Текст книги "Восемнадцатый скорый"
Автор книги: Владимир Муссалитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Эти рассуждения несколько успокоили его, он почувствовал себя уверенным для дальнейших разговоров.
– Так что все же испугало вас? – спросил Борисенко, улыбаясь широко, приветливо, всем видом своим стараясь развеять опасения. – Бояться нечего. Абсолютно! Гарантирую вам, так сказать, полнейшую безопасность.
Не то, не то, пожалуй, сказал он. Излишне слащаво, театрально все вышло. Борисенко даже поморщился.
– Да я, собственно говоря, и не боюсь, – спокойно, с достоинством ответила Антонина. – Просто как-то неожиданно.
– Ну если только это? – негромко сказал Борисенко, снова улавливая в своем голосе приторные, несвойственные ему интонации. – Так вы согласны?
Антонина молчала.
«Согласна, согласна. Ну и молодец. Ну и умница!» Сердце вновь радостно, дробно застучало. Борисенко искоса взглянул на круглые настольные часы в розовой пластмассовой оправе. Полтретьего. Ну ладно, уйти раньше времени он сможет, это, наконец, не проблема. Заботило другое, как провести ее домой. На улице непременно наткнешься на кого-нибудь из знакомых, большинство сослуживцев жили подле него, в ведомственных домах по Железнодорожному переулку. Борисенко представил себя на лестничной площадке, куда выходило еще три двери, представил себя с ключом в руке, торопливо, воровски, чтобы поскорее провести ее, открывающего дверь собственной квартиры, рядом чью-то высунувшуюся любопытную голову, в изумлении осматривающую эту девчонку, – и на душе его стало тоскливо и грустно. Нет, вместе идти им туда никак нельзя. Может, оттянуть время, заявиться попозже, ближе к вечеру? Но где гарантия, что и тогда ее приход останется незамеченным? Да и согласится ли она пойти с ним вечером одна к нему на квартиру? Пожалуй, сейчас самое благоприятное время. Все-таки день, меньше подозрений. И им, конечно же, лучше идти порознь. Мало ли по какому делу могла зайти за начальником резерва проводница?
– Вот что, Тоня, – с трудом сдерживая волнение, сказал Борисенко, – не в службу, как говорится, а в дружбу, – он вытащил из внутреннего кармана и протянул Широковой деньги. – У меня тут еще кое-какие дела. А вы зайдите в магазин, возьмите что-нибудь на свое усмотрение, так чтобы нам не умереть с голоду, и прямым ходом ко мне. Адрес-то знаете? Железнодорожный, дом тринадцать, квартира восемь. Это тут рядом.
Антонина растерянно посмотрела на деньги, что сунул в руку Борисенко, туго соображая, зачем столько и каких именно продуктов взять в магазине.
Не давая ей времени для раздумий, Борисенко сказал:
– Дома буду-к четырем. К этому часу и жду вас. Приходите без всякого. Можете и не звонить, дверь будет открыта.
Видя ее нерешительность, сказал:
– Ну, да не бойтесь же!
Проводив ее до двери, Борисенко жадными глотками выпил стакан воды. Все складывалось хорошо. Очень даже хорошо. На ум пришел какой-то беззаботный мотив, и он, напевая, став вполоборота к окну, нетерпеливо забарабанил, словно аккомпанируя себе пальцами по стеклу.
VIII
Стоянка восемнадцатого скорого в Оренбурге по расписанию три минуты. Девчата-проводницы даже пальто не надевают. Выскакивают на перрон, по обыкновению, в кофточках, тапочках, в курточках, – хоть и подрагивают на двадцатиградусном оренбургском морозце с ветерком, зябко передергивают плечами, а форс все равно держат. Зато какое удовольствие нырнуть в теплое нутро вагона, тронуть мимоходом горячий бок титана, убедиться, что твой дом на колесах – надежное жилье для тебя и твоих пассажиров. Если, конечно, вагон не стар, хорошо держит тепло, если все системы работают нормально: нигде не подтекает, нигде не примерзает. Только редко бывает, чтобы зимой вагонное хозяйство работало безупречно. Чуть недоглядел – и пошло-поехало. Только успевай мотаться с раскаленной кочергой из одного тамбура в другой, гасить раскаленное жало в лужах воды, мгновенно собирающихся под туалетными раковинами.
Коль выдержишь зимние поездки, тогда тебе никакой черт не страшен. Зима – закалочка для проводника дай бог! И, конечно, никакой там не форс – выскочить раздетой, непокрытой на перрон. Просто дело привычки…
«Ну и пижонки!» – думал Алексей, поглядывая на девчат-проводниц, весело перекрикивающихся. Боясь опоздать к поезду, он прибежал на вокзал за час до его прихода и успел вдосталь намерзнуться. Родин слегка пристукивал сапогами. Холодный асфальт перрона чувствовался через подошву и фланелевую портянку.
Алексей был уверен, что увидит сегодня Антонину Широкову, потому так пытливо оглядывал каждую площадку вагона, начиная с головного. Тогда она ехала в двенадцатом, но, увидев, в тамбуре иных девчат, решил, что, быть может, это другая смена или, вероятно, его знакомая едет нынче в другом вагоне. Не дожидаясь полной остановки поезда, он заторопился в хвост состава, все так же пристально вглядываясь в лица проводниц. Добежав до последнего, шестнадцатого вагона и не поверив, что ее нет, Повел счет в обратную сторону, торопя себя, поправляя зажатый под мышкой бумажный сверток. В спешке он неосторожно задел кого-то локтем и чуть было не сбил с ног патруля – высокого прыщеватого парня с сержантскими лычками. Парень взмахнул рукой, удерживая равновесие или же пытаясь поймать его, но Алексей успел увернуться, заскочить по другую сторону маленького, отчаянно стрекочущего трактора, так вовремя выкатившего на перрон вереницу тележек, где в железных коробах чернели угольные брикеты. Больше половины тележек были уже пусты. Трактор завершал свой объезд. И, значит, поезд вот-вот должен тронуться.
На перроне было не так много народу, и, видать, его горячечное метание вдоль состава бросилось в глаза.
– Что потерял, служивый?
Алексей обернулся. На него усмешливо смотрела пожилая проводница, оглаживая серой пушистой варежкой зачехленный флажок.
– Не товарку ли ищешь, так скажи, может, чем и поможем?
Он и сам понимал всю несерьезность этого предложения, но все же остановился. Бежать дальше не было смысла. С минуты на минуту должны дать сигнал отправления. Боясь упустить последнюю возможность, Алексей подошел к проводнице.
– Угадала, сынок?
– Угадали!
– То-то же! Тебе бы сразу ко мне подойти, а то как подстреленный мечешься.
Круглое большегубое лицо проводницы расплылось в добродушной улыбке.
– Антонину из двенадцатого вагона не знаете?
– Широкову, что ли? – проводница поднялась на площадку. – Кто ж ее не знает. Так говори, какое у тебя дело к ней.
– Передайте, как увидите, вот это.
Алексей протянул свой сверток.
– Чего там?
– Да так, пустяки. Подарок небольшой.
– Кто ж, мил человек, подарки так передает. Хоть напиши от кого. Сам не смог найти, так, может, она разыщет. Дело-то житейское.
Алексей торопливо сунул руку в карман, отыскивая ручку.
– Спеши, сынок, спеши. Поезд, ждать не будет.
Шарик замерз, рвал бумагу. Приложив сверток к стене вагона, он кое-как нацарапал свой адрес.
– Все, сынок, поехали.
Вагон дернулся, и Алексей сунул сверток проводнице.
– Не беспокойся, сынок, передам лично в руки, – улыбнувшись, пообещала пожилая проводница.
Вагон поплыл мимо. В лицо сыпнуло снегом с гармошки тамбура.
– Товарищ курсант!
Приложив ладонь к виску, перед Родиным стоял патруль. Тот самый длинный, прыщеватый парень с сержантскими лычками.
– Прошу пройти к начальнику патруля!
Алексей глянул через плечо. В стороне, в сопровождении солдата, стоял, покашливая в кулак, худощавый капитан.
Кажется, влип! И весьма глупо!
– Прошу пройти! – повторил патрульный.
Алексей недружелюбно, словно этот длинный сержант был виновником случившегося, смерил его взглядом и, повернувшись, устало, отнюдь не так, как того требовал устав, пошел к начальнику патруля.
Капитан умышленно не замечал его расслабленной походки. Даже не сделал замечания на этот счет, может, потому, что и сам не придавал серьезного значения внешним атрибутам, может, потому, что не был уверен в способностях курсантов летного училища по части строевой подготовки.
Капитан вяло на уровне глаз шевельнул пальцами.
– Товарищ курсант, вашу увольнительную!
«Ведь знает, что не суббота, – Алексей вызывающе смотрел на капитана, – какая может быть увольнительная». Это была его третья «самоволка» сюда на вокзал, к вечернему поезду, в надежде увидеть ее. Две сошли с рук. Прикрыли ребята. За третью, видать, придется держать ответ.
IX
Дверь осторожно приоткрылась. Борисенко хмуро глянул на вошедшую молодую женщину, с трудом вспоминая, кто такая.
– Можно, Иван Данилович!
– Чего же спрашивать, коль вошла? – недовольно сказал он.
Борисенко извлек из черного пластмассового стаканчика, стоявшего на левом углу письменного стола, свой любимый шестигранный карандаш. Была у него привычка, разговаривая с подчиненными, вертеть в руках этот синий «деловой» карандаш, ощущая его крепкие грани. Он не помнил, у кого перенял эту привычку, но за годы работы начальником резерва, разговаривая ли с кем по телефону, принимая ли кого в своем кабинете, извлекал из стакана именно этот синий «деловой» карандаш, который, странное дело, придавал ему уверенность. Эта его привычка не осталась не замеченной у подчиненных, и как-то года два назад, выпустив новогоднюю стенгазету, они поместили на него дружеский шарж, сделав весь упор на его любимый «деловой» карандаш, придав ему невероятно огромные размеры.
Этот шарж долго занимал Борисенко, он с пристрастием вглядывался в него, пытаясь уяснить, нет ли чего в этом шарже обидного, язвительного, но вроде бы ничего оскорбительного для себя в нем не нашел. И даже позвал как-то вечером жену, хотя не любил, когда Лидия приходила к нему на работу, посмотреть, как его изобразили в стенгазете. Она, взглянув на шарж, сказала: «Ишь какой бюрократ!» Сказала так, чтобы уколоть. Это за ней водилось. Но мнению жены он как раз менее всего доверял.
«С какой-нибудь просьбой», – неприязненно подумал Борисенко, присматриваясь к новенькой, мучительно вспоминая, кто же такая.
– Я из бригады Эргиша Каспаровича. Пришла вот просить за Широкову.
Борисенко поправил воротник синей форменной рубашки, показавшейся ему в эту минуту тесным. Теперь он вспомнил, что за курносая птичка перед ним. Напарница Широковой. Селихова? Кажется, так!
– А что за нее просить? – сказал Борисенко, покручивая карандашом. – С Широковой, по-моему, все ясно!
– Уж если, наказывать, то нас обеих, – сказала Селихова, – я была ведь с ней в той поездке.
– Это можно! – охотно пообещал Борисенко, странно ухмыльнувшись.
– Но Широкова ни при чем!
– Ничего, другой раз умнее будет, – возразил Борисенко.
Сказав это, он подумал, что, пожалуй, просительница, пришедшая к нему по своей воле или по просьбе той же Широковой, непременно передаст их разговор и эти его слова могут быть истолкованы по-своему. Может быть, эта Селихова уже обо всем знает. Случись что в тот вечер между ними, Широкова бы как рыба молчала, а тут как не поязвить, не поиздеваться, не похвастаться тем, как она здорово оттянула нос мужику.
Борисенко пытливо, будто стараясь дознаться, знает ли Селихова о злополучной истории у него на квартире, посмотрел на проводницу. Та глядела спокойно, простодушно. Ну да известно, какие они, бабы, актрисы. Но эта, кажется, и вправду ничего не знает. И все же Борисенко пожалел о своих словах. Надо как-то объяснить, что его решение о переводе Широковой из проводников в работницы экипировочной бригады продиктовано не какими-либо там личными мотивами, а соображениями более высокого порядка.
– Да вы садитесь, – наконец предложил он, продолжая поигрывать карандашом. – Думаете, Борисенко изверг, только и ждет кого бы наказать?
Краем глаза он отметил, что Селихова встрепенулась, видимо пытаясь возразить ему, и это движение тронуло его.
– Вы думаете, это доставляет мне удовольствие. Наказание – крайняя мера. Видели, что пишут о нас, работниках пассажирского транспорта, в газетах. Поезда опаздывают, в вагонах грязь, на пассажиров рычим. Дисциплины никакой. Расхлябанность, разболтанность… А кто, спрашивается, виноват? Сами же мы. Если и дальше будем прощать друг другу всякие вольности, то порядка не жди. Так что же мне, Широкову прикажете по головке гладить? Вот мы ее в наказание и посылаем в экипировочную бригаду. Это ей на пользу пойдет. Другой раз умнее будет!
Борисенко сознательно повторил ту же фразу, с какой и начал свой монолог. Теперь-то в ней не найдешь двусмысленности. Проделав изрядный круг, он теперь видел, как все ладно притер. Он и сам готов был поверить в то, что его решение продиктовано только лишь интересами дела, но перед ним с назойливым постоянством всплывало осуждающее лицо Широковой и горячими каплями падали слова, сказанные в тот злополучный вечер у него на квартире: «Постыдились бы, Иван Данилович…» Скажи она другие какие слова, это, быть может, только еще бы больше раззадорило, распалило его, но она, отшатнувшись, увернувшись от его рук, побледневшая, белая на фоне серой вечерней стены, повторяла как заклинание эти два слова: «Постыдитесь, Иван Данилович! Постыдитесь…»
Борисенко спохватился, вспомнив, что перед ним стоит подружка Широковой, как бы заново пригляделся к ней, по-прежнему, стараясь уяснить: знает она или нет о том вечере, воспоминание о котором и впрямь краской стыда жгло его щеки… Да что гадать, вдруг подумал тоскливо он. Гадай не гадай – все равно глупо, некрасиво вышло, Хорошо еще, что он ничего больше себе не позволил. А случись что? Вот уж и впрямь не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Он неожиданно испытал облегчение. Мрачное настроение, в котором пребывал последние дни, оставило его.
Нет, что там ни говори, судьба определенно хранила его. Почувствовав в душе своей успокоение, Борисенко захотелось как-то сгладить то неприятное впечатление, которое могли произвести на Селихову, напарницу Широковой, недавние его слова.
– Так вы о чем пришли просить? – он отложил «деловой» карандаш, встал из-за стола.
Требовалось размяться, и Борисенко, заложив руки за спину, тяжело, расслабленно ступая, прошел к окну.
– Пожалуйста, оставьте Широкову на дороге!
– Так ее никто и не гонит, – Борисенко пожал плечами. – Лишь на время переводят на другую работу. Осознает – назад вернется.
– Но она ни в чем не виновата. Дежурство-то мое было, она меня просто подменила.
Селихова волновалась, и слова, как ей казалось, звучали не очень правдиво, убедительно.
«Тоже заступница выискалась. Одного поля, видать, ягодки. Должно быть, вместе там всякие шуры-муры устраивают, а тут прикидываются робкими овечками. Знаем мы таких!» – Борисенко недружелюбно покосился на Селихову.
– Оставим эту тему, – уже сердясь, сказал он, – Не будем толочь воду в ступе.
– Но, Иван Данилович…
– Никаких но, – отрезал Борисенко, решая, что и так слишком много времени уделил ей. Его уязвила та, как ему казалось, бесцеремонность, с какой вела себя напарница Широковой. Позволила бы она себе такое лет двадцать назад, заявилась бы вот так запросто к нему, начальнику резерва? Черта с два! Погоны четко указывали каждому на его место.
Все нынешние беды на дороге Борисенко связывал с отменой погон, послаблением дисциплины, свободным, без страха и трепета, отношением к руководителю. Да и какой, собственно, трепет, вызовут эти слова: начальник дороги. Ну начальник и начальник, мало ли их, всяких начальников. То ли дело раньше: генерал-директор тяги. Какие слова! И сколько значимости! Поторопились, все же поторопились с отменой погон. Железная дорога – прежде всего дисциплина! Строгая дисциплина. Все здесь должно быть подчинено единоначалию. Никаких потачек. Быть может, это старо, консервативно? Ему не раз приходилось слышать от своих знакомых, не связанных с транспортом, обидные слова, что у них на железной дороге много бюрократизма. Но что понимают они! Лично он за такой бюрократизм, который в состоянии поддерживать на дороге порядок, при котором любое незначительное опоздание поезда расценивалось бы как служебное преступление. Было так ведь раньше. Он иногда с удивлением думал, как много все же на дороге случайных людей, которым тут совершенно не место. Они бы могли, например, с успехом работать в заготконторе (почему-то первой на ум приходила всегда она), на какой-нибудь птицефабрике – туда он также, по обыкновению, мысленно отсылал неумелых, нерасторопных людей, непригодных для такого большого государственного дела, как служба на железной дороге.
Борисенко любил свою службу, гордился ею, был рыцарски предан своей черной строгой форме (как все же не хватало этих малых аккуратных погончиков, их ровного серебристого блеска), не раз, к удивлению сослуживцев, он объявлялся на людях, к примеру на каком-либо концерте или спектакле, в форме. Ему была интересна их реакция. «Тушуетесь, тушуетесь, господа, – удовлетворенно думал он, обводя знакомые лица, – Борисенко наверняка смог бы вырядиться не хуже вас, но вот в пику вам, пижонам, надел форму».
Разговор был окончен, но Селихова вроде бы и не собиралась уходить.
– Иван Данилович, постарайтесь быть справедливым! – сказала она.
Но это, кажется, уж слишком! Полнейшее отсутствие уважения к старшему. Вот она, нынешняя золотая молодежь. К чему-то она все-таки придет!
Бог не дал детей Борисенко. Поначалу он переживал это не меньше своей супруги, крупнотелой, тяжеловатой женщины, но потом смирился с этим и даже находил определенную выгоду в своем положении – неизвестно еще какими задались бы дети. Ночей бы не спал, торчал у окна, дожидаясь, когда прибежит со свидания. Или бы из милиции не вылезал. Такой вариант тоже возможен. Рассказы сослуживцев, дети которых пребывали в отроческой или более зрелой поре, окончательно примирили его с бездетным его положением. Может, это даже и лучше, что у него нет детей, думал он, примирившись с судьбой. Мало того что на работе нервы мотаешь, еще и дома приходилось бы губить эти самые нервные клетки.
Борисенко неодобрительно посмотрел на Селихову. Неужели нужно еще говорить какие-то слова, неужели и так не ясно.
– Хорошо, – сказала Селихова, – я больше ни слова не скажу, только знайте: вы неправильно обошлись с Широковой. Я же вам говорю – я в том виновата, с меня и спрашивайте. На буксы пошлете или в прачечную, мне не так обидно, но ее-то за что? Или не понравилось, как-она Муллоджанова носом при всех тыкала? Так она же правду говорила. Вы проверить можете!
«Не знает, ничего не знает про тот вечер», – облегченно подумал Борисенко, с каким-то новым интересом вглядываясь в распалившееся, красивое в гневе лицо неожиданной заступницы Широковой. «Молодец, молодец, – думал с неким восхищением он, – вот так не боясь прийти к начальнику резерва и взять на себя чужую вину? Похвально, весьма похвально! Такое встретишь сейчас не часто».
То ли расстроенная, то ли сознательно не желая прощаться, Селихова в сердцах толкнула тяжелую дверь. Влекомая сквозняком из широко распахнутой форточки, та громко хлопнула. Борисенко вздрогнул от неожиданности и, подстегнутый, выстрелом двери, торопливо заходил по своему длинному кабинету.
«Может, и действительно не стоило применять к Широковой столь суровую меру, – подумал он. – Ограничиться, к примеру, внушением?» Но теперь он не волен что-либо изменить. Вон как обрадовался Муллоджанов, услышав о его приказе. Этот хитрец, конечно, не ждал от него такого. Да что Муллоджанов, он сам, Борисенко, не ждал, что примет такое решение.
А всему виной, тот вечер, ее ненужное упрямство, колкие обидные слова, от которых, кажется, и сейчас горят уши: «Постыдитесь, Иван Данилович! Постыдитесь!» Борисенко поморщился. До этих слов, воспоминания, связанные с тем вечером, были приятны, и он мог, как пластинку, прокрутить не один раз, вызывая в памяти события того вечера. Вот он ждет ее, волнуется, как юноша, места себе не находит, бегая по квартире, что-то прибирая, что-то протирая, и мысль, одна радостно-тревожная мысль: придет ли? – занимает его: придет ли, придет ли? Наконец, когда терпение его, казалось бы, вот-вот лопнет, она пришла. С холода свежа, ясноглаза, румяна, и ее вид, запах ее крепкого молодого тела с новой силой начали волновать его. Боже, как она хороша, как много бы он отдал, чтобы она стала безраздельно его. Куда Лидии до этой девчонки. Да что это он, тоже нашел с кем сравнить! Тоня-Тонюшка, – изымал он сладостно из души ее имя.
Яблоки, что принесла она из магазина, холодны, красны, как и руки ее, и он шутит по этому поводу и, протягивая ей через стол большое пурпурное яблоко, задерживает ее ладонь в своей, с надеждой и в то же время властно заглядывает ей в глаза. Она растерянна, смущена, и это умиляет его. Они пьют вино. Прекрасное, светлое вино. И почему он раньше обходил стороной сухие вина, отдавая предпочтение тому, что покрепче, позабористей? В тот вечер он был не менее хмельным, но это был иной хмель – легкий, радостный.
Они пьют вино, говорят о том, о сем, неназойливо, вторым планом звучит музыка. Он зовет ее танцевать, и она, какое-то время помедлив, то ли уступив его желанию, то ли разохотившись сама, наконец соглашается. Он подает ей руку, помогая встать с глубокого кресла, и легким рывком, словно бы невзначай, привлекает к себе… Она же уклоняется в сторону, недоуменно взглянув на него. Он обращает все в шутку. И, взяв ее за руку, неуверенно начинает. Танго… Он не ахти какой танцор! Да и когда последний раз танцевал? Лет двадцать назад, когда холостяком бегал в «железку» – так между собой звали они свой Дом культуры железнодорожников. Танцевать как следует он так и не научился, и сейчас вот ступает, наверное, как медведь. Но не это главное, важно то, что он держит ее в своих руках. Он плохо слушает музыку, что-то бормочет в свое оправдание, сам думая о другом. «Вот сейчас окончится музыка, – думает он, – и я непременно обниму ее. И все станет на свои места».
Музыка смолкает, и он, не выпуская ее, тянется губами к ней. Антонина же, отшатнувшись к стене, вся напрягшись, заметно побледнев, словно и не говорит, а пишет по серой вечерней стене, как по школьной доске, эти убийственные слова: «Постыдитесь, Иван Данилович, постыдитесь…» Надо же, такой позор! И слово-то какое обидное подобрала! Нет бы там сказать: отстаньте, это, мол, лишнее, или что-либо в этом роде, а то ведь отыскала.
Ничего, будет ей впредь наука. Не хотела как лучше, пусть на себя пеняет. Быть может, с его стороны это несколько и подловато, чем-то похоже на месть, но ему хотелось как следует проучить ее. А то тоже корчит недотрогу. Но ничего, теперь будет знать!
Странное дело, но Борисенко не испытывал удовлетворения от того наказания, которому подверг Широкову. Его снова стали одолевать сомнения. Он давно не курил, а тут явилось желание подымить. Где-то в столе у него валялась пачка сигарет. Борисенко подергал поочередно ящики и нашел в срединном пачку «Опала». Тут же лежал и картонный спичечный коробок. Борисенко в нетерпении открыл пачку сигарет. Табак успел изрядно высохнуть. По давнему опыту он знал, что курение подобных сигарет не доставит ему никакого удовольствия, – чтобы убедить себя в этом, он вытащил сигарету, слегка потер ее в пальцах, следя за тем, как сыплется на пол тоненькая серая табачная струйка.
Он бы мог послать кого-либо из своих подчиненных за сигаретами, наконец «стрельнуть», но никого ни о чем не хотелось просить. Борисенко остановился у окна, бездумно поглядывая в проулок, образованный неказистыми одноэтажными домишками. Вид серого проулка вызывал необъяснимое чувство тоски, и Борисенко поспешно отвернулся от окна, в тайной надежде посмотрел на массивный телефонный аппарат. И он, словно повинуясь ему, заурчал, запульсировал алым глазком. Борисенко поспешно рванулся к телефону, нажал белую клавишу на панели, но трубка молчала. «Алло, алло», – нетерпеливо окликнул Борисенко. Может, кто-то ошибся номером, не туда попал? Но по тому, как долго не опускали трубку, Борисенко догадался, что этот звонок предназначался ему. Но чего же тогда играть в молчанку? «Алло, алло, – повторил, сердясь, он, – я вас не слышу». На том конце медлили, Борисенко хмыкнул и нерешительно положил трубку. Почему-то он решил, что это звонила Широкова. Он был уверен в этом, как был уверен и в том, что она через кого-либо, а может, и напрямую будет искать встречи с ним. Он ждал этого звонка. И он раздался. Ей необходимо что-то ему сказать, но, видимо, не знает с чего начать? Это все, конечно, не просто, и можно лишь посочувствовать ей.
Да, кстати, он давно собирался посмотреть ее личное дело. Борисенко нажал кнопку селектора и попросил начальника отдела кадров Примакову занести личное дело Широковой.
