю, выселять его пока не будем. Пусть живет. Но вообще, конечно, ты, Сергей, прав: надо усилить охрану боеприпасов. Непредвиденностей не должно быть. Спасибо за добрый совет. Можешь идти. И позови, пожалуйста, Стрюкова.

Обручев ушел.

– Семен, у меня есть новость и для тебя, – сказал комиссар. – На днях мы должны провести обыск, и сразу во всем городе. Надо учесть наличие продовольствия до фунта. Будет работать несколько отрядов. Ревком утвердил руководителей, в том числе и тебя.

– Меня?

– А чему ты удивляешься? – спросил Кобзин.

– Не знаю. Как-то... Мне бы сподручнее в разведку, – откровенно признался Семен.

– Нам с тобой все сподручно.

– Я к слову. Куда пошлют, туда и пойду.

– В твоей группе будет пять красногвардейцев, ваш участок в Форштадте.

Семен присвистнул.

– Не нравится Форштадт? – спросил Кобзин. – А мы решили специально тебя туда направить: форштадтский казак, многих там знаешь, да и тебя, должно быть, помнят. Но смотри сам, есть сомнение – переменить район не поздно.

– Да нет, пусть остается, как решили. Все правильно, Петр Алексеевич. Только я вот что скажу, там такие сволочи живут! Почти в каждом доме беляк сидит. Надо бы этим нашим отрядам патронов подбросить.

– Никому ни одного, – решительно заявил Кобзин.

– Зря, Петр Алексеевич, – опечалился Семен. – Как я понимаю, там начнется такое светопредставление...

– Ни в коем случае! – прервал его Кобзин. – Без всякой стрельбы. Без скандалов, тихо и спокойно. Мы – представители власти и действуем именем революции. Если кто будет оказывать сопротивление, направлять в ревтройку. Там опытные люди, они сумеют разобраться и принять нужное решение.

– А продукты сразу будут отбирать? – спросила Надя.

– Ни крошки! Только учесть. Учесть до фунта! Главным образом надо проверить закрома богатеев, чтоб забрать у них излишки. Ведь просили у них добром, просили помочь. Как они откликнулись на нашу просьбу? Издевательски! Присылали с работниками кто пуд, кто мешок. Словно милостыню нищему!.. Так пускай же теперь на себя пеняют. Из небогатых дворов привозили все, что могли, иные себя урезывали, всей душой хотели помочь, и таких немало в городе. Таким не чинить никакой обиды. А богатей, кулак – враг Советской власти, враг резолюции до скончания века. С ним иной разговор. А средний крестьянин должен почувствовать, понять, что революция не против него, а, наоборот, он нам союзник.

– Так ведь крестьяне, как я понимаю, – это мужики, – заговорил внимательно слушавший Кобзина Семен. – Они сами по себе. А казаки – совсем иная стать. И навряд средь них можно найти союзников.

– Ну, а если взять, к примеру, тебя – казак? Казак!

– Э, нет, Петр Алексеевич, – возразил Семен, – так не пойдет! Я самый настоящий пролетариат!

– Хорошо, согласен, – улыбнувшись, сказал Кобзин. – Ну, а наш казачий эскадрон? Или же, скажем, вот перед нами Надя. Казачка, да еще родственница купца Стрюкова.

– Я не хочу считать себя его родственницей, – возразила Надя.

– А это уже не от тебя зависит, – усмехнулся Кобзин. – Ну, так как же, Семен, можно ей доверять?

– Так, Петр Алексеевич!.. – взмолился Семен.

– Конечно, можно, – ответил за него Кобзин. – Да разве при ином отношении стали бы поручать ей ответственные дела? Вполне понятно, среди казачества много таких, кому голову морочили. В каждом случае надо разобраться и помочь.

– Скажите, Петр Алексеевич, а женский монастырь тряхнуть можно? – спросил Семен.

– Что это тебя вдруг к монашкам потянуло? – пошутила Надя.

– Нагрешил много за последнее время, хочу двинуться туда грехи замаливать.

Кобзин рассмеялся.

– Между понятиями «тряхнуть» и «грехи замаливать», мне кажется, нет ничего общего. Интересно, Маликов, как ты себе представляешь это самое «тряхнуть»?

– Пойти туда с обыском, – не задумываясь, ответил Семен. – Посмотреть, какие у них там запасы.

С лица Кобзина сбежала улыбка.

– Да, ты прав. Монастырскими делами заняться следует. Но как туда пробраться? Монастырь в городе верующие чтут как святыню, а мы не собираемся воевать с монахинями и вообще с верующими. Советская власть объявила свободу вероисповедания. Поговорить с темным человеком, помочь ему разобраться, чтоб он вышел на верную дорогу, – наше дело. Но не окриком, не угрозой, ни тем более силой оружия. Враг – дело другое. Тут выбирать не из чего – или он тебя, или ты его. Кто кого!

Вошел Стрюков. Остановившись у порога, не спеша обвел всех спокойным взглядом и добродушно, будто обращался к хорошему знакомому, спросил:

– Вы меня звали, комиссар?

Кобзина удивил тон Стрюкова, и он подумал, что у этого человека огромная сила воли, если он может скрыть все те страсти, которые, конечно же, сейчас кипят в нем.

– Садитесь, – пригласил комиссар.

– Благодарствую, – ответил Стрюков. – Сегодня столько сидел, даже ноги одеревенели. – Он усмехнулся в усы и продолжал: – Чтением занялся. Раньше за делами и дышать было некогда, а нынче любота, свободного времени хоть отбавляй.

Кобзин поинтересовался, что читает Иван Никитич.

– Да так, – махнул рукой Стрюков, – пустячок, можно сказать, «Три мушкетера». – И, словно устыдившись того, что он, пожилой человек, читает такую несерьезную книжку, согнал с лица улыбку. – Так зачем я понадобился? – перевел он разговор.

Кобзин помолчал. Потом, глядя Стрюкову в глаза, спросил:

– То, что вы были городским толовой, ни для кого не секрет. Так вот скажите, как бывший городской голова, обо всем вы знали, что атаман делал в городе?

Стрюков бросил на него встревоженный взгляд.

– Откуда мне знать? – неопределенно ответил он.

– По положению, – сказал Кобзин. – Кроме того, как мне известно, вы коротко знакомы с атаманом. Или не так?

– Знакомы, конечно, были, – сказал он, – но мы с вами тоже знакомы, даже живем, можно сказать, под одной крышей. А что я знаю о ваших делах? Ровным счетом ничего. Да мне этого и не надо. Каждому свое. Мало ли с кем бываешь знаком, и даже преотлично, а знаешь не все. У атамана свои дела, у меня свои. Я негоциант.

Стрюков говорил не спеша, вдумчиво отбирая каждое слово, и было похоже, что он настроен пофилософствовать, но Кобзин прервал поток его красноречия:

– К сожалению, я не имею возможности проводить дискуссии и выслушивать ваши сентенции на подобные темы.

– Я сказал, как оно есть на деле.

– Вы знаете, что в городе люди пухнут и мрут с голоду? – спросил Кобзин.

– Кто этого не знает! – глядя себе под ноги, ответил Стрюков. – Бедствует народ.

– Продовольствие из города вывезли с вашего согласия?

– А у меня никто не спрашивал согласия, – решительно парировал Стрюков.

– Значит, знали, что собираются вывозить хлеб?

– Ну как не знал? На то был приказ атамана.

– И вывезли? – наступал Кобзин.

– Рисковать головой никому неохота. На то она и власть, чтоб ей подчинялись.

– А вы сами?

– Что?

– Выполнили этот приказ?

– А иначе нельзя, – снова увернулся Стрюков от прямого ответа.

– И вы все вывезли?

– Как другие, так и я.

– Имейте в виду, вам придется отвечать за свои слова, – предупредил Кобзин.

– Пожалуйста! Хотя ничего противного я вам не сказал. Только вы такое обстоятельство учтите: лично я ни одного зернышка никуда не привозил и не увозил, скажу прямо – этим не занимаюсь, на то есть приказчики.

Было очевидно, что Стрюков хитрит, а если так, то у него есть для этого свои основания. Кобзин решил прекратить бесполезный разговор, похожий на детскую игру в прятки.

– Вот что, гражданин Стрюков, не вертитесь, уверяю, головы нам задурить не удастся. Речь идет о спасении тысяч человеческих жизней, в том числе детей. Имейте в виду, если солжете – к стенке поставим.

Стрюков вздрогнул.

– Ставьте! – осипшим голосом сказал он. – Ваша сила. А где сила, там и право.

– Эх, Петр Алексеевич, да разве он понимает человеческие слова? – не выдержала Надя. – Он же радуется, что люди падают...

Стрюков вздохнул и, не взглянув на Надю, с укоризной сказал:

– Скоро хлеб-соль забываются.

– Напрасно вы так думаете, – сдержанно ответила Надя. – Я все помню до крошечки. И никогда не забуду. Да лучше костьми лягу, чем снова есть ваши хлеб-соль!

– Благодетель нашелся! – ввернул слово Семен. – Гад ползучий!

– Маликов! – строго остановил его Кобзин.

– Ничего, пускай, – криво улыбнулся Стрюков. – У него в руках винтовка, а я вроде как пленный. Так что за ним сейчас и сила и власть.

Семен хотел еще что-то сказать, но, перехватав недовольный взгляд комиссара, промолчал.

– Будем считать разговор оконченным. Но запомните, гражданин Стрюков, эту нашу встречу. Скажу откровенно, до нас дошли слухи, что вы хлеб не вывезли. И мне хочется дать вам совет, а вы подумайте на досуге: сдадите хлеб, поможете в трудную минуту, Советская власть спасибо скажет. Если же обнаружится, что вы обманули и занимаетесь саботажем, разговор будет иной. Понятно? Стрюков молча кивнул головой.

– Можно идти?

– Да, конечно. Простите, Иван Никитич, одну минутку. Ваша дочь все еще отсиживается в монастыре?

Стрюкову не хотелось говорить на эту тему, но вопрос задан, надо отвечать.

– Там.

– А напрасно. Ее и здесь бы никто не обидел. Впрочем, дело хозяйское, – сказал Кобзин.

Стрюков ничего не ответил и, ссутулившись, вышел.

– А вы, Петр Алексеевич, о ней, об этой самой Ирине, ничего не знаете? – прошептала Надя. – Думаете, что просто девушка, и все, да? Она же бежала с белоказаками.

– Контра! – поддержал Семен.

– Всего-то, конечно, о ней я не знаю, да и нужно ли это? – сказал Кобзин.

В это время в соседней комнате послышались громкие голоса, потом дверь рывком распахнулась, и в прихожую вбежал командир киргизского[1]1
  Казахи – искусственная национальность, изобретенная при Советской власти. До революции и в описываемое время кочевников, обитавших в тех районах Российской империи, где большевиками впоследствии была создана Казахская ССР, называли киргиз-кайсаками, или просто киргизами.


[Закрыть] эскадрона Джайсын Алибаев, младший брат Джангильдека Алибаева. Иссиня-черные волосы его были всклокочены, налившиеся кровью глаза сверкали яростью. В одной руке он держал лисий малахай, в другой, поднятой над головой, ременную плеть.

Наде не раз приходилось разговаривать с Джайсыном Алибаевым, всегда веселым, стремительным и неугомонным. Хотя и с акцентом, он почти хорошо говорил по-русски.

О Джайсыне шла молва как о смелом батыре. Со своими джигитами он успешно совершал набеги на отдаленные станицы, занятые белоказаками, чтобы раздобыть оружие и боеприпасы, в чем так сильно нуждался отряд.

– Товарищ Кобзин! Товарищ комиссар! – задыхаясь от ярости, закричал Алибаев. – Я не видел такого варварства! Звери! Сволочь! Надо их стрелять, вешать, уничтожать, как бешеных собак!

– Что случилось? – с беспокойством спросил Кобзин, понимая, что до такого состояния могло довести Алибаева только из ряда вон выходящее событие.

– Пойдем! Сам увидишь! – прокричал Джайсын Алибаев и, схватив Кобзина за руку, потащил из комнаты.

Тут он увидел Надю.

– Корнеева?.. Ты не ходи, Корнеева, прошу тебя, Надя, твое сердце не выдержит. Не все можно видеть женщине.

Все выбежали из комнаты. Надя в растерянности постояла мгновение и решительно бросилась вслед за мужчинами.

Огромный стрюковский двор был битком набит народом. С крыльца Надя увидела посреди двора одноконные сани-розвальни и поняла, что все, о чем сейчас говорил Джайсын Алибаев, как-то связано с этими санями и что именно из-за них собралась здесь огромная и молчаливая толпа. Тут она заметила, что люди вокруг стояли с непокрытыми головами.

Надя спустилась с крылечка и стала пробираться вперед. Ей навстречу попался Семен. Он схватил ее за руку и, не говоря ни слова, потащил обратно.

– Ты чего? – удивилась Надя и рывком выдернула руку из цепких пальцев Семена.

– Давай назад! – прикрикнул он и, уже не обращая внимания на нее, словно ее тут и не было, пошел к крыльцу. Лицо у Семена было воскового цвета, а сухие губы стали синими.

Надя пробралась к саням и увидела на дровнях четыре закоченевших трупа. И хотя их лица были искажены и обезображены, в одном из них она узнала седобородого красногвардейца Игнатьича, в другом Степу, своего веселого провожатого в ту ночь, когда невзначай очутилась на берегу Чакмары. И еще одного узнала Надя: это был самый младший из Алибаевых – Джулип. Он был совсем еще мальчишка, плохо и немного смешно говорил по-русски. Наде вспомнилось, как в ту первую ночь, когда она варила бойцам хлебово, к ней подошли двое мальчишек: один в гимназической шинели, другой в чапане из верблюжьей шерсти. Хотя чапан и подрезали, мальчишке он был явно не по росту. Надя ни за что бы не поверила, что это красногвардейцы, но у обоих на шапках алели кумачовые ленты, за плечами были винтовки.

Гимназист подставил котелок:

– На двоих.

– На двоих нельзя, – сказала Надя.

– Тота, можина, – заговорил мальчишка в чапане. – Пашка моя друг, котелок один. Давай, пожалуйста, курсак кончал!

– Давай на двоих! – вмешался Семен. – Тут все точно.

Когда Надя отпустила их, Семен пояснил:

– Это такие друзья – водой не разольешь. Гимназер – Пашка Кобзин, Петра Алексеевича сын, а киргизенок – Джулип Алибаев, младший брат командира киргизского отряда.

– Так они же чуть постарше моего братишки Кости, – удивилась Надя.

– Что верно, то верно, – согласился Семен. – Но поглядела бы ты на них, когда в атаку шли, не то бы сказала!

Потом Надя довольно часто встречала их обоих.

Сейчас Джулип мертв, а возле розвальней стоит без шапки Пашка Кобзин. Он до боли закусил губу, боится разрыдаться, но непрошеные слезы текут по его щекам.

У всех четверых на груди вырезаны звезды. На дерюге, прикрывшей до пояса трупы, Надя прочла старательно выведенные дегтем слова:

ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ КРАСНЫМ.

– Что молчишь, комиссар? – еле сдерживаясь, спросил Алибаев. – Чего молчишь, Петр Алексеевич?

Кобзин стоял с непокрытой головой, и ветер шевелил его рано поседевшие волосы. Он с трудом оторвал взгляд от подводы, глянул на Джайсына Алибаева и, не сказав ни слова, опустил голову.

– А это ты видел, комиссар Кобзин? – крикнул Алибаев таким тоном, будто обвинял в содеянном не кого иного, а самого Кобзина, и поднял край дерюги.

Толпа ахнула. У всех четверых были вспороты животы и туда насыпано зерно.

Алибаев снова накрыл трупы и, упав на колени, приник лицом к черноголовому парнишке.

– Я же тебя не пускал! Я же просил тебя! – горестно прошептал он. Потом вполголоса часто-часто заговорил на своем языке и вдруг прервал скорбную речь, обернулся к бойцам своего отряда. Подняв кулак над головой, он выкрикнул какое-то слово по-казахски.

И сразу же откликнулось несколько голосов: повторив это слово, красногвардейцы грозно подняли руки с оружием.

Тяжело дыша, Алибаев метнулся к Кобзину.

– Комиссар, Петр Алексеевич, я и мои люди идем!

Кобзин ничего не ответил. Он не слышал этих слов. Ни на кого не глядя, а будто рассуждая вслух, сказал:

– Что же это такое?! До чего может дойти человек? Нет, это не люди. Отряд же поехал за помощью, за куском хлеба, чтоб детей спасти от голодной смерти, а с ними так... Нет, это не люди... Такое забыть невозможно. И мы не забудем...

– Товарищ Кобзин! – тяжело опустив руку на его плечо, прервал комиссара Алибаев. – Разреши мне со своими джигитами в ту самую станицу ехать. Я ее сожгу! С лица земли сотру! Коней покормим и туда гуляем. Ночью там будем!

Пашка Кобзин тронул Алибаева за руку.

– Возьми меня с собой, товарищ Алибаев.

– Мы вместе туда поедем, – сказал Кобзин.

– Зачем тебе ехать? – горячо возразил Алибаев. – Тебе нельзя город бросать.

– Прежде надо похоронить наших товарищей.

В руках Алибаева, хрустнув, сломалась рукоять плетки.

– Завтра хоронить будем! – горячился он. – Мы здесь в печали, а собаки там радуются в своей станице. Ехать надо! Ты не согласен? Почему не согласен, скажи?

Надя поняла по шуму голосов, что красногвардейцы поддерживают Алибаева. Она не стала слушать дальнейших споров. С трудом проталкиваясь, пошла к дому. Ей что-то сказал Семен, она, даже не взглянув, прошла мимо. В висках стучало, кружилась голова, а перед глазами мелькали белые мушки. По всему телу разлилась противная слабость. Надя с трудом передвигала ноги, ей казалось, что они вот-вот подогнутся и она упадет.

Не раздеваясь, Надя бросилась на кровать лицом вниз. Хотя глаза ее были закрыты, она отчетливо, в мельчайших подробностях видела страшную явь. Она лежала не шевелясь, лишь изредка по телу ее пробегала дрожь. Сначала она ни о чем не думала, не могла думать, только что увиденное заслонило собой все...

Надя не знала, как долго длилось это состояние, похожее на полубеспамятство.

Головная боль и противная слабость постепенно стали проходить; одна за другой заспешили, заторопились обрывки воспоминаний; в памяти замелькали встречи, разговоры... Вдруг Надю охватило беспокойство. Так бывает с человеком, когда он знает, что должен что-то сделать, а что – позабыл.

Рухлины! Да, да, именно Рухлины! Эта их временно утеряла ее память.

Надя решительно поднялась.

Но при чем Рухлины? Какое они имеют отношение к убитым красногвардейцам? Рухлиных она видела в Форштадте, сегодня, совсем недавно, а то, что случилось с красногвардейцами, произошло в станице Павловской, больше двадцати верст от города, да и не сегодня, а может быть, вчера или третьего дня. При чем же Рухлины?.. И ее словно осенило: да ведь совсем не в том дело, что с красногвардейцами расправились не Рухлины, а в том, что Иван Рухлин да и вся их семья ненавидят лютой ненавистью красных. Прав Семен: попади к ним в руки, они не просто убьют, а будут пытать, казнить, издеваться... Именно такие, как они, совершили страшное дело. На них нужно идти с оружием, а она пошла с добрым словом.

Надя уже знала, что снова пойдет к Рухлину; если бы ей задали вопрос: зачем? – ответила бы не сразу. Она знала только одно: надо идти, и она пойдет! Не может не пойти!

Надя сняла солдатский ремень с пристегнутой к нему кобурой нагана. Наган она всегда держала при себе, под верхней одеждой. Достала из-под койки валенки: они были старые, заношенные, с задранными носами и от многократной подшивки ставшие широкими и будто приплюснутыми. Но у Нади так нестерпимо замерзли сегодня ноги, что она решила в трескучие морозы надевать только валенки. Неторопливо надела шинель, где-то раздобытую для нее Семеном, солдатскую шапку с красной лентой. Потуже подпоясалась ремнем. Снятый с него револьвер опустила в карман шинели.

– Ты куда? – спросил Семен.

– Дело есть, – коротко ответила она и спросила:

– Нет ли у тебя патронов для нагана? У меня всего два.

– А зачем?

– Надо.

– Сказать-то можешь?

– Потом, – ответила Надя и, видя, что Семен не то с беспокойством, не то с недоумением смотрит на нее, добавила: – Просто так, на случай! Возможно, и не понадобятся.

Семен не стал приставать с расспросами, достал из кобуры наган, вытряхнул из барабана пять патронов и протянул их Наде. Она вложила патроны в свой наган и пошла из комнаты. Семен догнал ее у порога, схватил за рукав.

– Почему не хочешь сказать, куда собралась?

– В Форштадт.

– Что ни час, то новость, – удивился он. – Скоро темнеть начнет. Чего там тебе вдруг понадобилось?

– Поговорить еще раз хочу с сегодняшним крестным. Дашь коня часа на два?

– Ну конечно, бери! – согласился Семен. – Только валенки твои не полезут в стремена. И вообще – сняла бы их.

– Ничего, не в гости собралась... Слушай, что бы ты сделал с теми, кто поубивал... Степу и остальных? Если б вот так вдруг попались тебе? – неожиданно спросила Надя.

Опустив руки в карманы шинели, она напряженно смотрела на него, ожидая ответа.

– Я? – по лицу Семена, будто еле заметная тень, пробежала судорога. – Я не знаю... Да что там – головы напрочь, и все! Никакой пощады! Вот и весь мой сказ.

Надя немного постояла и, не проронив ни слова, не спеша вышла.

Глава восьмая

В кабинете было четверо: Алибаев, Кобзин, командир объединенного красногвардейского отряда Аистов и еще один человек – высокий, худощавый, со впалыми щеками и пятнистым румянцем на них, с черными, в редкой проседи, вьющимися волосами над высоким лбом. Из-под широких, размашистых его бровей внимательно смотрели карие глаза: они то быстро перебегали от одного к другому, то задерживались на ком-то и становились пытливыми и пронзительными. Это был комиссар Цвильский, недавно прибывший из Челябинска по особому поручению.

Трое стояли у стола, все дымили цигарками, а чуть в стороне, опустив руки на спинку стула, стоял, переминаясь, разгоряченный Джайсын Алибаев. Лисий малахай Алибаева и плеть со сломанной рукоятью валялись на столе Кобзина.