Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Меня во всем вини. Только меня.

Семен хотел что-то возразить, но вместо этого махнул рукой, снова достал кисет, наскоро свернул цигарку, прикурил от лампы и всей грудью стал втягивать едучий дым. Цигарка в его руке вздрагивала.

– Какая там у тебя вина? Еще чего придумай!

– А на Сергея ты, Сень, напрасно злишься.

– Да? – Семен побагровел. – Напрасно?! А ежели не напрасно, тогда что? Да я, если хочешь знать, этого благородного студента насквозь вижу, поняла? Хороший, говоришь? Не буду спорить: и смелый, и грамотный, и не кусочник – верно, все как есть. А насчет тебя – гад он ползучий! Ясно?

– Подожди, Семен! Зачем так? – попыталась остановить его Надя, но он яростно замахал обеими руками, показывая тем, что слушать ее не будет.

– Нет, уж лучше ты подожди! Липнет к тебе он, так? А зачем? Что ему от тебя надобно? А? Ты думала? Ну хоть маленько приглядывалась к нему? Нет!

– Знаешь что, Семен, не за свое дело ты берешься, – резко оборвала его Надя.

– Ну и пускай. Мне тоже видно, чье оно, это дело. И я все равно скажу тебе, что думаю: не любит он тебя! Вот! Поняла? И не смотри на меня так страшно – не испугаюсь! Ты, должно, глядишь на него туманными глазами и ничего не замечаешь, а я все вижу! Да у него же глаза пустые бывают, словно стекляшки, когда он разговаривает с тобой. Это как? А? Иной раз глядит на тебя, а видит не знаю чего, только не тебя!.. Поняла?

– Замолчи! – прикрикнула на него Надя и, подойдя, просяще сказала: – Если ты будешь вот так... если будешь так...

– То что? Ну? Чего замолчала?

К горлу Нади подкатил комок.

– Конец дружбе нашей, конец!

– Так... Понятно! Все понятно – конец! Пожалуй, так оно и есть. Все понятно! – еще раз повторил Семен, сам не зная, что и зачем говорит, и, осторожно обойдя Надю, будто боясь, как бы нечаянно не задеть ее, пошел к выходу.

У двери он остановился, прислонился к косяку, немного постоял. Потом вернулся, подошел к Наде, горестно стоявшей посреди комнаты.

– Надь, – чуть слышно окликнул он, – не сердись!

Она ничего не ответила, не шевельнулась – уставилась глазами в одну точку.

– Ударь меня, ну?

Надя взглянула на Семена, и от этого взгляда, полного горя и обиды, ему стало не по себе. Семен почувствовал, что до боли в груди любит ее, что, как бы в дальнейшем она ни относилась к нему, для него Надя навсегда останется самым дорогим человеком, что жить без нее он не может.

Надя будто поняла его состояние, разгадала мысли Семена. Как бывало раньше, протянула ему руку, а когда он взял ее своими двумя, крепко ответила на рукопожатие, сказав:

– А об этом не надо говорить.

– Не будем. Ну, спокойной ночи.

– И тебе также.

Когда Семен вернулся, лампа еще горела, но Обручев лежал в постели с закрытыми глазами.

«Спит или не спит? Уж больно плотно сжаты губы. У спящего так не бывает. И дышит как-то чересчур спокойно. А под веками, заметно, взад-вперед перекатываются глазные яблоки. Не спит студент, прикинулся!»

– Сергей!

– Ну?

– Не спишь?

– Дремать начал. А что?

– Поговорить бы надо.

– До завтра дело не потерпит?

– Можно и отложить, не к спеху, – согласился Семен.

– А о чем разговор? – уже более заинтересованно спросил Обручев и приподнялся на локте.

– Да так. Между прочим. А в общем могу сказать: насчет Надьки.

– Нади Корнеевой?

– Не возражаешь? Только так договоримся: прямо, по-мужски. И чтоб не таить, от чистого сердца!

– Ну, пожалуйста, – согласился Обручев.

– Ты с ней, как говорится, начинаешь гулять. Верно? Я по-простому. По-вашему, по-интеллигентному, это ухаживанием называется или же еще как-то, а у нас, у казаков, гуляньем. Вот и скажи, верно я подметил?

Обручев помолчал.

– Она очень милая и славная девушка. И вообще человек редких качеств, – промямлил он, не давая прямого ответа.

– Ты мне не расписывай, какая из себя Надежда, маленько получше тебя знаю. Росли вместе, – недовольно сказал Семен. – Не хочешь отвечать прямо, безо всякого крутежа – твое дело, и никто тебя за горло брать не станет. У нас какой был уговор? Только я не понимаю, к чему скрытничать? Ежели я верно подметил – скажи. А нет – тоже сказать нетрудно.

– Ну, предположим, верно, – нехотя согласился Обручев.

– Давай безо всяких там предположений. Гуляешь – и все! Ну, вот, – сказал Семен, даже как будто обрадовавшись тому, что вынудил Обручева сознаться. – А теперь поясни мне, Сергей, только опять же откровенно: ты к этому серьезно относишься?

– Что значит «серьезно»? – с трудом сдерживая раздражение, спросил Обручев.

– В общем жениться думаешь?

Обручеву хотелось подойти к Семену и молча надавать по физиономии.

– Странный разговор, – нехотя ответил он.

– А почему странный? – наступал Семен. – Почему?

– Ну, хотя бы потому, – неохотно заговорил Обручев, – что такие интимные вопросы посторонних не касаются. Это во-первых. Во-вторых, о таких поступках, как женитьба, сейчас даже не думается. Сам знаешь, какое время.

– Что касаемо времени, то ты, может, и прав. Времечко, конечно, не больно-то свадьбищенское. Ну, а все ж я, например, так понимаю, что люди не об смерти думают, а об жизни. И в эту войну мы с тобой влезли опять же не ради смерти. Люди плануют, как станут жить в дальнейшем. А ежели иначе думать, то на кой шут сдалась нам вся эта революция?! Так ведь?

Обручев вынужден был согласиться.

– Вот прикончим беляков...

– Не знаю, – не сдержался Обручев. У него готовы были сорваться с языка другие слова – о том, что никогда не сбыться диким мечтам Семена и всей прочей большевистской братии... – Вернее, не скоро это будет, – поправился он.

– А никто и не говорит, что в один момент. Ну год, ну два, даже пускай пять. Хватит пяти? По-моему, с остатком. Вот мы с тобой и толкуем о том самом времени.

– Что будет через пять лет, покажет история. Мечтать, безусловно, можно. Жить – значит мечтать.

– Ну и мастер же ты выкручиваться! – усмехнулся Семен. – И так и этак поводил меня, наговорил с три короба, а чтоб прямо ответить – не ответил. А почему? Не хочешь. Но я и так все понял. – Семен стал поближе, так, чтоб видеть не только лицо, но и глаза Обручева. – Зачем же ты голову человеку задуриваешь?

– Ничего подобного, – стараясь выдержать горячечный взгляд Семена, отрывисто сказал Обручев.

– Не нужна она тебе. Думаешь, не вижу? Все вижу! Как тебе совесть позволяет обманывать девчонку?..

– Ты понимаешь, что ты сказал? – решительно прервал Семена Обручев и в одно мгновение очутился возле него. – За такие речи дают по физиономии.

Семен пропустил мимо ушей слова Обручева.

– Если бы ты только знал, какая у нее была жизнь... Чтоб обидеть ее, надо быть настоящей сволочью, – продолжал Семен.

– Быть может, ты и меня сволочью считаешь? – продолжал наступать Обручев, хотя в его голосе прежней горячности уже не было.

– Как я считаю, другой разговор. А насчет Надьки – заруби себе на носу! И не дай тебе бог... – медленно, почти нараспев, проговорил Семен, в такт грозя пальцем.

– Ты меня не пугай, не из того десятка, – уже совсем спокойным тоном сказал Обручев. Мысленно он бранил себя за то, что так низко опустился и позволил Семену втянуть в этот нелепый конфликт, таящий неведомые осложнения. Надо выпутываться! – Нет, мне интересно: принимаешь ли ты меня в конце концов за порядочного человека или нет?! Живем мы в одной комнате, у нас общая цель...

– Ни за кого я тебя не принимаю, а говорю просто. Вот так, – сказал Семен и повалился на койку, лицом к стенке, тем самым показывая, что разговор окончен.

Помолчали.

– Ты любишь Надю? – неожиданно спросил Обручев.

Этот вопрос будто кнутом хлестнул Семена.

– «Любишь – не любишь»! – не сразу собравшись с мыслями, сказал он. – А кому до этого дело?

– Вот видишь, какой ты человек, – с укоризной сказал Обручев. – Меня спрашиваешь о том же, правда, иными словами, но суть, конечно, не в этом. Так почему ты считаешь, по какому праву, что я обязан отвечать на подобный вопрос, а ты, так сказать, ставишь себя...

– А по тому самому праву, что я люблю Надю, что жизни без нее у меня нет! И никому на свете не дам изгаляться над ней. Понял?

Не дожидаясь ответа, Семен задул лампу, впотьмах разделся и лег.

Спать ему не хотелось, но лежал он не шевелясь, желая показать Обручеву, что уснул.

Вскоре Обручев окликнул его. Семен отмолчался. Он думал о том, что после такого разговора им обоим будет не очень-то приятно жить в одной комнате. Надо перекочевать куда-нибудь в другое место. Поговорить бы завтра с Петром Алексеевичем...

Семен представил, как он станет рассказывать Кобзину о своей стычке со студентом, и ему стало неловко. «И придумал же, дурья башка! У Петра Алексеевича и без меня дел невпроворот, да какие дела – можно сказать, всей революции касаются, а я полезу к нему со своей жалобой, начну плакаться, как сопливый парнишка, меня, мол, обидели. Нет, Семен, тут твоя линия будет неправильная, – упрекнул он себя. – Дали жилье, ты и живи себе, а если кому не подходит твоя компания, пускай сматывает свои манатки».

Обручев поднялся с постели, зашлепал босыми ногами по полу, остановился у койки Семена.

– Сеня! А, Сеня?!

– Чего тебе? – будто со сна спросил Семен.

Обручев присел к нему на койку, подобрал под себя ноги – пол был холодный.

– Ты меня извини, – заговорил он добрым, задушевным голосом. – Даю тебе слово, я ничего не знал, ничего не замечал. И поверь мне – относился и отношусь к Наде, ну, как друг, и только. Никаких ухаживаний или грязных мыслей, в чем ты стал меня подозревать, конечно, нет и не было. Надя действительно хорошая девушка – открытая, прямая, честная. С ней приятно дружить, так же как и с тобой. А мне больше ничего и не надо. И если хочешь знать, – он немного помолчал, – у меня есть невеста. И я ее очень люблю, может быть, сильнее, чем ты свою Надю.

Глава двенадцатая

Васильева охотно согласилась быть помощницей на пункте детского питания.

Надя подробно рассказала ей, чем она должна заниматься, и обе принялись за работу.

Среди дня Наде сказали, что на санях приехал красногвардеец и просит, чтоб она вышла.

Надя удивилась: кому это она так срочно понадобилась, что за ней даже послали подводу?

Возле саней стоял пожилой красногвардеец в старой солдатской шинели. Поднятый воротник до половины прикрывал давно не бритое лицо.

– Давай, Корнеева, садись, – сказал он и пояснил: – Немедля вызывают в ревтройку.

– В ревтройку? – удивилась Надя.

– Туда, – коротко ответил красногвардеец и плюхнулся в сани.

Рядом уселась Надя.

– Ты ноги маленько соломой притруси, а то совсем задубеют, пока доедем. Мороз-то вон какой!

Сначала Надя недоумевала, зачем она могла понадобиться в ревтройке, потом сообразила, что там хотят порасспросить ее, как и что было у Рухлиных. Ну что ж, она расскажет. Все, все расскажет, до крохотной детали.

– Вы не знаете, зачем меня вызывают? – спросила она возницу, когда уже подъезжали к виадуку.

– Откуда мне знать? Да ты не сомневайся, там скажут. Не в прятки играть вызывают!

В его словах Наде послышалось что-то недоброе.

– Накуролесила чего-нибудь, вот и требуют на исповедь, – сказал красногвардеец. – А зря не вызовут. Ревтройка – она тебе и есть ревтройка, а не так себе. Если что – воздаст, не помилует.

– А мне ни воздавать не за что, ни миловать. Я и сама могу, если понадобится, – бодро сказала Надя, но беспокойство ее от того не прошло. Она слышала, что в городе есть ревтройка, но не знала, где она помещается. Оказалось, совсем неподалеку от дома Стрюкова.

– Приехали, – сказал красногвардеец, так больше и не проронивший за всю дорогу ни одного слова. – Давай шагай.

Они вошли в длинный коридор, слабо освещенный небольшой электрической лампочкой.

После улицы, где было хотя и вьюжно, но все же по-зимнему бело, коридор показался Наде мрачным и погруженным в полутьму.

Провожатый что-то сказал часовому у двери и, махнув рукой, приказал Наде:

– Двигай вперед.

Они прошли мимо комнаты с распахнутой дверью. Надя успела заметить, что там полно людей: на скамьях, на полу, на подоконниках сидели мужчины, женщины. У двери, прислонившись к косяку, с винтовкой в руках стоял часовой.

– Кто это? – спросила Надя своего провожатого. – Что за люди?

– Эти-то? – переспросил он. – А там нечисть всякая собрана, контра вонючая... Давай, остановись на минутку, я доложу, нам в эту комнату.

Приоткрыв дверь, он сказал:

– Товарищ Козлов, доставил Корнееву.

Ему что-то ответил мужской голос, Надя не расслышала что, красногвардеец прикрыл дверь.

– Велено маленько подождать.

– Кто там? – поинтересовалась Надя.

– Член ревтройки, товарищ Козлов.

В это время дверь распахнулась, и Надя увидела высокого моложавого человека в шинели внакидку.

– Корнеева? Войди, – сухо сказал он.

– А мне ждать? – спросил красногвардеец.

– Подожди в карауле. Надо будет – позову.

– Лошадь можно распрягать?

– Распрягай.

Вслед за Козловым Надя вошла в комнату, после мрачного коридора показавшуюся ей необыкновенно светлой. Там стояли стол, два стула и железный шкаф наподобие того, какой видела Надя у Стрюкова. Из-за скудности обстановки комната казалась большой, неуютной и казенной. Здесь было прохладно, при дыхании изо рта валил пар. Козлов прошел и сел за свой стол, молча указав Наде на стул; не спеша закурил.

– Корнеева? Надежда Андреевна? – глядя в лежавший перед ним листок, спросил он.

– Все правильно, – ответила Надя и снова почувствовала неприятное беспокойство.

– Где живешь?

– В доме Стрюкова.

– Оружие есть? – сухо и коротко спросил Козлов

– Наган.

– Клади на стол.

– Зачем? – удивилась Надя.

– А затем, что надо. И, пожалуйста, без вопросов, – прикрикнул он. – Здесь тебе ревтройка, а не место, где рассусоливают. Выкладывай оружие! Ну?

– Я буду жаловаться комиссару Кобзину, – не скрывая возмущения, заявила Надя.

– Сколько угодно! И кому угодно. Это твое дело. Мы знаем, что делаем. И никто нам не указ.

Тут Надю осенило – она вдруг поняла, откуда пришла тревога, что вызвало ее: неприветливый взгляд, грубоватый и недоброжелательный голос сопровождавшего красногвардейца, отношение к ней Козлова, будто она в чем-то провинилась, совершила такой тяжкий проступок, что не заслуживает даже простого человеческого обращения. Давно уже никто не говорил с ней в таком тоне. С того памятного дня, когда она впервые встретилась с комиссаром Кобзиным и вступила в отряд, Надя не раз думала о том, что в судьбе ее произошел перелом и жизнь ее теперь пойдет так, что больше не придется испытывать ни обид, ни оскорблений.

– Нагана не отдам! – отрезала Надя, но тут же поняла, что поступает опрометчиво и, если на то пойдет, у нее могут отобрать оружие и силой.

– А я тебе еще раз говорю: оружие на стол! – не повышая голоса, с нескрываемой враждебностью глядя на нее, приказал Козлов.

– Возьмите!

Пока Надя возилась с наганом, Козлов, стоя у стола, делал вид, будто читает какую-то бумажку, а сам исподтишка неотрывно следил за ней.

– Ремень получи обратно.

– Мне его вместе с наганом выдавали... Дома еще винтовка есть и патроны... Тоже принести?

– Об этом не беспокойся, – сказал Козлов, усмехнувшись. – Винтовка уже передана в надежные руки.

– А мои, по-вашему, ненадежные, так?

– Не по-твоему, не по-моему, а по-революционному, – сухо ответил Козлов.

– Или я белячка?

– Ну, вот что, ты у меня тут не выкамаривай! – прикрикнул он. – За такие дела, какие ты натворила, к стенке ставят!

– О каких делах вы говорите? По крайней мере хоть объясните, чтоб я знала.

Нет, Надя ничего не понимала и не могла принять никакого обвинения; более того, она была убеждена, что в последние дни, именно в последние, она поступала так, как требовала ее совесть.

– А ты, выходит, не знаешь? Ловко! Прямо артистка! Но этот номер не пройдет. Кем тебе доводится купец высшей гильдии Иван Стрюков?

– Никем, – нехотя ответила Надя, не понимая, зачем Козлов припутывает к ней Стрюкова.

– Так-таки никем? – деланно изумился Козлов. – Я могу напомнить, если запамятовала. Не дядюшкой ли случайно?

Надя хотела было рассказать Козлову о том, как они с бабушкой Анной попали к Стрюкову, как он разорил и обманул их, как им жилось у него, рассказать о всей жизни, но вместо этого она сказала:

– Не каждый дядюшка – родственник.

– Встречается и такое, – согласился Козлов лишь для того, чтобы не оставить без ответа столь серьезный довод девушки. – Встречается, – повторил он и добавил: – На свете мало ли чего не бывает? Так-то. Дядя есть дядя. И ты все время жила у него, и бабка твоя тоже. А когда Стрюков драпанул с белыми, на кого все хозяйство оставил? На тебя. Или не так?

– А я кому все это хозяйство передала? Или себе присвоила?

Козлов недовольно махнул рукой.

– Знаю, знаю! Все знаю: деваться было некуда, вот и постаралась. И без тебя бы все забрали, по закону. А то, вишь ты, Советскую власть, революцию выручила. Небось ни одним словом не обмолвилась, где спрятан стрюковский хлеб. А ведь знаешь, знаешь! Да мыслимое ли дело жить в одном доме и не знать! За дурачков нас считаешь? Спасительница! Видали мы таких спасителей!

Надя молча слушала и почти не слышала этих, полных негодования и ярости, слов. Сама того не замечая, она вглядывалась в его худощавое, иссиня-бледное лицо. Сколько ему лет? Около сорока? А может, и побольше. Это когда смотреть в профиль, а если прямо, совсем молодой. И глаза у Козлова тоже молодые, быстрые. Нет, пожалуй, он не старше Семена.

– Сколько вам лет?

– Двадцать два, – как-то механически выпалил он и, рассердившись на себя, добавил: – Это не относится к делу. И нечего зубы мне заговаривать. Ты лучше скажи, кто тебя надоумил устроить этот бандитский налет?

– Какой налет? – удивилась Надя.

– Тоже не знаешь? А ты ничего себе, хлесткая девка. Ну-ка вспомни, что ты распроделывала в Форштадте?

– В Форштадте?! – Надя облегченно вздохнула – вот оно, оказывается, о чем речь! – Надо было с этого и начинать, а то дядя, дядя... К одним типам ходила, Рухлины их фамилия.

– Зачем?

– За сеном ездила. Тут у одной женщины...

– Кто тебя посылал?

– Сама... Я думала...

– Ничего ты не думала! Знаешь, как у нас это называется? Бандитизмом, грабежом! Тебе захотелось чужого сенца прихватить, я в сундук к шабру полезу, а кто-то коня сведет с чужого двора. Нет, брат, Советская власть такого не допустит. И мы не только гоним подобную шпану из Красной гвардии, а цокать будем. И никому не позволим обижать советских граждан!

– Да разве Рухлины – советские граждане? – возмутилась Надя. – Это же сволочь! Беляки, вот кто они!..

– Беляки, говоришь? А кто это докажет?

– Я докажу.

– Ладно уж. Доказала одна такая. Беляки ушли с атаманом, а эти остались дома. И мы обещали их не трогать! Таких – половина Форштадта! Попробуй тронь! Обманывать мы никого не можем, не должны и не будем. Все, что надо, – скажем прямо, все, что потребуется, – сделаем по закону... А допустить, чтоб каждый как хочу, так и ворочу – не выйдет! Руки пообломаем. Из-за твоего дурацкого сена толпища баб в ревком приходила. – Он решительно махнул рукой. – Хватит разговоров. Решение по твоему делу ревком объявит во всем отряде. А решение ревтройки такое: в отряде Красной гвардии тебе делать нечего. Исключаем, и все!

– Как исключаете? – не совсем понимая, спросила Надя.

– А очень просто. Не нужны нам такие. Иди к своему дядюшке и пеки ему шанежки. Все!

Надя хотела было сказать, что она навсегда ушла от Стрюкова и если выгонят из отряда, то ей некуда деваться...

– Скажите, вы один и есть вся ревтройка?

– Нет, не один. Сегодня на заседании я доложу.

– Ну и докладывайте! – чуть слышно сказала она. Потом резко поднялась, подошла вплотную к столу и, глядя прямо в глаза Козлову, проговорила: – Всю свою жизнь, сколько я прожила на белом свете, почти нигде не видела правды. Нигде! Подлец на подлеце сидит и подлецом погоняет. И не верила, что может быть по-другому. Не верила, и все! Потом нашлись добрые люди...

– Какие добрые люди? – прервал ее Козлов.

– А это все равно. Никого не касается. Главное – нашлись хорошие люди, я им поверила... И, выходит, напрасно! Словом, докладывайте и решайте, как хотите, а мне теперь уже все равно. Жила без отряда и дальше как-нибудь проживу. Теперь я хотя знаю, что такое ревтройка, как тут правду любят.

Не простившись и даже не взглянув на Козлова, Надя вышла.

Козлов немного постоял у стола, взял в руки ремень с наганом, подержал, слегка подбрасывая, будто прикидывая на вес, и небрежно сунул в ящик стола. Поежился от холода, прошелся по комнате. Что-то не понравилось Козлову в этом разговоре. Нет, не так надо было говорить с ней. А как? Ведь факт налицо, и никуда от этого не уйдешь. Не рассыпаться же перед девчонкой в любезности? Нет, все правильно. И ревтройка для того создана, чтобы пресекать в корне все враждебное делу революции, все позорящее ее...

Так Козлов убеждал себя, но чем больше искал мотивов, утверждающих его правоту, тем тревожнее становилось у него на душе.

В комнату снова вошла Надя. Козлов даже обрадовался, что она вернулась.

– Ну? Что скажешь? – спросил он.

– Меня не выпускают. Требуют пропуск.

– Да, да! Конечно! – засуетился Козлов. – Позабыл. – Он протянул ей пропуск и, когда Надя взялась за краешек этого маленького листка, не сразу выпустил его. – Тебе все ясно? Или, может, имеются какие-нибудь вопросы? – сам не зная, зачем это понадобилось ему, спросил он. – Все ясно?

– Ясно. Как на ладони.

Глава тринадцатая

– Маликов, тебе письмо! – окликнул Семена часовой, едва он вошел в дом.

– Мне? – удивился Семен. Письма он ни от кого не ждал и подумал, что его просто разыгрывают. – Давай, если не шутишь.

– А ты сначала угадай, от кого.

– Как мне известно, покамест на свете нет такого человека, которому нужно писать мне.

– Вот и неправда. Выходит, не все тебе известно, – подшучивал часовой. – И не просто так себе письмо, а секретное. От симпатичной барышни. Велено из рук в руки передать. На, получай, Корнеева самолично отдала.

– Корнеева? – Семен взял аккуратно прошитый суровой ниткой, сложенный вчетверо листок бумаги. Прочитал адрес – ему. Почерк Нади. Но что случилось? Почему вдруг Надя решила писать ему вместо того, чтобы поговорить при встрече или же спросить, если надо? К тому же они виделись утром. И вечером увидятся. Может, что-нибудь срочное? Тоже не верится.

– Ну, как, что она пишет – объясняется? – подзуживая, спросил часовой.

– Да так, дела, понимаешь, – неопределенно ответил Семен и побежал к себе наверх.

В комнате было холодновато. Обручев, стоя на коленях, разжигал голландку. Он высек самодельным кресалом огонь и, тужась до синевы, старательно дул в пеньковый очесок.

– Трудишься? Давай, давай, – бросил Семен.

Он сразу заметил, что у студента не совсем ладно получается – от дутья из печной дверки выхватываются едкие клочья дыма, по оческу пробегают искры и тут же гаснут, а пламени нет, как и не было. Обычно в подобных случаях Семен приходил на помощь и. высмеивая нерасторопность студента, живо расправлялся с непослушной печкой.

Сейчас он прошел к своей постели, достал из-под изголовья бритву, осторожно разрезал нитки и, развернув листок, прочел записку. Прочел и не сразу понял ее смысл. Уж очень непонятное было в той записке. Нет, конечно, понятное, но такое, во что Семену трудно было поверить. Всего несколько строчек, а в них столько сказано, что можно навсегда голову потерять. «Сеня, – писала Надя, – у меня так сложилась жизнь, что я должна уйти отсюда. Меня вызывали в ревтройку, к Козлову. Отобрали оружие и исключили из отряда. Я так понимаю, что оставаться мне нельзя, и потому ухожу. Будь здоров. Надя».

Семен еще раз прочел записку, уже не для того, чтобы глубже понять ее, а в надежде найти в ней что-то новое, чего он не заметил в ней сразу.

– Сергей! – вдруг осипшим голосом позвал он Обручева. – Ты Надьку сегодня видел?

Обручев, не поднимаясь с полу, взглянул на Семена, тот уставился куда-то в сторону, держа в руке лист бумаги.

– А в чем дело? – настораживаясь, спросил Обручев.

– Я говорю, Надьку ты видел или нет?

– Когда?

– Ну, сегодня, сегодня!

– Видел. Утром. – Обручев понял: что-то произошло, и не совсем обычное. Но что? – А почему ты так взволнован?

– А днем? – не обращая внимания на вопрос Обручева, спросил Семен.

– Я совсем недавно пришел. Перед тобой. Видишь, даже печку не успел растопить.

– Знаешь что, Сергей, – подойдя к Обручеву, сказал Маликов, – если до утра меня не будет, передай эту вот бумажку Петру Алексеевичу. Можешь? Или погоди, не так. Без бумажки... Просто скажи ему, что я подался в ревтройку, к Козлову. И все.

– Но ты ведь был у него?

– Еще разок схожу. Только теперь по собственной воле, без вызова. Наступать буду я. – Семен достал из кобуры наган, сунул его в карман шинели и направился к выходу.

– Ты хоть скажи, что случилось? – окликнул его Обручев.

Семен задержался у полуоткрытой двери, решая, говорить или же помолчать. Как там ни считай и что ни думай, а сам факт не очень-то приятный для Нади. Все же молчанием делу не поможешь, да и случившегося ото всех не скрыть, а может быть, даже и не следует скрывать.

– Надю из отряда исключили.

– Да не может быть! – удивился Обручев. – Почему?

– Не знаю. Ну, мы еще посмотрим, куда хромая вынесет. А Надьки нет. Ушла! Понимаешь?

– Куда?

– Не пишет.

Семен выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью. Прыгая через несколько ступенек, он в два-три шага очутился внизу и, узнав у дежурного, что комиссара Кобзина все еще нет, бросился к комнате Нади.

Обычно, когда она уходила из дому, то запирала дверь.

Сейчас на двери замка не было. Неужто дома? Семен прислушался – за дверью тишина. Постучал – отклика нет. Постучал громче – молчание. Значит, в комнате никого. Почему дверь не заперта? Похоже, ушла совсем. Вот, мол, вам комната, занимайте, пользуйтесь, а мне она не нужна...

Семен открыл дверь.

Все вещи были на месте, как будто Надя и не собиралась покидать своего жилья, а временно отлучилась и, того и гляди, с минуты на минуту может войти.

Но что в таком случае означает записка?

Семен торопливо достал Надино письмо, прочитал еще раз. Нет, конечно, все так и есть, как пишет Надя. А из своих вещей она не взяла почти ничего, потому что, может быть, и самой деваться некуда. Да, пожалуй, так оно и есть. Но куда она могла удариться? В какую сторону? Не написала. Даже намека нет. А могло так быть, что ей и сказать-то нечего?! Вполне. И все это натворил Козлов! Ничего, разговор с ним впереди!

Семен увидел огрызок карандаша. Наверное, Надя им писала эту записку. Написала и бросила карандаш на стол. Семен повертел его в руках, положил в нагрудный карман гимнастерки. Здесь же на столе лежал и знакомый замок. Маликов взял его, вышел из комнаты и, долго не раздумывая, запер дверь, а ключ спрятал в карман. Тут он впервые подумал о том, что Надя написала письмо ему, а не кому-либо другому, даже не комиссару Кобзину, которого очень уважала, – Семену это было хорошо известно, – а именно ему. Значит, он у нее все-таки самый доверенный человек. А потому он должен ей помочь. Обязательно! И, может быть, она надеется на его помощь, ждет...

«Правильно, Надя, жди, я тебя выручу; если понадобится – головы своей не пожалею! Но вот где тебя искать? Ах, ты, дура, дуреха, ну почему ты хотя бы одним словом не намекнула, куда легла твоя дорога? В какую сторону?»

– Ты видел Корнееву, когда она уходила? – спросил Семен часового, отдавшего ему письмо.

– Чтоб самолично – не видел. Не я тогда дежурил. Мне сменщик передал. И сказал, что Корнеева велела вручить тебе в собственные руки.

Семен заспешил в ревтройку. Что будет говорить там, он пока не думал, лишь твердо знал, что до тех пор, пока не увидит Козлова, – жизнь ему будет не в жизнь.

У входа в ревтройку Семена задержали, потребовали пропуск, но он сказал, что идет по поручению комиссара Кобзина, и его сразу же пропустили.

– А, старый знакомый! – Козлов дружелюбно улыбнулся, словно забыв о том, что допрашивал Семена и был с ним не очень-то мягок. – Ну, что там у тебя? Докладывай, с чем прислал Петр Алексеевич?

Семен подосадовал, что сослался на Кобзина – уж очень доверял ему Петр Алексеевич, и он никогда еще не пытался воспользоваться дружбой комиссара. Но теперь уже поздно раскаиваться, что сделано, то сделано.

– Я насчет Нади Корнеевой.

Козлов бросил короткий беспокойный взгляд.

– Если точнее?

– Правда, что ты, товарищ Козлов, обезоружил ее, выставил из отряда и вообще послал к чертям собачьим?

Козлов помолчал.

– К чертям не посылал, не имею такой привычки... А вообще – все остальное правда.

– За что ты ее так? А?

– За форштадтские фокусы.

– Из-за Рухлиных? – удивился Семен. – Понятно. Значит, боишься обидеть контриков? Так?

– Прежде чем говорить, надо разобраться, кто контрик. Вот так-то, Семен Маликов. Она что – твоя невеста?

– Может, и невеста, только это тебя не касается и к нашему разговору отношения не имеет. Видали, нашел на кого нападать – на девчонку! Ты почему меня из отряда не попробовал выставить, были-то мы с ней вместе.

– Да потому, что все это ее затея, а ты влип, как кур во щи.

– Попытался бы со мной так, – еле сдерживаясь, сказал Семен.

– Заработаешь, и не то будет.

– А ты меня на бога не бери, товарищ Козлов! Понятно?

– Ну вот что, я знаю твою резвость и весь твой характер – хватит! Не до того мне.

– Подожди, товарищ Козлов, ты мне объясни, пожалуйста, почему хватит? Почему тебе не подходит мой характер? Потому, что не очень-то пугаюсь тебя?

– Нечего ловить на слове. Довольно! – прикрикнул Козлов. – Здесь тебе не посиделки, а ревтройка.

– Потому и «довольно»? Ты это хотел сказать? Не получится, товарищ Козлов! Ревтройка должна революционную правду защищать...

Козлов не дал Семену договорить.

– Правильные твои слова! За этим и прислал тебя комиссар Кобзин? Или еще что есть?

– Больше ничего!

– Будь здоров, топай. С Кобзиным я сам поговорю.

– Нет, товарищ Козлов, с комиссаром Кобзиным лично я буду разговаривать. А к тебе не посылал меня Петр Алексеевич. Я сам!

– Сам?! – Козлов поднялся за столом. – Да знаешь, что за такое может быть?

– Не интересуюсь! Между прочим, могу сказать, ничего мне не будет. А тебе так номер не пройдет. Говоришь, надо разобраться, кто контрик? Ты! Самый настоящий!

– Я прикажу арестовать тебя за контрреволюционную провокацию. Руки вверх! – Козлов хотел выхватить из кобуры наган, но его опередил Семен.

– Оружия не трогай! – потребовал он, направив на Козлова револьвер. – Даю слово, пристрелю! Ты садись, пожалуйста, на свое место и ответь мне на один вопрос, как человек ответь! Где Корнеева?

– А мне откуда знать? – нехотя сказал Козлов. Он понимал, что попал в довольно неприятную историю, и думал сейчас только о том, как бы получше и побыстрее выпутаться из нее. Единственный путь – избавиться от Маликова. Но как? Угрозы на него не действуют, арестовать невозможно. Вообще, конечно, ужасно глупо все получилось. И к тому же этот парень, которого в отряде знали если не все, то очень многие, знали как смелого и честного красногвардейца, возможно, в чем-то прав. «Не слишком ли я строго поступил с Корнеевой?» – думал Козлов.