Текст книги "Крылья беркута"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Надя ждала, что игуменья начнет уговаривать ее, и была немало удивлена, когда она сказала:

– И правильно, дитя мое. Спешить в таких серьезных вопросах не следует. Надо все обдумать, проверить свои мысли и сердце, и только тогда, когда поймешь, что у тебя нет иного пути, кроме как путь служения господу, а все мирское не несет тебе радости, только тогда вставай на стезю избранных. Ведь ты еще не готова к такому подвигу?

Надя промолчала.

– Прежде надо пройти искус положенный. – Игуменья задумалась, потом вздохнула, поднялась с качалки и направилась к печке.

Надя догадалась, что она собирается подбросить дров, и хотела опередить ее, но игуменья не разрешила:

– Не надо, не надо, я сама! Очень люблю подкладывать в жаркую печь сухие березовые дрова, они красиво загораются, вдруг, сразу. Огонь начинает бушевать, безумствовать, и, если приглядеться к пламени, оно окажется разноцветным. А когда пристально и долго смотришь, создается иллюзия, будто пламя живое.

Игуменья присела на корточки и долго смотрела, как огонь, взвихрившись, жадно накинулся на бересту; береста корчилась, свертывалась, и оттого пламя бушевало еще больше, постепенно обтекая, обволакивая поленья со всех сторон.

Надя чувствовала себя неловко, вроде была здесь лишней, однако сидела, понимая, что уйти нельзя.

Игуменья не спеша поднялась. Подойдя к Наде, опустила руку ей на голову и несколько раз ласково провела ладонью по волосам. Надя ничего подобного не ожидала, растерялась и не знала, как ей быть, как дальше держать себя.

– Много ты хлебнула горя, девочка.

– Я?!

– Детство без родителей не бывает счастливым. – Игуменья отошла к окну, постояла в задумчивости.

Теперь Надя увидела – она еще не стара, на лице не заметно морщин, оно кажется совсем моложавым. Росту она была выше среднего, а может, это только так казалось из-за черной длинной одежды до полу.

– На беду нашу, – продолжала игуменья, – многие люди живут по законам волчьим. Забыли бога и его святые заветы. Жадность и зло царят в мире. И редко кто протянет руку помощи сирому, калеке или же вдовице. Тяжелые времена достались на нашу долю. Люди оставили бога и предались во власть дьявола. Сохранить свою душу в чистоте и непорочности – вот к чему надо сейчас стремиться и единственно этому подчинить свою жизнь. И что есть жизнь? Мимолетное пребывание на земле. Мимолетное! И стоит пожертвовать им во имя жизни грядущей, вечной и радостной! Счастлив тот, кто изберет на земле путь верный, но тернистый. Впрочем, я обо всем этом говорю не потому, что думаю – ты не слышала подобного, и я хочу наставить тебя на путь истинный, – нет! Просто пришли в голову грустные мысли. Ты ведь училась в гимназии? Значит, все это слышала от законоучителя. Любила читать?

– Что?

– Вообще.

– Очень.

– Каких же ты писателей знаешь?

– Да многих. И Пушкина читала, и Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Мамина-Сибиряка, Шеллера-Михайлова, Гончарова... Конечно, не все их сочинения – отдельные произведения.

– Прочесть все книги так же невозможно, как объять необъятное. Человеку сие не дано. Ну и какие произведения тебе особенно понравились?

– Трудно сказать.

– Ну, нет, – возразила хозяйка, – этого не может быть. У каждого человека, я имею в виду людей начитанных, есть свои любимые писатели, книги, герои. Я, например, не раз перечитывала Тургенева. Читаешь – и кажется, будто вдыхаешь нежный аромат.

– Мне тоже нравится, как он пишет.

– А Базаров?

– Особенно Базаров.

– А Рудин?

На лице Нади появилась снисходительная улыбка.

– Не знаю, что ответить... Он много болтает. И я ему не верю. Не люблю таких.

– Но Базаров? Он не менее болтлив.

Надя хотела было горячо вступиться за своего любимого героя, но сдержалась, сообразив, что здесь не место для литературных споров и что пришла она совсем не за этим. Все же оставить вопрос без ответа было неловко.

– У него другой характер.

– Сильная личность? Да?

Не поняв, то ли игуменья навязывает свое мнение, то ли пытается уточнить, как же она относится к предмету беседы, Надя сказала то, что думала:

– Да, у него сильный характер.

– Тебе такие нравятся?

Наде показалось, что в голосе игуменьи послышалась неодобрительная усмешка.

– А что хорошего, например, в Илье Обломове? Противный слизняк.

– Да, конечно, – согласилась игуменья. – Но это уже крайность, другая крайность.

Если есть другая крайность, то, надо думать, должна быть и еще одна... Надя хотела спросить, что же она считает первой крайностью, но не решилась. Да и не к чему затягивать этот случайно возникший разговор. Поскорее бы уйти отсюда. Хорошо матушке игуменье заводить длинные беседы, – она сидит в тепле и будет сидеть, никаких у ней житейских треволнений, живет, как ей хочется, как вздумается...

– А я перечитывала Толстого, «Войну и мир».

Игуменья взяла отложенную в сторону книгу и не спеша стала листать страницы.

Надя удивилась. Она знала, что церковники считали Толстого еретиком, предавали анафеме и отлучали от церкви. Об этом много говорили, когда она училась в гимназии.

– Большим талантом наделил его, своего слугу, диавол, на искушение человекам. Сладка его песнь, и сладок яд в ней, сладок и смертоносен... Не тело человеческое губит, а душу.

Игуменья замолчала, словно заглядевшись на пылающий в голландке огонь.

– Я скажу матери хозяйке, чтоб не посылала тебя на работы трудницкие, – добавила она совсем другим тоном.

– А как же? – насторожилась Надя.

– Ты при мне будешь. Если, конечно, согласна. Нет, не горничной и не послушницей; – добавила игуменья, поймав встревоженный взгляд Нади. – Будешь приходить читать мне. – И, словно желая оправдаться перед девушкой, пояснила: – Глаза мои стали хуже видеть, двоятся буквы, сливаются... Пенсне разбила. Достать же другое по нынешним временам невозможно. Надеюсь, ты хорошо читаешь?

– В гимназии «пять» по чтению ставили.

– Ну и прелестно, дитя мое. Приходи ежедневно после обеда. На час, не более. – Она добродушно улыбнулась. – Если я, грешница великая, увлекусь, сама приостанови чтение, невзирая на мои слезные мольбы. Остальное время ты свободна. Отдохни после тяжких испытаний. Читай, книги у матушки хозяйки. Она же тебе и келью укажет. Иди, дитя мое. И да благословит тебя бог!

Игуменья перекрестила Надю и привычным движением поднесла к ее губам свою белую, с голубоватыми венами руку. Наде ничего не оставалось, как приложиться к ней.

– До свидания, – попрощалась она и направилась к двери.

– Да, дитя мое! – окликнула ее игуменья. – Я хотела спросить, да из головы вон. Скажи мне, почему ты ушла... от них, из этого сонмища обреченных?

Надя предполагала, что ее будут спрашивать об этом, но не думала, что вопрос выльется в такую простую, безобидную форму.

– Я не сама ушла. Меня исключили из отряда, – созналась она.

– Исключили?! – Не в силах скрыть удивления, игуменья уставилась на девушку. – Вот как? А я думала... я другое предполагала... И за что же тебя исключили?

Ничего не скрывая, Надя рассказала о Васильевой, о своей встрече с Рухлиными и, как о финале своего заступничества, – изгнании из отряда.

Игуменья нахмурилась.

– Боже мой, какие жестокие люди...

Словно забыв о Наде, игуменья чуть толкнула кресло и, слегка покачиваясь, молча сидела с закрытыми глазами.

Надя не поняла, кого игуменья назвала жестокими людьми. Ей казалось, что разговор не окончен, и она ждала продолжения.

– Хорошая у тебя душа, дитя мое, – сказала игуменья. – И мне приятно знать, что твое сердце болит о сирых и обездоленных. А они осудили тебя и отвергли! Нужно иметь вместо сердца камень в груди, чтоб осудить ближнего за добрые его дела. Грустную повесть ты мне поведала. Нет, не каждый согласится войти в тот вертеп. Я так думаю, что рано или поздно ты ушла бы оттуда. Сама. – Игуменья остановила на девушке вопрошающий взгляд, ожидая ее ответа.

– Не знаю.

– И этот ответ говорит о твоей чистоте, искренности... Я догадываюсь, что могло тебя удержать там. Догадываюсь! Знаю силу этого греховного чувства. Чаще всего оно приносит девушкам горе, страдания... Ах, если бы вы не всегда слушали голос своего сердца, но спрашивали совета и у разума. Я не потому говорю обо всем этом, что хочу поучать, нет! Я старый человек. Да, да, старый человек! Но ведь и мне когда-то было семнадцать лет.

Она откинулась к спинке кресла-качалки и снова закрыла глаза.

– Да, было... – проговорила игуменья, отдаваясь во власть воспоминаниям. – Меня тоже не миновало. Любила... И верила... Бедная глупая семнадцатилетняя девчонка... Моя фамилия в миру, девичья фамилия – Дубовская. Княжна Дубовская... Он был тоже знатного рода. Граф... По поручению государя императора уехал за границу. Невеста ждала жениха... Ах, как я ждала! А он... возвратился с супругой. Торжества, празднества! А я, безумная, молила всевышнего о смерти. Простятся ли мне эти греховные мысли – не знаю... Я нашла свое счастье здесь, в обители... Да, но к чему я все это рассказываю? Не всегда можно слушаться сердца.

Она подошла к голландке, подняла щипцами упавший на пол уголек и стала его рассматривать.

А Надя, удивленная неожиданной исповедью, думала о том, почему именно ей, незнакомому человеку, эта пожилая женщина доверила свою тайну. И еще подумала, что игуменья не так уж и строга, как о ней рассказывают. «Видимо, ее трогают чужие беды и горести, если она поняла меня и оправдала. А вот Козлов – тот не захотел понять, что иначе я не могла поступить: «Жестокие люди»... Да, именно. Ну, а Петр Алексеевич? А Семен, а студент Сергей Шестаков?»

– Сколько раз мне хотелось бежать, – продолжала игуменья, – найти его, чтобы только увидеть. Предел моей мечты! Было. И бесследно исчезло. Нет, след, конечно, остался – воспоминания. Смутные и немного грустные... А чувства не осталось. И я благодарю бога за его милость, за то, что помог мне, вразумил избрать путь истинный.

Надя ушла, так и не поняв, чего ради игуменья затеяла этот разговор. Потом догадалась, что, по-видимому, говоря о ней с игуменьей, Ирина не умолчала о Семене. А игуменья, рассказывая о себе, тем самым предупреждала ее, давала совет. Но ведь она могла сказать все прямо, безо всяких заходов. Могла, но не стала. Побоялась обидеть?

Глава семнадцатая

Сестра Евпраксия, так звали матушку хозяйку, молодая еще, лет тридцати пяти, с красивым, но словно окаменевшим лицом, в отличие от игуменьи оказалась женщиной малоразговорчивой. Она встретила Надю с неприязнью и сказала, что, хотя игуменья велела поселить ее в небольшой келье, ей временно отводится место там, где живут шесть послушниц. А дальше будет видно.

Надя попросила поместить ее вместе с бабушкой.

– Если на то даст свое согласие проживающая там же Ирина Стрюкова, – ответила строгая сестра.

Ирина согласие дала.

Так Надя поселилась с бабушкой Анной.

Она с интересом присматривалась к новой обстановке, к монастырским порядкам. Здесь жизнь текла по установившимся правилам: утром ранняя молитва, завтрак в трапезной, работа по хозяйству до ужина, с перерывом на обед. После ужина отдых, моленье перед ночным покоем и, наконец, сон. Обитель погружалась в темноту и тишину, лишь на хозяйственной половине монастырского двора горело несколько фонарей, да изредка постукивали в колотушки охранницы, как здесь называли караульщиц.

В трапезную собирались все, за исключением больных да тех немногих, кому разрешила игуменья столоваться отдельно. К числу избранных принадлежала и Ирина, пищу ей приносила бабушка Анна.

Сама игуменья почти всегда являлась в трапезную. До ее прихода к еде не прикасались. Она появлялась в сопровождении древнего монаха с копной свалявшихся белых волос и бородой, пожелтевшей от времени; все вставали, монах читал краткую молитву, благословлял пищу, после чего первой приступала к еде игуменья. Трапеза завершалась общей молитвой. И опять же первой поднималась из-за стола игуменья. В трапезной не было слышно разговоров, словно сюда собирались незнакомые или же люди, которым говорить запрещено. Здесь всегда стояла тишина, хотя среди монахинь и послушниц было немало совсем молоденьких девушек.

Надя стала расспрашивать бабушку, почему здесь все такие молчаливые, словно рыбы.

– Не положено. Грех много разговаривать.

– А зачем же тогда у человека язык? – возмутилась Надя.

– Для дела. Язык не помело. Больше молчит человек – меньше греха на душе будет.

– Ну, а если кому петь захочется?

– И поют люди. Ты еще не была на большом богослужении, – так хорошо поют, век слушала бы! Одно слово, благолепие.

– То, бабуня, совсем другое. Не всегда же человек в церкви находится.

– О чем спор? – выходя из своей комнаты, спросила Ирина.

– Да у нас не спор, – сказала бабушка Анна. – О пении толковали.

– Стало быть, все в порядке, если людям хочется говорить о пении. Убери там у меня, – обратилась Ирина к Анне. – И полы надо подтереть.

– Я только вчера... – начала было старуха, но Ирина не стала ее слушать.

– Здесь полы скверные. Надо каждый день протирать.

– Можно, можно и так. Не велик труд, – поспешно согласилась старуха.

– А ты чем собираешься заняться? – как бы между прочим спросила Ирина Надю.

– После обеда пойду к игуменье.

– Это я знаю. А до обеда?

– Пока не решила.

– Здесь не любят тех, кто бездельничает.

– А кто их любит?

Ирина искоса взглянула на Надю, усмехнулась.

– Да, конечно, – сказала она и вышла.

– Почему она допрашивает? Какое ее дело? Не дома, чтобы распоряжаться! – с неприязнью сказала Надя.

– Не принимай к сердцу каждое слово. Мало ли кто что скажет. И то не приходится забывать – Ирина тут почетная гостья.

– Куда это она так принарядилась – полушубок, валенки?

– На хозяйственный двор. Каждый день туда ходит. Иной раз даже после обеда.

– Неужто работает? – удивилась Надя.

– Должно быть.

– А что она умеет делать?

– Видно, находит там дело по себе. Была бы охота, а работы повсюду хватит.

– Удивительно. Убрать за собой и то не может.

– Не надо осуждать. Кому что. У каждого человека своя судьба.

Надя оделась и вышла на крыльцо.

Резвый ветер разогнал тучи. Над монастырем распласталось синее, необычайной яркости глубокое небо. Почти касаясь крыши сестринского корпуса, словно приклеенное к прозрачному своду, висело в небе совсем маленькое, по-зимнему холодное, подернутое желтизной солнце. С крыльца были видны гребнистые сугробы, местами поднимавшиеся выше человеческого роста. Темнели прорытые в сугробах тропинки – они в нескольких местах рассекали на громадные части заснеженный монастырский двор.

Одна тропинка привела Надю к внутренней стене, отделявшей общий монастырский двор от хозяйственного.

Кованые ворота и калитка были закрыты. Надя повернула железное кольцо, чуть нажала плечом – калитка, шурша по снегу, открылась. Надя увидела перед собой женщину в такой же одежде, какая была на Ирине. За спиной у нее висел дробовик.

– Тебе куда?

– Сюда, – ответила Надя.

– Зачем?

– Да так. Посмотреть.

– Нельзя. Не разрешается.

– Почему?

– Потому, что это хозяйственный двор, а не место для гулянья, – недовольно сказала караульщица и, засунув руки в рукава полушубка, стала постукивать нога об ногу, видимо, от крепкого мороза не очень-то защищали и валенки.

Неожиданно у ворот появилась Евпраксия.

– Девица просится на хозяйственный двор, – сказала караульщица, отвечая на вопросительный взгляд матери хозяйки.

– Я не просилась, – возразила Надя. – Просто шла по тропинке и попала сюда.

– У нас без надобности не ходят, – отрезала Евпраксия. – Всяк человек у своего дела.

– И я так пояснила, – пыталась оправдаться караульщица.

– И тебе советую не шататься попусту.

– Мне матушка игуменья разрешила взять у вас книги.

– Меня надо искать в келье, рядом с трапезной. Подожди здесь. Сейчас принесу.

– А Ирина Стрюкова здесь? – поинтересовалась Надя.

– Или Ирина Ивановна велела прийти? – пытливо взглянув на нее, спросила Евпраксия.

– Нет, не звала.

– Не знаю, где она сейчас. Там, где ей положено.

Евпраксия ушла.

– Откуда знаешь Ирину Ивановну? – спросила караульщица.

– Живем вместе.

– Вон чего! А не родня? Сходство большое.

– Двоюродные сестры, – неохотно ответила Надя.

– Оно сразу заметно. А мне Ирина Ивановна как бы учительницей доводится.

– Ирина? – удивилась Надя. Ирина – учительница! Для нее это было полнейшей неожиданностью. – А чему она учит?

– Многому!

Караульщица подмигнула и похлопала по дробовику. Теперь она разговаривала с Надей как с приятельницей, на нее произвели магическое действие слова Нади, что Ирина доводится ей сестрой. – Учимся, так сказать...

– Интересно! А зачем?

– Сама должна понять. Если кто полезет в монастырь, чтоб можно было отбиваться. Вот Ирина Ивановна и учит. – Спохватившись, не сказала ли чего лишнего, караульщица с беспокойством оглянулась вокруг. – Ты, гляди, Ирине Ивановне не проболтайся, что я тебе сказала. У нас это считается за большой секрет. А знаешь, я тебя раньше не видела. В монастыре недавно?

– Совсем недавно. Оглядеться еще не успела.

– На какую работу определили?

– Да так, даже работой нельзя назвать. Матушке игуменье книги читать вслух.

– Вон оно что! Ничего не скажешь, работа не пыльная. А я раньше была на скотном дворе, покамест не было у нас охранки. Теперь в караул хожу.

– Холодно торчать на морозе. Я вот немного постояла, а начисто зазябла, – сказала Надя, с трудом сдерживая дрожь.

– Мы недолго стоим. Два часа – и смена. Что днем, что ночью. Днем не так зябнешь. И повеселее.

– Интересно, почему так охраняется хозяйственный двор?

– Этого не могу сказать, – созналась караульщица, – нам не говорят. Матушка Евпраксия – вот она все знает. И Ирина Ивановна... А я так понимаю: тут склады, анбары с хлебом, опять же погреба. Я в городе давно не была, а сказывают, там голод, люди мрут как мухи. Правда?

– Правда. Особенно дети. Ревком открыл для детей столовую, да разве на всех хватит?

– Нет, ты правду говоришь насчет столовки? – удивилась караульщица. – Мне сказывали, что красные, наоборот, – весь провиант силком забирают и увозят немцу, а тутошний народ пускай подыхает.

– Я сама видела столовку. Даже была в ней. И опухших с голоду видела.

Обе помолчали.

– Вот нахлынут сюда голодающие, выгребут хлебушко и весь харч, ложись тогда и помирай. И всему монастырю конец придет... Тебя как звать-то? – спросила караульщица.

– Надежда.

– А меня Елизавета, Лиза. Дома в детстве Лёзкой звали.

Вдруг она старательно запрыгала на месте и предупреждающе зашептала:

– Идет! Матушка Евпраксия... Ты отвернись, будто совсем и не говорили. Не положено...

– На, читай во славу божию, – сказала Евпраксия, протянув Наде толстую книгу в кожаном переплете с золотым тиснением.

«Жития святых», – бегло взглянув, прочла Надя.

– Понадобится другая, принесешь эту, – предупредила Евпраксия.

Придя домой, Надя увидела, что бабушка Анна собралась мыть полы в келье Ирины. Она быстренько разделась, отобрала у старухи ведро с тряпкой и сказала, что, пока будет жить здесь, не позволит ей ползать по полу и всю домашнюю работу берет на себя.

– Ирина Ивановна никому не велит, окромя меня, входить к ней, – с опаской поглядывая в окно, сказала старуха. – Особенно когда ее дома нет. Страсть не любит.

– Ты же на поясницу жалуешься. Отдохни малость. А с комнатой ничего не случится. Не съем я ее комнату. Пусть спасибо скажет за то, что убираем. Я думала, в монастыре никому нет привилегий, а оказывается, что там, что здесь.

– Не ропщи, Надюшка, благодари бога – притулок тебе дали.

Надя вошла в келью Ирины – просторную комнату на два просвета. Здесь тоже не было ничего лишнего, койка покрыта шерстяным одеялом, только вместо одной тощей, как у Анны, здесь лежали две большие пуховые подушки.

Не желая подводить старуху, Надя поспешно принялась за уборку. Когда она протирала пол у туалетного столика, ее внимание привлекла стоявшая там фотография: на ней была Ирина, а рядом – красивый черноусый поручик. Лицо поручика показалось Наде удивительно знакомым.

Фирменная надпись гласила, что фото сделано в Петрограде, и Надя решила, что это скорее всего один из тех офицеров, которые еще при ней посещали Ирину.

Работа подходила к концу, когда в келью вошла Ирина. Увидев Надю, она нахмурилась.

– Я ведь тебя не звала к себе в работницы или послушницы, – недовольно сказала она.

Надя пояснила, что у бабушки сегодня сильно болит поясница.

Ирина прошла к вешалке, повесила полушубок.

– А из-за тебя сейчас сыр-бор горел, – сказала она, остановившись перед зеркалом и расчесывая взлохматившиеся под платком волосы.

Надя вопросительно взглянула на нее.

– Да, да. Монастырские старицы узнали, что ты была в красном отряде, и так взбесились, кажется, готовы тебя в костер бросить. Игуменья защитила. Не знаю, не знаю, чем уж так ты ей понравилась? Откровенно сказать, и мне пришлось вмешаться, замолвить словечко. – Ирина улыбнулась. – Хвалю тебя, а сама не знаю за что. И главное – хвалить не хочется, через силу. Вот как бывает... Тут есть в монастыре юродивая Мелания. Она больше других шипела. И знаешь, о чем просила игуменью? Чтоб тебя послали к ней в послушницы. Ты видела ее, юродивую?

Наде вспомнилась встреча на монастырском дворе.

– Видела.

– Узнала бы, почем фунт лиха. Не человек, а смердящая язва. Говорят, ни одна послушница долго не живет при ней. Да оно и понятно. В общем скажи мне спасибо.

– А что за болезнь у нее?

– Не интересовалась.

– Вылечить нельзя? – спросила Надя.

– Зачем? – удивилась Ирина, будто Надя сказала что-то непотребное.

– Человек же!

– Ничего ты не понимаешь. Поживешь здесь подольше – узнаешь.

– Но она же больна! И к тому же юродивая.

– Ты о ней не плачь, она такая юродивая, как и мы с тобой. Я на днях слышала, как она торговалась с матушкой Евпраксией. Из доходов, которые поступали в монастырь от встреч богомольцев с Меланией, ей выделяли долю, кажется третью часть. Видите ли, этого показалось мало, потребовала половину. Вот и схватились с Евпраксией. Хотя у нее в банке кругленький счет. А в общем обе такие стервы – перестрелять их хотелось!

Ирина стащила валенки, пристроила их на стул у печки.

– Заканчивай мытье и ступай к настоятельнице. Просила, чтоб ты пришла. Я предполагаю, о чем будет разговор, однако это не мое дело. Словом, сама узнаешь. Но помни одно: настоятельница относится к тебе очень хорошо. В наше дурацкое время это редкость. Советую слов ее не пропускать мимо ушей. Говорю потому, что знаю твой характер.

Глава восемнадцатая

В положенное время Надя уже приходила к игуменье, но та сказалась больной и велела ей прийти дня через два. И вдруг – неожиданность, настоятельница вызывает сегодня. К чему бы это? Ирина-то знает, но не говорит. Быть может, нашли ей новую работу? Ну что ж, Наде никакая работа не страшна. В работе время будет быстрее бежать, а вот так, как теперь, когда девать себя некуда, оно тянется, тянется, и кажется, что нет ему ни конца, ни края.

Как всегда, игуменья встретила Надю приветливо, но спросила, зачем она пришла.

Надя растерялась:

– Разве вы меня не звали?

– Нет.

– А Ирина Ивановна сказала...

– Ах, вон в чем дело! – протянула игуменья. – Нет, я не звала, но вообще разговор был о тебе. Ирина Ивановна заметила, что ты ходишь чем-то расстроенная, задумчивая. Это правда?

Надя не сразу нашлась что ответить. Конечно, всякое бывало. Для веселья да радости у нее пока нет причин, но если иногда становилось тягостно, она таила свою хмурь, чтоб никто не знал, как грустно, одиноко у нее на душе. А вот Ирина разглядела то, что удалось скрыть даже от бабушки Анны. Может, Ирина незаметно следит за ней? Недоброе чувство к Ирине в который уж раз шевельнулось в душе Нади, ведь могла же Ирина хотя бы намекнуть, о чем предстоит разговор с игуменьей.

– Так о чем же ты тоскуешь, дитя мое? – допытывалась игуменья.

– Не знаю. Мне кажется, я и не тосковала. Бывает, задумаешься, и только.

– А ты не смущайся, человеку все свойственно – и радость, и горе, и тоска. В этих чувствах нет ничего постыдного. Скажи, что с тобой, авось и смогу помочь.

– Спасибо. Со мной – ничего.

– Присмотрелась к монастырской жизни?

– Да.

– Может, она угнетает тебя?

– Нет, почему же? – не совсем уверенно ответила Надя, все еще не понимая, куда клонит игуменья.

– Ты мне полюбилась, как дочь. Твоя простота, искренность и непорочность взволновали, тронули меня, и мне грустно становится, когда подумаю о твоем безрадостном сиротстве; хочется как-то помочь, чтоб хоть немного отогрелось твое сердце. Делать так, чтоб окружающие тянулись к тебе с сердечностью и лаской...

Хотя речь ее выглядела немного книжной, игуменья говорила так задушевно и глаза ее светились такой лаской, что Наде захотелось тоже говорить откровенно, чистосердечно, ничего не тая.

– Может, тебе не по душе наши уставные положения, суровость монастырской жизни и хочется уйти от нас?

– Ну, что вы! – горячо возразила Надя. – Я даже не заметила никакой суровости. Мне только времени девать некуда. То хоть читать вам приходила, а последние два дня и этого нет. Вот и я думаю, может быть, плохо читаю?

– Нет, нет, – прервала ее игуменья, – я очень довольна тобой. У меня давно не было такой чтицы. И ты знай – это твоя работа, так она за тобой и останется. Возможно, будут и другие поручения. Возможно... – Игуменья задумалась. – Значит, тебя не привлекает мирская жизнь? За стенами монастыря много соблазнов.

– Не знаю. Меня туда не тянет.

– Мне Ирина Ивановна говорила, что у тебя там остался жених, даже назвала его имя и фамилию. – Игуменья приложила ладонь к ее лбу и, прищурив глаза, задумалась. – Видно, у меня память плохая стала, не могу вспомнить.

– Никакого жениха у меня там нет! – коротко и твердо сказала Надя.

– Жаль, забыла фамилию, – продолжала игуменья, делая вид, что вспоминает.

– Семен Маликов? – подсказала Надя.

– Вот, вот, – обрадовалась игуменья. – Семен Маликов.

– Да он и не жених! Дружили мы с детства. Соседями когда-то были, вот и все. А Ирина Ивановна, не зная, зачем-то наговаривает.

– Она ничего плохого не сказала. Да и вообще, рассуждая здраво, почему бы у тебя и не быть жениху? – Игуменья взглянула на девушку, но, увидев ее хмуро насупленные брови, поняла, что говорить об этом больше не следует.

– Но ты не обижайся, я просто подумала, не здесь ли причина твоей грусти, и решила помочь. Правда, сейчас это не так просто, но все же, если хочешь побывать за стенами монастыря, я могу дать разрешение.

Слова игуменьи удивили Надю. При первой встрече настоятельница тоже пыталась выспросить о женихе, хотя и не в такой открытой форме, как сейчас. Тогда она на своем примере хотела убедить, что все темное, в том числе и любовь, – ничто в сравнении со счастьем, какое находит человек, предавшись уединению в монастыре. И вдруг такой поворот... Непонятно!

– Спасибо, но меня в город не тянет. Нечего там делать, – ответила Надя.

По лицу игуменьи скользнула чуть заметная тень недовольства. Какого ответа она ждала?

– Я рада, что тебе хорошо у нас. Но скажи вот что... Если у меня возникнет необходимость, чтобы ты на время оставила монастырь и снова ушла в мир, ты согласишься?

Надя не совсем поняла, что игуменья имела в виду.

– Пожалуйста. Если это вам надо...

– Я так и думала. Сядь поближе и слушай внимательно. Ты должна вернуться в свой отряд.

Надя широко открыла глаза, ничего подобного она не ожидала. Что это? Похоже на провокацию. Но зачем?

– Да, да, – подтвердила игуменья. – В отряд к красным. Сможешь?

Надя потупилась, но, чувствуя на себе пристальный взгляд игуменьи, отрицательно покачала головой.

– Не спеши с ответом. Подумай сначала. Это необходимость.

– Я не вернусь туда, ни за что не вернусь!

– Если бы у меня была дочь; я бы только ей одной доверила то, что доверяю тебе. Ты можешь спросить: почему? Потому что вижу твою первородную чистоту и верю в нее... Я сказала: вернуться в отряд, но это не значит, что ты должна стать такой же, как они. До нас доходят разные слухи, некоторые из них касаются нашей жизни, монастыря... Повторять их нет надобности. Скажу лишь, что красные вынашивают какие-то ужасные замыслы против нас, против монастыря. Все это, конечно, слухи, непроверенная болтовня. Нам необходимо знать истину, чтобы успеть подготовиться и встретить, быть может, свой смертный час, как подобает.

Так вот зачем звала ее игуменья! Теперь ясно! Вместе с Ириной заблаговременно обсудили все и, зная о безвыходном ее положении, решили послать в отряд шпионить... В памяти промелькнули лица студента Сергея Шестакова, Кобзина, Семена Маликова. Нет, она никогда против них не пойдет и шпионить за ними не будет. Да, ее обидели в отряде, но обидели не эти люди. От них она видела только добро и, конечно, ничего плохого им не сделает. Никогда!

– Ну, что ты решила? – пристально глядя на Надю, спросила игуменья. – Мне кажется, для тебя это не опасно. Ты ведь жила в доме Стрюкова? Можешь вернуться...

– Мне туда нельзя.

– Почему?

– В доме штаб... Комнату, наверное, заняли... И не хочу я туда! – не глядя на игуменью, медленно проговорила Надя.

Игуменья не ожидала такого решительного отпора. Поспешила? Скорее всего... Нужно было немного подготовить девчонку, дать возможность подумать. Но ждать некогда.

– Не понимаю, дитя мое, что тебя тревожит?

– Я туда больше не вернусь, – все так же твердо и решительно повторила Надя.

Она поднялась со стула, готовая сию минуту выйти из комнаты, если не прекратится неприятный для нее разговор.

– Может, я не пришлась к месту? – спросила она. – Может, я лишняя в монастыре?

– Боже мой, о чем ты?

– Мне Ирина Ивановна рассказала, как обо мне спорили и ругали меня старицы. Так зачем же за глаза ругать человека? Это даже нечестно! Лучше все сказать прямо.

Игуменья закусила губу, с ее лица исчезло то выражение доброты и ласки, которое так покоряло Надю. Но это длилось всего лишь мгновение. Снова потеплели глаза игуменьи, подобрел ее голос.

– Мы говорили не только о тебе, все обитатели монастыря на совести у меня и стариц. За каждую душу я отвечаю перед всевышним... Не скрою, возмущению сестер не было предела, когда узнали, что ты пришла из отряда красных, да и как можно, зная это, оставаться спокойной? Красные захватили город, принесли голод и болезни, посеяли войну и смерть. Красные – наши враги! Враги всех, кто носит в сердце имя Христово! Они же безбожники! А ты служила им... Ты пришла оттуда! Так могли ли наши старицы спокойно взирать на твой приход? Ты не глупа, сама найди ответ... Но я не собиралась обо всем этом говорить с тобой, ибо с первой встречи поняла, что душа твоя чиста и на тебе не лежит грех за красных, за их деяния. Я рассказала о тебе старицам, и ни у одной не осталось неприязни к тебе, ни крупицы зла или недоверия... Тебе одной я могла вверить и судьбу монастыря. Мне показалось, что и ты увидела во мне не только игуменью, но и старшего, доброго друга. Или я ошиблась?