Текст книги "Восемнадцатый скорый"

Автор книги: Владимир Муссалитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

III

Лена побежала вниз по деревне под ветер. Кого бы все-таки вытащить на лыжи? Насчет Верки она, конечно, придумала, – это чтобы бабушка отпустила. Они с Веркой поругались и уже второй день не разговаривают. Верка, быть может, и пошла бы кататься, зайди Лена к ней сейчас, но она первой не пойдет. Нужно и гордость иметь! А то Верка, чего доброго, подумает, что она без нее и жить не может. Нет уж! Она дождется, когда Верка первой подойдет. И то еще посмотрит. Да и что это за подруга – в школу мимо ее дома ходит, а за ней никогда не зайдет. А она-то, как дурочка, бежит в другой конец поселка за Веркой, чтобы идти вместе в школу мимо своего же дома.

Может, Женьку на лыжи позвать? Он-то уж точно пойдет! Да вот, кстати, и дом Смагиных – самый большой в их деревне. Он и должен быть таким. У них одних только ребятишек – шестеро!

Лене нравится дом Смагиных. Отец Женьки, помимо того что тракторист, еще и плотник умелый, и потому-то и дом у него такой забавный. В узорах весь. На самой крыше, рядом с телеантенной жестяной петух туда-сюда под ветром крутится.

Лена сняла лыжи, воткнула их задниками в снег. Коридор у Смагиных длинный, стука не услышат, потому Лена решительно толкнула дверь.

Внутри дома, за перегородкой, кричали и визжали сразу все Смагины. И оттуда же, перехватив рукой черные красивые волосы, выглянула тетя Феня, Женькина мать.

– Женя, встречай гостью. Ишь какая жаркая! На лыжах, никак?

– Ну да!

– Ты смотри!

Явился Женька, мокрый, как мышь. Должно быть, выдержал не одну схватку с братьями.

– Ты? – сказал недовольно. – Чего тебе?

– Ничего, – ответила Лена.

– Пригласи гостью сесть! – Тетя Феня снова кинулась внутрь комнаты, откуда пронзительно кричал ребенок.

– Пойдем кататься? – сказала Лена, косясь за перегородку, боясь как бы снова не появилась Женькина мать.

Но маленький кричал так сильно, что можно было не бояться.

– Не могу.

– Отчего же?

На кухню со смятой пеленкой в руках вбежала тетя Феня. Она торопливо бросила пеленку в синий эмалированный таз и вновь убежала туда, где продолжал горланить самый маленький Смагин.

Лена испытующе посмотрела на Женьку.

– Мать не пускает, потому не могу.

– А ты попросись, может, отпустит?

– Просился уже. Она валенки прибрала, чтоб не убег самовольно.

Лена посмотрела на Женькины ноги. На них были рваные кеды.

– Ну тогда сиди. Счастливо. Я поехала.

– Куда? – встрепенулся Женька. – На Орешек?

– Может, и туда.

IV

А кататься уже и расхотелось. Да и дома тоже нечего делать. Весь день глазеть в окно? Плохо, что деревня у них такая маленькая. Будь побольше – не так скучно, да и друзей бы у нее больше было. А то вот разругалась с Веркой и пойти не к кому. Грустно.

Но где же мать? Отчего же не едет? Никаких подарков ей не надо, лишь бы сама поскорей возвращалась. Лена вспомнила того носатого шофера, который подкатывал к ним на машине. Как только его грузовик подъезжал к дому, Лена убегала прочь, чтобы не видеть его, то, как он, сняв шапку, войдет в дом, станет не спеша причесываться перед зеркалом, хотя там и причесывать-то нечего, как бабушка услужливо и быстро поставит ему стул, как он будет молча сидеть, не сводя глаз с матери.

Этот носатый, что набивался в отцы, сразу же не понравился ей. И она не скрывала этого.

Никто ей не нужен. Никто! Пусть это и мать знает. Вначале этот носатый шофер заходил к ним в дом робко, будто боясь чего-либо задеть, а потом стал держаться смело, совсем как у себя дома, громко смеялся, называл бабушку мамашей, шумно ходил взад-вперед по комнате, словно обмерял их дом, задевая то лавку, то стул, сбивая половики. Все он делал шумно: пил чай, курил, умывался. Всякий раз, когда он приходил к ним, Лена начинала чувствовать себя лишней в доме. «Куда ж ты, дикарка», – кричал ей вслед шофер Геннадий Иванович. Лене очень хотелось подойти к нему и сказать, что он ей не нравится, что она не хочет видеть его у себя дома.

Прошлой осенью ее мать сватал колхозный связист дядя Боря. Он куда как лучше был… Лена вдруг со стыдом вспомнила, как мать пряталась, завидя дядю Борю в окне, как просила Лену сказать, что ее нет дома, что она не возвращалась с фермы. А тот, поверив, гонял на ферму, до которой было километров пять, не меньше. Лене было жаль связиста и стыдно за мать, за то, что она его обманывает. Но тогда она думала, что мать делает все это ради нее.

Она ошибалась! Теперь она понимает. Когда появился Геннадий Иванович, мать словно подменили. На ферму стала одеваться так, будто собиралась в гости – красивое в васильках платье, коричневая шерстяная кофточка, фестивальная косынка, на которой разными иностранными словами написано «мир и дружба» и нарисованы ромашки. Выйдя в сени, чтоб никто не видел, мать пудрила почерневшие от ветра и солнца щеки, разглаживала их ладонями. С приездом Геннадия Ивановича мать словно забыла про нее, про то, что она вообще есть. Лена только одного не может понять: зачем мать скрывает все от нее? Взяла бы и сказала всю правду. Как есть! Или она думает, что Лена не видит, не догадывается? Если он так матери нравится, то пусть поезжает к нему и живет с ним…

А может, она зря так плохо о матери думает? Может, мать там, в городе, заболела или еще что с ней случилось?

Возле сельсовета стояла почтовская лошадь. Широкая, линялая попона прикрывала ее от снега. Лошадь по самые глаза утопила морду в мешке с овсом.

– Ласточка, – окликнула Лена.

Та встряхнула ушами.

«Привезли почту из района, от поезда, – обрадовалась Лена. – Может, этим поездом и мать приехала?»

Лена вбежала в просторный сельсоветовский коридор. Почта и сельсовет располагались в одном доме. Налево, как войдешь, почта, направо – сельсовет. В сельсовете прямо напротив двери сидит секретарь Артем Степанович. Как ни посмотришь на него, всегда хмурый, хотя живет в деревне Веселовке. Эта деревня недалеко от них, за горкой, Лена туда с мамой к бабушке Нюре за вишнями для варенья ходила.

На второй половине, на почте, за перегородкой – почтарка Люба. Ей уже скоро на пенсию, но все ее зовут по имени, потому что она все еще ходит в девушках.

На почте спиной к печке сидел на корточках возница дядя Петр. В ногах у него лежала кожаная шапка. Дядя Петр курил и гладил ладонью макушку.

«Вот вонючий», – Лена сморщила нос, косясь на папиросу, которая пушкой торчала между короткими пальцами возницы.

Вся почта завалена мешками, посылками. Лена остановилась в нерешительности, подумывая, как бы ей подойти к окошку, за которым сидит Люба.

Почтарка Люба усиленно шевелила губами, что-то подсчитывала у себя на столе.

– «Пионерская правда» пришла? – спросила Лена, приподнимаясь над высокой перегородкой.

Люба что-то буркнула, не глядя, и еще быстрее зашевелила губами.

– Есть и Пионерская, и Комсомольская, – сказал от печки дядя Петр, – всяких изданий вам привез… а ты, часом, не Татьянки Образцовой девушка?

Лена настороженно повернулась к старику.

– Кажись, твою мамку на станции нынче видел. – Дядя Петр примял ладонью топорщащиеся волосы. – Однако если это она, то чего же ко мне в сани не попросилась? Это чужака к такому грузу, как мой, сажать нельзя. А мамку твою я вон с каких лет знаю. Была козявкой еще поменьше тебя. А может, и не твою мамку там, на станции, видел. По фигуре мог ведь и ошибиться. Зимой они все бабы сзаду одинаковые. Но углядел, что две сумки у нее на перевязи. Гостинцы, видать, везет. К вечеру, гляди, и доберется…

Лена обрадовалась услышанному. Конечно же, это была мать. И дяде Петру удивляться нечего, что она не стала проситься в сани. Мать у нее стеснительная, потому и не подошла. Она не как другие: без очереди никогда не полезет. И просить никого ни о чем не любит.

Лене стало легко и радостно. Выходит, все тревоги были напрасны. Мать не могла забыть ее.

Она снова встала на лыжи. Ветер подталкивал в спину, гнал за околицу. Она не знала, куда и зачем бежит. Ее захватил сам бег: было радостно прокладывать сбоку санной дороги по целине свою лыжню, свой след.

Деревня осталась позади, словно истаяв среди белых снегов. Лена решила идти на станцию. Она еще в пути встретит мать, поможет ей нести тяжелые сумки.

По мягкому снегу ложился глубокий след. Лена поднялась на пригорок и увидела впереди красную силосную башню, серые шиферные крыши коровников. Колхозная МТФ! Здесь работает мать. Раньше коровники стояли прямо в деревне, на краю Сухого оврага. Коровники были старые. Из плетней. Под солому. Каждый год их только и знали, что мазали глиной. Мазать начинали уже в холода, раньше другие работы держали – конопля, картошка, свекла. Бригадир Касьян Иванович чуть ли не каждый день заходил к ним в дом напомнить, что со свеклой нужно управиться к холодам, не то морозом побьет. Им и самим не было интереса тянуть со свеклой, да участок за их домом закрепили большой – целый гектар. У бабушки – какая сила! Мать едва прибежит с дойки, сразу же мчится на огород, помогать бабушке, которая, раскрылетившись, медленно копается на грядках.

Конечно, и Лена им помогала. Надергается так, что потом еще с неделю руки горят. Но свекла что. Вот коноплю брать! Ожжешь о конопляный стебель руки – вот уж тут затанцуешь!

Лена каждый раз, дергая коноплю, удивлялась, как это матери не больно. Хотя у матери ладони-то какие! Кожа на них как спеклась – твердая, толстая, прямо сплошная мозоль. Мать никогда не жаловалась, но Лена-то знала: у матери в доярках стали болеть руки. Да и как им не болеть, если коровники на холоде приходилось мазать. А тринадцать коров попробуй подои вручную. Мать придет домой, чугун с теплой водой вынет из печки, сидит руки парит. Бабушка сердится, ругает мать – бросай МТФ, на кой она тебе сдалась, так смолоду и обезручишь. Мать молчит, виновато улыбается, потом, словно оправдываясь, скажет: доярок-то в колхозе не хватает. И как ее, скотину, бросишь. Да и успела я к коровам привыкнуть, да и на новом коровнике поработать хочется. Для чего все эти десять лет грязь месила – на горбу силос, солому таскала?

Бабушка уже не ворчала, слушала мать, ее рассказ про то, каким будет новый коровник – с душем для доярок, красным уголком. Доить коров в том коровнике будут электричеством (колхоз уже и аппараты заказал), а корма вагонетки станут развозить. Бабушка слушала, качая головой, верила и не верила.

И коровник этот наконец поставили, правда запоздав с ним на целых три года. Лена тогда еще и октябренком не была, как пообещали сдать коровник, а теперь она уже в пионерах. Но не колхоз виноват в этом. Своих строителей нет. А мужики их, деревенские, кто на тракторе, кто на машине, в плотниках и столярах лишь старики, поэтому приходится каждую весну ждать «грачей», как зовут их в деревне, потому что они прилетают вместе с грачами и тоже с юга – черные от загара, носатые, в кепках с большими козырьками. Завидев их у правления колхоза, куда они направляются первым делом, ребята кричат весело: «Грачи прилетели, грачи прилетели».

Эти «грачи» не только коровник им помогли достроить, который начала межколхозная строительная организация, но и Дом культуры, и баню, и пекарню… Вон сколько всего! Раз она возле колхозной конторы слышала, как мужики с обидой выговаривали председателю: «Ты их, Иван Никифорович, больно деньгами балуешь. Свои столько не получают, сколько «грачам» отваливаешь».

– А что делать, – кричал председатель, – вас ведь в строительную бригаду на аркане не затянешь. А они вон топориками тюкают…

Мужики смолчали. А что скажешь?

Как там ни ругай «грачей» за жадность, а все ж молодцы они. Мать говорит: у доярок, в новом коровнике, теперь жизнь другая стала. Да Лена и по матери эти перемены заметила. Раньше мать ни жива ни мертва придет с работы. Без всякой охоты ужинает. И все молчком. Разберется и тут же, как сноп, валится. Лене хочется, чтоб мать с ней поговорила, она теребит ее, а мать и не слышит. Вот ведь как умается. А сейчас с этой электродойкой и мать намного раньше прежнего с коровами управляется. Сейчас совсем другое дело. И побалуется с ней, и косы ей на ночь расчешет.

Лена пропадала у матери в старом коровнике. То подойник, то подтирок подаст, то резку в кошелке подтащит. Женщины-доярки смеются: «Вот, оказывается, Татьянка, с чего у тебя надои высокие. Ты с помощницей коров в четыре руки доишь».

Шутка шуткой, а мать пять лет подряд в передовиках ходит. Самые лучшие подарки в День животновода – ей. Отрез шерстяной на платье, жакетку плюшевую, новую машинку швейную подольскую… А грамот сколько всяких! Из района, из области. Но больше всего нравится Лене портрет матери возле правления колхоза. «Наши лучшие люди». И первый портрет доярки Образцовой Т. И.

Правда, на том портрете она совсем не такая, какая в жизни. Фотограф зачем-то взял и подкрасил матери губы, хотя она их никогда не красит, сделал ей голубые глаза, хотя они у нее серые. Мать даже вначале расстроилась, когда рассмотрела свою фотографию, но потом, увидев, что и другие тоже все подкрашены кто как, махнула рукой – шут, мол, с ним. Лене сперва тоже тот портрет не понравился, а потом присмотрелась, мать-то у нее на портрете красивая, молодая, улыбчивая, как киноактриса. Лена тогда даже подумала, что хорошо сделал фотограф, подкрасив материн портрет…

У ворот фермы разгружался трактор с соломой. На тракторе восседал Смагин – Женькин отец. Завидев ее, махнул из окошка рукой – давай, мол, сюда. С тех пор как ферма переехала на новое место, Лена бывала здесь редко: в весенние и зимние каникулы. Она бы бегала сюда и летом, да летом в коровнике пусто, коров угоняют на летние выпасы.

V

– Привет, козюха, – Смагин-тракторист приставил пятерню к носу. – Что значит матери дома нет, раздетая гоняешь. Тут вон во скольких одежках – все равно до костей пробирает! А она ишь, налегке.

Лена обила лыжи, обмахнула их варежкой и, приставив к наружной стенке коровника, пошла вовнутрь.

Ее тотчас обдало знакомыми запахами: сухим сеном, отрубями, пареной соломой, силосом. Она шла по длинному проходу, и коровы, стоявшие к ней задом, лениво выгибали шею, округляя свои дымные влажные глаза, издавая негромкий мык.

Материны коровы узнали ее, проявив открытое беспокойство. В отличие от чужих, мычали они громче и радостней. Коровы привыкли к тому, что Лена приходила всегда с матерью, и, видимо, ждали, что сейчас явится хозяйка. Лена потужила, что в карманах у нее нет корочки хлеба.

– Заждалась, – сказала Лена, подражая матери, поглаживая теплую морду Милки – материной любимицы. Любила ее мать не за большие надои – молока-то как раз Милка давала меньше всех. Милка была самой слабой и самой маленькой в группе. Мать возилась с ней, как с дитем. Когда Милка была еще теленком, подпаивала молочком из бутылки, принося своего из дому, потому что завфермой ругался, когда поили телят цельным молоком, а со снятого какая же сила будет? Из-за этой бутылки молока Милка так привязалась к матери, что ходила следом, то и дело убегая со стада, находя мать дома, у магазина, у колхозной конторы. «Ну и корова у тебя, Татьяна», – говорили в деревне.

У Милки нынешней зимой ожидался теленочек, мать говорила, что это будет в начале февраля, не раньше, но, взглянув на подозрительно худые, запавшие бока Милки, которые, опадая, обнажали все до единого ребра, Лена догадалась – Милка-то уже разрешилась, а ни она, ни мать ничего об этом не знают. Никто не сказал. А теленочек тот, как и Милка, видать, слабый, и его поддержать нужно.

Ну где же доярки, прямо как сквозь землю провалились, хоть аукайся. Но тут в самом начале прохода Лена увидела Потапову, по-уличному Петухову. Прозвали ее так за петуха-забияку, которого держала она. Петух тот, завидя прохожего, выскакивал со двора и со всех ног несся вслед за ним, норовя подпрыгнуть и клюнуть, да побольней. Потаповой предлагали отрубить петуху голову. От петуха, носившего большие шпоры, больше, всего доставалось малышам, но Потапова и слушать не хотела. Она гордилась своим петухом-дурнем. Однако шею петуху все-таки свернули. Кто – не сказался. Потапова вернулась с фермы, а у порога, на камне, петух безголовый лежит.

– Пораньше приходить надо, – закричала Потапова, завидев ее. – Аккурат бы помогла. У твоей матери прибавка, Милка растелилась. Проспали! Я отел принимала, стало быть, мне и теленка запишут.

У Лены блеснули слезы. Знала бы, сама на ферме сидела. Перед отъездом она просила мать не искать подмены. Сама хотела бегать на ферму. Ведь у матери все коровы в запуске, лишь одна доится. Трудно ли одну-то подоить? А теперь Потаповна теленочка зацапала.

Лена отерла рукавом глаза, вспоминая все плохое, что говорили в их деревне о Потаповой, собираясь отомстить ей.

– Да, девка, вижу, ты взаправду. Ваш теленок. Весь он ваш. В родильне он – теленочек. Сбегай – глянь!

Лена исподлобья взглянула на Потапову. Когда она шутит? Но Потапова улыбалась во все лицо, и Лена, заспешив в родильное отделение, подумала, на Потапову, должно быть, больше наговаривают. Она вовсе и не плохая. А наговорить на человека что угодно можно.

– Гляди, вот он, красавчик, – пропела Потапова, показывая рукой в угол.

В узком деннике пол был притрушен свежей, еще не утратившей своей новизны соломой. И на этой свежей соломе стоял на длинных худых ногах крутолобый теленок, с белой звездочкой посреди замшевого лба.

– Бычок! – сказала гордо Потапова.

Лена нагнулась над денником, протянув теленку руку. Бычок смешно вскинул зад. Тонкие нетвердые ноги в мягких копытцах разъехались по деревянному полу.

– Уже и назвали его? – Лена боялась, что и здесь их с матерью опередили.

– Да имени особого не выбирали, – призналась Потапова, – кабы телочкой родился – Звездочкой назвали, а он – бычком. Так уж тут сама, девка, голову ломай.

А у Лены уж и имя на языке вертелось.

– Звездочет! – окликнула она.

Бычок не тронулся.

– Звездочет, ну, поди же, глупый.

Бычок неуклюже развернулся вокруг своего хвоста и ткнулся прямо в ладони. Лена засмеялась. От прикосновения теплого шершавого телячьего языка сделалось щекотно.

– Ну, вот, чай, и признал. Видели, бабы! – крикнула Потапова.

В родильное заглядывали женщины, кивая как старой знакомой Лене, тут же выспрашивая о матери, видать, тоже соскучились по ней, справляясь, что так припозднилась она в городе, строя вслух всякие догадки, пытая у Лены, уж не собралась ли мать поменять их деревню на город.

Лена всегда терялась на людях. Тут тоже. Спасибо Потаповой, заступилась:

– Ну что вы насели на девку, – загудела она на доярок. – Нет бы спросить ее, как ты, Ленок, четверть окончила, много ли пятерок домой принесла, не собираешься ли к нам в доярки, а вы шут знает о чем калякаете. Мы с Татьянки, дай она возвернется, сами допрос сымем, потребуем по всем правилам отчет дать. А ну дайте дорогу, – крикнула Потапова.

Лена прошла мимо доярок.

– А ты, девка, чего приезжала? – спросила в дверях Потапова.

– Просто так!

– Ты, девка, никак с ума спятила, – Потапова ощупала одежду. – В такой-то холод – голяком!

– Я же на лыжах, – пояснила Лена.

– То-то что на лыжах. Смотри, не вздумай одна назад бежать. Дождись Смагина. Он скоро покатит.

– Ладно, – пообещала Лена. Она все думала о матери, о том, как бы не разминуться с ней по дороге.

На улице ей стало знобко. Скорее, скорее на лыжи. Лена поправила платок и, часто толкаясь палками, побежала через высокий сугроб, застывший как волна, на дорогу.

VI

Погода менялась на глазах. Телеграфные столбы просматривались смутно, но если все-таки держаться их, то с дороги не собьешься.

Лена твердо решила идти на станцию. Она пожалела, что не захватила с собой хлеба и кусок сахару, как делала это всегда, когда ездила кататься на Орешек. Хотелось уже есть.

Навстречу, под ноги, длинными космами бежал снег. Она глянула вверх: по небу поверх солнца будто тоже тек снег. Белесые тучи летели быстро, нагоняя друг друга.

Лена оглянулась. Все вокруг было мутным. Уже не стало видно и МТФ. Может, вернуться назад? Бабушка как-то рассказывала, что однажды у них мужчину замело. В деревню не с той стороны зашел. У своего дома, в огородах, замерз.

Но об этом лучше не думать. Когда думаешь плохо, оно и выходит так. Если бы бабушка знала, что она пойдет на станцию, то ни за что не пустила бы на улицу. Хорошо еще, что она про Верку выдумала. А если Верка сегодня надумает мириться прийти? Вот история будет!

Интересно, что сейчас Верка делает? Может, игрушки бумажные на елку клеит? Хотя что ей Верка? Пусть что хочет делает. Она ведь дала слово не вспоминать об этой вредине. А то чего выдумала, кричит на всю школу, что они с Женькой – жених и невеста. Глупая же Верка! Мало ее Женька колотит!

Лена вспомнила о Женьке. Если бы мать не спрятала Женькины валенки, пошел бы он с ней на лыжах на станцию? Должно быть, пошел! Женька – он такой. На все готов!

Скоро двадцать третье февраля – Женькин праздник, как и всех ребят их школы. Что бы такое Женьке в этот раз подарить? Такое, чтобы понравилось. В прошлый раз она положила ему в парту перед уроками, так, чтобы никто не видел, «Записки авиаконструктора» Яковлева и шоколадку за двадцать четыре копейки. Но он даже спасибо не сказал. Будто она обязана это делать. Хотя, может, он не догадался, что это от нее. Может, подумал, что какая другая девчонка положила. Если бы Женька догадался, то, конечно бы, с Восьмым марта поздравил.

А то кто ее с Восьмым марта в прошлом году поздравил? Дядя Коля из Москвы да Верка. И все! Да еще мальчишки им всем по открытке написали. Но это их Инна Павловна, конечно, научила. Сами бы они не догадались.

А они мальчишкам к двадцать третьему февраля – сиреневых веточек нарезали и в бутылки поставили, так что к празднику уже листочки появились. Тетя Даша – уборщица сказала, если бы ребята на головах не ходили, то сирень бы не только листочки выбросила, но и расцвела.

Даже когда одни зеленые веточки – все равно красиво. Как будто весной! Но разве ребята поняли эту красоту? Куда там! Юрков схватил ветку зубами и тут же, как козел, стал глодать ее. А Проняев с Егорушкиным начали веточками друг друга стегагь, так что листья сразу же и облетели. И хотя был праздник, пришлось на них карикатуру в стенгазету нарисовать.

Если бы она была на месте Инны Павловны, то Юрков, Проняев и Егорушкин все бы уроки за дверьми подряд приводили. Особенно Юрков. Тому все замечания – что о стенку горох. Сидит, сидит, потом как начнет балабонить как будто его прорвало. Была бы построже учительница, они бы узнали, а то радуются, что такая добрая, что все им прощает.

Вообще им с Инной Павловной повезло. И добрая, и красивая, и молодая. Другие красятся и все равно… А Инна Павловна ни губы, ни брови не красит. И прическа у нее самая простая. А все равно лучше всех их, намазанных. И жених ее, Юрий, пограничник, тоже красивый. Служит он на восточной границе, в горах. Молодой, а уже две медали. Верка сказала, что весной он увезет их учительницу. Верка слышала это от матери. Веркина мать, Лидия Архиповна, тоже учительница. А уж они, учителя, между собой, конечно, делятся… Жаль будет отпускать Инну Павловну, зато жениху ее на границе будет спокойней.

Лена снова вспомнила про мать, про то, как ее сватал городской шофер. И решила: сколько бы ни сватали мать, она не разрешит ей выйти замуж. Она не хочет, чтобы в их доме поселился кто-то чужой, кого она должна называть отцом. Нет, нет и нет! Она не хочет, чтобы мать выходила замуж ни за этого носатого, ни за кого другого!

Ведь все равно отца ей никто другой не заменит, потому что на свете нет другого такого человека. Лена своего отца не помнит, но все говорят, что он был хорошим человеком. Он погиб, когда она еще ходить не умела. Погиб весной, на тракторе. В ту весну колхоз впервые начал пахать верха. До этого верха эти не трогали – много снарядов сидело в земле. Во время войны там было самое горячее место. Высота эта была нужна и нашим, и немцам. Говорят, после войны саперы оттуда неразорвавшиеся снаряды и мины машинами вывозили. Думали, все вывезли, а выгнали пасти скотину – и пастух с коровой на мине подорвались. Потом еще несколько случаев было. И не пахали поэтому. А той весной, как саперы снова прошли со своими миноискателями по полю, пособрав последние мины, которые уже за двадцать лет успели поржаветь и стали сыпаться, в колхозе решили: можно пахать – чего зря земле пустовать. Верха эти в первой тракторно-полеводческой бригаде были, у отца. Отец как бригадир, как старший спросил трактористов: есть ли желающие пахать верха. Никто не вызвался – он сам пошел…

Отец всегда был решительным. Мать рассказывала, как однажды прежний их сосед Алексей разбушевался в своем дому – ружье заряженное схватил, жену, ребятишек на улицу выгнал, а сам закрылся и давай палить. Все мужчины попрятались, лишь отец не испугался, подкрался к дому Алексея, вышиб стекло и Алексея того скрутил…

Если бы отец не погиб, все было бы, конечно, по-другому… Матери и бабушке не пришлось бы так надрываться. А то все сами: и дров напилить, наколоть, и крышу перестелить, и сарай подправить… Они бы, конечно, не так жили, будь у нее отец. Да что ж теперь гадать впустую.

Но если мать все-таки любила отца, она не должна больше выходить замуж…

Лена только сейчас заметила, что потеряла дорогу из виду, что давно идет по сплошной целине. Нужно было срочно искать дорогу. В обычный день сделать это просто – телеграфные столбы подскажут, но сейчас, в мутном и уже сплошном движении снега, невозможно что-либо разглядеть. Все куда-то неслось, нетерпеливо подталкивало в спину. Лена почувствовала, что устала. Ей вдруг стало страшно от того, что она здесь одна посреди этого поля и никто не узнает, где искать ее…