Текст книги "Восемнадцатый скорый"
Автор книги: Владимир Муссалитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
XIV
Март оказался хлопотным. На Антонину неожиданно свалились новые обязанности. Положили в больницу Татьяну Клочкову – секретаря комитета комсомола резерва, неделей раньше ушла в преддипломный отпуск заместитель секретаря Марина Зайцева. В комитете, по сути, никого не осталось. Вызов в партком был для нее неожиданным. Антонина готовилась в очередную поездку со своей бригадой, думала о предстоящем конкурсе, на который заявили ее. И приглашение в партком связывала прежде всего с конкурсом. Зачем еще могла понадобиться она? Но секретарь парткома Долгополов сказал, что ей придется замещать Клочкову, пояснил, что выбор сделан не случайно: она – член комитета комсомола, к тому же отвечает за производственный сектор. Ей, как говорится, и карты в руки.
Она пыталась возразить, – мол, и опыта мало, и то, что произошло в недавней поездке, не дает ей морального права, но Долгополов не принял в расчет эти доводы. Сказал, что от ошибок никто не застрахован и за ошибку она понесла наказание, быть может даже более строгое, чем следовало. Опыт же дело наживное. Одним словом, отказ ее он может принять в том случае, если комсомольская работа ей в тягость. Но ведь это не так? Секретарь парткома хитровато прищурил глаза.
И верно, комсомольская работа ей нравилась. В школе она с охотой выполняла комсомольские поручения. Собирала библиотечку для строителей Камского автозавода, вела с ними переписку. Три года, с седьмого класса по десятый, была в школьной инициативной группе по шефству за инвалидами войны и труда. И выполняла все эти разные хлопотные поручения не по принуждению, а по доброй воле. Придя в резерв проводников, став на учет в первичной комсомольской организации, была уверена, что окажется нужной, полезной, но странное дело, о ней вспоминали лишь тогда, когда собирали членские взносы. Она была удивлена бездеятельностью комсомольской организации, пыталась узнать причину пассивности комсомольцев. Ей говорили о специфике работы. Мол, организация хоть и большая, но мобильной быть не может – девчата все время в разъездах. Это объяснение ее не устраивало. Антонина видела: те немногочисленные мероприятия, что у них проводятся, – ради галочки, ради отчета перед райкомом комсомола. Об этом она и сказала на отчетно-выборном собрании. Ее выступление, как заметила она, встряхнуло многих. Из разных концов слышались одобрительные возгласы: «Правильно, скучно живем». Она посмотрела на президиум и увидела, как переменилась в лице Танечка Клочкова, никак не ожидавшая такого поворота. Антонина видела, как второй секретарь райкома комсомола – худой, чернявый парень в очках – придвинулся к Татьяне, о чем-то спросил ее и что-то стал черкать в блокноте. Потом в своем выступлении он несколько раз ссылался на нее, говорил, что критика справедливая и им пора оживить работу комсомольской организации. На том собрании Антонину выбрали в состав комитета. «Невестке в отместку», – шутили девчата. Да, действительно вышло так. Таня Клочкова, когда зачитывали кандидатуры членов комитета комсомола, при упоминании ее имени глянула на Антонину не без злорадства.
Как бы там ни было, она с охотой, интересом взялась за свою работу, но с каким бы предложением ни обращалась к Татьяне, слышала от нее обескураживающее, остужающее: «Думаешь, это надо?» Клочкову было бесполезно убеждать, потому что она не умела слушать. Надо было видеть ее насмешливые, синие, с серой крапинкой глаза. Антонина не помнила, чтобы Татьяна с кем-то в резерве дружила. Существовала дистанция между ней – освобожденным секретарем комитета комсомола и рядовыми членами. Татьяна кичилась своей должностью. Она скорее чувствовала себя представителем райкома в резерве, нежели наоборот.
Резерв проводников чуть ли не каждый месяц пополнялся новичками. Выйдя замуж, девчата, как правило, подыскивали иную работу, не связанную с разъездами, с длительными отлучками из дому. И это было понятно. Трудно создать крепкую семью, если жена все время на колесах. Было немало случаев, когда девчата, призадержавшиеся в проводницах после замужества, оставались ни с чем. В проводницах и работали в основном лишь те, кто был свободен от домашних хлопот.
Текучесть в резерве была большая. Стабильностью не могла похвастать ни одна бригада. Вхождение новеньких тоже было не простым. Часто случались конфликты, которые держали членов бригады в постоянном напряжении. Бригадиры жаловались на недисциплинированность молодых проводников, те в свою очередь на излишнюю придирчивость бригадиров. Все это требовало серьезного разговора. Потому Антонина и предложила Татьяне Клочковой провести собрание, выслушать одну и другую стороны, выяснить истину, сообща наметить меры, которые бы позволили выправить положение, создать в бригадах обстановку доброжелательства, взаимопонимания.
– Провести собрание? – Клочкова рассмеялась. – Да представляешь ли ты себе, чем это все может обернуться? Собрать десятки людей и столкнуть их между собой, устроить драчку? Этого, что ли, ты хочешь? Тогда как же понимать твое предложение!
Антонина ни разу не видела Клочкову такой сердитой и взволнованной. Разумеется, поговорить о дисциплине, об отношении к делу необходимо. Но зачем выносить все эти дрязги на общее собрание, придавать излишнюю гласность тому, что никак не делает чести их коллективу. Их и без этого найдется кому ославить. А бригады сами в силах разобраться в своих делах. Для того в каждой бригаде и парторг с комсоргом, профорг, общественный ревизор и даже, как она помнит, общественный санинструктор. И глупо раздувать пожар, когда искры раздора сами по себе погаснут. Клочкова осталась довольна этим сравнением. И с чувством явного превосходства посмотрела на Антонину. Но ей было, ясно, что Татьяна просто-напросто трусит, боится, как бы чего не вышло, как бы это собрание не вызвало недовольство администраций. Видя, что ее слова не принесли желаемого результата, Клочкова, прищурив глаза и понизив голос, будто доверяя то, чего не решилась бы сообщить другой, сказала, что подобное собрание может получить кое у кого своеобразное толкование: конфликт между стариками и молодыми. Хотя людей пенсионного возраста у них в бригаде нет, но есть такие, кто запросто годится в родители. А как она, Антонина, усвоила это со школьной скамьи, проблемы отцов и детей у них не существует.
И вот теперь Антонине никто не мешал. Пожалуйста, проявляй инициативу. Но она – странное дело – растерялась, не зная, с чего начать. Все было главным и в равной степени важным. Звонки из Железнодорожного райкома комсомола постоянно напоминали о том, что она должна сделать в первую очередь. Требовали обстоятельный отчет о том, как прошла общественно-политическая аттестация комсомольцев, просили срочно сообщить о ходе выполнения комсомольцами личных комплексных планов, приказывали навести порядок в уплате членских взносов, проверить наличие «мертвых душ», организовать воскресник по сбору металлолома, провести соревнования по летним видам спорта на значок ГТО…
…Всякий раз, входя в комнату комитета комсомола, Антонина опасливо косилась на угрюмый черный телефон. Какое указание последует сегодня? Какие еще данные потребуют от нее? Ее сбивала с толку напористость работников райкома комсомола, она терялась в разговоре с ними, не зная, как ответить на тот или другой вопрос. А райкомовские ребята были неумолимы, требовали отчета по полной форме, в письменном виде. «Но когда же работать? – ужасалась она. – Тут успевай только писать справки да отчеты!» И она впервые пожалела Таню Клочкову, которой вот так же приходилось ежедневно выслушивать разные указания, торопливо принимать какие-то срочные меры по их выполнению, чтобы не попасть в немилость перед райкомом комсомола. Не такой уж легкий хлеб, как казалось ей раньше, был у секретаря комитета комсомола. Пусть даже освобожденного.
Замещая Татьяну, она была на тех же правах, но ощущала острую нехватку времени. Помимо непосредственно райкомовских указаний, были и другие, не менее важные дела, которые тоже ждали своего часа. Надо было побывать в подшефной школе – шел месячник по пропаганде массовых рабочих профессий, а они, хотя прошло уже две недели, ни разу не встретились с ребятами, не пригласили их к себе в резерв проводников. Собиралась она заглянуть и в общежитие резерва, откуда постоянно поступали жалобы. То от коменданта, то от девчонок.
В этих своих новых хлопотах она редко вспоминала о бригаде и была обрадована, когда к ней вечером в комитет комсомола забежала только что вернувшаяся из поездки Женька.
– Привет, бумажная душа! – крикнула она весело. – То ли дело у нас, заполнил бланк учета населенности вагона: форма ЛУ-72. Кто куда едет, брал, нет белье – и все… А тут, я вижу, тебе не позавидуешь. Но ничего – справишься! Ты у нас двужильная.
Женька смеялась. Долгая поездка, казалось, никак не сказалась на ней. Наверняка не обошлось без каких-либо приключений. Глаза Женьки весело блестели. Ей не терпелось поделиться с Антониной новостями.
– Представляешь, что наш старый хрыч (так за глаза она звала Муллоджанова) выкинул. Приперся ко мне в купе, у меня как раз мальчик сидел – в Актюбинске выходил, так и поболтать не пришлось, и говорит: пойдем ко мне. Прихожу, а он кидает на стол комплект белья и смотрит на меня в упор. В чем дело, спрашиваю? А он, мол, пожаловался пассажир, что ему несвежее белье дала. Я вижу – не мое белье. Но решила дурочку сыграть. Быть не может, чтобы не свежее! А он: слепой я, что ли? И сразу к делу: так, значит, «китайку» крутишь? Я ему: да нет, товарищ начальник, не балуюсь этим. По адресу свой вопрос задавайте. Ну он обратный ход отработал. На пушку хотел взять! А «китайка» та Вали Самусовой из десятого была. Этой новенькой, что без тебя пришла. Понаслушалась баб – и сама решила глупую деньжонку схватить. Да она ведь не всякому дается. Мне так уж – точно. Потому и не берусь. – Женька снова весело рассмеялась. – Ну ты еще долго сидеть собираешься? Досидишься вот так – всех ребят разберут.
Приоткрылась дверь, заглянул Борисенко. Кивнул им. Внимательно посмотрел на Женьку, перевел взгляд на Антонину.
– Вы никак тут ночевать решили? Пора по домам!
– Да я ей то же самое говорю, – сказала Женька.
– Что, не поддается? Быть может, двоих послушает.
Борисенко не сводил глаз с Антонины, и она чувствовала себя неловко под его взглядом. Неужели не видит, что вгоняет ее в краску! Ей казалось, что все в резерве уже догадываются о явных симпатиях Борисенко к ней, того и гляди, начнут шушукаться за спиной, а то и в глаза скажут. У них это не залежится. Вот и Женька уловила что-то и бросила колкий, ехидный взгляд на начальника.
– Ну ладно, не стану мешать вашей беседе, – сказал тот, отступая к двери. – Всего доброго!
– А он к тебе неровно дышит, – сказала Женька, косясь на прикрытую дверь.
– Тоже скажешь! – отмахнулась Антонина, собирая со стола, складывая в папку бумаги.
– Нет, нет, я точно тебе говорю. Да разве сама не замечаешь?
– Не приглядывалась!
– А он мужик ничего, – засмеялась Женька. – Вот только брюшко да лысина маленько портят.
Антонина строго посмотрела на напарницу.
– Не сердись, не сердись. Я ведь в шутку.
Антонина бегло осмотрела комнату, прикрыла фрамугу, выключила свет.
– Чем завтра занимаешься? – спросила Женька, когда они вышли на улицу.
– Да разве мало дел. Сама видела, сколько бумаг.
– Но ведь завтра – суббота.
– А что это меняет?!
– Ну ты, я вижу, совсем заработалась. С тобой даже как-то неинтересно. Не знаешь, о чем и говорить, – сказала с обидой Женька.
Навстречу попались двое парней. Завидев их – оживились, о чем-то обмолвились. Поравнявшись с девчатами, один из них, в плаще с поднятым воротником, будто невзначай толкнул плечом Женьку.
– Что, тесно? – обернулась та.
Парни остановились, довольные удачной зацепкой.
Антонина молча потянула Женьку за рукав.
Парни тихонько пересмеивались, оглядывая их.
– Пошли, – сказала, сердясь, Антонина.
Женька окинула парней и нехотя повиновалась приказу напарницы.
– Смотрите, девушки, потужите, – крикнул тот, что в плаще.
– Таких вам больше не встретить, – поддержал друга неокрепшим басом второй.
Женька вновь обернулась, собираясь им что-то ответить, но Антонина властно потянула ее за рукав.
– Ты чего? – воспротивилась Женька.
– Пойдем, – властно сказала Антонина. – Это не лучший способ знакомства.
– Зря ты, – возразила Женька. – Они вовсе не плохие ребята!
– Ничего, не расстраивайся. Наши парни нас найдут, – рассмеялась Антонина.
– Как же, в один прекрасный день раздастся стук в дверь и на пороге появится сказочный принц. Глупая ты еще, Тонька. Ой, глупая! Ничего, жизнь потрет, по-другому заговоришь.
Антонина не стала возражать Женьке, Она вспомнила про ясноглазую куклу, прочно занявшую место в изголовье ее кровати. Пожалуй, надо бы написать ему, поблагодарить за подарок. Хотя, может быть, он уже забыл о ней. Забыл! Виделись всего раз, да и то мельком, а времени вон сколько прошло!
Антонина часто вспоминала этого парня из оренбургской «летки». Ей хорошо было думать о нем. Она еще никогда никого не любила. И неловко чувствовала себя, когда девчата начинали делиться своими сердечными тайнами. У каждой кто-то был в судьбе. Когда доходила очередь до нее, она отмалчивалась. Да и впрямь, о чем она могла рассказать. Это ее молчание девчата истолковывали по-своему, считая ее скрытной, и переубеждать их было бесполезно. Но потом, видимо, и сами поняли, что несправедливы к ней, продолжая доверять ей свои тайны, веря, что никогда не выдаст их.
Порой ей казалось, что любовь вообще обошла ее стороной. Думать так было, конечно, обидно, но факт оставался фактом – в двадцать лет она была одна.
Хотя, вспоминая свои встречи и знакомства, думала, что среди этих ребят были и неплохие парни. Но почему она никому не отдала предпочтения? Может, и вправду, как сказала Женька, вся беда в том, что она слишком серьезна. Но ведь она себе такой не кажется.
– Чего молчишь? Или обиделась? Так я не со зла. Ты же меня знаешь.
– Ну что ты! – поспешно отозвалась Антонина. – Просто кое-что вспомнила.
– Отличный вечерок! – вздохнула шумно Женька.
Вечер и впрямь был хорош. Теплый, тихий, насыщенный запахами первой, чистой зелени. Эти запахи были так сильны, что дурманили голову.
– Я как пьяная, – признавалась Женька и принималась беспричинно смеяться.
Спешить им было некуда, и, не сговариваясь, они пошли к центру города. Пустынная зимними вечерами, главная улица сейчас была шумливой и многолюдной.
У перекрестка перед светофором они задержались, раздумывая, в какую сторону им повернуть. Уловив Женькину нерешительность, Антонина взяла ее под руку и повела в боковую улицу, у которой было свое имя, но схожесть домов-близнецов, появившихся тут в конце пятидесятых годов, незадолго до рождения Антонины, закрепило за этой улицей другое неожиданное название. Иначе как «Кирпичики» ее и не звали. На танцы и в кино они бегали в «Кирпичики». И на вопрос, где сделали ту или иную покупку, деловито отвечали: в «Кирпичиках»!
Чистота, опрятность отличали эту улицу. В начале ее стоял длинный одноэтажный, сложенный из серого камня продовольственный магазин. Антонина вспомнила, что должна купить конфет. По субботам, когда не была в поездке, она носила в Дом ребенка, малышам кое-что из сладостей. Никто, кроме матери, не знал, что она ходит туда. Когда Антонина расстроенная возвращалась из Дома ребенка, говорила ей: «И охота тебе терзать душу. Они своим родным не нужны, а ты за них переживаешь». Но Антонина ничего не могла поделать с собой. В чем виноваты эти ребята, преданно смотрящие на каждого нового посетителя. А этот их вопрос, переворачивающий душу: «Тетенька, вы моя мама? Вы за мной пришли?» Всякий раз она зарекалась больше не приходить в Дом ребенка. Но не могла…
– Пардон, – услышала Антонина возле окошка кассы. Прямо перед нею сиял беззаботной улыбкой Миша-таксист в синей болоньей куртке.
– Вот встреча, скажи?
Говорил он быстро, оживленно, не скрывая радости от неожиданной встречи. Да и она сама, честно говоря, была рада ей.
– Ну как живешь-можешь? Ничего, да? Ну и слава богу! А меня можешь поздравить! Отец! Да! Известно с кем! Сын! Только так! Михаилы, они – мастаки. Если делают, то со Знаком качества!
Миша-таксист сам задавал вопросы, сам и отвечал на них, не давая сказать и слова. Ему важно было сейчас выговориться. Женька, не подозревавшая о существовании у Антонины подобного знакомого, настороженно переводила глаза с лохматого, цыганского вида парня, на Антонину, прикидывая, что может быть между ними общего, что могло свести их? Его громкий голос привлекал внимание других покупателей, и они с любопытством поглядывали в их сторону.
– Моя лайба на улице, Видела, да? А сюда вот за этим заскочил.
Миша-таксист слегка встряхнул сетку, отягченную тремя бутылками кефира.
– Молодой мамаше. Ей сейчас нужно больше молочного. Вот и стараюсь. Тебе куда? Могу подбросить. Да, кстати, когда надумаешь в загс, не забудь сообщить. Хочу быть и твоим личным шофером и шафером.
Миша засмеялся, довольный своим каламбуром.
– Лады? Да? Если изменишь, с-под земли достану!
– Хорошо, хорошо, – пообещала Антонина. – Ты поспеши – машина ждет.
– И то правда, – согласился Миша-таксист. – Даешь план!
Он стрельнул на Антонину озорными глазами, послал легкий поклон Женьке и скрылся за дверью.
– Тонь, кто такой?
– Знакомый! – ответила односложно Антонина.
– И давно знакомы? – осторожно навела справку Женька.
– Давно! – ответила Антонина.
Она видела, что Женьку разбирает любопытство, и, стараясь раззадорить, отвечала как бы нехотя.
– Где же познакомились?
– Было дело, – сказала таинственно Антонина, наблюдая краем глаза за Женькой, видя, как встрепенулась она. И тут же, предвидя ее очередной вопрос и зная, что не в силах выдержать больше, рассмеялась.
– Ты чего? – спросила Женька.
– Да так! – сказала Антонина и, взяв Женьку под руку, предложила: – Может, сходим в кино. Как раз успеем на последний сеанс.
– Думаешь, в пятницу так просто попасть.
– А мы наудачу! Пошли?
XV
Курсанты, разомлевшие от сытного обеда и весеннего тепла, сидели в расслабленных позах на длинной скамейке, приставленной к задней стене столовой.
Солнце светило щедро. Просыхали, курились легким дымком газоны. Взводный Якушев лениво перебирал пачку свежих газет, доставленных в училище утренней почтой. Вместе с газетами принесли и письма, но Родину опять ничего не было.
– Напишут, напишут, – угадав его мысли, утешил Якушев и снова принялся за газеты.
– Итак, посмотрим, о чем пишет сегодня центральная пресса, – сказал Якушев и хорошо поставленным голосом (сказались занятия в драмкружке) стал читать вслух заголовки статей и информации.
– «Для поля весеннего». «Молодежь дерзает». «Энергетический богатырь в строю». «За чужой счет». «Объединив усилия». «А коллектив против…» «Подсказано в письмах». «Кому быть в лидерах». «Автобусы катят мимо». «Не хочу судьбы иной…»
– Так, так, очень даже интересно, – резюмировал Якушев. – Но посмотрим, что дальше. «Меню диктует ЭВМ». «Минчане – КамАЗу».
Якушев бегло окидывал печатные столбцы и откладывал газеты в сторону.
– Странно, странно. Неужели пропустили такое важное событие. Ага! Вот оно. Все-таки напечатали. – Он широко развернул газету, показывая, что весь с головой ушел в чтение.
– Давай, давай, – подбодрили ребята, предвкушая очередную хохму, на которые был так горазд взводный.
– «В обычный день». Название, прямо скажем, не ахти какое. Можно бы что-нибудь и пооригинальней. Ну да ладно, простим грешных. Итак: «В обычный день. Оренбург. От нашего собкора». Стало быть, от собственного корреспондента. К слову, корреспонденты бывают простые, собственные, специальные. Это к сведению незнающих, – пояснил Якушев, обводя строго слушателей.
– Да не тяни ты, – взмолился Исмаилов. Смуглое лицо его уже было тронуто новым загаром, заметно выделявшим его среди других курсантов.
– Наберитесь терпения, – не меняя выражения лица, ответил Якушев, отыскивая пальцем воображаемую строчку.
– «Как никогда широко разлился нынешней весной Урал. Особенно много хлопот он доставил жителям поселка, примыкающего к старинному русскому городу».
Якушев оторвал глаза от газеты.
– Корреспондент из-за неблагозвучности опускает название поселка. Тогда бы ему пришлось пояснять читателю, откуда взялась Вшивка, что это вовсе означает не то, о чем принято думать, что Вшивка получила свое название от мастеровых, которые славились умением вшивать рукава тулупов, полушубков. Вот такой экскурс в историю пришлось бы делать корреспонденту. Но я читаю дальше: «Вышедшая из берегов своенравная река затопила кривые улочки поселка. Вода прибывала с каждым часом, вызывая тревогу в сердцах жителей, которые чувствовали себя островитянами, отрезанными от всего мира.
Вспоминая о недавних испытаниях, нельзя не сказать доброго слова о тех, кто пришел в трудную минуту на помощь жителям заурального поселка. И в первую очередь о курсантах местного летного училища, мужество и выдержка которых снискали им любовь и уважение в сердцах спасенных. Для многих курсантов роты капитана Васютина, – далее, как сами понимаете, следуют посписочно имена от А до Я, – это было первым серьезным экзаменом, и надо сказать, что они с честью с ним справились».
Якушев отложил в сторону газету.
– Вот так! Не берусь судить о форме, что касается содержания, то, мне кажется, все правильно.
Ребята молчали, вспомнив, по-видимому, события минувшей недели. Пришлось им и впрямь несладко. Два дня в воде, с баграми в руках, вылавливая имущество потерпевших, снимая их самих с крыш, напуганных, озябших. Родину запомнился худой немощный старик в обнимку с такой же ветхой собакой, прижавшийся к печной трубе, боявшийся оторваться от нее. Подхватив старика, Родин оступился на скользкой соломенной крыше и чуть было не свалился с ними в воду.
Исмаилов взял ту газету, что читал взводный, раскрыл ее в том же месте, что и он. Заметка действительно называлась «Обычный день», но корреспондент рассказывал о весенних заботах чабанов.
– А что, – сказал смущенно Исмаилов, – разве не могли о нас так написать? Могли!
– Ишь ты, славы захотел? – ехидно заметил Быков, не упускавший случая уколоть кого-либо. Не взявший ростом и силой, он имел другое преимущество – острый язык, который нередко ставил его в опасное положение. Но его спасало покровительство спокойного, уравновешенного Малахова, оказывавшегося всегда рядом, умевшего одним словом поставить все на свое место. Быков питал привязанность к своему сильному защитнику, их нередко видели вместе, вот и сейчас они сидели рядом на скамейке, но покровительство Малахова вовсе не освобождало его самого от злоязычия подопечного. Быков нет-нет да и прохаживался в адрес мешковатого, медлительного Малахова. Но тот добродушно воспринимал его шпыньки, и это быстро остужало Быкова, заставляло его подыскивать другой, более подходящий объект.
– При чем тут слава? – обидно отозвался Исмаилов.
– Да при том! – не унимался Быков. – Скажешь, не желание славы привело тебя сюда. Птички в петлицах, крылышки на фуражке. Ох да ах! Девушки в шоке, девушки падают. А ты им: первым делом, первым делом самолеты. А ты им арапа про ночные полеты, про вынужденные посадки на колхозные поля, на шоссейные дороги на брюхо. А они в слезы, да разве можно так безрассудно жертвовать собой, а ты им с каменным лицом, что ж, мол, дело привычное.
– Зачем же путать хвастовство с настоящим геройством. Оно ведь тоже имеет свою цену.
Заметившие появление командира роты, курсанты поспешили встать.
– Сидите, – остановил их Васютин.
Якушев встал, уступил командиру место в середине, но Васютин присел на край скамейки, рядом с Родиным.
– Слава не такая уж и плохая штука, – улыбнулся Васютин. – И хорошо, если она приходит к достойному человеку. И в свое время. Я лично так думаю. Надеюсь, никто не будет возражать против этого? Да и как тут возразишь! Мне, например, хотелось так научиться летать, как никто до меня, каким бы он там именитым ни был. Желал, чтобы мной восхищались: ай да Васютин!
– Что же вам помешало, товарищ капитан, добиться желаемого? – не утерпел вездесущий Быков.
Спокойный Малахов стукнул ладонью по колену своего подопечного. Бестактность вопроса была очевидна. У Якушева даже запершило в горле. Смущение курсантов не осталось незамеченным капитаном.
– Вопрос по существу, – сказал он. – Мало желать славы, надо добиваться ее. А в нашем деле, как, пожалуй, и во всяком, это значит работать и работать, не давая пощады себе. Остановился, глядь, а тебя уже другие обошли. Тогда найди в себе силы не стать завистником.
– И все же, пожалуй, обидно? – снова прорезался Быков, словно бы и не замечая тех знаков, что подавали ему ребята.
– Отчасти есть, – согласился Васютин, доставая сигарету. – Но тешу себя надеждой: то, чего не сумел сам, достигнет кто-нибудь из вас. Например, вы, Быков!
Курсанты довольно рассмеялись.
– Ну что ж, за мной дело не станет, – пообещал Быков. – Если командиры верят, то нехорошо подводить.
– Вот и я о том же! – заключил капитан, взглянув на часы.
– Встали, – сказал Якушев, одергивая гимнастерку, поправляя ремень.
В распорядке с пятнадцати тридцати до шестнадцати пятнадцати значился уход за боевой техникой и оружием. На лексиконе курсантов это занятие называлось «свиданием с любимой». Еще в первые дни своей курсантской службы усвоили они расхожий армейский афоризм: оружие любит ласку, чистку и смазку. Хотя это занятие было ежедневным, но оно никогда не приедалось. Лично Родин любил возиться с оружием, ощущать в ладонях властную тяжесть грозного металла. Впрочем, подобное чувство испытывали и другие ребята. Внешне они не подавали вида, но то самозабвение, то упоение, с которым они работали, особый блеск глаз выдавали их. В них еще жило детство, когда редкий мальчишка не грезит оружием. И самым большим желанием, хотя они и скрывали это, было желание, чтобы в эти минуты единения с оружием их увидели родные, друзья детства и оценили по достоинству. Редко кто из них не послал домой этого видевшегося не раз в мечтах снимка: при полной форме, с оружием в руках.
Фотокарточка такая стояла и на облупившемся желтом комоде в тесной квартирке Родиных, и отец-инвалид, потерявший ногу незадолго до конца войны под серым, зловещим Кенигсбергом, скрипя протезом, прихрамывая, подходил к комоду, бережно брал фотографию и, осторожно, смахнув ладонью невидимую пыль, пристально вглядывался в лицо сына, в который уже раз отыскивая сходство между ним и собой. Не нынешним, разумеется, а той поры, когда они были ровесниками. Внешней схожести вроде бы не было. Сын скорее больше походил на мать. Ее брови дугой, такое же скуластое лицо. А вот взгляд, тут уж ничего не скажешь, – его, отцов. Такой же упрямый, решительный.
Выбор сына для Родина-старшего был неожидан. Он втайне желал и надеялся, что Алексей останется рядом. В их станционном поселке, не очень большом, но и не малом, молодому, здоровому парню нашлась бы работа. Можно было бы пойти токарем в депо или на ремонтно-механический завод, десятки специальностей на выбор предлагал новый, недавно построенный на окраине их станционного поселка завод электронного оборудования.
Готов был взять Алексея к себе и сосед – механик местного объединенного автопредприятия, с которым сын нередко проводил воскресенья в гараже, копаясь в моторах, приходя домой со сбитыми пальцами, чуть ли не по часу отмывая руки в теплой воде, спокойно выслушивая сердитое ворчание матери. Интерес сына, как казалось ему, обозначился четко: машины. «Ну что ж, – рассуждал Родин-старший, – будет сын механиком, как сосед. Очень даже неплохо. Специальность хорошая, заработок надежный, опять же перед глазами, не где-то там, на стороне, где трудно углядеть, уберечь от дурного, огородить от ненадежных товарищей. Алексей парень-то серьезный, да всяко бывает!»
Казалось бы, с сыном все ясно, но осенью, в первые дни занятий сына в десятом, Родин-старший на родительском собрании узнал от классного руководителя новость – оказывается, Алексей уже год как занимается в аэроклубе, а он, отец, оказывается, ничего и не знал.
Чтобы не расстраивать жену, поначалу решил скрыть от нее тайну сына, но жена догадалась, что он что-то знает, да молчит: пришлось рассказать.
Жена залилась слезами: шуточное ли дело – летать, прыгать с парашютом, для того ли растила, чтобы вот так ни за что ни про что в один день потерять. И Родин-старший не в силах был ее успокоить.
Душа его тоже противилась поступку сына. Ну ладно, решил быть военным – ведь он тоже когда-то мечтал о военной службе и, не случись этой беды, не останься с одной ногой, непременно бы стал кадровым офицером, – но почему сын выбрал авиацию? Для Родина-старшего с самолетом было связано нечто роковое. Там, под Кенигсбергом, черным, зловещим от дыма, копоти и гари, его, старшего сержанта, командира зенитки, прошил «мессер», за которым он охотился с утра до глубокого вечера. Фашист застал врасплох, когда перезаряжали орудие. Двоих товарищей уложил наповал, третий с распоротым животом протянул чуть больше часа, а Родин вот остался калекой. И самолет стал с тех пор знаком беды.
Но, видя решительность сына, не стал перечить ему.
«Нет, что ни говори, старики у него были славные!» Алексей часто писал им. Аккуратно и всегда обстоятельно отвечала мать, держала Алексея в курсе домашних дел и забот.
А тут прошла неделя, из дому писем не было. Непонятно почему молчала Антонина, хотя он послал ей четыре письма, не считая того, переданного, как заверил Якушев, проводницам с фрунзенского скорого.
Выдался прямо-таки мертвый сезон. Алексей завидовал тем счастливчикам, что чуть ли не через день получали письма. Таких, как ни странно, в взводе было немало. Неужели она не отзовется, не найдет времени, чтобы черкнуть хотя бы пару слов? – думал Алексей об Антонине.
– Слушай, Родин, дело есть, – подошел к нему Якушев, когда закончил возиться со своим автоматом. – Помнишь, как-то говорил тебе о девахах? Тех, что из военторга. Мне кажется, самое время навестить! Как смотришь? Девочки что надо! Не потужишь!
Наказание Алексея кончилось сегодня, в субботу. Он получил увольнение.
– Ну так как? – спросил нетерпеливо Якушев.
– Кого прикажешь опекать? – вопросом на вопрос отозвался Родин.
– Там видно будет. Значит, согласен? – Якушев на радостях хлопнул его по плечу.
Ему, Алексею, еще бы голову ломать, как распорядиться нынче своим увольнением, а Якушев враз решил. «Спасибо, друг! Сегодня и впрямь твое предложение к месту! Гульнем. Да еще как».
