Текст книги "Восемнадцатый скорый"

Автор книги: Владимир Муссалитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

XVI

Дорога по льду нам не далась. На вторые сутки мы встретили разводья. Они были так широки, что пришлось пойти в обход, подыскивая более удобное место для перехода. Как ни осторожничали мы там, во льдах, а от беды уйти все же не удалось. Потеряли двух своих товарищей – Новикова и Двуреченского. Новиков в полынью провалился, Двуреченский, спасая его, следом угодил. И мы-то, как на грех, ничем не могли помочь ребятам.

Так, впустую, проплутав четверо суток по льдам, мы и вернулись назад, но только уже втроем: Сорокин, Лобанов и я. В лагере тоже были потери – от воспаления легких умер матрос Клевцов. Старкова же мы, как ни странно, застали в полном здравии. От прежней болезни и следа не осталось.

Старков, видимо, никак не ожидал нас. Он прямо-таки растерялся, завидев нас троих. В этих чертовых льдах мы обтрепались вконец, словно провели там не четыре, а все сорок четыре дня.

– Что же, – словно зовя на мировую, сказал Старков, – придется ждать весны.

Но мира, однако, между нами не получилось. Я бы, наверное, смог ему простить Надежду, но Двуреченского и Новикова простить не мог. И он, конечно, чувствовал это, знал, что я для него враг номер один, что долго нам друг возле друга оставаться нельзя, иначе будет худо.

Слава богу, у меня было занятие – шлюпка, которая и занимала все мое время. Возле этой шлюпки я и пропадал днями, взяв себе в помощники товарища своего Сорокина, да еще Лобанова с Федоровым. Последний, правда, недолго был с нами. Хотя он ни разу не заикался нам о своей болезни, но видели мы, что худо ему и тает он прямо на глазах. Федоров и сам не знал, что с ним. Утром как-то окликнули его, а он не отзывается, подошли, потормошили – мертвый…

Дело между тем потихоньку двигалось к весне. В марте еще держались крепкие морозы, но уже появилось над горизонтом солнце. Пришел конец полярной ночи. Жизнь с приходом весны, тепла пошла веселее.

Шлюпка у нас ладилась. И тех двух месяцев, которыми мы располагали впереди до чистой воды, вполне хватало, чтобы полностью закончить ее. Этой шлюпкой, можно сказать, мы только и жили.

А весна уже щекотала ноздри. Я часто вспоминал свою деревню, представлял, как хорошо сейчас там, какой плотный долгий туман держится по утрам меж хатами, как домовито и серьезно устраиваются в старых ветлах за колхозной конюшней грачи. Мать часто вспоминал, представлял, как выжидает она почтальона, надеясь на письмо. А от меня ни слуху ни духу… Видимо, эти беспокойные ожидания и укоротили ее жизнь. Она и умерла, так и не зная, где я и что со мной. В сорок четвертом, в апреле, ее похоронили, я же в Студеное лишь в августе сорок пятого попал. Годик бы ей подождать…

Мимо рощи, густо пыля, прокатил грузовик. Женщины, стоя в кузове, отчаянно горланили песню, слова которой трудно было разобрать за шумом мотора.

– На обеденную дойку бабы поехали, – пояснил Бородин. – Старкова баба там же. Ты знаешь, что я заметил, у хреновых мужиков бабы, как правило, хорошие. Вот и у Старкова тоже. Чем это объяснить?

Я не располагал подобными наблюдениями. И ничего не мог сказать Бородину. Мне не терпелось узнать, что же все-таки дальше было с ним, как ему с острова удалось выбраться.

Он же медлил, словно нарочно не замечая моего нетерпения. Сорвал травинку и стал пристально рассматривать на солнце, как бы пытаясь разгадать давнюю тайну, не дающую ему уже долгие годы покоя.

– Видишь, всюду жизнь, даже в этой травинке. И человеку это важно знать, чувствовать свою связь со всем миром… А на нашем острове одни сплошные камни были. Зимой и летом, как говорится, одним цветом, одинаково угрюмы. И знаешь, такая тоска порой брала. Хоть вой. Одна отрада – весной над нашим островом птицы появились. Чайки не чайки. Крикливые. Как начнут с утра звонить, будто деньги на камни сыплют.

XVII

– Да, – спохватился Бородин. – Незадолго до того, как нам уйти по льдам, над островом появился самолет. Мы не знали, что это за самолет – опознавательных знаков на нем не было, – но по конструкции догадывались, что он, по всей видимости, немецкий, и потому наблюдали за ним осторожно, стараясь ничем не выдать себя. Самолет тот покружил-покружил над островом, да и улетел ни с чем. Мы решили, что вряд ли он удовлетворится первым осмотром, прилетит еще, и, быть может, даже не один раз.

А вернувшись из своего неудачного похода по льдам, мы узнали, что самолет тот прилетал снова. Сказал это нам Федоров. Первый раз он сообщил это как новость, без вас, мол, к нам самолет прилетал, причем, сообщая это, Федоров мельком взглянул на Старкова, и я не мог не заметить этого хотя и быстрого, но испытующего взгляда.

Старков, видимо решив, что Федоров взглянул на него лишь затем, чтобы пригласить в свидетели, утвердительно кивнул.

Потом уже, когда мы возились у шлюпки, Федоров снова вспомнил про тот самолет, и некоторые подробности его рассказа показались мне интересными. Дело было, как рассказывал Федоров, так: на второй день после нашего ухода Старков взял винтовку и, уже не корчась от боли, а широко на всю ступню ступая, пошел за домик поохотиться на медведей. Следом за ним, по нужде, вышел и Федоров. В эту минуту как раз с наветренной стороны послышался стрекот самолета. Федоров крикнул Старкову, позвав его назад, в домик, но боцман даже не повернул головы, будто и не слышал. Он оставался стоять на открытом месте, в своей заметной на снегу черной одежде, разглядывая из-под руки самолет. И даже, как утверждал Федоров, замахал руками. Самолет сделал еще круг и качнул крыльями.

– Если был немец, – подытожил Федоров, – то, значит, нужно скоро ждать гостей. А в том, что это был немец, я не сомневаюсь. Когда самолет улетел, я спросил у боцмана, зачем он махал ему, ведь он тем самым выдал наше становище. А боцман ответил мне так: надоела, мол, вся эта мотня, скорее бы все кончалось. «Но если это немцы!» – крикнул я. «Ну и что?» – сказал он.

Рассказ Федорова меня озадачил. Не было оснований не верить ему, потому что Федоров всегда слыл за правдивого парня. Посоветовавшись между собой, мы решили смотреть в оба. Хотя подходы к нашему острову и были пока закрыты льдами, но всякое могло случиться.

И мы еще усерднее принялись за свою шлюпку. Заметив наше старание, боцман откровенно удивился: к чему такая спешка. Все равно, мол, раньше июня на такой галере не выгребешь, а до июня еще целых полтора месяца.

– Это уж точно, ждет гостей, – оживился Федоров, беспокойно поглядывая по сторонам.

И надо же такому случиться, – в это время, как нарочно, снова над нашим островом появился тот самый самолет без опознавательных знаков. Не знаю, в каком месте застал он боцмана, мы же поспешили забраться под шлюпку. Хотя, конечно, конспирация теперь была ни к чему. Боцмана, что называется, уже «засекли» и, разумеется, взяли наш остров на учет.

– Боюсь, что они нагрянут сюда раньше, чем мы снимемся с якоря, – предположил, тяжело дыша, Федоров.

В тот день он был, уже совсем плох. Но мы еще не знали, что это его последний день на нашей грешной земле. На следующее утро, как я тебе уже говорил, он умер…

Ну, а мы: Сорокин, Лобанов и я – решили нести дежурство по ночам, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Но как ни старались, а все-таки просмотрели. Взяли они нас беззащитными, как щенят… Вот ведь в чем досада.

– Как же это случилось, Бородин?!

– А очень просто, – невесело усмехнулся он, поднимаясь с травы, отряхивая изрядно помятый пиджак. – Подошла подводная лодка, высадился десант. «Хенде хох!» – и мы, были таковы. Какое там сопротивление! Даже пальцем не успели пошевелить. Так все было неожиданно. Представляешь, на самой заре спящими на нарах взяли. Даже стыдно сейчас вспомнить. Как-никак моряки все-таки, а так дешево отдались.

Он перебросил пиджак через плечо, поднял ногой примятую траву под старой березой. Я взглянул на него и увидел, как тяжко ему вспоминать о случившемся.

– Понимаешь, – сказал он, ступая из тихо трепещущей березовой рощицы на простор поля, – все, решительно все по-другому могло быть.

– Что именно? – уточнил я.

– Да все! Жизнь сама! Если бы удалось уйти к своим, не пришлось бы узнать всего этого позора.

– Ты о плене? – уточнил я, вспомнив в эту минуту предостерегающую мягкую улыбку древнего Арона Моисеевича Певзнера – собирателя морских баталий, когда завел с ним разговор о «Декабристе».

– Да, о нем, – вздохнул Бородин.

– Но ты же не сам, не по своей воле, оказался у них?

Бородин резко обернулся ко мне.

– Но это только сейчас так стали думать, тогда же этого вопроса не существовало. Был в плену. И точка. А как, почему оказался ты там – это мало кого интересовало. И потом, Старков своими показаниями так запутал все, что мне и доказать что-либо обратное было невозможно. По его показаниям выходило, что я намеренно загубил группу, что я еще до выхода на лед обрек ее на гибель своим неверием в успех перехода. Меня спросили: так ли было? Я ответил: да, я был против этого перехода по льду, потому что знал, чем он кончится. Мне тогда сказали: выходит, отказывался выполнять приказ командира. А знаете, что за это по закону военного времени? Я, конечно, знал…

Видишь, каким был тот разговор. По тому, как представил дело боцман, выходило, что именно я сорвал план возвращения нашей группы на Родину, оказания тем самым помощи другим, оставшимся на острове… И, понимаешь, некому было опровергнуть показания боцмана: товарищ мой Сорокин и матрос Лобанов умерли в лагере, капитан ничем не мог помочь делу, что-либо прояснить в нем: из-за долгой болезни у него как бы случился провал в памяти – что-то он помнил, но большей частью путал. Что показывала Надежда – не знаю, хотя, конечно, ее рассказ помог бы установить истину…

Перейдя поле, мы вышли на большак, обочины которого были усеяны яркими папахами татарника. Я подобрал оброненный кем-то прут и принялся ударять по крепкоголовым, мохнатым цветам. Шмели были явно недовольны моим вторжением в их владения, сердито, потревоженно гудя, они поднимались на воздух и начинали выжидающе кружить поодаль.

– А знаешь, что спасло и оправдало меня? – спросил Бородин. – Попытка завладеть пароходом, когда нас решили перегнать в Германию. Я же тебе говорил, с острова нас сняла немецкая подлодка. Месяца два нас мутызгали, не зная куда определить. Потом загнали в концлагерь Тромсе. Это в Норвегии. Надежду от нас отъединили, послали в лагерь для женщин, нас же, мужиков, поместили в один барак. Честно говоря, я боялся, что Старков ссучится, начнет прислуживать немцам. Показалось мне тогда, что имел он такое желание понравиться им. Трудно сказать, какие он себе планы строил, но видно было – хотелось ему судьбишку свою устроить поудобнее. В планах этих его присутствовала и Надя. Помню, как он пластался перед ней, особенно когда понял, что на взаимность немцев рассчитывать трудно, – посуди сам, какую ценность он мог представлять для них? Немцы знали, что она могла пригодиться им, во-первых, как специалист (в своих лагерях они тогда уже широко начали проводить всякие эксперименты на живых людях), во-вторых, как человек, знающий их язык.

Но Надежда от сотрудничества с немцами отказалась, о чем я узнал позже в лагере от наших людей, у которых информационная служба была поставлена крепко. Немцы пытались в качестве пробного шара «выкатить» к ней Старкова, который, видимо, уверил их, что сможет уговорить Надежду. Но у него ничего не вышло.

После лагеря, правда, на старушку стала похожа. Все сказалось – и кормежка, и переживания. Жизнь-то наша в лагере была несладкий. Пленные как мухи мерли. Что ни утро, смотришь, кого-либо за ноги к выходу поволокли. А в лагере этом нам пришлось прокантоваться с июля сорок третьего по февраль сорок пятого, похоронив там Сорокина и Лобанова. Не выдержали ребята ни работы, ни харчей.

Совсем люто мне стало, как один остался, но вскоре познакомился с надежными товарищами и вроде бы духом воспрянул. Стал я крепко за этих товарищей держаться. От них и узнавал все новости, что в мире творится, как там война идет. Новости все эти товарищи в свою очередь узнавали через других людей, что были на воле, через норвежских граждан.

И узнали мы, что дела немцев в том же Тромсе, норвежском городе, плохи. Немцы спешно минируют свой порт, а значит, собираются, бежать. А следом за этой новостью и другую получили – союзная авиация в самой гавани потопила «Тирпиц». От таких вестей мы прямо повеселели, стали ждать перемен и в нашей лагерной жизни. А вскоре и слух просочился: в самое ближайшее время нам придется переменить место жительства, нас якобы собираются перебросить в Германию для работы на одном из заводов. Как узнали наши товарищи, что перевозить нас будут морем, так и решили, не худо бы завладеть этой посудиной. Ступив на борт парохода, мы держали в уме кое-какой план, в который, как будущий рулевой, я был посвящен. По этому плану должны мы были разоружить команду, для чего один из нас должен был незаметно пробраться в трюм, соседний с нашим, где, знали, лежало оружие. Я вызвался на это дело. План наш удался. Мы потихоньку завладели оружием, отличными немецкими пистолетами. А в Зунде, когда пароход шел фиордами, мы разоружили команду. Я встал к рулю. Одних послали в кочегарку, других – в машинное отделение. На мостик взошел наш капитан, который после долгой своей душевной болезни стал помаленьку возвращаться к жизни.

Но, обретя свободу, мы, видимо, излишне торопились. Потому-то уйти нам далеко не удалось. Там же, в фиордах, пароход наш наскочил на камни и пробил днище. Но все-таки несколько часов мы дышали воздухом свободы… И если бы, конечно, не те злополучные фиорды, мы бы пробились к своим. Я уже заметил, что камни встают у меня на пути в самое неподходящее время.

Голос Бородина дрогнул. Вышагивая рядом с ним, я следил за выражением его лица, но он упорно глядел в сторону, и я мог видеть лишь кончик его уха, прижатый серой кепкой, да часть загоревшей щеки, под которой быстро ходили желваки.

– Во время перестрелки, – хрипловато сказал Бородин, – когда отбивались от немецкого катера, мне и повредили руку, а на берегу, в тюремном лазарете, ее и отчекрыжили… Лежал в лазарете, думал, немцы всех нас, к побегу причастных, к стенке приставят, другим в назидание. Однако не случилось, крепко, видать, мы им были нужны. Как-никак на пароходе нас было около тысячи. А для немцев тогда самое пагубное время наступило. Своих рук на военных заводах не хватало, так что на нас, военнопленных, только и надежда была.

Мы вошли в Студеное. Посреди деревенской улицы лежали длинные вечерние тени от домов и деревьев.

– Бородин, – спросил я. – А с Надеждой ты когда последний раз виделся?

– Как освободили нас из концлагеря Лелегаммер. Потом, через полгода, снова встретились, уже в России, когда с каждого из нас показания снимали. Нас тогда троих вызывали – Надю, Старкова и меня. Капитан в это время был во Владивостоке, но и его там, должно быть, тоже навещали, хотя по части островной жизни он был плохим рассказчиком. Так что все карты оказались в руках Старкова. Ну он и старался метать, как ему выгоднее.

– А что же Надежда? – спросил я. – Разве она не могла…

– Честно говоря, я и сам не раз задумывался над этим. Порой даже осуждал ее. Не могла ведь она не знать, не чувствовать, что за человек этот Старков. Не могла же она действительно поверить в то, что, посылая нас на лед, Старков вершит благое дело. Много неизвестных вопросов осталось, потому так и хочется свидеться с ней. Ты вот спросил – отчего, мол, Надежда – там, где нужно это было, – слово за меня не сказала. А может, она что и говорила, да ведь ее слова-то могли и не взять в толк. Ведь и на нее тоже пятно легло. Родители ее в оккупации оказались. И кто-то из них будто даже работал у немцев.

– Ясно! Скажи, а Старкова-то как сюда, в Студеное, занесло? Разве он не знал, что ты тут?

– Может, и не знал. Мир, сам знаешь, тесен. Я его не расспрашивал, почему он наше Студеное выбрал, но так-то, конечно, догадываюсь. Хотя все, может, и дело случая. Тут ведь как у него получилось? Полина – жена его нынешняя – от колхоза на лесозаготовку в Архангельскую область ездила, а он там, кажись, в эту пору сельмагом заведовал. Там и познакомились. Ну и прикатил сюда, следом за Полей. До растраты в райцентре конторой кожживсырье заведовал. А после сюда вот перебрался. Учетчиком на машинном дворе сейчас. Как-то лет семь назад приходил мировую выпить. Выпили, да толку! О том, что делаешь, – раньше нужно думать, а не тогда, когда дело сделано. Э, да что теперь говорить, – невесело усмехнулся Бородин.

XVIII

Под вечер, когда уже деревню начали обволакивать легкие сумерки и по главной улице, густо пыля, тяжело и устало прошли меланхоличные коровы, которых торопливо разбирали по дворам заждавшиеся хозяйки, в дом к Бородину пожаловал Старков. Бородин в удивлении уставился на него. «С чего это его принесло?» – подумал я.

– Здорово вам! – сказал он, встав у двери, загородив ее спиной.

– Привет, – отозвался хозяин, не выказывая особой радости.

– Я к тебе!

– Чем могу служить? – отозвался Бородин, кивком указывая на табурет в углу.

Гость сел, погладил широкой загоревшей ладонью поочередно оба колена:

– Я вот к тебе по какому делу. – Он мельком взглянул на меня, затем вновь перевел глаза на хозяина. – Решил сняться с якоря.

– Это чего ж так? – усмехнулся Бородин.

– Да, чую, житья мне тут теперь не будет. Ты же знаешь, каков Сторосов.

– Знаю. Мужик как мужик.

– Не скажи, – возразил Старков.

– Хочешь сказать – злопамятный. Но я за ним такого не наблюдал. Вот забубенный – это другое дело.

– Но все равно, раз так случилось – теперь пойдет цеплять. Уж лучше подобру-поздорову разойтись. К тому же зовут в Донбасс. У меня там брат двоюродный в Макеевке начальником шахты. Уж, думаю, как-нибудь с квартирой поможет. А пока у него на даче поживем. У него дача зимняя, теплая. У нас таких домов в деревне нет, как у него – дача, – восхищенно сказал Старков.

– Так что же, ты у него будешь за главного садовника, – не удержался, чтобы не подковырнуть, Бородин.

– А чего же не помочь, не чужой все-таки человек, – не понял иронии Старков.

– Ясно, ясно, – сказал в раздумье мой хозяин. – И когда же ты надумал ехать?

– Да на следующей неделе.

– Отчего же так скоро? – удивился Бородин.

– А чего тянуть! Через месяц парню в школу. Надо успеть все оформить. Там не как у нас, все заранее делают. Опять же, Полине надо работу подыскать. Сам знаешь, под лежачий камень вода не течет.

– Это так, – согласился Бородин. – Но у тебя же тут дом, сад. За неделю покупателя вряд ли сыщешь.

– Да я и не буду торопиться. Покупателя на корову нашел. А все там остальное из сада-огорода по осени приеду – уберу. Я тебя вот о чем попросить хочу, – Старков покашлял в кулак, – если тебе, конечно, не в тягость, присмотри за домом.

«Ну и ну», – подумал я, ожидая, что ответит мой хозяин.

– Это как же, сторожем возле сидеть? – спросил Бородин.

– Скажешь тоже, – деланно рассмеялся Старков. – Хоть изредка будешь заглядывать, и то хорошо. Мне кроме тебя и попросить некого.

– Стало быть, доверяешь?

Вопрос Бородина имел потаенный смысл, и Старков, как показалось мне, насторожился.

Наступила тишина.

– Кому ж еще доверять, если не тебе, – нарушил неловкое молчание Старков.

Я видели что шея и лицо его порозовели.

– Как-никак сколько лет знаем друг друга. Подумать страшно. – Старков перевел взгляд за окно.

– Вот именно, – согласился Бородин.

– Мы на севере жизни друг другу доверяли. А тут какая-то хата. Э, господи!

Слова Старкова прозвучали излишне театрально.

Бородин как-то недобро повел плечами, нервно прошелся по комнате, остановился напротив Старкова.

Снова наступила тишина. Я чувствовал: что-то сейчас произойдет. Бородин дышал шумно, грудь его в белой льняной рубахе поднималась высоко. Он волновался, то и дело оглаживая пустой рукав, заколотый крупной английской булавкой.

– Старков, – сказал наконец Бородин, поворачивая свое возбужденное, закрасневшее от прихлынувшей крови лицо, – этот товарищ – журналист. Приехал по моей просьбе из Мурманска, где, помнишь, был приписан наш «Декабрист».

Старков быстро, словно фотограф на съемке, окинул меня взглядом и опустил голову. Во всей его осевшей, плотной фигуре была покорность.

– Я ему все про остров рассказал. Товарищ, видимо, и к тебе еще придет. Так ты тоже помоги ему разобраться в той нашей истории.

Старков кивнул, продолжая сидеть понуро.

В сенях раздался шум. По быстрым скачущим шагам я догадался, что вернулась жена Бородина. Мы переглянулись, Старков поспешно поднялся.

Бородина, словно подталкиваемая кем-то, вскочила на порог, быстрыми юркими глазами оглядела кухню.

– Козы по огороду разгуливают. А они тут посиделки устроили.

Бородин поморщился. И, не говоря ни слова, вышел во двор. Мы – следом. Старков буркнул что-то на прощание и широко, хотя и пришаркивая, пошел к себе. Деревенская улица была пустынна. Хозяйки были заняты дойкой коров, приготовлением ужина, и жизнь на вечерней улице обещала возобновиться часом позже, когда хозяйки, управившись со своими делами, выйдут на завалинки и скамейки, а парни и девчата, громко перекликаясь, пойдут в бригадный клуб, если, конечно, Федя-киномеханик, мотающийся без устали меж деревнями своего куста, привезет новую картину.

Сумерки становились гуще, скрывая поначалу дальние дома, затем подступая к ближним. Была такая минута, когда казалось, будто вся деревня впала в короткое забытье, когда вокруг все стало немо и глухо. Но потом, с огнями, все это, на время потерянное, вновь начало возвращаться в деревню. Снова, и уже крепче, запахло огуречником, мятой, молодыми яблоками, послышались знакомые звуки – многоголосые стенания кузнечиков, шумные вздохи коров за стенами сараев, ленивый перебрех собак вдоль деревни, шуршание в траве юрких ящериц, далекий крик перепелок во ржи.

Я пошел вдоль деревни, чувствуя в душе отраду и легкую сладкую грусть, чувствуя свою неразрывность, слитность со всем этим миром, со всеми его запахами и шорохами, со всем, что живет и дышит под этой старой, но ясной луной.