Текст книги "Восемнадцатый скорый"
Автор книги: Владимир Муссалитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
IV
Во Фрунзе восемнадцатый скорый прибыл с большим опозданием. За Джамбулом ремонтировали полотно. И поезд подолгу держали в степи. Причина опоздания была ясна, но Антонина думала о том, что поезд выбился из графика и по ее вине.
Два последних дня она была хмурой, молчаливой. Напарница старалась не задевать ее.
– Тебя ждать? – спросила Женька, укладывая сумку.
– Твое дело! – отозвалась Антонина.
За время дороги они почти не разговаривали. Разговор их носил весьма однозначный характер. Вопрос – ответ. Женька, чувствуя свою вину, старалась подластиться к Антонине.
– Так все же ждать тебя? – снова спросила она.
– Как хочешь!
– Подожду, по тупику все равно одной страшно идти, – сказала Женька, искоса поглядывая на Антонину, отмечая ее неторопливость.
А куда ей в самом деле было спешить? Кто ждал ее? Отчим, для которого она всегда была обузой. Или мать, старавшаяся все сделать для того, чтобы примирить их как-то. Бедная, она словно и не понимала, что это невозможно. Под старость на отчима нашла дурь. Все было не по нем, все не так. Не так подали, не так приготовили. Выпивавший прежде редко, с уходом на пенсию он стал прикладываться все чаще и чаще. То пил на свои, из той заначки, что оставлял от пенсии, то угощали мужчины из соседнего двора, такие же, как он, пенсионеры, с кем, начиная с полдня до самого вечера, стучал костяшками в беседке. Беседка была местом сборища. И трудно было выманить отчима оттуда. Увлекшись игрой и вином, он забывал про время. Придет мать, напомнит, что пора обедать, отчим пробурчит что-то невразумительное и продолжает стучать костяшками дальше. На людях сдерживался, но дома не стеснялся в выражениях. Кричал, что мать своим шпионством отравляет жизнь. Нес несусветную чушь. Больно нужен он был, чтобы шпионить за ним! О его желудке беспокоилась мать. После операции врачи советовали кормить его по часам. Вот и приходилось матери бегать к беседке, напоминать о времени. Он же по-своему истолковывал это беспокойство.
Антонина удивлялась терпению матери, тому, как она может жить с таким человеком. Доведись ей мыкать так, ушла бы не задумываясь. Однажды, после очередного выступления отчима, когда Иван Алексеевич особенно распоясался и в своих издевках над матерью стал просто ненавистен ей, Антонина спросила, что вообще-то держит мать возле отчима. По тому, как растерялась мать, как виновато глянула на дочь, Антонина поняла, что мать, как бы ни обижал ее и впредь Иван Алексеевич, готова все стерпеть, будучи уверена, что отчим рано или поздно опомнится.
Привыкшая всех жалеть, мать и Ивана Алексеевича жалела, смиренно снося его дурные выходки. Она, быть может, и не оправдывала его, но и не особенно винила, считая причиной столь ужасного характера отчима различные обстоятельства, а именно войну и связанные о нею ранения и контузию, которые в корне изменили характер Ивана Алексеевича, бывшего раньше, по словам матери, человеком неплохим, не хуже, чем другие мужчины (разве бы пошла она с ребенком на руках за плохого человека?). И, сознавая свою беспомощность, невозможность что-либо поправить, изменить, мать, не долго терзая сердце обидой, великодушно прощала супруга.
Трудно было Антонине понять мать. Обстановка в доме тяготила. Она и на железную дорогу пошла из-за того, чтобы как можно реже видеть раболепство, унижение матери, потворствующей всем прихотям отчима.
Антонина не спеша обошла вагон, который теперь переходил в руки девчат из экипировочной бригады, нехотя надела форменное пальто.
На дворе моросил мелкий дождик.
– Осторожнее, тут лужа, – крикнула снизу предупредительно Женька.
Антонина на минуту задержалась на подножке, выбирая место посуше, спрыгнула на землю.
Их поставили в дальний конец тупика, и до резерва проводников, до асфальта, отсюда было с добрый километр. Они шли между мокрыми громадинами вагонов, образующих собой длинный коридор. Женька делала попытки разговорить Антонину, но та упорно отмалчивалась.
– Завтра пойду в кино, а то уже и забыла, когда последний раз была. А нет, завтра не удастся. Целый воз стирки.
– Сходи в прачечную, – отозвалась Антонина, хотя сама стирала на руках и была противницей отдавать белье в машинную стирку. Считала – никто так, как сама, не подсинит, не отбелит.
– Ну да, скажешь тоже, чего же сама не носишь? – недоверчиво возразила Женька.
Антонина промолчала.
На автобусном кольце было малолюдно. Антонина, привыкшая всегда ходить пешком, на этот раз изменила своей привычке. Сказалась и усталость от дороги, и колкая февральская морось.
Женьке надо было ехать в другую сторону, и у автобуса они простились. Антонина глянула в окно. Женька стояла понуро, не сводя глаз с автобуса. Такой незащищенной и жалкой была она сейчас, что в груди у Антонины защемило, и она поспешно, чтобы поскорее освободиться от неловкого гнетущего чувства, приветливо, махнула рукой…
Дом, в котором жила Антонина, стоял в самой середине Водопроводного переулка, на взгорке. Среди других одноэтажных построек он выделялся разве что ветхостью, неухоженностью. Иван Алексеевич, не отличавшийся большой хозяйственностью, с тех пор как в доме побывала комиссия из райисполкома, потерял всякий интерес к своему жилищу. Соседи, несмотря на известие о скором сносе, по-прежнему копошились на своих участках, что-то строгали, приколачивали, подправляли, будто и не собирались сниматься с привычных мест. Иван же Алексеевич палец о палец не ударил. Не хозяином, гостем – дорогим, требующим особого внимания, – чувствовал себя в доме. Трудно было угодить привередливому мужчине, чуть что впадающему в ярость. Чаще всего это случалось в дни похмелья. Всклокоченный, зло и громко ругаясь, отчим носился по дому, швыряя на пол все, что попадалось под руку. А мать, забившись в уголок, сидела ни жива ни мертва, пережидая бурю…
То и дело оскальзываясь, Антонина поднялась по раскисшей дороге к дому. Придерживаясь рукой за ствол высокого, разросшегося тополя, меж мокрых ветвей которого торчали дряблые, тронутые чернотой листья, отерла о траву сапоги. Мать уже заметила ее, всплеснула радостно руками, заметалась по комнате, выскочила на крыльцо, перехватывая из рук Антонины тяжелую сумку.
– Входи, доченька. Уж не чаяла, когда вернешься.
Мать говорила торопливо, словно бы они не виделись целую вечность.
– Дай-ка я тебя поцелую. Ишь как исхудала, почернела. Один нос остался. Голодом, что ли, моришь себя?
Антонина развязала платок, скинула пальто. Оглядела комнату, стараясь проникнуть взглядом за перегородку, на половину отчима.
Мать уловила ее напряженный взгляд.
– С утра как ушел, так ни слуху ни духу. Сегодня как знаешь, двенадцатое.
Двенадцатого отчиму приносили пенсию. Двенадцатого начинался загул.
Мать уже суетилась у плиты.
– Давай-ка, дочка, обедать. Ждать нашего барина не будем. Неизвестно, когда заявится.
Антонина раскрыла сумку, передавая матери столичные гостинцы: кулек с апельсинами, крупную в целлофановой упаковке курицу, пакет с яблоками.
– Все жизнь плоха! Разве раньше купил бы? – приговаривала мать, втискивая гостинцы в старенький, тесный холодильник. – Заелись люди. Сами не знают, чего хотят.
– Ты, мать, прямо как старуха поешь!
– А кто ж я, дочка? Старуха и есть. Прошли, пронеслись мои годочки.
– Да ладно тебе, – сказала Антонина. – Ты еще у меня молодая.
– Ну, конечно же, дочка, особенно против бабы Груни.
Жила такая на соседней, Садовой улице древняя, мохом поросшая старуха-вековуха.
Мать засмеялась, видимо вспомнив что-то особенно забавное из жития этой древней старушки, и принялась собирать на стол.
– Как съездилось, дочка?
– Нормально!
– Что такая невеселая? Случилось что?
Мать резала хлеб, искоса поглядывая на дочь. Чутье редко подводило ее. Сразу же уловила: с дочерью что-то неладное. Но Антонина такая скрытная, первая не начнет, вот и будет кружить мать в разговоре, то с одной, то с другой стороны подступаясь к тому, о чем болит душа дочери, пока не дознается.
Антонина ушла от ответа.
– У тебя-то как? К врачу ходила?
– Страшно что-то, дочка!
– Чего же там страшного? Зато будешь с новыми зубами.
– Да это верно. Только говорят, тяжелое дело – корни рвать.
– Ты больше слушай!
– Хорошо, дочка, на следующей неделе схожу. Обещаю! – поспешно согласилась мать, чувствуя, что разговор лишь сердит Антонину.
Поели горячей лапши.
– Хорошо, когда с пылу с жару. А его где-то нелегкая носит. Потом заявится – разогревай, – сетовала мать, разливая по пиалам зеленый чай.
Приохотилась она к чаю здесь, в Киргизии, куда занесло ее из-под Орла в голодном сорок шестом. Далекий Пишпек показался ей в ту пору раем. И тепло, и всякие фрукты почти задаром. Непривычны поначалу были и говор, и люди нерусские, да свыклась, стерпелась. А когда в родных местах жизнь наладилась и родичи стали назад звать, уже и стронуться было тяжело. Как-никак – хозяйство: две козы, поросенок, с десяток кур. Опять же, своя хатенка. Одна-то она, может, и решилась бы, да Александр, муж, против был. Не мог оставить старых родителей, которые уж свой век доживали. Не хотел, чтобы чужие люди им глаза закрывали. А сам по дороге, в которую старые собирались, раньше родителей ушел. Под Рыбачьим машина перевернулась. Гроб даже не открывали. Тонюшке тогда третий годик шел. И остались у нее на руках малая да старые, за которыми не меньший уход нужен.
Так в хлопотах и заботах не заметила, как и жизнь пролетела. Думала на старости покой обрести. Да где там! И противилась душа замужеству, да подумала: отчим, конечно, не отец, но все же будет кому заступиться за дочь, помочь в случае чего. И потом, Ивана знала давно, в одной автобазе с Александром работал, дружил с ним, потому, так и не устроив к сорока пяти свою судьбу, и посватал ее. Ну и решилась она. Неплохо жили поначалу, а потом все наперекосяк пошло.
Антонина собрала со стола, снесла в мойку посуду.
– Отдохнула бы, дочка, сама вымою.
Но Антонина уже гремела тарелками.
– Иди телевизор смотреть!
Мать прошла в угол, сняла с широкого полированного «Рубина» светло-синее покрывало. Щелкнула выключателем. Замерцал молочно-голубым светом просторный экран, прорезались голоса.
– Что-нибудь интересное? – спросила Антонина, расставляя в сушке тарелки.
– Сама не знаю, – отозвалась мать, – программу-то вырезать забыли.
Антонина принесла стулья. Матери поставила поближе к телевизору. Мать живо отодвинула свой стул в сторону.
– Садись удобнее, дочка.
– Сиди, сиди, – устало отозвалась Антонина.
Дуэт – скрипач и пианист – играли незнакомое, но нежное, красивое. И на душе стало покойно и благостно, отлетели прочь заботы, тревоги, и только сладкие, неясные грезы томили душу. Антонина прикрыла глаза, всецело отдаваясь покою и неге… Очнулась от тишины. Мать, оберегая ее сон, предусмотрительно выключила телевизор.
– Ты где? – Антонина потерла занемевшую руку.
– Тут я! – отозвалась мать с кухни. – Схожу за гулякой. А то забурится еще куда-нибудь – там все перекопали. И поднять будет некому. Это они когда пьют – дружки, а там хоть пропади пропадом – никому дела нет.
– Погоди. Я с тобой, – встала Антонина.
– Да уж ладно, отдохни. Как-нибудь сама.
– Говорю, погоди.
Антонина начинала сердиться.
– Куда ты одна на ночь глядя.
– Да кому я нужна, – усмехнулась мать.
– Осторожней, дочка, – предупредила на крыльце мать, подсвечивая фонариком.
На улице было сыро, тихо, темно. И если бы не случайные звуки: ленивый и редкий, словно по принуждению, далекий собачий брех и еще более далекий с роздыхом глухой и тяжкий удар парового молота, творившего где-то за окраиной свою полночную работу, можно было подумать, что жизнь на земле остановилась.
– Куда пойдем? – свыкаясь с темнотой, спросила Антонина.
– Известно куда. В ихний шалман.
– Что им там в такую холодину делать? – усомнилась Антонина.
– Э, плохо их знаешь, – возразила мать, – это летом они в беседке. А для зимы у них другое место припасено. Подвал в доме двенадцать. Свет электрический, стол, скамейки. Клуб настоящий. Вывески лишь нет.
Мать подсвечивала дорогу фонариком. Он оказался кстати. Пространство между Водопроводным и Садовой было сплошь изрыто. Видать, готовили фундаменты для будущих домов. Талая земля была скользкой, и Антонина, идя впереди матери, спешила подать руку. Дорога через траншеи была тяжела для матери. Дышала она шумно и часто, и Антонина всякий раз недобрым словом вспоминала отчима. Он, видите ли, блажит, а они как дуры скачут ночью по канавам. Не так за себя, сколько за мать обидно. Думала ли, гадала, что на старости лет такое выпадет!
Они вошли во двор дома двенадцать на Садовой. Сумрачные толстые тополя плотно теснились вокруг трехэтажного кирпичного дома, обозначенного высокой трубой котельной. Мать привычным шагом двинулась к среднему подъезду. Лампочка в подъезде не горела. Антонина снова включила спасительный фонарик. Стены в коридоре до самого пола были исписаны вразброс: «Саша + Зина», «Где ты, Любка?», «Васька-дурак!»
Они спустились в подвал, повернули направо и длинным коридором прошли к видневшейся впереди полуоткрытой двери. Антонина вообразила полночное объяснение матери с отчимом, восседающим в кругу своих друзей. Мать была уже у двери. Антонина напряглась, наблюдая за матерью, за тем, как она переступает порог. Она ожидала услышать оттуда, из-за двери, шум, который всегда сопутствует появлению нежданного гостя. Но раздался лишь один удивленный голос матери:
– Ты гляди, чудеса. Никого нет. – Мать поманила рукой Антонину. – Полюбуйся, дочка, на их берлогу.
Посреди довольно просторной, комнаты, под желтой, низко свисающей лампочкой, стоял широкий, крепко сшитый стол. Столешница местами темнела бурыми пятнами пролитого вина. Консервная банка была забита окурками. В подвале стойко держался прогорклый запах дешевых сигарет.
– Но где он может быть? – озабоченно спросила мать.
Она выключила свет, прикрыла за собой дверь.
– А ладно. Найдется, не мешок с добром, чтоб пропадать. Пошли, дочка, домой.
Но Антонина-то знала, что мать говорит просто так, что за внешним равнодушием таится тревога за отчима, с которым худо-бедно прожила семнадцать лет. И не успокоится мать до тех пор, пока тот не объявится, хотя с его приходом начнутся для нее истинные мучения.
– Может, тут где в канаве лежит? – нерешительно предположила мать.
Правда, до такого еще не доходило. Как ни был пьян отчим, все же добредет до дома. Но чтобы успокоить мать, чтобы та не держала страшные мысли, Антонина прошла вдоль траншей, старательно освечивая их. На дне виднелись лужи, валялся мусор. В одном месте ей почудилась сгорбленная человеческая спина. Антонина обмерла от страха. Тревожно забилось сердце, она с трудом переборола себя, чтобы снова заглянуть внутрь траншеи. О, господи! И впрямь у страха глаза велики. На дне траншеи горбилась кем-то брошенная старая, набухшая водой фуфайка.
Они обошли весь район будущей новостройки, покружили по пустырю. Поиски отчима в ночи по липкой февральской грязи, под противной моросью раздражали Антонину. Она с трудом сдерживалась, чтобы не накричать, не наговорить матери обидных слов. Хотя кто-кто, а мать меньше всего была виновата. Не могла же она действительно приставить отчиму свою голову.
– Пошли, – сказала мать, догадываясь о ее настроении. – Может, он уже давно дома и над нами, дурами, посмеивается.
Мать не ошиблась в своем предположении. Осветив издалека крыльцо, Антонина заметила рослую фигуру отчима, притулившуюся к двери.
– Пришел, дьявол, – вырвалось облегченно у матери, – и верно говорят, господь малого да пьяного бережет. Ишь какие препятствия одолел.
– Медаль за это надо повесить! – ответила Антонина.
В словах матери она снова уловила сочувствие. И эти слова отозвались в ней болью и обидой за мать, за ее излишнюю покладистость, за ее постоянные усилия во что бы то ни стало угодить отчиму, ублажить его. Трудно было понять Антонине, что держит мать возле этого, в общем-то чужого, человека. Страх перед одиночеством? Боязнь остаться одной после замужества дочери? Но уж лучше куковать одной, чем терпеть подобные унижения! Она бы никому, никогда не позволила вот так измываться над собой!
– Все шляетесь, стервы! – подал голос с крыльца отчим. – А тут ждешь, мерзнешь, как собака.
Мать поспешно взбежала на крыльцо. Пальцы плохо слушались, она все никак не могла попасть ключом в замок.
– Долго будешь копаться? – спросил отчим.
Он был не столь пьян, как показалось поначалу Антонине. Хмель уже успел выветриться, отчим вступал в свою привычную полосу, которая не сулила им ничего доброго.
– И ты тут, – изумился он, будто только сейчас заметил Антонину. – С чем пожаловала? Каких новостей привезла?
Антонина по опыту своему знала – лучше промолчать.
– Ах, они не хотят говорить, – начал выступать отчим, – видите ли, не та аудитория. Что с нас, глупых, серых, возьмешь.
«Ну вот, – с тоской подумала Антонина, – начинается». Эти дурачества отчима давно знакомы ей. И песенка о своей серости, забитости была, излюбленной.
Отчим насторожился, ждал, что ответит Антонина. Ему подходил любой вариант. Как умелый игрок, он умел начать с любого конца. Антонина имела как-то неосторожность возразить – и такую тираду услышала… Оказывается, они с матерью всему виной. В заботах о них, о том, чтобы им жилось лучше, чтобы они ни в чем не знали, нужды, ему некогда подумать о себе. Мать отмахнулась от слов отчима, не больно сердясь на его пустую болтовню, но Антонине они долго не давали покоя. Недаром же говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке.
Мать наконец справилась с замком. Распахнула перед отчимом дверь. Отчим подтолкнул мать в спину, но когда Антонина ступила следом, перед самым лицом протянул руку, словно бы опустил шлагбаум, Это было что-то новое.
– Пустите, – сказала сердито Антонина.
– Ты смотри! Оказывается, и говорить умеет, а я-то думал, совсем с нами, серыми, знаться не желает!
– Чего вы там? – с тревогой спросила из кухни мать. – Заходите скорее. Дом выстудите!
– Хату, видишь ли, боится выстудить, – начал заводиться отчим, – а то, что я, как собака, под порогом битый час мерзну, – так это ничего.
– Ладно, ладно, – сказала примирительно мать.
– Нечего ладнять! – вскрикнул отчим, наткнувшись на табурет. Он забористо выругался, со злостью пнул его. – Понаставят всякого дерьма.
Он нагнулся, потирая ушибленное колено. Одутловатое лицо его было обметано серой грязноватой щетиной. Как неприятен он, подумала Антонина.
– Кормить нас в этом доме будут? Или как?
– Надо раньше приходить, – подала мать голос с кухни.
– А я не хотел. Ну чего уставилась? Да, не хотел. Надоело видеть ваши противные рожи. Слопала? Да? Ну и убирайся ко всем чертям. И ты, – отчим обернулся к Антонине, – слышишь?
На лице матери вымучилась жалкая улыбка. Она до того растерялась, что и не знала, что ему сказать.
Нет, это, кажется, было пределом всему! Антонина быстро схватила с вешалки пальто и, не оглядываясь на мать, бросилась к двери.
– Дочка, куда ты? – услышала она за спиной жалостливое, материнское.
Но Антонина уже не слушала. Торопливо, придерживаясь за кусты, боясь оступиться, стала спускаться вниз. Свет в домах уже погасили, приходилось идти на ощупь, придерживаясь чужих изгородей. Она и сама, пожалуй, не знала, куда и зачем идет. Ей хотелось сейчас-одного. – уйти подальше от дома. Не видеть этих дурацких выкомариваний отчима, унижений матери.
V
Внизу шумела улица. Правда, это не был тот дневной шум, когда машины идут непрерывным потоком, когда гудение двигателей сливается в одну напряженную звуковую ноту. Сейчас шум накатывался волнами. Было слышно, как он зарождается в начале улицы, усиливается в середине ее и слабеет, стихает в конце. Движение было односторонним, огни машин малиново, расплывчато отражаясь в мокром асфальте, стремительно скатывались к центру города.
Антонина приподняла воротник пальто и, засунув руки поглубже в карманы, огляделась. Улица была пустынной. Впереди маячили редкие спины прохожих. Да и что было делать в этот полночный час на улице?
Она шла не спеша, вглядываясь в знакомые дома, которые вечером выглядели иначе, проступая какими-то неожиданными линиями. Она много раз пробегала по этой улице, одержимая разными заботами, сегодня же спешить было некуда. «Броди, любуйся хоть до самого утра, – невесело подумала она, – покуда не закоченеешь».
В упор глядел зеленый глаз светофора. Антонина ступила на перекресток. Вплотную к пешеходной дорожке стояло пустое такси. Молодой кудлатый шофер приспустил стекло: выбросил пятерню, перебирая пальцами, как бы суша их.
– Эй, красивая! Далеко путь держишь?
Антонина мельком глянула на шофера.
– Может, по пути? А?
Она перешла на противоположную сторону, где широко по всему фасаду потрескивала неоновая вывеска аптеки. Шофер подрулил следом, открыл дверцу:
– Прошу, пани!
Из двери аптеки высунулась старушка, бережно прижимая к груди большую склянку. Призадержалась, полюбопытствовала, засеменила к перекрестку.
Антонина, не удостоив ответом словоохотливого шофера, пошла дальше. Но таксист, казалось, и не думал отступать, на тихом ходу катил подле, продолжая зубоскалить:
– Эй, ну нельзя же так! У меня все же план. Понимаешь? Начальник запретил конем ходить. Слышь, красивая? Спасай!
«И чего прицепился, – незлобиво подумала она, – катил бы себе».
– Красивая, слышь чего? У меня кассеточка классная. – Парень хлопнул ладонью по черной коробке магнитофона, что лежал между сиденьями. – Рэй Конифф. Слышь! Последние записи.
Парень щелкнул выключателем, прибавил громкость. Женские и мужские голоса повели грустную и красивую мелодию.
– Может, все-таки сядете, синьорита! – парень выключил магнитофон. – Наша фирма практикует в кредит. А потом, я бы все равно с такой красавицы не взял. Крест святой. Провалиться мне на этом месте.
Несмотря на излишнюю болтливость, что-то располагало к этому парню. Быть может, эта его открытость и бесшабашность? Антонина усмехнулась. Странно, но она не могла устоять перед соблазном сесть в машину.
– Давно бы так, – воскликнул, все более оживляясь, парень, помогая Антонине плотнее прикрыть дверцу, наклонившись к ней, приблизив лицо. Она теперь могла хорошо рассмотреть парня. Был он молод. Лет двадцати или чуть больше, – видимо, недавно отслужил. Лицо по-мальчишески чистое. Густой чуб.
Парень сунул руку в «бардачок», как бы невзначай задев ее колено. Антонина вопросительно взглянула на парня. И тот, словно бы оправдывая нечаянность своего движения, вытянул пачку сигарет.
– Хочу предложить! «Дипломат». Высший сорт.
Парень умело встряхнул пачку. Тесно сдерживаемая по бокам другими, высунулась посередине длинная, узкая сигарета.
– Спасибо, не курю, – поблагодарила Антонина.
– Редкий случай, – отозвался шофер, прижигая сигарету от прикуривателя, – по крайней мере, среди моих знакомых. Кстати, позвольте представиться: Михаил. Хорошее имя, верно? Обратите внимание, кому зря не дают. Кутузов, Глинка, опять же Миклухо-Маклай! По-нашему, тот же самый Михаил. Имя исключительно для выдающихся, я бы даже сказал, незаурядных личностей. Михаилы всюду проявили себя. И тут, на грешной земле, и там, в околоземном пространстве. Надеюсь, о Михаиле-архангеле что-либо слышали. Нелишне, думаю, напомнить, что всевышний в первый день сотворения мира, составляя придворный штат, сразу же выделил семь главных ангелов, только их, первенствующих, наделив именами. Так вот, первым был архистратиг Михаил – вождь небесных сил и воитель духов тьмы. В железных латах, с щитом и копьем. Такой красавец! Какому там дракону, сатане устоять! Руки в ноги – и без оглядки. Шутка ли, в честь одного – два праздника в году, разумеется, помимо моего дня рождения. Михайлов день. Двадцать первого ноября. Прошу запомнить. А двумя месяцами раньше, девятнадцатого сентября, день чуда святого Михаила, или михайлова чуда. Но мои предки, кажется, были не в ладах с религией. Нет бы догадаться выпустить меня где-нибудь в серединке – в октябре, скажем, – так нет, в самом начале, в январе. Но ведь год открывать, согласитесь, тоже немалая честь. Опять же, не всякому дано.
Антонина улыбалась, слушая болтовню таксиста. Прежние беды не казались уже существенными. «Образуется, – думала она, – все образуется. И дома, и на работе». Если что и тревожило ее сейчас, так только курсант из «летки», спрыгнувший на ходу. Все бы ничего у него. Она вспомнила его лицо, добрую светлую улыбку. «Славный парень», – думала она, скрупулезно перебирая в памяти те минуты, когда накоротке – отбирая билеты, принося чай – виделась с ним. Как хорошо смотрел он на нее. И ничего не было сказано им, а запал в душу. Ей было приятно думать о неизвестном курсанте из летного училища и слушать тихую красивую музыку из транзистора.
– Сознательно не спрашиваю вашего имени, – прервал ее мысли Михаил-таксист, пытливо посмотрев на нее. – Хочу угадать. Удастся?
Она пожала плечами.
– Хотя перебирать женские имена – значит терзать свою душу воспоминаниями давно ушедших дней. Этого я, право, не смогу выдержать. Уж лучше не будем трогать копилку. Снимите же свое покрывало, прекрасная незнакомка. Назовитесь же?
Ей было непринужденно и легко с этим веселым Мишей-таксистом. Видать, не битый еще житейскими невзгодами, он был полон энергии, которую охотно тратил на слова. Балагур, он, по-видимому, был неплохим парнем. Дальние дороги худо-бедно научили ее разбираться в людях, даже под шелухой слов угадывать их истинную сущность. Вот и Миша-таксист разыгрывает из себя бывалого, немало видавшего человека, хотя сам зелень зеленью. Это, видимо, истинное свойство молодости – казаться старше своих лет. Она давно заметила эту странную привычку молодых парней – прибавлять себе года. Девчонки, те все прикидываются несмышлеными козочками, а парням все хочется выглядеть поопытней, помудрее. И ничем нельзя больнее ранить самолюбие таких, как напоминанием о незрелости. Если девчонка упрек этот примет кокетливо и даже постарается обернуть себе на пользу, то для парня подобный упрек – кровная обида, которую он даже и не старается скрывать.
Миша-таксист, как бы невзначай, тронул ее колено.
– Не надо! – сказала устало Антонина, отстранив его руку.
– Но разве я виноват, что у тебя такие красивые ноги, – стал оправдываться Михаил. – Любой другой на моем месте вряд ли бы устоял. А тут офонареть можно – месяц без бабы.
Антонина успела приметить узкое золотое кольцо на безымянном пальце Миши-таксиста. Как-то не верилось, что этот баламут женатый человек.
– Где же она? – спросила Антонина.
– Известное дело где. В роддоме!
Трудно было понять – шутит он или говорит правду.
– Что так смотришь, не веришь? Михаилы – они такие, во всех делах спорые.
– Как же ты так? – спросила растерянно Антонина.
– Как? – отозвался непонимающе Миша-таксист.
– Да так, – сказала рассерженно Антонина, – она там из-за тебя страдает, а ты тут дурака валяешь.
– Это точно! – послушно согласился Михаил. – Сам черт не поймет, что я за мужик. Сам порой на себя удивляюсь. Баба не хуже, чем у других, может, даже и лучше. Путевая и личиком тоже. А подвернется случай, стараешься не упустить. Ладно бы своя баба не нравилась! Скажи, отчего так?
– От распущенности! – ответила она, уверенная в своей правоте.
– Тоже скажешь, – обиделся Миша-таксист, – да что я, по-твоему, пожиратель женских сердец? Да у меня никого кроме нее не было и нет. Мне-то что тебе темнить!
И то верно! Откровенней всего человек бывает с незнакомым. Сколько раз в поезде ей приходилось слышать всяких признаний, на которые в другой ситуации человек не решился бы.
– Ну и как жена? – спросила примирительно Антонина. – Родила?
– Да что-то не торопится. Устал ждать уже. Ну мне-то что. Вот ей там… это ты верно сказала.
К обочине с вытянутой рукой выскочил тучный мужчина в расстегнутом пальто, сбитой на затылок шляпе.
– Куда же тебя несет, – зло проговорил Михаил, нажимая на тормоза.
Мужчина, тяжело дыша, забрался на заднее сиденье.
– Думал, не успею. Обычно бессонницей мучаюсь, а тут как в омут провалился.
Ухватившись за спинку переднего сиденья, незнакомец шумно дышал, и Антонина уловила тяжелый запах винного перегара.
Миша-таксист бросил на пассажира вопросительный взгляд.
– В аэропорт!
Присутствие постороннего мешало продолжить прежний разговор.
Машина стремительно вылетела на проспект. В приспущенные стекла ударило пряным духом прелой листвы. Проспект по обе стороны был уставлен тополями. За ними проносились темные, спящие дома, обозначенные неярким светом лестничных площадок. Незнаком и таинствен был ночной город.
– Люблю работать ночью! – признался Михаил. – Никто не мешает, Движок тянет, как дьявол. И вообще.
Она и сама любила ночную работу, спокойствие и несуетность ее. Работа эта, казалось, была исполнена особого смысла, особого значения. Она всегда с охотой заступала на ночное дежурство.
Впереди огнями обозначился аэропорт.
Они высадили грузного пассажира у входа в аэровокзал. Михаил подрулил к стоянке, где в ожидании пассажиров держалась стайка такси.
– Поскучаем? – спросил Михаил, помогая Антонине выйти из машины.
Антонина прошла к ограде, за которой лежало летное поле. Влажная бетонка в разных направлениях была прочерчена красными и синими огнями взлетно-посадочных полос.
Всплескивая рубиновыми огнями, на посадку заходил самолет. Бортовые огни приближались, становясь все ярче. «Вот и он, должно быть, летает по ночам, – снова вспомнила она курсанта. – Дай бог, чтобы все у него обошлось!»
Она смотрела на самолет, стараясь представить, что испытывают летчики. Она никогда сама не летала, и ей незнакомы были эти чувства. Летчики всегда казались ей людьми особенными.
– Эх, – вздохнул Михаил, – то ли дело самолет! Включил себе автопилот и поплевывай семечки. Опять же никакой автоинспекции. А тут только и знай – гляди в оба. Не одно, так другое.
Антонина обернулась к Михаилу. На какой-то миг ей показалось, что есть что-то общее во внешности Миши-таксиста и того паренька из «летки». Но нет, ей просто показалось. Не было ничего схожего в их лицах. Странно, но что дался ей тот курсант, который наверняка за это время ни разу не вспомнил о ней, а если и вспомнил, то только недобрым словом. Да и с какой стати вспоминать ее добром. Из-за нее он мог пропасть не за понюх табака. Мог отлетаться той самой ночью навсегда. Эта ночная история сидела в ней занозой. Впереди предстояли объяснения по инстанциям. Муллоджанов, она это знала, не оставит дело так. Постарается дать ему ход. Но об этом сейчас не хотелось думать…
По земле стелился металлический свист турбин, Все так же энергично пульсируя бортовыми огнями, самолет стремительно катил по дальней бетонке.
