Текст книги "Восемнадцатый скорый"

Автор книги: Владимир Муссалитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

XV

На последней перемене к Сергею подошел Полосин и сунул в руку тщательно сложенную в несколько раз записку.

– Держи! Просили тебе передать. С ответом.

– От кого? – спросил Сергей недоверчиво, хотя и догадывался, кому принадлежит записка.

Полосин вопросительно взглянул на Сергея, но тот не стал читать записку, а сунул в карман, буркнув, что прочтет позже.

– Твое дело, – равнодушно ответил Полосин, – мне велено передать. А там можешь вообще не читать, даже порвать. Живешь-то как?

– Ничего, – отозвался Сергей, ловя себя на мысли, что ведь давно не разговаривали. Виделись в школе каждый день, но все мельком. Привет! Привет! И каждый в свою сторону. Юрка после последнего разговора надулся, стал вроде бы избегать встреч.

– Ну, а ты сам-то как? – вопросом на вопрос отозвался Сергей.

– Да так, – неопределенно ответил Полосин. – Вот отец от нас ушел.

– Ну! – удивился Сергей и, заметив, как дрогнули уголки губ приятеля, подумал, как не к месту пришелся его возглас. Он хотел утешить приятеля, сказать что-то ободряющее, но таких слов не находилось.

– Ну ладно, пошел я, – сказал Полосин. – А ты, если хочешь, приходи.

– Конечно приду, – обрадовался Сергей.

Опустив плечи, Полосин словно нехотя двинулся к дверям восьмого «Б».

Записка была от Риты. И, разгладив ее ладонью, прикрыв от любопытных глаз учебником литературы, Сергей пристально всматривался в незнакомый ему почерк. Десять слов без подписи. Но в том, что это была ее записка, – он не сомневался.

Хотя он запретил себе думать о ней, Рита не выходила из головы. Нет, он ни в чем не винил ее. Было обидно за себя, за то, что все так нескладно получается. Обида рождала не злость, а легкую щемящую грусть. Он любил ее, любил несмотря ни на что.

«Сережа, извини, что все так глупо получилось. Если можешь – прости».

Он вчитался в строчки и поймал себя на мысли, что их можно истолковать двояко: прости, но ты, мол, не так все понял. Херувим никогда не был мне нисколечко интересен. И если я в тот вечер согласилась прийти к щитам, то лишь для того, чтобы сказать ему все. Так что давай забудем об этом. Прости, что доставила тебе несколько горьких минут. Пусть все будет как прежде.

Но можно истолковать и так: прости, Сережа, но мне больше нравится Валера Херувимов. Таким, каков он есть, таким, как о нем говорят. Я понимаю, что тебе, должно быть, горько и обидно знать это. Но сердцу, как говорится, не прикажешь. Так что пойми все правильно и прости.

Он был рад ее записке, но она не внесла ясности в отношения. Надо сегодня же встретиться с Ритой, и тогда все станет на места. В груди стало жарко, и, стараясь скрыть волнение, Сергей глубоко вдохнул струившийся над головой из открытой форточки холодноватый весенний воздух и стал внимательно вслушиваться в то, о чем говорили на уроке.

Вернувшись из школы, застал дома Шурика Широбокова, сидевшего в сапогах, фуфайке посреди кухни, свесившего почти до пола длинные, красные лапы. Сергей вспомнил прежние приставания того к матери, и его словно пробило током. Шурик был, как говорится, на взводе. От него попахивало вином. «И чего приперся?» – зло подумал Сергей. Его всегда бесила бесцеремонность соседа. Ну и что из того, что ты конюх лесничества. Разве это дает тебе право держать себя так развязно с матерью, чадить вонючей цигаркой прямо ей в лицо?

Шурик почувствовал его агрессивность, переставил стоптанные, в ошметках грязи сапоги.

– Ну чем порадуешь матерь?

Сергея подмывало сказать Шурику дерзкое, но, встретившись глазами с матерью, промолчал.

– Сосед вот грозится навозу конского на огород привезти, – сказала мать, давая Сергею понять, что иного разговора у них, кроме как о конском навозе, не было и быть не могло. И ревность, которая обожгла Сергея, когда он увидел на кухне Шурика Широбокова в такой близи от матери, отпустила его.

– Хорошо, – отозвался Сергей, бросая в угол портфель.

– Вишь, соседка, какой хозяйственный у тебя парень! – похвалил Шурик, понизив голос до шепота, добавил: – На бутылочку-то дашь? В счет аванса.

Мать помолчала, вздохнула. И, как догадался Сергей, дала Шурику денег.

XVI

Светила луна. На пруду захлебывались от восторга лягушки, заглушая соловьев, уступавших в численности обитателям подводного царства. Сергей радовался ясной луне и предстоящей встрече с Ритой.

Что сулит ему нынешний вечер? Чему он так радуется?

Сергей быстро преодолел знакомую дорогу. Одним махом взлетел на сухую в бедной зелени насыпь. Развернутые гармошкой на зиму щиты снегозадержания вновь были составлены шалашиком и накрепко укручены толстой проволокой.

Сергей стал в тень от щитов – так, чтобы, оставаясь самому незамеченным, в то же время хорошо видеть ее дом. Чтобы справиться с волнением, задержал дыхание. И тут услышал за спиной шорох гравия под быстрыми ногами. Резко обернулся. Наискось к щитам спешили Херувим и Баранов. Он хотел отступить за щиты, но неожиданно сделал обратное.

– Ха! – воскликнул Баранов. – И ты тут?! Погляди, Херувим.

– Ну чего ты? – урезонил его Валерка, запуская руку в карман пиджака.

Сергей подобрался, не сводя глаз с руки, нарочито долго отыскивающей что-то в кармане модного пиджака.

Наконец Херувим высвободил руку и картинно извлек пару сигарет. Одну протянул Баранову, другую потер меж пальцами. Закурил и нехотя, с ленцой продолжал:

– Ну чего ты пристал к человеку? Может, он звезды пришел сюда наблюдать, а ты ему мешаешь.

Баранов угодливо заржал.

– Так, что ли, Малец? Ну тогда я пас. А вообще, катил бы ты, Малец, по прямой! Это мой дружеский совет. Слышишь?

– Слышу, – ровным голосом отозвался Сергей и вышел из-под темного крыла щита, стал между Херувимом и Барановым, давая понять, что он не намерен уходить.

– В чем же дело? – нетерпеливо спросил Баранов, искоса поглядывая в сторону Ритиного дома.

– Да все в том же!

– Упрямый ты, однако… – Баранов стрельнул сигаретой. Она описала в воздухе красное полудужье и, осыпав искры, упала на вытоптанную траву откоса. – Русским же языком тебе говорят: топай.

Херувим молчал, неспешно докуривая сигарету. Баранов примолк, поглядывая на дружка. У Сергея нехорошо заныло под ложечкой. Начинали бы уж! Чего тянуть? Позиция его была не из удачных. И справа могут наподдать и слева добавить. Молчком, резко пригнувшись, Баранов сильно толкнул плечом, и Сергей, не устояв, отлетел к Херувиму, который подставил мосластое плечо и двинул его вновь к Баранову. Старый банальный прием «маятника». Сергей увернулся из-под удара Баранова и, слегка пригнувшись, снизу ребром ладони двинул ему по подбородку. Удар вышел смазанным, не таким, на который рассчитывал Сергей. У Баранова лишь клацнули зубы. Удар не столько ошеломил, сколько раззадорил его.

– Ну ё-моё! – придушенно воскликнул он и сильно двинул ногой в пах. Сергей присел от боли, но тупой удар в лицо с другой стороны снизу повалил его навзничь.

– Что вы делаете? – услышал над собой чей-то испуганный крик.

Опершись на локоть, сел, чувствуя в голове, во всем теле тяжелую тупую боль.

– Тебе больно, Сережа?

Рита? Он отстранился, отвел в сторону протянутые к его лицу ладони и, слегка покачиваясь, встал, отыскивая глазами Баранова с Херувимом. Те спокойно стояли, привалившись к щитам, и покуривали. Сергей зло сплюнул кровь, шагнул навстречу.

– Сережа, не надо. Прошу!

Рита заступила дорогу.

Он еще раз зло сплюнул.

– Давай провожу тебя!

– Спасибо, – сказал угрюмо Сергей, стараясь не глядеть на нее. – Как-нибудь сам дойду!

– Ты прости, Сережа!

Он махнул рукой и, отряхнув локти пиджака, вяло побрел вниз с откоса. «Это ничего, бывает хуже», – твердил он про себя, стараясь заглушить боль, хотя в эту минуту не мог представить, что может быть еще хуже, и позорнее, и обиднее.

– Сережа! – услышал он с откоса. – Сережа!

Она что-то хочет сказать ему? Зачем? И так все ясно.

– Сережа, подожди. Прошу тебя, слышишь!

Но он не остановился, а лишь прибавил шагу.

XVII

– Динка, глупая, ты ждала меня? Ждала. Да ты сначала поешь. Смотри, что я принес!

Но Динка не проявила интереса к еде, она пласталась у ног, довольно пофыркивала, выражая восторг от встречи. Старалась как можно дольше задержать подле себя, то и дело заступая дорогу к двери барака, которая всегда разлучала их.

– Ничего, теперь все лето наше. У меня каникулы. Понимаешь ты это? Не понимаешь. И сегодня я возьму тебя к себе. И ты всегда будешь жить у меня. Слышишь?

Собака радостно замолотила хвостом по земле.

– А сейчас ступай и ешь, что я тебе принес.

Сергей сбросил с двери петлю и, приставив лестницу, быстро забрался на чердак. Всю длину чердака занимали крылья, глянцевито поблескивающие зеленой краской. Ярко горели на концах две красные звездочки. И хотя все это: и крылья, и хвост – были сделаны им самим, он видел их сейчас как бы впервые, и острое, волнующее чувство охватило его. Осторожно спустил с чердака на веревке части летательного аппарата.

Динка, управившись с едой, влетела в темные сени барака. Но, завидев нечто непонятное, яркое, громоздкое, попятилась к порогу, залившись громким лаем.

– Да замолчи ты; глупая! – сердито прикрикнул Сергей, боясь, что отчаянный лай собаки привлечет посторонних. На счастье, дорога была пустынна.

Пока он был на чердаке, по воскресному шоссе проскочило всего две машины. Видимо, в город, на базар.

От заброшенного дорстроевского барака до горки, откуда он собирался совершить первый испытательный полет, было каких-нибудь полкилометра.

Он погрузил на велосипед крылья, хвост, аккуратно приторочил все это к раме и, позвав Динку, двинулся с громоздким скарбом к горке. Везти было непросто. Другое дело, если бы рядом был Юрка Полосин. Но Юрка, как и другие ребята, ничего не знали о его новой затее. Да и к лучшему. Неизвестно еще, как все обернется. Так что по крайней мере зубоскалить будет некому. В субботу был последний день занятий в школе. И теперь до осени, до сентября, он не хотел вспоминать о Херувиме, Баранове, даже о Рите. Хотя, как ни смешно, мастеря все это, он думал о ней, и не кто-нибудь, а именно она подбила его на этот полет. Но что теперь говорить об этом. Та злополучная встреча у щитов на откосе все поставила на места. Будь счастлива, Рита! Живи как хочется, встречайся с кем тебе угодно.

Перед самой горкой был солидный тягунок, затем ровная, как стол, площадка – метров двести пятьдесят – триста в длину и затем у старой раскидистой ветлы – крутой отвесный спуск.

Сердце Сергея радостно забухало. Каждый шаг приближал к тому главному, чем жил долгие месяцы. При мысли, что это случится через считанные минуты, он почувствовал во рту горьковатую сухость.

Он вытолкал велосипед с драгоценным грузом наверх и перевел дух. Динка, следовавшая неотступно за ним, выскочила вперед, обежала широкую открытую поляну и, став на краю оврага, вновь залилась отчаянным лаем. Он на этот раз не стал струнить ее.

– Ну как, хорошее место выбрал? То-то же!

Сергей откинул подножку, которую накануне приделал для устойчивости велосипеда, отвязал веревки, высвободил крылья, снял привязанные к багажнику стойки, стабилизатор. Затем в очередности закрепил металлическими кольцами на толстом бамбуковом шесте, протянутом вдоль велосипедной рамы.

Динка тихонько повизгивала, вертясь возле странной машины, собачьим чутьем догадываясь о том, что должно сейчас произойти.

Сергей обошел летательный аппарат, проверил крепления крыльев, стабилизатора. Все держалось надежно.

Он вытянул из кармана за резинку мотоциклетные очки с большими стеклами.

Динка не сводила с него глаз. В них одновременно сквозил и ужас, и удивление. Сергей усмехнулся, видя, как та, бедная, переживает за него.

– Ну что, Динка, пора!

Он подлез под крыло, перебросил ногу через раму, не спеша натянул очки, как бы по-новому окинул поляну и лежавшую перед ним дорогу, которая вела на взлет.

Медлить нельзя. Он решительно отбросил подножку и что было сил толкнул машину вперед. Он знал, что скорость решает все, абсолютно все, и потому хотел взять ее с самого старта, с первого прокрута педали. Триста метров разгона, и там, над обрывом крепкие надежные крылья возьмут его на себя.

Динка с лаем бросилась наперерез.

– Уйди! Пошла прочь! – закричал Сергей, боясь, что собака может испортить все, более того, попасть под колесо.

Динка, ошеломленная столь непривычным окриком, испуганно отскочила в сторону.

Колеса крутились быстрее и быстрее, и уже не чувствовалось первоначальной тяжести плоскостей. На последней сотне метров, на последнем отрезке разбега он внезапно ощутил легкий ток воздуха над головой и трепетное нетерпеливое подрагивание крыльев. Справа, навстречу ему, вылетела старая раскидистая ветла, и в ту же секунду все его существо пронзило ощущение пустоты, сходное с тем, что испытывал он во время прыжков с трамплина. Он глянул вниз и обомлел, увидев внизу под собой, в логу, коричневые кусты орешника, медленно подавшиеся назад. Стало быть, он летит. Значит, полет вышел! Голова его была горяча, тело гудело от возбуждения. «Спокойствие!» – внушал он себе, стараясь не забыть последовательность операций.

Держа свободно, спокойно ручку управления, он потянул ее на себя, и нос его летательного аппарата покорно поднялся. Руль высоты действовал безотказно.

Летательный аппарат не имел мотора, поэтому этот прекрасный полет не может продолжаться бесконечно, значит, нужно подумать, где и как лучше приземлиться, чтобы не повредить машину. Внизу, по дну лога, тускло петлял в траве ручей. И ему не хотелось барахтаться в его холодной воде.

Над велосипедными педалями были и другие, которые могли свободно изменить направление полета. Он нажал левую педаль, уверенный, что его машина повернет в нужную сторону. Но тут над головой что-то крякнуло, рыкнуло. Крыло? Гадать не приходилось. Для этого не было и секунды. Мимо лица бешено проскочила сорвавшаяся стойка, остро чиркнув по щеке. Аппарат резко завалило на правый бок, и земля кинулась ему навстречу. Удар был резким, жестким, опрокинувшим его в странную холодно-мокрую темень, где, сплетаясь и расплетаясь, пронзительно верещали зловещие, упругие, студенисто-зеленые струи, источавшие болотный запах.

Он понял, что теряет сознание. Но ему важно было знать, жив он или его уже больше нет на белом свете.

XVIII

Упругие струи продолжали верещать в ушах, но уже не было прежнего тяжелого тошнотворного запаха и жестокого напора, от которого нестерпимо ломило виски. Теперь это походило на легкое щекотанье, которое поневоле заставило открыть глаза и тут же зажмурить от обилия света. Ослепительно белое мелькнуло и расплылось мутным пятном. Заставил себя вновь разлепить ресницы. Белое размытое пятно укрупнилось, приобрело четкие очертания – белый халат. Значит, он в больнице? Но каким образом и зачем он очутился здесь?

– Ну что, пилот?

Доктор извлек двумя пальцами из нагрудного кармана очки и, водрузив на крупный мясистый нос, присел на край койки, приблизив чуть ли не вплотную лицо, словно стараясь получше разглядеть его.

– Жив, говоришь?

Он откинул край одеяла,-потрогал холодными пальцами одну, затем другую ключицу. Сергей задержал дыхание.

– Да ты дыши, дыши, – и стал мять ладонью грудь, живот, постоянно спрашивая: – Так больно? А так? А вот здесь? А ну-ка вот так?

Сергей, повинуясь прикосновениям осторожных, но цепких пальцев, прислушивался к своему телу.

– Повязку на голове сменить!

И тут Сергей почувствовал, как тесно стянуты бинтами виски. Значит, в падении он разбил голову? Вот откуда назойливое верещание упругих струй. Руки врача мешали увидеть нижнюю половину тела. Но до того, как почувствовал крепкое постукивание пальцев хирурга по твердому, гулкому, понял, что правая нога в гипсе.

Он застонал. И не столько от боли, сколько от сознания бессилия и мучительно долгих дней, которые предстоит провести ему на больничной койке.

– Ничего, терпи, казак, атаманом будешь.

Доктор встал и, не сводя глаз с Сергея, неторопливо снял и на ощупь опустил в нагрудный карман белоснежного халата очки в толстой роговой оправе.

Койка стояла напротив окна, и он жадно вглядывался в него, вслушивался в неясные звуки улицы, приглушаемые густой листвой деревьев. У самого окна, как и дома, стояла береза с вислыми ветвями. Теплый июньский ветер то свивал длинные чуткие пряди, то слегка разводил в стороны. И за легким зеленым занавесом то проступало, то скрывалось Ритино лицо. И, приподнявшись на ослабевших локтях, он пристально вглядывался в живую текучесть зелени, стараясь уяснить, явь это или только чудится ему…

Восемнадцатый скорый

I

Проснулась Антонина от испуга. В окно стыло смотрели огромные неоновые буквы. «Господи, неужели проспала? Так и есть!» Снаружи кто-то отчаянно молотил в дверь.

Она проворно вскочила с полки, нащупывая в кармане ключ-«трехгранку». Рывком открыла тяжелую дверь, В тамбур, ругаясь, лез пожилой мужчина.

– Работнички тоже мне… Дрыхнут без задних ног.

– Граждане пассажиры, – пророкотало в динамике, – будьте осторожны! Поезд номер восемнадцатый Москва – Фрунзе отправляется с первой платформы.

Перрон поплыл. «Да что она, сдурела в самом деле? Ведь курсанту в летной форме сходить в Оренбурге. Мать честная!» Антонина кинулась к восьмому купе. Дверь была открыта. Курсант лежал лицом к стене, поджав колени.

– Вставай! – Антонина толкнула курсанта.

Тот вскочил, непонимающе глядя на нее.

– Да скорее же, скорей.

Антонина схватила из-под лавки сапоги и сунула ему. Курсант, туго соображая, что от него хотят, охлопал ладонями грудь, сладко зевнул, ткнулся к темному окну:

– Проспал! Да?

– Ну что ты как мертвый!

Курсант натянул сапоги, схватил рыжий чемоданчик с яркими переводными картинками на крышке.

– Да не медли же ты, – торопила его Антонина, подталкивая в спину.

– Ух ты черт, раскочегарил как!

Курсант ухватился рукой за поручень, обернулся к ней.

Во взгляде его была решимость и беззаботность.

– Погоди! – крикнула она, бросаясь к стоп-крану.

Но парень не стал слушать. Он как-то странно улыбнулся, нахлобучил плотнее шапку.

– Была не была!

Шинель зловеще хлопнула на ветру и исчезла в черном проеме двери.

Антонина обессиленно повисла всем телом на ручке стоп-крана. Тотчас она услышала, Как противно заверещали колеса и вздрогнул вагон.

«Дай бог, чтобы остался жив!» У соседей в ту же минуту захлопали двери, послышались голоса.

– У тебя, что ли? – кричала Олечка из десятого. – Или у Машки?

Антонина спрыгнула с подножки и, захлебнувшись холодным воздухом, побежала в конец поезда. При мысли, что она увидит сейчас что-то страшное, безобразное, бывшее раньше им, молодым парнем, захолодело в груди. Она наверняка упала бы за последним вагоном, если бы не увидела впереди, в свете заднего сигнального огня, сгорбленного человека, который, сидя на корточках, собирал что-то на снегу. «Жив! Он жив!» От красного света сигнального фонаря снег вокруг парня тоже казался красным. Антонина решила, что парень шибко разбился, не может встать. Она подскочила, намереваясь поднять его, но курсант сам легко и поспешно вскочил.

– Вот, бритву не могу найти, – сказал виновато он.

– Бритву, – повторила Антонина, чувствуя, что у нее слабеют ноги и по всему телу волной идет легкая дрожь, расслабляя его, делая вялым, тяжелым. Она и не думала плакать, но не смогла сдержать себя.

– Ну что вы, в самом деле, – удивился парень, не поняв причину ее слез.

Он торопливо поднял чемоданчик, окинул ее взглядом. Из вагона она выскочила как была, непокрытой, в блузке, в тапочках.

– Бегите скорее, простудитесь!

Вдоль состава слышались сердитые голоса.

– Ну что там?

– Идите, – курсант сжал локоть Антонины, не зная, что еще сказать.

Антонина резко повернулась и расслабленной походкой пошла назад.

Он сделал шаг следом за ней, колено зашлось от резкой боли. В горячке не почувствовал ушиба, а сейчас боль давала знать. Замок не держал крышку чемодана. Взяв его под мышку, взглянув еще раз на медленно тронувшийся состав, он, прихрамывая, побрел меж путей в сторону вокзала.

Впереди, справа, темнело здание багажной конторы, возле которой звонко стрекотал движком трактор. Курсант прошел мимо маленького колесного трактора, везшего на прицепе вереницу тележек, доверху набитых посылками. Девчата-грузчицы, завидев его, наперебой стали звать к себе, но сейчас ему было не до шуток. Превозмогая боль в колене, он пошел дальше.

У первого вокзального фонаря он остановился. Критически оглядел себя. Шинель местами была испачкана. Он соскреб с фонарного столба снег и тщательно потер рукава и полы шинели.

Ну вот теперь куда ни шло! Он одернул шинель и вошел в вокзал, ударивший кислым, тяжелым запахом сонных людей. В надежде осмотрел зал ожидания. Приткнуться, прикорнуть бы где-нибудь в уголке.

Но где отыщешь этот райский уголок? Где тут приткнешься, если вон даже на полу сидят.

Он пристроил чемодан на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, откуда доносился стук телеграфного аппарата. Стук этот чередовался со звонкими хлесткими телефонными звонками. Он прислонился спиной к перилам и от нечего делать стал рассматривать вокзальный люд.

В людской толчее мелькали по-восточному яркие косынки в алых по черному фону розах, серые оренбургские платки, легкие велюровые шляпы, заячьи шапки, пестрые халаты и черные полушубки. Теплая ташкентская зима соседствовала с жестким уральским морозом. Стоял февраль, время не совсем удачное для дальних поездок, но народ все куда-то катил.

– Родин!

Алексей обернулся на этот повелительный и радостный возглас.

Перед ним стоял Якушев, его кореш по «летке», его взводный, и широко улыбался, сверкая ослепительными зубами.

Родион рад был этой встрече. Им было что рассказать друг другу, обменяться каникулярными впечатлениями.

– Каким прибыл? – спросил Якушев, тряся его руку.

– Восемнадцатым!

– Как же я тебя не заметил? Небось забрался в темный уголок с какой-нибудь пташкой и перышки перед ней распускал? Да ты не красней, не красней, – входил в раж Якушев, – по лицу как по открытке все прочесть можно. Не мог я тебя не заметить, если бы ты ехал, как все, на виду. Я весь состав прочистил, как чуял, что наши едут, и, как назло, хоть бы один попался. А в каком же вагоне вы, сударь, имею честь спросить, катили?

– В двенадцатом.

Родин улыбался, ожидая дальнейшего продолжения дурачеств взводного.

– О, даже так! Совсем не дурно. Простой советский курсант предпочитает ехать в мягком вагоне. За какие же, позвольте узнать, заслуги? Или родственником маршалу доводитесь, или приглянулись кому? Так признавайтесь же! Ага! С вами все ясно. Двенадцатый? Двенадцатый… – наморщил лоб Якушев. – Это не там ли хозяйкой вагона такая красавица. Вся стройная из себя. В локонах, с длинными ножками. О прочих прелестях не говорю. Она самая? Нет! Странно… Я-то думал, она из твоего вагона. Мелькнула как видение и исчезла в неизвестном направлении. Мне бы, дурню, сразу за ней рвануть, а я решил обождать, оттянуть удовольствие. Но как известно, удобный случай долго не ждет. Сколько ни мотался по вагонам – как сквозь землю канула. Вот она, расплата за беспечность!

Взводный был в своем амплуа. Известный сердцеед, он не пропускал мимо себя ни одной стоящей девчонки.

– Ну и фигурка, скажу тебе, – простонал Якушев, театрально закатив глаза, – ыых. Это надо видеть. С такой бы до конечной станции прокатиться. И потом в каком-нибудь тупичке еще малость постоять! Жаль, жаль, что проморгал.

Якушев уже неподдельно вздохнул.

– Ну да ладно, все это, как говорится, лирические отступления. Ты давай рассказывай, как домой съездил?

– Известно как дома, – односложно ответил Родин, – дома всегда хорошо.

– А я, скажу тебе, бездарно свой отпуск провел. Друзья-приятели будто все вымерли, Так никуда за все время и не выбрался. Словно под домашним арестом сидел. В самом конце с одной курочкой познакомился. В любви объяснились. Вот потеха! С ней бы, конечно, нужно не на словах, а на деле, но сам понимаешь, условий не было. Ну ничего, наверстаем упущенное. Якушев обнял Родина за плечи.

– Слушай, старый, ведь не собираемся же мы с тобой коротать тут время до утра. Потопаем помаленьку в училище!

Якушев подхватил свой чемоданчик, и Родин, слегка прихрамывая (боль в колене еще чувствовалась), пошел следом за ним на выход.