Текст книги "Восемнадцатый скорый"

Автор книги: Владимир Муссалитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

XVI

Дома Антонину ждала новость. Не отбыв срок, вернулся из санатория отчим, Да не один. Вместе со своим новым товарищем, Константином Сергеевичем, инженером из Пржевальска, с которым успел познакомиться там, в санатории, Рассказывая это, мать озадаченно посматривала то на Антонину, то за перегородку, где, продолжая следовать санаторному режиму, сладко всхрапывали мужчины.

– Просили разбудить, как придешь, – сказала смущенно мать.

– При чем тут я, – махнула рукой Антонина, – пускай себе спят.

Мать поставила перед ней тарелку щей, придвинула хлеб. Антонина видела, что мать чем-то взволнована.

– Гость-то надолго? – спросила Антонина.

– Да и не знаю, – растерянно ответила мать, – он знаешь что удумал? Да ты ешь, ешь. Сосватать тебя решил.

Антонина поперхнулась:

– Вот потеха. Что-это, царское время?

– Я им то же самое сказала, – заслышав легкий шорох за перегородкой, зашептала мать. – Это ж дело не шутейное. Пусть он себе хоть трижды инженер, но если такой, как наш, забулдыга, то он и даром не нужен! А нашего как муха укусила, мол, увидишь, понравится. Придет Антонина – и решим. И уж чуть не за помолвку выпили. И ведь не выгонишь! Неудобно все же, гость, как-никак. Может, он и вправду неплохой человек. Кто знает, глядишь, и судьба.

Мать вопросительно посмотрела на нее.

– Я вижу, они зря время не теряли, – усмехнулась Антонина. – И тебя подготовили.

– Тоже скажешь, – губы матери обидно вздрогнули, – что я, себе враг? Растила, растила, да за первого встречного!

За перегородкой раздался сиплый кашель отчима, и через минуту появился сам с помятым со сна лицом.

– Я так и знал, что пришла, – сказал он, обращаясь к гостю, который, видимо, тоже встал, но не решался выйти.

– Константин Сергеевич, – окликнул его отчим, – хочу вас познакомить с дочерью.

Антонине странно было слышать это слово. Прежде отчим ее так не называл.

– Охотно, – ответил тот, вырастая за спиной Ивана Алексеевича.

Гость оказался рослым, на голову выше отчима, черноглазым мужчиной лет тридцати. Серый в клетку модный пиджак едва доходил до запястья его длинных, крупных рук, которые выдавали в нем человека, знакомого с тяжелой работой. Он, видимо, и сам испытывал неловкость за свои руки, не зная куда их деть. И эта его стеснительность тронула Антонину. Жених был не так уж и плох собой.

– Константин, – представился он, отвешивая на старинный манер легкий поклон Антонине.

«Какие интересы могли свести их?» – подумала она об отчиме и его новом знакомом.

– Ну ты, надеюсь, никуда не торопишься? – спросил с подчеркнутым уважением отчим. – Может, покажешь Константину Сергеевичу город.

– К сожалению, не удастся, – ответила Антонина.

– Отчего так? – осторожно спросил отчим, боясь подвоха.

– Мне сегодня в поездку.

Мать, для которой это в свою очередь тоже было новостью, вздохнула.

– Но мне же писали, что у тебя другая работа, что ты вроде теперь по комсомольской линии? – усомнился отчим.

– То было временно, – пояснила Антонина.

– Так мне надо тебе еще собрать, – забеспокоилась мать: – Что же ты мне раньше-то не сказала?

– Да я сама только утром узнала.

– И никто тебя не может подменить? – спросил отчим.

Обычно Иван Алексеевич равнодушно относился ко всем ее отлучкам, скорее даже испытывал удовлетворение от того, что ее нет дома, что никто не помешает ему при случае покуражиться, а тут такое внимание.

Сборы Антонины были, как правило, недолги. Отчим топтался за спиной.

– Так мы хоть тогда с Константином Сергеевичем проводим тебя, – сказал отчим.

Константин согласно кивнул.

– Если бы мне не на работу, с удовольствием с вами поехал. Вы ведь до Москвы ездите. А я там, признаться, ни разу еще не был.

– Так мы проводим тебя, – повторял отчим. И хотя Антонина была против, все же отчим, Константин Сергеевич, а с ними и мать, пришли к ее вагону.

– Смотри-ка, делегация, – засмеялась Женька, пребывавшая с утра, с той минуты, как узнала, что Антонина вернулась в бригаду, в хорошем настроении. – Да и какие все серьезные, важные. Ни дать ни взять – дипломаты провожают. А это кто ж такой? – поинтересовалась она, завидев Константина Сергеевича.

– Родственник отчима, – сказала Антонина, чтобы не разжигать дальнейшего любопытства напарницы.

Женька подозрительно посмотрела на Антонину, но, видя ее равнодушие к высокому молодому мужчине в сером плаще, стоящему по-родственному между родителями Антонины, видя, как та спокойно попрощалась с ним, поверила. Да у Женьки вроде и не было оснований сомневаться в правдивости слов напарницы. Объявись у нее какой-либо поклонник, она бы уж давно знала.

Поезд тронулся, началась привычная беготня по вагону. Но нынешние их хлопоты ни в какую не шли с зимними, когда приходилось караулить трубы под титаном, чтобы те не прихватило. Примерзнут – беда. Тогда только успевай выбирать воду. Летом тоже Нервотрепки хватает, особенно в разгар летних отпусков, каникул, когда народ валом валит, когда, кажется, все, от пионеров до пенсионеров, лишь бы не сидеть дома, трогаются в дорогу. Тут тоже мороки изрядно. Особенно с «двойниками». Сейчас была относительно спокойная пора, хотя ни одно место в вагоне не пустовало, их направление всегда отличалось напряженностью. Но большинство пассажиров ехало до конечного пункта. Это тоже в какой-то мере облегчало их работу, в нынешней поездке. С тем же постельным бельем меньше возни. И потом, когда пассажиры постоянны, в вагоне больше порядка, чистоты. И еще, как успела заметить Антонина, когда людям приходится вместе делить долгую дорогу, они становятся как бы уступчивей, терпимей друг к другу. И им, проводникам, это тоже с руки.

Собирая билеты, она по давней своей привычке, с прежним любопытством приглядывалась к пассажирам. В большинстве своем это были командированные. Сдержанные, озабоченные своими делами люди. Они, как думалось ей, и поезд-то предпочли другому, более быстроходному виду транспорта, чтобы не спеша обдумать в дороге те серьезные вопросы, с которыми ехали в свои высокие столичные ведомства. Едва успели расположиться, как тут же зашуршали деловыми бумагами, изредка равнодушно поглядывая на привычный пейзаж за вагонным окном, чтобы затем вновь с еще большей сосредоточенностью погрузиться в свои бумаги. Это была знакомая категория неприхотливых, нетребовательных людей, приветливо, как к старой знакомой, обращающихся к ней, и действительно, кое с кем она уже встречалась.

Она собрала билеты, раздала белье, заполнила бланк учета населенности вагона формы ЛУ-72. В титане грелся чай. Все шло своим чередом, без каких-либо накладок, и это радовало Антонину, как радовала ее всякая новая поездка, А сейчас, после долгого перерыва в работе, все воспринималось ею по-иному, с новой остротой. Она с радостным удивлением отметила те перемены, что произошли на дороге за ее отлучку.

Ее веселила свежая зелень листвы и травы, крыши и стены обновленных по весне пристанционных построек.

– Не узнаешь родные места? – смеясь, спросила Женька, видя, как жадно вглядывается она за окно. – Ну смотри, смотри, а я чай понесу.

Антонина взглянула на часы, взяла бланк учета населенности вагона и пошла к бригадиру.

– Все в порядке? – спросил Муллоджанов, пробежав листок.

– Да вроде бы.

– Тебе сейчас как никогда надо стараться, – сказал Муллоджанов, пристально глядя на нее, словно гипнотизируя своим тяжелым, вязким взглядом.

– Почему же только сейчас! Всегда надо стараться, – возразила Антонина. – И почему только мне? Всем надо.

– Ну это само собой, – согласился Муллоджанов, – но тебе особенно! Я-то знаю, что говорю.

На лице бригадира была написана важная многозначительность.

– Да, да! Тебе надо показать себя. Знай, что все зависит сейчас только от тебя самой. Непонятно говорю?. Потом поймешь. И не раз скажешь еще спасибо. Девчонка ты неплохая, все в тебе есть, но прежде чем сделать что-нибудь, хорошенько подумай!

Антонине было ясно, что Муллоджанов намекает на ее тогдашнее выступление. И как ни хитрил Муллоджанов, сейчас, вымащивая новые пути, ход его был понятен: приручить ее, заставить смириться с теми порядками, что завел бригадир в поезде. Грубый к другим, он не видел большой беды в том, если кто-либо из его подчиненных обошелся нетактично с пассажиром. Его заверения незаслуженно обиженному пассажиру разобраться и принять меры оставались, как правило, пустыми словами.

Проводники, хорошо изучившие характер своего бригадира, знали, что Муллоджанова всегда можно умаслить. Откупались, кто как мог, в зависимости от прегрешения – блоком сигарет, любимой бригадиром копченой рыбой, которую выносили к поезду местные жители, опять же, любимым им пивом, которое предусмотрительно брали заранее в вагоне-ресторане. Муллоджанов не брезговал никакими подношениями. От девчат-проводниц Антонина не раз слышала, что он берет и деньги. «А что? Может, и нам стоит дать, лишь бы не цеплялся? – не раз подбивала ее Женька. – Все спокойнее будет». И наверняка бы пошла и дала, если бы Антонина не устыдила ее.

В тесном бригадирском купе было душно и сумрачно из-за опущенной шторы. Приняв привычную дозу, Муллоджанов, полагая, что так будет незаметно, зачастую прибегал к этой светомаскировке.

По шумному дыханию бригадира, по широко расстегнутому вороту рубахи, обильно взмокшему, еще более закрасневшему лицу, Антонина догадалась, что Муллоджанов и теперь под хмельком, и потому так не в меру разговорчив.

– Я вот что хочу тебе сказать, – Муллоджанов промокнул большим клетчатым платком шею, – не надо противопоставлять себя коллективу. Люди не любят, когда кто-то старается быть умнее других. Будь проще, как все. Понимаешь меня?

В ней вновь начала подниматься прежняя злость на этого самодовольного, уверовавшего в свою безнаказанность маленького бая. Девчата иначе за глаза его и не называли. Она с трудом, боясь сорваться, подыскивала слова для ответа. Но помешала появившаяся Кутыргина, давняя пассия бригадира, полноватая, упорно молодящаяся шатенка.

Об их давнем романе знали многие в резерве. Знала и жена Муллоджанова – Фатима, но что могла сделать она, обремененная семейными заботами, пребывавшая в покорном повиновении у мужа. Проворная разбитная бабенка Кутыргина – и это тоже все знали – имела немалое влияние на Муллоджанова.

Кутыргина стрельнула из-под густо подведенных бровей на Антонину, изучающе посмотрела на Муллоджанова и небрежно, будто бригадирское купе принадлежало ей, плюхнулась на диван.

– И что за привычка в потемках сидеть? Или ты из разряда сов? Всерьез, Муллоджанов, отзанавесил бы! А то пассажиры подумают, что ты тут недобрыми делами занимаешься.

– Я думаю так, – Муллоджанов говорил медленно, с достоинством, – все беды только от вас, женщин. От вашего языка. Кого хотите ославите!

– Не надо давать повода, – недобро хохотнула Кутыргина, потянувшись к пачке сигарет на столе.

– Меня учить уже поздно, – в голосе бригадира послышалась строгая нотка. Муллоджанов явно был недоволен тем, что его приближенная берет на себя больше, чем нужно.

Антонина поняла, что ей не следует дольше оставаться в купе, и, досадуя на себя за то, что не ответила должным образом бригадиру, вышла.

Погода за окном резко изменилась. Солнце затерялось где-то в тучах, и то, что несколькими минутами назад веселило и радовало глаз, имело теперь унылый, печальный вид. Наволочь все приглушила, придавила к земле. В вагонах наступило затишье, люди словно бы пребывали в оцепенении. Антонина прошла в свой вагон. Женька успела разнести чай и теперь с интересом рассматривала щедро иллюстрированный цветными снимками журнал. Она любила листать подобные журналы, не утруждая себя чтением.

– В бригадирский ходила? – спросила она, подбирая ноги. – Ну и как он встретил тебя?

Антонина промолчала. Уловив перемену в настроении напарницы, Женька не стала пытать ее вопросами.

– Давай-ка лучше перекусим, – предложила она. – Я такой вкуснятины набрала, Свежего лучку, редиски, даже огурец есть. Вот!

Она сдвинула с миски крышку и, прикрыв глаза, блаженно втянула запах, исходивший от свежей зелени.

– Сейчас баночку деревенской сметанки откроем, картошечку очистим и такой салатик смастерим!

Что нравилось Антонине в Женьке, несмотря на ее взбалмошность, неорганизованность, так это ее постоянный оптимизм, который был как бы защитной оболочкой от всех напастей и бед, что нет-нет да и подкарауливали ее.

Они с охотой съели салат, который и в самом деле получился на славу, с удовольствием попили чайку, умело заваренного Женькой, слывшей большой мастерицей по этой части. В поезде считали, что лучший чай в двенадцатом, у Женьки. И девчата из соседних вагонов не раз прибегали к ним за чайником, притворно удивляясь тому, как это ей удается добиться такого вкуса. Хотя, разумеется, Женька секретов ни от кого не держала, и каждый мог посмотреть, как это делается, как Женька, прежде чем засыпать заварку, обдает чайник холодной, затем горячей водой, как щедро натрушивает в чайник заварку, не забыв бросить туда кусочек сахарку, как, плеснув туда самую малость кипятка, плотно укутав чайник полотенцем, дает ему настояться. «Будь, самовар, еще бы ароматнее чаек получился», – любила пояснять товаркам Женька, полагая, что они и впрямь перенимают ее науку. Но девчата слушали больше для приличия, лишь бы не обидеть простодушную, доверчивую Женьку. Чай же заваривали по-своему. Отдельно для себя, правда не так искусно, как Женька, но все же не так уж и плохо, отдельно для пассажиров, идя нередко на всевозможные хитрости, экономя на заварке, добавляя туда, чтобы придать чаю нужный цвет, – жженый сахар, соду.

– Пакостницы, – ругала их Женька, узнав про те штучки, что вытворяли с чаем знакомые девчата. – Этак можно погубить людей.

– Да что ты, это совершенно безвредно, – объясняли те.

– Все равно, кто вам разрешил делать такое! – не унималась Женька, стыдя их, обещая рассказать бригадиру, но так и не пошла, пожалев девчат, боясь, что им может здорово влететь за это. Хотя, подумав на досуге, решила: сомнительно, чтобы ушлый Муллоджанов не знал о подобном. Наверняка знал и имел от этого определенную выгоду.

– Как ты смотришь, если я часок-другой вздремну? – сладко потягиваясь, спросила Женька. – Дома-то и поспать как следует не пришлось. Всю ночь проворочалась. Бессонница мучила. То ли старость подошла? То ли еще чего?

Женька беспричинно засмеялась, показав чистые, крепкие зубы.

– Ну так я пошла, коль ты не против. Если что, стукнешь.

– Да уж ладно, отсыпайся. Как-нибудь справлюсь, – ответила Антонина.

В купе просунулась вихрастая, чернявая голова.

– Какой вагон, красавицы?

Женька вся встрепенулась при виде высокого худощавого парня. Собиралась уже пококетничать. Но парень спешил и не уделил ей должного внимания. Женьке сразу же стало скучно, и, сцепив на затылке руки, всласть потянувшись, она пошла в свое купе.

Долго быть одной Антонине не пришлось. Всегда найдутся скучающие пассажиры из своего или соседних вагонов. Еще на перроне, перед отправлением поезда, она обратила внимание на поглядывающего с интересом в ее сторону стройного, даже как бы особо выструненного сержанта, со значками во всю грудь. Не иначе как в отпуск собрался парень, решила она. И сослуживцы не пожалели знаков отличий, чтобы их бравый товарищ предстал во всей красе. Ей не раз приходилось слышать подобные откровения. Хотя, как знать, может, этот парень все свои значки сам заслужил. Но все равно можно было бы и поскромнее. Тут явно чувствовался перебор.

Ехал сержант по соседству, в тринадцатом вагоне, как раз у Кутыргиной, но вскоре после посадки объявился в проходе их вагона. Выходя по своим делам, Антонина всякий раз ловила на себе его заинтересованный взгляд. Парень, надо полагать, выжидал удобного момента, чтобы зайти к ней, в служебное купе, и стоило лишь уйти Женьке, как он тут же объявился. Самым удачным предлогом для знакомства он нашел вопрос о прибытии их поезда в Актюбинск. Антонина, конечно, могла бы сказать, что рядом с окном, у которого он стоял, как, впрочем, и в том вагоне, где ехал сержант, висит расписание. Но все же приняла условия игры. Сержант не собирался уходить.

– Можно я посижу у вас? А то одному скучно.

Не дожидаясь ответа, он отодвинул в сторону оставленные напарницей журналы и сел вполоборота к Антонине, как бы давая ей возможность получше разглядеть свои регалии. Среди знакомых значков – гвардейского, классного специалиста, золотого ГТО, спортивных разрядов по трем различным видам спорта, на груди сержанта красовался и непривычный, не виданный ею прежде красивый значок. Орнамент его составляли пять разноцветных знамен.

– Щит, – великодушно пояснил сержант, – учения стран Варшавского Договора.

Значок этот, как, впрочем, и другие, был не просто привинчен или там приколот к кителю. Каждый имел основу из белой роговицы. А комсомольский значок так и вовсе был вмонтирован в анодированную пластинку, из которой восходил стремительный полукруг ракеты.

Довольный тем впечатлением, что произвел на проводницу, парень от нечего делать стал перебирать журналы.

– Хорошая у вас работа. Все время на колесах. Каждый день новое. Лично – по мне. Что толку сиднем сидеть. Я и сам из-за этого на машину пошел. У вас же, конечно, временное. Выйдете замуж, и откатались. Женщине, как говорится, нужно семейный очаг поддерживать… Это у нас вольняк. Недаром мусульмане каждое утро начинают с благодарности аллаху за то, что не родил их женщиной. Но у нас этих пережитков нет. И потом, какой еще женщиной родиться. На другую и не посмотрят. А вам бояться нечего. У вас всегда поклонники найдутся.

– Ну спасибо, утешили! – сказала Антонина.

– Нет, точно, – заверил словоохотливый сержант. – Я по натуре не влюбчивый, а увидел вас… Думаешь, заливаю, – сержант как бы между прочим перешел на «ты». – Нисколько. Была у меня до службы девчонка. Но теперь кранты. Пока я там трубил, к ней другой подкатился. Ребята кричат: ты начисть ему. А он-то при чем. Если кому и чистить – так только ей. Верно говорю! Но я ее, известное дело, не трону. Ты скажешь, зачем я все это плету? А чтобы ты все про меня знала. Это, как говорится, гора с горой не сходится. Скажи, а у тебя парень есть?

– Э, много, сержант, знать хочешь! – усмехнулась Антонина…

– Нет, а все же? Для меня, может, это важно.

– Как не быть. Конечно, есть!

Парень, видимо, надеялся услышать иное. Он не смог скрыть своего замешательства.

– А он чего, по гражданке или как я?

– Как ты!

– Значит, служит?

– Служит!

– И ты ждешь его?

– Жду!

– Тогда ясное дело. Но ты на меня не обижайся. Лады?

– Лады! – в тон сержанту ответила Антонина.

Парень провел рукой по черным, прямо-таки угольным волосам.

– А я знаешь в кого такой? В мать! Она у меня цыганка. Точно! Отец – русский, мать – цыганка. Меня ребята только цыганом и зовут. Ей-бо! Мать у меня по вагонам ходила. Отец вот так же в отпуск ехал, заспорил со своими. Женюсь на цыганке. И женился. Ну мать, ясное дело, не гадает больше. Она в КБО работает. Мастером по пошиву. Две медали. И орден этот… «Знак Почета». Цыгане любят, чтоб блестело. Я вот тоже.

Парень старался подтрунивать над собой, но было видно, сержант гордится и своими лычками и теми значками, что в длинный ряд выстроились на его груди.

– Послушай, я тебе не надоел? Нет? Ну тогда еще малость посижу. Лады? Скучно одному. Можно, конечно бы, и покемарить. Но я спать в вагоне не могу. А ты? Да хотя вам это дело привычное. Вот так коротаете время с болтливыми пассажирами. У каждого там не душа, а копилка всяких историй. А человеку необходимо разрядиться, выговориться. И кому как не проводнику. По крайней мере надежно. С ним и умрет.

Антонина с улыбкой слушала словоохотливого сержанта. И то верно! Чего только не услышишь за поездку, каких историй не узнаешь. Ушел сержант Кардашев, оставив на всякий случай свой адрес, обещая еще наведаться, а к ней пассажирка из третьего купе заглянула, виновато спичек попросила.

– Надо же, десять часов еще трястись, – вздохнула она, возвращая Антонине спички.

– Оставьте у себя. У меня еще коробка.

– Нет-нет, спасибо. Последняя сигарета! Слово себе дала… К матери еду. Не хватало еще, чтобы она о сигаретой меня увидела. Я мать свою и сейчас боюсь. А от этой отравы пора отвыкать. Хорошего мало. Просто дурь на себя напустила. Другие в девках дурачатся, а я в замужестве к этому делу приохотилась. Через свекровь.

Пассажирка из третьего купе зябко поежилась, поглубже запахнула кофту.

– Да вы садитесь, – сказала Антонина.

– И то верно, в ногах правды нет..

В чайнике еще оставалась заварка, и Антонина предложила незнакомке чай.

– Спасибо. Охотно, – отозвалась та.

– Такую свекровь, как моя, – она отхлебнула из стакана, – еще поискать. То, что с мужем не живу – она постаралась. Все ревновала его ко мне. Всякую гадость про меня собирала. Родился сынишка – того невзлюбила. Не в нашу масть, говорит. А в кого же? От кого? Не знаю! Не наш! Не ветром же надуло? Сама стараюсь улыбаться, а слезы помимо воли. И Юрка, муж мой, нет бы слово сказать, дундуком стоит. А свекровь губы поджала и с ударением: «Вот именно, девушка, не ветром надуло». Хотя Юрка-то знал, у меня до него никого не было.

А, думаю, мать честная, неужели я терпеть все это должна. Степку в охапку – и через дорогу, к соседям. Благо хорошие люди – пустили с ребенком. У них и живем. Скоро вот квартиру получим. Видели моего парня? Крупный мальчик – хороший. На следующий год в школу пойдем. А знали бы, как тяжко он болел. Думали, не вытянет.

Антонине хотелось узнать, вернулся ли к женщине муж. Но спрашивать не стала, решив, что этот вопрос может обидеть женщину. Но та и сама ответила:

– С мужем мы так и не сошлись. Крепко его свекровь против нас настропалила. Степку в детсад мимо мужьего дома вожу, муж и не знается с нами. Ну и мы не хотим.

Женщина усмехнулась, хотя ничего веселого в этой истории не было.

– Видимо, опять придется спички просить. А ведь зарок давала. Не к месту все это вспомнилось.

Вставая, она вновь зябко повела плечами.

– Курите здесь, – сказала Антонина. Она редко кому делала исключение. Вагон был для некурящих, и Антонина строго следила за тем, чтобы пассажиры следовали этому правилу.

– Нет, нет, я лучше там. Привыкла украдкой, как пацанка. На квартире нельзя – Степка, хозяева строгие. На работе своих стыдишься, подумают бог знает что. Вот и выискиваешь укромные уголки. И знаете, какое-то особое удовольствие получаешь от тайком выкуренной сигареты. Всерьез.

Выкурив свою сигарету, ушла к себе пассажирка из третьего купе.

Антонина осталась одна. Она любила эти ночные часы, особое ощущение ночной дороги, неустанного движения среди сумрачных гор, пустынных полей, загадочно мерцающих огней неизвестных полустанков, пристанционных поселков, переливающихся электрических пологов больших городов.

Вагон покачивал, убаюкивал, словно бы врачевал души своих пассажиров. Ночью под стук колес всегда хорошо думается. О жизни, о людях, о человеческих отношениях, странностях и закономерностях судьбы. Дорожные знакомства нередко побуждали ее к раздумьям и о своей собственной судьбе. Как все сложится? Будет ли счастлива сама? И что вообще такое счастье? Хорошее здоровье? Любимая работа? Заботливый муж? Достаток в доме? Что у нее есть сегодня? Чего бы желала?

К ночи в вагоне похолодало. С наступлением теплых дней отопление отключали. Днем это не ощущалось, пассажиры, едва сев в вагон, тянулись к оконным защелкам. Но сейчас, на ходу, чувствовался знобящий холодок. Оно и лучше, спать не так тянет. Антонина надела свитер, привычно взглянула на щит. Он показывал, что буксы исправны, давление в тормозах в норме.

Она вспомнила, что собиралась написать письмо Алексею Родину. Сейчас, когда ничто не отвлекает, самое время.

Перед поездкой она купила в привокзальном киоске пачку почтовой бумаги и теперь, вытащив ее из портфеля, села к столу. О чем написать тебе, мил человек? О своей работе? Но она не так интересна. Это у тебя там полеты, занятия по ВДП – сразу и не сообразила, что это значит воздушно-десантная подготовка. Каждый день тебе приходится испытывать свою волю, характер. Ну, а мы – раздаем постели, разносим чаи, убираем за пассажирами. Такие наши будни.

Подумала, и самой скучно стало. Ну и работенка! Так что об этом писать не стоит. Работа наша у всех на виду. Сам не раз ездил в поезде и видел, чем приходится нам заниматься. Рассказать тебе о взаимоотношениях в бригаде? Но ты никого из наших не знаешь, и трудно будет тебе разобраться в наших делах. Да и к чему все это?

Ты спрашиваешь: как я живу? Лучше всего будет сказать: работаю. Видишь, опять о работе. Но что поделаешь, если она занимает большую часть времени, что даже после работы думаешь о ней. У тебя, наверное, тоже так. Хороший, плохой ли день – определяется не состоянием погоды, а тем, как сложились дела на службе. Неурядицы – все вокруг немило, удачно складываются дела – совсем иной настрой. Нужно, конечно, владеть собой. Да не всегда удается. Когда меня с поезда сняли за ту историю со стоп-краном, о которой ты спрашиваешь, и направили в наказание в экипировочную бригаду, думала, сорвусь. Но ничего, взяла себя в руки. А из твоих писем чувствуется, что человек ты собранный, решительный. Это хорошо! Да мужчине и не к лицу быть нюней-матюней. К тому же и твоя профессия не позволяет тебе быть иным.

Я считала, что наше «странствие», как ты это называешь, тобой совершенно забыто. Случайная встреча, каких у каждого из нас немало. Мне казалось, что наше с тобой странствие, хотя ты и пишешь, что не можешь забыть его, не было для тебя особенно приятным, потому мне так трудно было взяться за перо и написать тебе. Но эти твои письма, эти твои визиты к поезду, о которых узнала от своих, ей-богу, сбили меня с толку.

Ну хорошо, мы можем писать друг другу. Но что это даст нам? Я – здесь, ты – там…

Человек ты, видно, рискованный. Прежде чем приглашать в гости, как это делаешь ты, надо хотя бы немного знать человека. А что ты обо мне знаешь? Ты уж, пожалуйста, не делай впредь таких неосмотрительных предложений. А то ведь я легкая на подъем. Возьму и вправду прикачу в твой город. Благо имею раз в году право на бесплатный проезд. Заявлюсь к тебе, да вдруг ты не меня одну вот так, как бы между прочим, звал. Вот и встретимся и почистим твои перышки. Каково?

Антонина улыбнулась, представив себе подобную сцену. Шутка шуткой, но что, действительно, писать этому настойчивому парню из оренбургской «летки», который, несмотря на всю краткость их тогдашнего свидания, тоже приглянулся ей. Ответить нужно. И не только ради приличия. В последнем письме он писал: «Жаль, если мы, так и не успев познакомиться, потеряем друг друга из вида». Разве ей хочется этого? Нет! Так в чем же дело? Она еще какое-то время медлила, разглаживая листки почтовой бумаги, вглядываясь в ночную темень за окном, обдумывая слова, затем решительно взяла ручку и принялась за письмо…

Под утро, в седьмом часу прибежала возбужденная Люба Зайченко из одиннадцатого вагона. Зайчик, как звали ее между собой в бригаде.

– Ой, Тонь, Попов сел в поезд. Месяца три не видели! Болел. И вот снова объявился.

– Ну и что?

Зайчик с удивлением посмотрела на Антонину.

– Привет тебе. Ты же знаешь, какой он? Если у нас с тобой нет безбилетников – это еще ничего не значит. Может, из девчонок кто везет. Ага, вот и Женька идет!

Зайчик тряхнула коротко стриженными волосами, которые делали ее похожей на подростка.

– Женька, слышишь чего? – подступила она к ней, еще не успевшей отойти ото сна. – Попов сел!

– Ну!

– Надо сказать девчатам!

– И не подумаю, – лениво отозвалась Женька.

– Тьфу ты, – рассерженно сказала Зайчик, – да вы что, сговорились? Если Попов кого накроет, нам Муллоджанов житья не даст.

– И что ты, Зайчик, прыгаешь, – усмехнулась Женька. – И почему у тебя за других голова болит. У тебя все нормально? Вот это главное. Иди и спокойно жди.

– Нет, девки, вы определенно с ума сошли, – сказала Зайчик, отправляясь к себе.

Женька, конечно, передала дальше по цепочке весть о севшем в поезд ревизоре Попове. Такая система оповещения была заведена давно, и они тоже следовали ей.

Примерно через полчаса заявился Попов – худой, сутулый, носатый, снискавший на дороге славу несговорчивого человека. Высокий, он всегда смотрел поверх головы, словно обшаривая цепкими серыми глазами верхние полки, словно бы и там предполагал наличие безбилетника. Если с другими ревизорами проводники зачастую находили общий язык – дал червонец, и порядок, – то с Поповым подобные номера не проходили. Был он на удивление строг и принципиален. Найдет безбилетника – сразу же акт. И никакие уговоры не помогут. Проси не проси. Из угощений лишь один чай признает. Выпьет и четыре копейки на столик выложит. Таким вот человеком был ревизор Попов. Многие в бригаде его боялись, лично Антонина уважала Попова. А Женька, так та была польщена вниманием Попова к ее чаям. Верно и то, что ревизор спрашивал чаю лишь у тех проводниц, к которым имел особое расположение, в непогрешимости которых успел убедиться. Но это все равно не помешало Попову тщательно, придирчиво проверить билеты. Рассматривая каждый не спеша, со стариковской основательностью. И лишь удостоверившись, что все в порядке, снял и спрятал в футляр очки, скинул и положил рядом форменную фуражку.

– Чаю, Григорий Саныч? – с готовностью предложила Женька.

Попов согласно кивнул. Был он человеком немногословным, скорее даже молчаливым, что тоже немало смущало проводников.

Женька заварила и поставила перед ревизором стакан своего фирменного чая. Попов поднял подстаканник и с непроницаемым лицом стал рассматривать чай на свет.

– Не нравится, Григорий Саныч? – спросила Женька.

Попов осторожно отхлебнул из стакана. Развернул, надкусил сахар. Чай он пил всегда вприкуску. Женька ждала, что ответит ревизор, но тот молчал.

Была Женькина очередь заступать на дежурство. И, сдав ей вагон, Антонина хотела уйти.

Попов жестом остановил ее.

– Говорят, у тебя были неприятности? Сейчас-то как?

– Да ничего. Все нормально.

Попов согласно кивнул.

– Раз так, слава богу. Отдыхай, дочка.

Не спеша допил чай. Вытащил заранее приготовленные двушки.

– Спасибо, чай у вас хороший.

– Может, еще выпьете? – зарделась Женька.

Попов взглянул на часы, надел форменную фуражку.

– Странный он все же человек, – сказала Женька, когда Попов ушел.

– Ничего странного, – ответила Антонина, – просто такой человек.

– Вот и я про то же!

– Ну я пошла, – сказала Антонина, не имея особой охоты к разговорам. Сказывалась бессонная ночь. Знала по себе, если сейчас не ляжет, потом вряд ли уснет, а вечером вновь заступать на дежурство.