Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Но перед его глазами снова возникла толпа форштадтских казачек, сплошь запрудившая улицу перед домом, где находилась ревтройка. Они кричали о том, что в Форштадте стало невозможно жить от грабителей, что грабят никакие не бандиты, а красногвардейцы, наперебой рассказывали о налете на казаков Рухлиных. Назывались и фамилии налетчиков. Козлов во всеуслышание заявил им, что в красногвардейском отряде нет и не будет места ворам, мародерам и грабителям.

Он вызвал на допрос братьев Рухлиных, они не совсем охотно подтвердили, что да, на них был совершен налет, что у них увезли воз сена, причем их всячески оскорбляли, называли беляками, грозили расстрелом, хотя они не пошли за атаманом, а, поверив обещаниям красных, остались дома. Теперь они уже и не знают, кому верить и как быть дальше. И не только они, а и многие другие,

Козлов пообещал во всем разобраться, успокоил их и, отпуская, заверил, что виновные будут наказаны. Тут же вызвал Семена Маликова и, поговорив с ним, понял, что за ним нет особой вины. Но надо было сдержать свое слово, чтобы хотя немного успокоить разбушевавшихся форштадтских казаков. Под влиянием этой сложной обстановки он и пожертвовал Корнеевой, племянницей бывшего сотника, купца Стрюкова. Небольшая потеря для революции, во всяком случае – меньшее из зол. И, не ввяжись в это дело Маликов, можно бы махнуть рукой и забыть.

– Так вот, повторяю: ничего мне не известно, где сейчас Корнеева. Я никуда ее не посылал, ничего ей не поручал. А за свои поступки я сам отвечаю перед своей совестью, перед партией и революцией.

Оба так разгорячились, что не заметили, как дверь приоткрылась и в комнату тихо вошел комиссар Кобзин.

– Как ты отвечаешь, не мое дело, – сказал Семен. – А насчет Корнеевой я тебе так скажу: неправильный твой поступок, товарищ Козлов. Неправильный! И учти, если с ней что случится, то только ты будешь виноват, и я тебе этого не прощу. Понял? Я все расскажу Петру Алексеевичу и попрошу, чтоб тебя судили! И будут судить! А не осудят, я сам тебя прикончу. Своим судом! Понял?

– Мне сдается, Маликов, раньше ты не увлекался анархизмом, а сейчас угрожаешь Козлову самосудом, – это как понимать? – спросил Кобзин.

Семен и растерялся и обрадовался.

– Петр Алексеевич, так вы только послушайте, что придумал товарищ Козлов!

– Ты о Наде Корнеевой? Слышал. Ее надо найти и вернуть. Обязательно! Это я тебе поручаю.

– Товарищ Кобзин, ты не все знаешь, – начал было Козлов, но комиссар прервал его: – А не наоборот ли?

– Нет. Что знаю, то знаю, – убежденно сказал Козлов. – Да ты садись.

– Потопчусь немного, ноги замерзли.

– Вот ты сказал сейчас Маликову – анархия! И правильно сказал! Настоящая анархия получается. Что хочу, то и ворочу! А законность где?

– Подожди, – остановил его Кобзин.

– Нет, Петр Алексеевич, сначала ты подожди. Выслушай меня! В Форштадте Корнеева устроила бандитский налет со стрельбой, грабежом...

– Да никакого грабежа там не было! – возмутился Семен.

– Ты подожди, не рвись в пекло поперед батьки! Все там было! Сено увезли? Увезли. А этот герой, – Козлов кивнул на Семена, – помогал ей в этом добром деле. И без того о нас всякие плетки плетут, когда нет ничего, и то говорят – было невесть что, а тут... Никуда от правды не уйдешь. За такое надобно по рукам бить и к стенке ставить. Ты знаешь, Петр Алексеевич, что за этих самых Рухлиных весь Форштадт поднялся? Может, только этого нам и не хватало? Говоря по совести, – сказал он, непримиримо взглянув на Семена, – тебе тоже следовало бы ввалить горячих. Ну да уж проехало, заворачивать не стоит.

– А ты все же попробуй заверни, – не выдержал Семен, но Кобзин остановил его жестом.

– Рухлиными ты занимался? – спросил он Козлова.

– Само собой. Внимательно допрашивал. А почему ты об этом спрашиваешь?

– Уточняю. И что они, эти Рухлины? Твое мнение?

– Белое офицерье, Петр Алексеевич, – выпалил Семен. – Я по соседству с ними жил. Гады! Они чуть не прихлопнули Надьку Корнееву.

– Офицеры. Это верно. Но не удрали с атаманом. Дома остались. А это для нас, я так понимаю, уже кое-что значит, – сказал Козлов, не обратив внимания на последнюю фразу Маликова.

– И что же именно? – спросил Кобзин.

– Зачем такие вопросы? – обиделся Козлов. Он почувствовал за простыми словами Кобзина что-то невысказанное и забеспокоился. – Мы же не собираемся воевать с теми, кто складывает оружие. Так?

– Да, конечно, – согласился Кобзин и, словно размышляя, повторил: – С теми, кто сложил оружие, воевать мы не собираемся... Но проверять их должны. – Он устало опустился на стул и, будто между прочим, сказал: – У Рухлиных сегодня был обыск, нашли пулемет, три винтовки, гранаты, патроны... Вот так. – И к Семену: – Ступай, Маликов. И свою Надю обязательно найди. Это мое поручение! Задание!

Глава четырнадцатая

Когда Надя вышла от Козлова, на улице бушевала метель, ветер гнал густые тучи колючего снега.

Надя шла против ветра, не замечая его, шла медленно и ни о чем не думая.

Очутившись у ворот стрюковского дома, она остановилась, огляделась, соображая, зачем же шла домой, и тут в памяти в какое-то короткое мгновение сразу возникло все то, что произошло в ревтройке; но, странно, оно вспомнилось как что-то давнишнее, смутное, происшедшее с ней, но не с нынешней, а тоже давнишней, и нисколько не касающееся ее теперешней, стоящей у калитки перед домом, где находится штаб. Впервые после встречи с Козловым она подумала о том, что должна немедленно решить, как ей быть дальше. Хотя Надя и сказала Козлову, что проживет без отряда, сейчас она чувствовала себя, как никогда, одинокой и не знала, что предпринять, где искать выход.

Может, все-таки поговорить с Кобзиным? Только не просить, – мол, не сердитесь, Петр Алексеевич, сама понимаю, как плохо поступила, и так далее, а просто рассказать ему все-все?

С таким решением Надя и вошла во двор. Часовой у калитки беспрепятственно пропустил ее, только спросил, не замерзла ли в такую метелицу, и, весело подмигнув, сказал:

– А то могу со всем моим удовольствием погреть. Полушубком не только двоих – троих укутать можно.

– Мне сегодня без полушубка жарко, – ответила Надя. – Ты лучше вот что скажи, Петр Алексеевич у себя?

– С утра уехал. Обещал вернуться к вечеру... А у тебя гости! – Увидев удивление на ее лице, часовой таинственно сообщил: – Бабаня к тебе пришла.

– Правда?

Надя обрадовалась. Она не виделась с бабушкой Анной с тех самых пор, как старуха вместе с Ириной уехала из дому и потом поселилась в монастыре. Надя не раз пыталась пробраться туда, но в монастырь посторонних не пускали боясь, как бы посетители не занесли тиф. По крайней мере так было сказано Наде. И вдруг бабушка Анна явилась сама! Даже не верилось!

Надя со всех ног бросилась в свою комнату. Там было натоплено, прибрано. Бабушка Анна сидела у стола и мыла картошку.

– Бабуня! – вскрикнула Надя и, не раздеваясь, как была в платке в шубейке, кинулась к ней.

Когда первый порыв радости прошел, бабушка стала расспрашивать Надю, как ей живется при новых властях, не обижают ли...

Случись эта встреча еще вчера, у Нади было бы чем похвалиться, порадовать старуху: ей доверили большое, важное дело; а сегодня она не находила слов – не рассказывать же ей, в самом деле, о том, что вытурили из отряда. Но и обманывать не хотелось, и Надя промолчала.

Пытливо поглядывая на нее, бабушка Анна завела разговор о другом – стала рассказывать, как живется в монастыре.

– Тишина там и благодать. И богу есть когда помолиться. Работать, конечно, и в монастыре надо, ну, так разве можно жить на белом свете не работаючи? И порядок там настоящий: мать игуменья строгая, никому спуску не дает. В миру, говорят, не то княгиней была, не то и еще бери повыше. А народу сколь в монастырь просится – конца-краю нет. И бабы, еще совсем молодые, и девки не хуже тебя, а уж старух – сосчитать невозможно! Так оно и понятно: голодно, холодно, страждущих множество, а деваться некуда, вот народ и валит валом. Помарать с голоду кому охота?

– И берут? – поинтересовалась Надя.

– Совсем мало. Только девок, молодых да здоровых. И то с большим отбором.

– А я приходила к тебе, бабуня. Даже в калитку не впустили! В оконце поговорила со мной монашка. Ни в монастырь, говорит, ни обратно никого не велено пускать.

– Истинная правда, все как есть, – подтвердила Анна. – Окромя как по нужному делу, и то с благословения матушки игуменьи, ни один человек за ворота не выходит.

– Ну, а ты как выбралась?

– А что я? Тоже по делу. От самой настоятельницы. Нас, должно, человек десять старушек, а то и больше, послала она к мирянам со своим благословением и упредить такожде, что вскорости, в воскресенье, пойдем крестным ходом от самого монастыря и по городу. Чтоб люди знали и встречали.

Заметив, что Надя, слушая ее, думает о чем-то своем, бабушка Анна сказала:

– Ты от меня чего-то таишь, внученька. Должно, плохо тебе, а сознаться не хочешь. Или я тебе чужая, или добра не желаю? Я с тем и зашла к тебе, чтоб помочь, ежели что...

– Ничем ты мне, бабуня, помочь не сможешь... – начала было Надя и замолчала.

– Аль беда какая случилась? – насторожилась Анна.

– Никакой беды, бабуня... Просто уйти мне отсюда надо.

– Притесняют или что?

– Не в этом дело.

– Ежели так, айда со мной в монастырь!

Надя через силу улыбнулась.

– Да я, бабуня, пока что не собираюсь в монашки.

– А разве тебя кто неволит к святому постригу? Небось думаешь, как в ворота монастырские вошла, так уже сподобилась монашеского чину? Люди допрежь в трудницах походят, послух примут, а уж только потом, коли бог сподобит, и на стезю праведную встают.

– Ты вроде бы совсем по-монашески говорить научилась. Все слова какие-то старинные, – подметила Надя.

– На церковный лад. С кем поведешься, от того и наберешься. Сама-то я не замечаю. Сказала, ну и сказала, бог с ним. А насчет моего совета ты бы подумала: в трудницы монастырские. Как оно дальше пойдет, видно будет. Что касаемо работы – сидеть сложа руки не приходится, весь день на ногах.

– У Стрюкова зато ты много сидела.

– То-то и оно, – согласилась бабушка Анна. – Только, я тебе скажу, ни о пище, ни о питье в монастыре думать не приходится. Живешь на всем готовом. Приняли бы меня, старую, навек бы там осталась. Не оттого, что жизнь повстречала хорошую, а место костям нашлось. Ну, а тебе-то совсем другая стать, пересидела бы пока что; вся эта смута, сказывают, недолго будет.

Надя задумалась.

– Не возьмут меня, – не без сожаления сказала она. – Да Ирина Ивановна первая бунт поднимет.

– Что ты?! Никто даже слова противного не скажет! – горячо возразила Анна. – Все обговорено. Я даже с матушкой игуменьей толковала. А допрежь того с Ириной Ивановной советовалась. Спервоначалу и слушать не стала, на дыбки взвилась. Потом подобрела: «Ежели что, давай, – говорит, – веди, а то там с красными совсем может с путя сбиться».

– Что же это Ирину так круто повернуло на путь истинный? – насмешливо спросила Надя.

– А ты, Надечка, тому диву не давайся. Ее и узнать-то нельзя, совсем смиренная стала, – с искренней убежденностью, радостно сообщила Анна. – И созналась мне однажды, что есть, говорит, такая дума, может, насовсем в монастыре остаться, в стороне от мирских греховных дел и суетности.

– Что-то не очень верится, – возразила Надя. – Ну, да то ее дело. А вот я, если можно, и в самом деле пойду с тобой, бабуня. Не все ли равно, на кого работать – на игуменью или же на Ивана Никитича? Деваться мне, бабуня, некуда.

– Ну, ежели так, то и собирайся. Опять вместе будем, вот и слава богу, – обрадовалась Анна.

Увидев на вешалке солдатскую шапку с красной лентой и серую шинель, она подошла поближе, взяла в руки полу шинели, пощупала.

– Чье?

– Мое.

– Так во всей этой амуниции и ходила по городу?

– Надевала.

– Туда с собой не бери, – решительно заявила старуха.

– Я и сама понимаю, – согласилась Надя. – Да и вообще не хочу брать ничего лишнего. Пускай тряпье тут останется. Не велика ценность, никуда не денется.

– Выходит, намерена в обрат податься?

– Никто не знает, как оно там все обернется, – уклончиво ответила Надя.

– И то правда, – согласилась бабушка Анна.

Она взяла с плиты чугунок, не снимая крышки, слила воду. В комнате поплыли клубы пара, вкусно запахло вареной картошкой.

– Поедим скорехонько и пойдем, чтоб времени не терять! – торопливо собирая на стол, говорила бабушка Анна.

Она покрестилась в угол и, заметив, что Надя села к столу, не перекрестившись, сказала:

– И молиться, должно, позабыла?

– Не позабыла, а как-то так, в голове другое, – нехотя ответила Надя и, не поднимаясь с места, тоже перекрестилась, взяла дымящуюся картофелину и, обжигая ладони, перекидывая ее с одной на другую, стала снимать тонкую податливую кожуру.

– А там без молитвы – ни-ни! Строгость, скажу тебе, агромадная, – поучающе говорила бабушка Анна. – Туда, в монастырь, люди для того и собираются, чтоб, отречись от мира греховного, предаться посту и молитве. Так что ты, Надечка, не позабудь этого, чтоб каких ни то разговоров непотребных не вышло.

– Все будет хорошо, бабуня, и ты за меня не бойся, сама знаю, куда иду... А Ирина тоже молится?

– В церкви, ежели тебе сказать, даже с колен не встает. И все поклоны отбивает. Одета она в церкви во все черное, ну, словом, как взаправдашняя монашка.

– А работает? – поинтересовалась Надя.

– Чегой-то делает, а что – не скажу. В келье я убираюсь. Я к ней приставлена, вот и обихаживаю.

– Значит, она и там за хозяйку?

– Ирина Ивановна не сама себе дело выбрала. Каждый живет, как указано по монастырскому уставу, – пояснила бабушка Анна. Она еще что-то рассказывала о тамошних порядках, но Надя уже не слушала ее.

Ей внезапно пришла в голову мысль, что если она вот так, вдруг, уйдет, исчезнет, никому не сказавшись, то это может вызвать тревогу в том же ревкоме – шутка ли, был человек, и вдруг его не стало. Конечно, теперь она не в отряде, но все ж таки... Нет, так нельзя уходить. А поговорить с кем бы то ни было, просто взять и рассказать о том, на что она решилась, Надя не могла.

«Надо написать записку».

Бабушка Анна стала поторапливать.

Надя достала листок бумаги, карандаш и, задумавшись, склонилась над столом. Что написать, она приблизительно знала, а вот кому адресовать, не могла решить. Вначале ей хотелось написать студенту. Пусть это письмо будет прощальным; хотя Надя не собиралась писать в нем ничего, кроме делового, ей казалось, что если письмо получит именно Сергей Шестаков, то он поймет все-все, что она могла бы написать ему, но не написала, поймет и то, что этим письмом она прощается с ним. А Семен? Написать Шестакову и ни слова не сказать Семену? Это значит обидеть его. А Семен этого не заслужил. Да и не в этом дело! Все-таки Семен – лучший ее друг, и, пожалуй, никто так близко к сердцу не примет ее беды, как он.

Она торопливо набросала несколько строк, не перечитывая, свернула записку вчетверо, на одной стороне старательно вывела имя и фамилию Семена. Ни конверта, ни клея не было, и ей пришлось прошить письмо суровой ниткой.

Наскоро собрав необходимое, Надя увязала все в небольшой узелок. Бабушка Анна посоветовала запереть дверь – Надя только рукой махнула.

Она оставила у часового записку и попросила его не забыть отдать Семену Маликову. Часовой заверил Надю, что все будет сделано как положено.

– А сама-то ты куда собралась, товарищ Корнеева? – полюбопытствовал он.

– Далеко, отсюда не видно, – нехотя ответила Надя. – Будь здоров!

Она хотела было передать привет комиссару Кобзину, но удержалась. Он, должно быть, хорошо знает о всех ее бедах, и не стоит ей набиваться с приветами.

Вышли за ворота, и на душе у Нади вдруг стало так тревожно, так тоскливо, что в пору было вцепиться себе в волосы и завыть, закричать или удариться головой о каменный забор.

Глава пятнадцатая

– А вот и наша келейка, – сказала бабушка Анна, когда они, миновав десятка два дверей с обеих сторон сводчатого коридора, остановились у самой, последней. – Тут мы и обитаемся с Ириной Ивановной. Давай-ко входи, Надюша.

Они вошли в небольшую комнату, длинную и узкую, чуть пошире окошка. Почти половину ее занимал деревянный топчан с подушкой поверх серого шерстяного одеяла. Над топчаном, ближе к углу, висел простой работы киот и несколько небольших икон в нем. Перед киотом горела бронзовая, потемневшая от времени лампада с синим стеклянным стаканчиком. Деревянный стол, покрытый нитяной скатертью, а поверх нее куцей клеенкой, две табуретки, тряпичная дорожка на полу – вот и вся обстановка кельи. Хотя Наде не доводилось бывать не только в монашеских кельях, но и вообще в монастыре, она иначе и не представляла себе жилье монахинь, как небольшие, полутемные комнаты, где нет ни одного лишнего предмета. Поэтому бедность бабушкиной кельи нисколько ее не удивила. Да, конечно, в монастырских кельях и не должно быть иначе.

– Это моя постелька. А Ирина Ивановна там, – шепотом добавила Анна, указав на дверь в соседнюю комнату.

– Разве в келье по одному человеку?

– Да как тебе сказать, и по одному, конечно, есть, ну, а больше все ж таки не в одиночку живут: на троих, а то и на четверых одна келейка. Даже и шестеро бывает, там, где просторнее, места поболе. Тут уж как матушка хозяйка назначение даст.

– Мне тоже к ней придется?

– Ну, а как же? Она над всем хозяйствует. Ей такое поручение и доверенность от игуменьши.

В это время дверь из соседней комнаты медленно распахнулась, и вошла Ирина. Остановившись у порога, она каким-то непонятным взглядом окинула Надю, то ли не сразу узнав ее, то ли пытаясь найти в ее лице да и во всем облике что-то новое, какие-то перемены, происшедшие за последнее время. А Надя, взглянув на Ирину, даже немного растерялась – такой не совсем обычной, почти незнакомой показалась ей хозяйская дочь: лицо побледневшее, волосы гладко причесаны, уложенная в небольшую корону коса; черное, из простой ткани платье еще больше оттеняло белизну лица. Обута в черные высокие гусарки, на плечах мягкий пуховый платок. Надя сразу узнала его, этот платок недавно связала бабушка Анна.

– Значит, пришла? – спросила Ирина и, не дожидаясь ответа, добавила: – Правильно сделала. Очень правильно. Делать там тебе совершенно нечего. Сама решила?

– Бабушка уговорила.

– Вот уж не предполагала! Убедить тебя не очень-то просто. Должно быть, у красных сладкого мало?

– А где оно сейчас – сладкое? – неопределенно ответила Надя.

– Да, конечно. В общем не будем вдаваться в подробности. Хорошо все то, что хорошо кончается. Главное, что ты оттуда вырвалась.

– Вырваться было не так уж трудно, никто не держал, – усмехнулась Надя.

– Тебе сейчас надо пойти к матери игуменье. Человек она старый и больной, почти никого не принимает, но ты ступай. Она знает о тебе. Я просила. Нрав у нее строгий, даже суровый, на слово резка. Ты не все там принимай близко к сердцу, обидное пропусти мимо ушей. И заходи ко мне, я буду у себя. Будь со старушкой повнимательнее. Попасть к ней многие считают за большое счастье.

Ирина ушла к себе, а Надя, проводив ее взглядом, невольно подумала: «Бабушка Анна права, Ирина действительно изменилась до неузнаваемости». Ее забота – ее разговор с игуменьей – чем все вызвано? Нет, Ирина никогда не отличалась добротой и мягкостью характера и, сколько Надя помнила ее, всегда держалась на расстоянии.

– Пойдем, сведу к матушке Анастасии, – заторопила Надю старуха.

Игуменья жила в небольшом особняке, стоявшем в глубине двора за церковью и скрытом каменной стеной от постороннего глаза и любопытства досужих посетителей, еще не так давно толпами приходивших в монастырскую церковь.

Надя слышала, что в монастырь приезжают издалека из-за матушки Меланьи, юродивой прорицательницы, предсказания которой, как несла молва, всегда сбывались. Советы блаженная Меланья давала неохотно, но почти на все случаи жизни. Она говорила так, что ее слова можно было принять за несуразицу, и многие, не разгадав смысла, уезжали по домам ни с чем; одни считали, что не сподобились понять блаженную, другие перестали верить в ее мудрость и прозорливость, но, боясь прослыть еретиками, об этом никому не говорили и продолжали, как и все прочие, распространять среди неискушенных всевозможные легенды о ясновидице. Многие горожане ходили в монастырскую церковь, чтобы послушать хор. Он был настолько хорош, что его приглашали в кафедральный собор города, когда вел богослужение архиерей. Во время таких служб попасть в собор почти невозможно, и тогда вокруг каменной ограды собора выстраивалась цепь конной полиции, а бывало и так, что дежурил еще и казачий наряд.

Наде все же довелось однажды послушать монастырский хор. Это было в тот год, когда они с бабушкой Анной поселились у Стрюкова. Ирине тогда исполнилось семнадцать лет, она ехала в Петроград учиться, и в честь ее проводов Стрюков заказал в своей церкви торжественный молебен, на котором пел знаменитый монастырский хор. Это пение так потрясло Надю, что во время богослужения она расплакалась.

Церковный сторож Трофим потом говорил Наде, что это прощальное молебствие влетело купцу в немалую копейку и что лишь хору Иван Никитич отправил столько продовольствия, что им можно было год прокормить не один десяток сирот. Надя не понимала тогда, что, говоря так, дедушка Трофим осуждает Стрюкова за расточительность и бессердечие, она была рада, что Иван Никитич не поскупился для хора. И все же ей казалось, что то чудное пение, которое ей посчастливилось тогда услышать, нельзя ни оценить по достоинству, ни купить.

Она слышала много рассказов о монастыре, о его богатстве, о монахинях-праведницах, об игуменье матушке Анастасии. Это при Анастасии маленький женский монастырь, откуда монашки, чтоб не помереть с голоду, ходили просить подаяние, разбогател и стал известным далеко за пределами Южноуральской губернии. На том месте, где прежде стояла убогая деревянная церковка с подслеповатыми окошками да прижалась к земле небольшая часовенка, теперь высятся каменная церковь, сестринский корпус в два этажа и всякие хозяйственные постройки, да столько, что незнакомому человеку средь них и заблудиться нетрудно. Монастырская усадьба обнесена высокой каменной стеной. И все это появилось благодаря стараниям матушки Анастасии, рачительной хозяйки, строгой и справедливой игуменьи.

Шагая рядом с бабушкой Анной по неширокой тропинке, прорытой средь высоченных сугробов и, видимо, только что расчищенной от снега, Надя думала о том, что сейчас ей доведется увидеть эту самую игуменью, бывшую не то княгиней, не то графиней, неизвестно по какой причине ушедшую от шумной жизни.

Неподалеку от дома игуменьи им встретилось странное существо; казалось, что это не человек идет, а медленно движется копна грязных разноцветных лохмотьев.

Надя хотела было спросить, что это за страшилище, но бабушка Анна опередила ее:

– Блаженная мати Мелания! – низко поклонившись, прошептала она, торопливо посторонясь и потянув за собой Надю, чтоб освободить тропинку и пропустить юродивую.

Копна тряпья поравнялась с ними, и Надя разглядела под лохмотьями морщинистое лицо. Она поймала на себе мимолетный взгляд задумчивых, грустных глаз – самых обыкновенных, какие встречаются у нормальных людей.

– Благослови, мати Мелания! – молитвенно скрестив руки на груди, попросила бабушка Анна.

Юродивая прошла мимо, не обратив на старуху внимания.

Тогда бабушка Анна трусцой подбежала к ней и со слезами в голосе запричитала:

– Мати Мелания, милостивица, не гневись, не о себе прошу. Внучка моя, сиротинушка, только сегодня пришла во святую обитель, ее благослови!

Юродивая остановилась, помолчала, затем подошла к Наде и, взяв ее за подбородок, приподняла голову.

Надя увидела грязную, покрытую струпьями руку и невольно содрогнулась.

– Ах ты, раскрасавица, невеста Христова, – неожиданно мягким, ласковым голосом запричитала юродивая, потом грозно прошипела что-то непонятное и, пристально глядя на смутившуюся Надю, погрозила ей пальцем. – Дурочка, дурочка, дурочка! – часто-часто зашептала она и, прыгая с ноги на ногу, удалилась.

Когда она скрылась за сугробами, Анна радостно перекрестилась:

– Славу богу, не прошла мимо. И остановилась и слова доброго не пожалела!

– А если бы не остановилась, тогда что? – полюбопытствовала Надя.

– А то, что, стало быть, могла отказать нам в благословении. Все говорят – не к добру это, примета есть такая, – пояснила Анна. – Ну вот мы и у места, – с беспокойством оглядываясь, сказала она, когда подошли к крылечку дома игуменьи. – Иди, Надечка, иди с богом!

– Разве ты не пойдешь? – удивилась Надя.

– Что ты, что ты? – в ужасе замахала руками старуха. – Да разве можно идти незваной?

– Так и меня никто не звал.

– Об тебе Ирина Ивановна побеспокоилась. Ты на нее и ссылайся, – посоветовала бабушка Анна. – И еще тебя прошу, Надечка: ежели случится, услышишь от матушки Анастасии какое-нибудь слово, ну, какое не по душе тебе – помнишь, об чем Ирина Ивановна говорила? – ты уж не кипятись, внученька. Мы грешники великие и, может, не того еще заслужили перед господом. Не так что – промолчи. Худо от того не будет.

Бабушка Анна перекрестила Надю мелким торопливым крестом и заспешила прочь, словно боясь, что ее могут увидеть здесь, у места, где быть ей не положено.

Надя проводила ее взглядом и с неспокойным, встревоженным сердцем поднялась на крыльцо.

Глава шестнадцатая

Дверь оказалась запертой. Надя постучала. В сенях сбросили с петли железный крюк, отодвинули засов.

Из-за полуоткрывшейся двери показалось строгое морщинистое лицо, похожее на мужское. Глаза смотрели пристально и недоброжелательно.

Бывают на свете люди, повстречавшись с которыми, не только теряешь охоту говорить, но испытываешь желание поскорее пройти мимо. Такой была и эта монахиня.

Надя невольно подумала о том, что не напрасно отзываются не очень лестно о характере матушки Анастасии, если она выбрала себе в прислужницы этакую страхолюдину.

– Вам чего? – простуженным хриплым голосом спросила монахиня.

– Мне надобно к матушке Анастасии.

– Нету, нету. Поздно. Завтра приходи. Только пораньше.

– Что, матушки нет дома? – спросила Надя.

– А я и не говорю, что нет дома. Матушка игуменья у себя в покоях. Только они скоро станут на молитву и тогда никого к себе не пускают. Ни единой душеньки! Так что – с богом...

Дверь захлопнулась.

Надя постояла на крылечке, раздумывая, как же ей быть? Ведь бабушка сказала, что необходимо повидаться с игуменьей, иначе и на ночь могут не оставить. Конечно, лезть напролом – не лучший выход и вряд ли он приведет к чему-нибудь хорошему.

Надя решила возвратиться к бабушке и посоветоваться с ней. А потом вдруг озлилась на себя за свою нерешительность – ей сказала два слова эта страховидная монахиня, а она и лапки сложила.

Надя постучала в дверь более решительно. Опять послышалась знакомая возня, и показалась та же физиономия.

– Ну, чего еще надобно? – на этот раз грубо спросила монахиня.

– Мне к матушке Анастасии.

– Так я же вам поясняла... – начала было монахиня, но Надя прервала ее:

– Игуменья знает обо мне. Доложите.

– Все так говорят. Каждый превозносит себя превыше башни Вавилонской. Как доложить, фамилия как?

Надя назвалась и с неохотой добавила, что о ней говорила с игуменьей Ирина Стрюкова. Монахиня ушла, но вскоре вернулась и пригласила Надю войти. В небольшой прихожей с пушистой ковровой дорожкой на полу она велела снять верхнюю одежду и стряхнуть снег с обуви.

– Иди за мной.

Они прошли анфиладу богато обставленных комнат с мягкой мебелью, коврами и картинами, развешанными на стенах, обитых дорогими шелковыми обоями. Надя успела заметить, что все картины были религиозного содержания. В переднем углу каждой комнаты висело по нескольку икон, а перед ними горели лампады, и их свет, отражаясь в драгоценных камнях богатых окладов, сеял разноцветные искры.

Тут не было ничего похожего на ту келью, в которой жила бабушка Анна. Эта роскошь и бьющее в глаза богатство поразили Надю, и она невольно подумала о том, что неплохо живется в монастыре матушке игуменье.

– Здесь келья нашей наставницы. – Монахиня остановилась перед закрытой дверью, мгновение помедлила, затем, осторожно постучав, приоткрыла створку. – Благословите, матушка, привела девицу.

Надя не слышала, что ей ответила игуменья.

– Войди. Просят, – приказала ей монашка, сложив кулачками руки на груди и покорно опустив глаза.

Надя, прикрыв за собой дверь, оглянулась вокруг. Она стояла в просторной, светлой комнате с окнами, расписанными морозным узором. Как и в келье бабушки Анны, здесь была самая необходимая мебель: деревянная кровать, венские стулья, небольшая этажерка с пустыми полками; лишь на верхней стояли несколько томов в потертом кожаном переплете. В углу висела небольшая икона простого письма, перед ней, как и в остальных комнатах, горела лампада. Напротив кровати возвышалась голландская изразцовая печь. В печи пылал огонь. На полу у голландки лежало несколько березовых поленьев. Почти посреди комнаты стояла плетенная из ивняка качалка; в ней сидела с книгой в руках еще не старая женщина, одетая во все черное. Только на плечах ее лежала белая пуховая шаль.

Хозяйка встретила Надю пытливым взглядом карих глаз.

– Здравствуйте, матушка! – негромко сказала Надя и вспомнила наказ бабушки поклониться игуменье в пояс. Она хотела сделать такой поклон, но вместо этого едва-едва склонила голову.

– Подойди, дитя мое, – сказала игуменья.

Надя подошла. Она все время чувствовала на себе пристальный взгляд игуменьи, и от этого пронизывающего взгляда ей стало как-то не по себе.

– Ты родственница Ирины Ивановны?

– Дальняя.

– Она мне говорила о тебе.

Надя подумала, что, будь иначе, разве она находилась бы здесь? Интересно, что могла сказать о ней Ирина? А впрочем, не все ли равно...

– Замерзла?

– Нет, не очень.

– Возьми стул и садись. Я люблю посидеть у огонька. И приятно и думается легко. Подвигайся вот сюда, поближе. – Игуменья указала место рядом с собой, но так, чтобы ей было видно лицо Нади. – Ну, рассказывай.

– О чем?

– О себе. Зачем пришла в обитель?

– Не знаю, – неохотно ответила Надя и добавила: – Просто так.

Игуменья усмехнулась.

– Просто так, дитя мое, ничего не бывает. Всему есть причина, и всему, что дано свыше постичь разуму человеческому, можно дать объяснение. Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– Семнадцать, – почти нараспев повторила игуменья и вздохнула. – Лучшая пора юности. И ты решила посвятить себя богу?

– Как? – не понимая, спросила Надя.

– Но ты собираешься постричься в монахини?

– Нет, – не задумываясь, решительно возразила Надя. – Я пока еще ничего не решала.