Текст книги "Восемнадцатый скорый"

Автор книги: Владимир Муссалитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

V

Шел одиннадцатый час, июньское небо темнело. Я начал приглядывать место для ночлега, решив, что ночь можно передремать на лавке, которая, видимо за ненадобностью, была вынесена из дому в сад. Уже собрался расположиться на ней, как услышал рядом с собой вопросительное покашливание. Кто, мол, пожаловал к нам – звучало в этом покашливании. Обернувшись, увидел сутулого невысокого мужчину в белой рубашке, в пиджаке. По заметно опущенному правому плечу я догадался, что мужчина без руки.

Он поздоровался первым, внимательно присматриваясь ко мне, прикидывая, кто бы это мог быть.

– Я к вам, – сказал я. – Вы писали в «Арктическую звезду». Вот я и приехал.

– Писал, писал, – согласился Бородин, все так же пытливо всматриваясь в меня.

Трудно было в темноте уловить выражение его глаз, но мне показалось, что Бородин вроде бы и не рад моему приезду. Какие-то холодные, сдержанные нотки послышались в его словах. Он, видимо, и сам почувствовал это и теперь старался придать своему голосу больше приветливости, признаваясь, что и не думал и не надеялся, что к нему приедет корреспондент. Ближний ли свет Студеное?

– Да вы проходите, – сказал он, распахивая дверь. – Только осторожнее, не ушибитесь. Лампочку все недосуг в коридоре повесить.

Вслед за хозяином я прошел в темную прихожую, пахнувшую устоявшимся дневным теплом.

Бородин включил свет. Какую-то минуту мы обвыкались на свету, присматриваясь друг к другу.

Бородин был моложе, чем я думал. Высокий лоб, выдвинутый вперед, с заметной ямочкой посередине подбородок. Лицо – открытое, приветливое.

– Располагайтесь. Я тут мигом, – сказал Бородин и тотчас исчез в темноте коридора. Затем я услышал его шаги под окном, звякание ведра о какую-то железку.

Я огляделся. Комната была просторной, хорошо выбеленной. Стол, диван, этажерка с книгами и стареньким «Рекордом» наверху, платяной шкаф.

Со стены, из темной рамки на меня смотрела молодая пара. Супруги Бородины в молодости, предположил я, внимательно вглядываясь в фотографию. Как правило, большинство супругов чем-то походят друг на друга. Искать же общее у этих двоих было бы пустым делом.

Хозяин вскоре вернулся, держа на вытянутой руке шипящую сковородку с яичницей. И только тут я почувствовал, насколько голоден.

Бородин, улыбнувшись, протянул мне полотенце и, захватив черпак воды, проследовал впереди меня во двор.

– Хозяйка в городе! – сказал он, как бы извиняясь. – Вот сам теперь и хозяйничаю. Ну да ничего.

Мы умылись холодной водой и вернулись к столу. Бородин открыл бутылку с водкой и, разлив по стаканам, предложил выпить за встречу.

– Это хорошо, что приехали, – сказал Бородин. – Это хорошо. У меня тут есть что рассказать. Необязательно для газеты. Просто так, но душам поговорить – и то хорошо.

Бородин спрашивал, как показалась мне деревня, расспрашивал про Мурманск, который не видел уже четверть века. Я что знал, рассказал о городе. Бородин молча, все так же кивая, слушал, переспрашивал названия улиц, вспоминая, как называлась та или иная до войны.

Незаметно оба перешли на «ты». Правда, я поначалу стеснялся, но зато, как мне показалось, беседа наша стала лучше клеиться.

– У меня к тебе большой разговор будет, – сказал Бородин. – Но это позже. Ты ведь устал с дороги.

Моих возражений он не хотел слушать.

– Где ляжешь? В хате или на сеновале?

– Пойду на сеновал!

Он вытащил из сундука и дал мне пару чистых больших простынь, большую подушку, байковое одеяло и, подсвечивая под ноги карманным фонариком, повел за собой.

– Ну давай располагайся, покойной ночи.

Лестница тяжело заскрипела под ним. Я улегся, радостно думая, что вот я и в Студеном. И Бородин жив и здоров. И не позже чем завтра узнаю от него то, ради чего он позвал меня.

Свежее сено, которым был забит весь чердак, пахло сильно и сладко. Я был уверен, что сразу же усну, но сон не шел. Я невольно прислушивался к различным деревенским шорохам и звукам. У соседей в сарае сонно заквохтали куры, под стеной дома не спеша прошел кот, на пруду затюрликали лягушки, где-то вдали слышалась гармошка.

VI

Спал я, видать, крепко, потому что Бородину пришлось трясти меня за плечо.

– Не хотел будить, – сказал Бородин виновато, – да мне уходить надо. Еда на кухне, на столе под газетой. А я на луг. Сторосов, бригадир, приходил – на воскресник по сену звал. Надо идти.

Я вызвался пойти вместе с ним.

– Что ты! – изумился он. – Куда в такую рань. Отдыхай.

Но я уже торопливо натягивал брюки, и Бородин не стал спорить.

На скорую руку, стоя, мы выпили с ним по большой кружке холодного молока с хлебом и пошли к месту сбора, бригадному дому.

Часы показывали начало пятого. Небо было хмурым: за ночь натянуло. Гулял прохладный ветерок. Меня понемножку начала пробирать дрожь, пришлось прибавить шагу.

У бригадного дома, крышей своей похожего на терем, сидели в ленивых, расслабленных позах мужчины, всем своим видом выказывая недовольство столь ранней побудкой.

– Привет, ребята, – поднял руку Бородин.

– Привет, привет, – разноголосо отозвались мужчины.

– А это кто с тобой, Василий? – спросил крайний от крыльца.

По строгому начальственному голосу я сразу же определил, что этот рыжеватый и молодой в потертой милицейской фуражке, должно быть, и есть бригадир Сторосов. И не ошибся.

– Это, Денис Ваныч, мой гость из Мурманска, журналист, – поспешил представить меня Бородин.

– Это другое дело, – сказал бригадир, как будто выдавая мне вид на жительство, продолжая придирчиво и бесцеремонно рассматривать меня. – Из самого Мурманска, значит. Далековато. На отдых? Это – дело!

Следом за Бородиным я тоже совершил круг, пожимая по очереди руки всем мужчинам, собравшимся под стеной бригадного дома. Одни жали руку вяло, другие же так стискивали ладонь, будто им дали силомер. Рука Сторосова была большой и тяжелой.

– Кажется, все, – сказал бригадир, поднимаясь с корточек, окидывая нас, собравшихся, словно считая про себя. – Ну, пошли. Бабы после подойдут.

По росистой траве мы тронулись к лесу. Косить предстояло там, потому что на лугах уже все было сбрито машинами, – и колхоз, убедившись, что сена маловато, договорился с местным лесничеством прокосить и ближний лесок.

Косить в лесу было сплошным мучением. К тому же коса плохо слушалась меня, цепляясь повсюду.

Бородин ходил рядом со мной. Останавливался лишь временами, чтобы поправить косу. Он расстегивал широкий солдатский ремень, которым был перехвачен поперек и который, заменяя ему в работе пустую руку, прижимал к груди косье. Поплевав на брусок, размашисто вжикал им по жалобно гудящему металлу, потом снова застегивал ремень и, пригнувшись, быстро и крепко начинал бить косой по траве.

Я удивлялся его умению обходиться с косой, хотя, конечно, далось это не просто.

К обеду все сошлись на поляну – есть, пить, курить. Сюда же прикатила полевая кухня, и мощная женщина в синей линялой майке, которую все ласково звали Катей, разливала в потускневшие от долгого употребления жестяные миски кулеш. Ели не торопясь…

Сторосов сообщил, что отсюда пойдем на подмогу женщинам. Известие не вызвало восторга, мы успели как следует наломаться. И все же вскоре двинулись на луг.

Я издалека заметил Асю, хотя сегодня она была в ином наряде – в белой косынке и в сарафане в крупный горошек.

Ася приветствовала меня радостно, как старого знакомого.

– Ну что, посоревнуемся?!

Вызов был принят. Захватив свободные вилы, я пристроился рядом с Асей, радуясь тому, что познакомился с ней, что она проявляет ко мне интерес. Я даже начал загадывать о наших будущих свиданиях. Думая о ней, ловил себя на мысли, что начинаю забывать, вернее, перестаю вспоминать Женю, но, странное дело, угрызения совести при этом не чувствовал.

Я смотрел на Асю, и она чувствовала мой взгляд, поворачивая веселое лицо ко мне, как бы молчаливо спрашивая: в чем дело? Мне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ. И тогда Ася весело смеялась, еще больше увлекаясь работой.

Бородин тоже присоединился к нам, поддавшись духу соперничества. Загнав ручку вил под мышку левой руки, крепко держа их посередине, он делал небольшой разбег и, вогнав с размаху вилы в запримеченную копешку, крякнув, навалившись всем телом на вилы, взгромождал над головой навильник, становясь похожим на гриб под огромной шляпой.

– Раз-два – взяли, – подзадоривала нас Ася.

Одна за другой подъезжали колхозные машины, и мы торопливо грузили сухое сено в кузова. Погрузившись, машины уходили в деревню, где на околице, возле фермы ставились стога. Когда погрузили очередную машину, Бородин вдруг спохватился: ему должны сегодня после обеда позвонить из Прилеп насчет насоса. И если сегодня это дело сорвется, то неизвестно, когда вновь удастся напасть на насос, который нужен позарез.

Он вскочил на подножку накренившегося под грузом старенького «газика», крикнул нам на прощанье, что скоро вернется. Кивнув весело ему в ответ, мы, конечно, не чувствовали в ту минуту беды. Да и кто мог предположить, что может случиться такое.

Вернувшись с пустым грузовиком, шофер, бритоголовый парень, сказал виновато, что Бородин сорвался на повороте с подножки и разбился.

Ася в испуге выронила вилы.

– Как разбился? – подступился я к шоферу.

Выражение моего лица, видимо, было настолько страшным, что парень отшатнулся, подвигаясь поближе к своему грузовику.

– Да не насмерть разбился. Живой он. Мы его домой отвезли. Он ушибся сильно.

– Чего же ты мелешь тогда? – напустился я на парня. – Доктора-то вызвали?

– Вызвали, – оказал парень.

– Поехали! – приказал я ему.

– Я с вами, – сказала Ася, следом за мной забираясь в кузов.

На полном ходу, распугав пригревшихся в дорожной пыли кур, мы влетели в деревню.

В доме Бородина пахло лекарствами. На столе стояла раскрытая коробка с различными пузырьками.

Василий Петрович лежал на спине, как покойник. Лицо было землистого цвета. Рядом сидела полная врачиха, держа в пальцах безвольное запястье Бородина.

Я прошел на цыпочках и встал в ногах Бородина. Врачиха, не замечая нас, задрала рубаху, обнажив его белую грудь, которая, как казалось мне, не подавала никаких признаков жизни, и, отодвинув в сторону табурет, пригнулась, прильнула щекой к его груди. Я истомился, следя за всеми этими долгими процедурами ощупывания, ослушивания.

Наконец она поднялась, разворачивая свое крупное тяжелое тело к нам, освобождая его из тесного халата, на нагрудном кармашке которого еле заметно синело расплывчатое чернильное пятнышко. По движению ее рук я догадался, что она желает вымыть их, и тотчас поспешно схватил кружку.

– Что с ним, доктор? – спросил я, следуя за врачихой в коридор, подавая ей мыло.

– Сердечный приступ! К тому же сильный ушиб.

– Это опасно, доктор?

Она пожала полными плечами, внимательно взглянув на меня.

– А как вы сами думаете?

– Жаль! – сказал я.

– Сейчас ему нужен покой! – сказала она, вытирая руки. – Полный покой. Никаких волнений. И постельный режим. Рецепты я выпишу. Если станет хуже, вызовите меня.

– Хорошо! – пообещал я.

Вернувшись в дом, я увидел, что Ася уже определилась в сиделки. Она тихо всхлипывала, украдкой вытирая глаза.

Врачиха пригрозила ей пальцем. И, щелкнув замком потертого баульчика, скрылась за дверью.

К вечеру Бородину стало лучше. Он открыл глаза, внимательно оглядел стены, углы дома, нас и, видимо, догадавшись о случившемся, сделал решительное усилие, чтобы встать.

– Лежи, – сказал я приказным тоном, поправляя подушку под головой.

Он виновато и покорно посмотрел на меня.

– Пару дней придется полежать, – сказал я, давая понять, что это не просто пожелание, но и приказ.

Он перевел взгляд на Асю, как бы ища у той заступничества, и, не найдя поддержки, тихо вздохнул.

Когда он задремал, я шепнул Асе, чтобы она шла домой.

– Хорошо, – шепнула в ответ Ася и тут же шепотом спросила, кто же приготовит нам еду?

Я равнодушно махнул рукой, – мол, обойдемся.

– Нет уж, – возразила Ася.

Она вышла в коридор, где на лавке у Бородина стояла, вся кухонная утварь, и вскоре я услышал шум керогаза, шипенье и потрескиванье на сковороде.

VII

Две ночи, проведенные у постели Бородина, сморили меня окончательно, и потому, когда он пошел на поправку, я забрался на чердак и, не раздеваясь, упал на постель. Никогда в жизни не хотел так спать, да, кажется, и никогда не спал так сладко. Проснулся от шороха дождя по крыше и запаха табака, растекавшегося по всему чердаку: Я поднялся на локте, напряженно вглядываясь во тьму, соображая, кто бы это мог быть.

– Спи, спи, – услышал из темноты приглушенный шепот Бородина, – это я тут втихаря курачу.

– Зачем сюда забрался? – удивился я. – Сам-то чего не спишь?

– Да уж надоело клопа давить, – усмехнулся он. – Все бока пролежал. Придет время, належусь. Это от меня никуда не уйдет.

– Что ты ерунду говоришь, – устыдил я его.

– Тоже верно, – согласился, он. – Пока хворал, всякая чушь в голову лезла. А ты спи, спи. Я-то сейчас пойду к себе. Скучно мне там одному. Вот к тебе и забрался.

– Да можешь и здесь располагаться. Чердак вон какой огромный. Да и свежее, чем в комнатах!

– А и вправду перебраться, что ли? – поразмыслил он вслух. – Пожалуй, переберусь!

Он тяжело заскрипел лестницей, осторожно слезая с чердака.

Я попытался определить, который сейчас час, и поднес к глазам фосфоресцирующий циферблат. Часы показывали девять. Они, конечно же, стояли.

– Сколько времени? – спросил я Бородина, когда он вновь забрался на чердак.

– Двенадцать.

– А день какой?

– Четверг как будто. Выходит, я проспал сутки.

– Ася приходила, – сообщил Бородин, устраиваясь в углу. – Обед нам приготовила, но будить тебя не решилась. Если, мол, проголодается, сам сойдет. Видишь, какая заботливая! Тебе нравится она?

Я что-то промычал в ответ.

– У меня тоже славная девушка была, – сказал Бородин. – Давно, правда. Тебя тогда на свете еще не было. Наденька. Надя Найдич. Из Гомеля. Очень хорошая девушка. Наши на корабле друг перед дружкой выхвалялись, старались ей понравиться. А она меня выбрала. Хотя во мне и ничего такого не было. Но, видать, чем-то приглянулся, если меня, а не кого-то другого предпочла. Думал, вовек не расстанемся. Такая у нас любовь была… Но недаром говорят: человек предполагает, а бог располагает. И сам не знаю, отчего все так случилось. Хотя когда задумаешься, когда начнешь перебирать все события, то вроде даже и объяснение этому найдешь. Да толку что? Теперь это как мертвому припарки. А Наденьку я часто вспоминаю. Хотя и не знаю, где она сейчас и жива ли?

Бородин замолчал, словно бы устыдившись столь откровенного признания. Было слышно, как он тяжело завозился на своей постели.

– Я-то выспался, а тебе вот мешаю!

– Что ты! – возразил я.

Неожиданное признание Бородина заставило меня насторожиться, ибо за ним я угадал давнее его желание рассказать то, обещанное, чего держать при себе он уже не мог.

Я сказал ему, что если он хочет, мы можем говорить хоть до утра. Бородин оживился. Закурил. Мне тоже захотелось закурить, хотя, по обыкновению, ночью не курил.

Бородин лежал сбоку, под самым скатом крыши, и при каждой новой затяжке я видел, как озарялось его лицо: крупный нос, тяжелые надбровья, жесткие складки рта.

– Помнишь, обещал кое-что рассказать тебе. Так изволь теперь слушать. Правда, рассказ долгий, даже не знаю, как за него взяться, чтобы ты все мог понять и правильно рассудить. Для меня это важно. Потом ты и сам поймешь почему. Впрочем, слушай.

Как ты знаешь, до войны я служил в Мурманске, в морском пароходстве, ходил на транспорте «Декабрист», ты о нем уже знаешь. Другой такой транспорт, как наш, трудно найти. Я не ходовые его качества или там комфорт имею в виду. В этом смысле он был самым заурядным пароходом. Судьба его удивительная. И мы гордились его судьбой, его прошлыми заслугами.

Несмотря на свои немолодые годы, транспорт наш ходил всюду. И на внутренних линиях, и на внешних. Как правило, к северным соседям. По дороге к ним мы и узнали о войне. И хотя вид у нашего судового радиста, Саши Федотова, был довольно растерянный и странный, известие это, по правде сказать, поначалу не очень встревожило нас. Немец не казался нам таким уж страшным зверем. И потому война, несмотря на все возможные беды, не пугала нас. Еще в школе приучили нас к мысли, что мы победим в любом трудном деле, какое выпадет на нашу долю. Мы поняли, пришел час, наш черед постоять за родное Отечество, как стояли за него наши далекие и близкие предки.

Такие вот чувства жили в нас, хотя мы, конечно, вслух их не высказывали. Русский человек, как ты знаешь, более умел в деле, чем в словах. И мы рвались в это дело. Каждому, видимо, хотелось испытать себя. Мы, молодые, отчаянно просились на фронт, чувствуя превосходство перед семейными людьми, которые не проявляли такой торопливости, как мы, и которые, как тогда казалось нам, слишком осторожничают, дорожат жизнью. Нам еще не была известна цена жизни, а они знали эту цену.

VIII

Бородин замолчал, видимо решив, что ушел в сторону от рассказа.

– Так вот, – сказал он, закурив новую папиросу, – то, о чем я тебе хотел рассказать, случилось с нами, как это ни покажется странным и роковым, в последний день сорок второго года. Тридцать первого декабря, в двенадцать часов пополудни (такое не забывается), мы погрузились в Рейкьявике и пошли к дому, в Мурманск. Везли селедку, масло в бочонках, разные другие продукты, которые были нужны и фронту, и мирным жителям.

Хотя это и было рискованно, шли морем одни, без прикрытия. Да и некому нас было прикрывать. Все боевые корабли находились в действии, и приходилось надеяться лишь на самих себя. А много ли вооружения было на нашем суденышке? Две мелких пушки, зенитный пулемет да оружие личного состава!

С немцами до этого мы уже имели несколько встреч. Однажды они бомбили нас у Кильдина, другой раз прижали на подходе к Мурманску, но все эти встречи обошлись благополучно. Когда судно на ходу, в него не так-то просто попасть. Самолет зайдет на нас, кажется, все – сейчас на палубу бомбочка грохнется, а мы, глядь, и отвернули в сторону. После каждой такой встречи мы вставали на ремонт, чиня и латая свой пароход. Людских потерь не было. Мы считались везучими. Хотя каждый понимал, что ходим по острию ножа. И еще нам стало ясно: война началась и для нас, и на фронт проситься не нужно, он, фронт, сейчас прямо по нашему курсу.

Так вот, шли мы без конвоя, готовые ко всему, хотя, по правде, надеялись, что немцы, по случаю праздника, устроят передышку. Но не тут-то было. На закате они налетели и пошли трепать нас. Не один там самолет или два, а сразу шесть. Я был рулевым. Как ни старался крутить, а все ж вывернуться не удалось. Одной бомбой, словно бритвой, срезало угол спардека, другой снесло мачту. Но все же, пока работали наши орудия, мы им путали карты. Но когда заклинило носовую пушку, а следом за нею и пушка на корме замолчала, немцы осмелели. Теперь им пикировать было не страшно, а следовательно, и прицеливаться могли поточнее. С третьего или четвертого захода им и удалось подрубить нас. От удара меня так швырнуло, что я потерял сознание. Очнулся – глаза слиплись – все лицо в крови, слышу, колокол блянькает – сигнал водяной тревоги. Слышу, люди бегут. Первый трюм больше чем наполовину залит водой. Вода уже и в третьем. Вижу, матрос Хорьков и товарищ мой Сорокин на бак пластырь тащат – пробоину заделывать. В воду попрыгали и пластырь подтаскивают. А края обшивки корпуса наружу вывернуты и не пускают тот пластырь. Я к ним, не раздумывая, плюхнулся. Вода ледяная. Втроем кое-как завели пластырь, заделали пробоину, но воды уже изрядно, и те балластные и спасательные донки, что запустили мы, уже захлебываются.

В кочегарке вода до левых котлов поднялась, стала заливать топки. Левые котлы пришлось погасить. А потом и средние котлы вынуждены были потушить. Только в правых котлах еще держался пар, и кочегары, ухватившись за лееры, подбрасывали в топку уголь. Наконец вода подступила и к правым котлам, и весь наш транспорт затих. Легли в дрейф. Убедившись, что дело сделано, немцы улетели, оставив, видимо, за собой право проведать нас позже.

– Должен сказать тебе, – вздохнул из темноты Бородин, – весьма неприятная штука – чувствовать беспомощность, зависимость от стихии. Еще час назад ты был всемогущ, был хозяином, подчинял своей воле машину. И вдруг превращаешься в ее раба, ее пленника.

Капитан приказал выстроить на палубе команду, оглядел каждого из нас долгим прощальным взглядом и после этого приказал всему личному составу оставить транспорт. Но никто, понятно, не двинулся с места. Он повторил свой приказ, но мы продолжали стоять. В тишине лишь было слышно, как раскачиваются на талях и стучат о борт шлюпки. Капитана мы любили и не могли уйти с парохода, зная, что он останется на нем. И хотя капитан упорствовал и, вытащив наган, угрожал нам, мы решили уйти с парохода только с ним.

Тут я тебе должен сказать несколько слов о нашем капитане. Был он человеком старой морской закваски, той, что и тогда встречалась не часто, а сейчас у молодых ее и подавно редко встретишь. Эта закваска сказывалась во многом: в умении держать себя, в манере разговаривать с подчиненными, в умении носить форму, да трудно сейчас все и вспомнить. Наш капитан заметно отличался от других, хотя и у них опыта тоже было предостаточно и морские законы они знали не хуже. В нашем капитане было то, чего не было у других, чего бы они не сумели приобрести или позаимствовать. Для многих из них капитанская должность была в какой-то мере случайной. Они могли быть капитанами, могли и не быть ими. Весь же род Беляевых был морской. Из века в век поставлял России отличных капитанов. И Беляев, мечтал он или нет о капитанских нашивках, обязан был службу свою править по тому капитанскому кодексу, что бытовал в их роду. И оставить корабль в минуту гибели для капитана значило нарушить этот семейственный кодекс, опорочить весь свой доблестный род, последним представителем которого он был. Оставить транспорт нашему капитану было невозможно еще и потому, что на этом транспорте, начав плавать юнгой, капитан отслужил тридцать пять лет. У него на берегу дома не было, транспорт в прямом смысле слова стал для него родным домом.

Так что капитана мы забрали силой. И к двадцати трем часам вся наша команда была на шлюпках. Новый год мы встретили под открытым небом, под звездами, которые в ту ночь были особенно ярки и чисты. В ночь под Новый год обычно загадывают желания. У каждого оно свое. У нас же, пожалуй, было одно желание на всех – пробиться к своему берегу, до которого, как мы догадывались, отсюда неблизко.