Текст книги "Восемнадцатый скорый"

Автор книги: Владимир Муссалитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

X

Ну, бабоньки, с праздником! Здоровья вам, счастья и, как говорится, самого-самого…

Алферова, которой на правах старшей было поручено произнести первый тост, обвела повлажневшими глазами сидящих перед нею женщин и, скосив глаза на рюмку, наполненную до краев, боясь расплескать, осторожно приблизила ее ко рту.

– Что ж ты нам главного не пожелала, – выкрикнула от стены Еремина, маленькая, сухая, злая на язык.

Алферова застыла с рюмкой на полпути. Сейчас Еремина непременно что-нибудь отмочит. За ней не залежится.

– Раз ты нынче такая добрая, так пожелай нам каждой по хорошему мужичку… Хоть разик в году!.. А, бабы!

Стол колыхнулся, заходил от обрушившихся на него локтей, ладоней…

– Чего вы ржете! – с невозмутимым лицом обратилась к ним Еремина. – Жизненное ведь говорю.

– Да ну тебя, дуру!

Алферова как от пустого отмахнулась от Ереминой и первой пригубила рюмку. Ее примеру последовали другие.

– Видишь, как тут у нас весело, – тронула Антонину за рукав широкоскулая плотная Раиса Ведерникова. Как и Антонина, она прежде ездила проводницей, но в чем-то провинилась и была послана сюда, в экипировочную бригаду.

Когда срок наказания кончился, осталась тут, не пожелав вернуться назад, хотя ее неоднократно и звали. «Ха, нашли дурочку, – сдалась мне ваша дорога», – вызывающе отвечала Ведерникова.

– Не горюй, девка, – сказала она в первый день Антонине. – Тут тоже не худо. Ну и что, что у вас там суточные, колесные. Больше ста двадцати все равно не выбивает. А у нас тут сто тридцать – сто сорок, и никуда ездить за ними не надо. Не нужно мерзнуть, гонять, как проклятущей, по вагону взад-вперед. Одна зима чего стоит, как вспомню, так вздрогну; а летом какой кошмар! Нет, меня теперь на дорогу на аркане не затянешь. Абсолютно точно! Пусть других поищут. Милое дело тут. Снарядила вагон, и травушка не расти… Чем не жизнь!

Все правильно, все верно говорила Ведерникова, и Антонина вслед за ней готова была признать, что работа у проводниц, конечно же, не из сладких, но чем больше говорила Ведерникова, тем досаднее становилось за себя, за то, что все так нелепо получилось. Работала бы сейчас вместе со своими, а то теперь прозябай тут, на экипировке. Может, эта работа и впрямь кому-то нравится, но только не ей.

За три года работы проводницей Антонина успела полюбить свою нехитрую службу и перевод свой сюда, в экипировочную бригаду, несмотря на попытки девчат утешить, убедить ее, что она абсолютно ничего не теряет, даже, наоборот, в чем-то выигрывает, считала кровной обидой. Безусловно, она заслужила наказания, но не такого.

– Чего не пьешь? – спросила Ведерникова. – Выпей. Он раз в году, наш бабий праздник. Ты выпей, выпей, и в голову меньше бери. Слышишь?

Антонина кивала.

– Эх, девка, – Ведерникова крепко обняла Антонину, – мы с тобой еще так заживем, вот увидишь.

Она подмигнула жарким карим глазом и снова прильнула к Антонине, порываясь что-то сказать, но сдержала себя.

– Выпей-ка лучше! – посоветовала она. – Мужики не дураки. Попивают себе водочку, и горя им мало. Это мы все ох да ах, нервы свои без конца трепем, потому и старимся раньше. А у них, мужиков, постоянная разгрузочка. Кому хуже!

Ведерникова отстранилась от Антонины, с нескрываемой завистью посмотрела на нее, вздохнула.

– Хороша ты, Тонька, только смотри, не прогляди свою судьбу.

Улучив минуту, Антонина отодвинула стакан с вином подальше от себя.

– Э-э… э-э-э… Это не по-нашему, – начала Ведерникова, заметив маленькую хитрость, но, встретившись со взглядом Антонины, замолчала.

– Все, поняла, – сказала Ведерникова. – Не хочешь – не пей. Вольному, как говорится, воля. Я в твои годы тоже пристрастия к этой заразе не имела. Но ты хоть что-нибудь тогда пожуй. Смотри, стол какой! Бабоньки постарались.

И впрямь еды всякой было вдоволь. Нехитрой, немудреной, которую обычно и не замечаешь и не всегда ценишь, но без которой немыслимо ни одно застолье. В глубоких тарелках дымилась крупная белая картошка, имеющая в здешних местах особую ценность. В железных мисках лежали упругие, доброго посола, матовые огурчики, призывно светили яркими боками помидоры. Все было просто и сытно, как дома, о котором Антонина думала теперь охотнее и чаще. С отъездом отчима в санаторий, куда он, по обыкновению, брал путевку на два срока, приурочивая ее, как правило, к началу весны, теплу, солнцу, в их доме наконец установился мир и покой.

Отъезд Ивана Алексеевича был как нельзя ко времени. Возвращаясь из очередной поездки, она всегда с тоской думала о том, что впереди три-четыре дня, а то и вся неделя отгулов, которые пройдут на нервах. А тут не неделю, целых три месяца предстояло прожить безвыездно дома.

Когда ей сказали о решении начальника резерва относительно ее, первая мысль – во что выльются эти три долгих месяца под одной крышей с отчимом. Но тут так кстати случилась эта самая путевка. Больше всего Антонина радовалась за мать, хотя та и не подавала вид и словом не обмолвилась, но она-то видела: мать с отъездом Ивана Алексеевича вздохнула свободнее. Исчезла прежняя скованность, нерешительность. Мать по дому двигалась более уверенно, снова почувствовав себя хозяйкой.

За что бы ни бралась мать, делала она все чисто и споро. Антонине нравилось наблюдать за тем, как быстро и ладно управляется по дому, Она и сама не любила сидеть сложа руки, а тут мать как бы подогревала своим азартом, и они в четыре руки скорехонько перекидывали докучливую домашнюю работу, невидную, неприметную, неблагодарную, отнимающую большую часть времени.

Теперь, когда там, дома, оставалась одна мать, Антонина думала о родных стенах с большей охотой. Она думала также о том, что рано или поздно придется их покинуть, оставив мать вдвоем с отчимом, чужим в сущности человеком, который чуть ли не сознательно отравляет матери жизнь, нисколько не задумываясь над тем: случись что с матерью, и он окажется один, никому не нужный. Действительно, не мешок же он с деньгами, чтобы зариться на него.

– Глянь кто пожаловал, – прервав ее мысли, радостно вскрикнула Ведерникова.

Антонина глянула на дверь. Там с бумажным свертком в руках стояла Блинова из седьмого вагона, пожалуй, самая старая в их резерве проводников. Портрет ее не сходил с доски Почета.

– Это ж Клавдия, моя напарница, я с ней катала. – Ведерникова в нетерпении вскочила со своего места.

– Давай сюда, Клава!

Блинова вскинула голову, стараясь разглядеть того, кто окликнул ее. После яркого уличного света в полуподвале, где размещалась бытовка экипировочной бригады, казалось темно и требовалось время, чтобы обвыкнуться.

– Да иди же сюда, – нетерпеливо выкрикнула Ведерникова, высоко выбросив руку.

– Вижу, вижу, – сказала Блинова, прищуренно всматриваясь в темноту.

Сидевшие за столом женщины примолкли, с интересом наблюдая за незваной гостьей.

– Это своя, бабы, – пояснила Ведерникова, чтобы избежать ненужных в таких случаях реплик. И все же ей этого не удалось. Как всегда успела обозначиться Еремина.

– Своя, так и вела бы домой, нечего смущать честную компанию.

Но ее тут же одернули, устыдили. Женщины у стены с готовностью подвинулись, давая Блиновой проход.

– Не обращай внимания, – сказала Ведерникова, протягивая Блиновой руку, помогая ей протиснуться к ним, в угол. – У нас тут все бабы, как бабы, одна лишь малахольная. – И чтобы нанести Ереминой окончательный удар, бросила жгучий взгляд в ее сторону.

– Каким ветром занесло тебя? – спросила Ведерникова, усаживая Блинову на скамейку между собой и Антониной.

– Известно каким, весенним, – в тон ей ответила гостья и ласково посмотрела на Антонину.

– Дочку вот повидать пришла. Посмотреть, как дочке у вас живется.

Это было ее любимое словечко. Она всех девчат в бригаде звала не иначе как дочками.

– Держи-ка вот!

Блинова положила на колени Антонине бумажный сверток.

– И учти, спасибом не отделаешься!

– Что это? – удивилась Антонина, нерешительно принимая дар.

– Лучше бы поинтересовалась от кого. Ты, дочка, смотри поаккуратней разворачивай, там на обертке адрес.

Обжигая жаром большого тела, не скрывая любопытства, привалилась плечом Ведерникова. Она не спускала глаз с пальцев Антонины, пока та развертывала бумагу.

– Ишь ты, – воскликнула восхищенно она, – кукла! И глаза закрывает, и плачет, – продолжала удивляться она, как будто впервые видела куклу. – Больно уж красива! Должно быть, импортная!

Антонина осторожно, словно та была стеклянной, повертела куклу и положила в колени. Даже не взглянув на адрес, она догадалась, от кого этот подарок. Он, этот курсант из оренбургской «летки», что не раз в последнее время вспоминался ей. Телепатия, подумала она, не иначе. Но как он отыскал ее? Антонина подняла куклу и торопливо, стыдясь того, что делает, чмокнула ее в холодную щеку. Бирюзовые глаза, отягченные длинными черными ресницами лениво качнулись и закрылись.

– Хороша, хороша, – похвалила Ведерникова куклу и, стрельнув быстрым взглядом, словно снимая мерку с Антонины, спросила пытливо: – Не с намеком ли, девка, подарок.

– Не дури, – сказала Блинова, – а ты, – она обернулась к Антонине, – что ли, не знаешь, как в таких случаях отвечать? Ты с ними поменьше деликатничай, а то ж они такие, им только поддайся. Ты, дочка, смотри не давай себя в обиду.

– Как же, обидишь ее! – отозвалась Ведерникова.

– Ладно, ладно, – подбодрила ее Блинова, – сами были молодые.

– Счастливо праздновать, – пожелала она, обращаясь ко всем, а Антонине, поднявшейся следом, чтобы проводить ее к двери, шепнула: – Парень стоящий.

Антонина рассеянно улыбнулась.

– Я – серьезно. У меня в этих делах глаз наметанный. Славный парнишка. Смотри не потеряй.

«Да что они, сговорились?» – подумала Антонина, вспомнив недавний совет. Ведерниковой.

Следом за Блиновой она вышла на улицу. Щеки предательски горели. Она тщетно пыталась остудить их, прикладывая тыльную сторону ладони. Антонина по правде надеялась услышать от Блиновой что-то такое, чего, быть может, та не решилась сказать на людях. Но, видимо, тете Клаве, как звали они ее в бригаде, нечего было добавить. Самой же ей неловко было спросить.

– Весна! – сказала, радостно вздохнув, Блинова, обращая лицо к небу.

Антонина тоже старалась угадать тот явный знак весны, что разглядела там, в небе, тетя Клава. Кучевые облака! Ну конечно они.

– Наши девчата ходили к Борисенко просить за тебя, – сказала Блинова с уверенностью, что это известие непременно обрадует Антонину.

– Зачем? Кто их просил? – рассердилась она.

– Не чужая все же! – возразила Блинова.

– Но это мое личное дело!

– Не только твое, – убежденно сказала тетя Клава. – Ты же сама учила девчат стоять друг за дружку, бороться до победы. А тут сдаешься без боя. Какой же ты, комсомолка, пример другим показываешь? Какова тогда цена твоим словам?

– Но я сама виновата! – сказала Антонина.

– Раз виновата, надо искупать свою вину и скорее возвращаться назад, в бригаду.

– Да я и так стараюсь, – сказала Антонина.

– Ну и молодец. А письмо ты ему непременно напиши. Слышишь?

– Слышу, тетя Клава!

– То-то же. Смотри.

Блинова пошла к воротам, громко шурша своим новым, еще не успевшим как следует обтереться плащом.

XI

Вечерняя поверка. Командир роты, краснолицый, крупногубый капитан Васютин, хмуро, неодобрительно вглядывается в лица курсантов, иногда сплевывая, освобождая губы от мелких крошек табака, обдумывая, какой фразой начать. Он не любитель читать нотации, и подобные мероприятия доставляют ему истинные страдания. Он вздыхает и недобро, стараясь всем видом показать, как суров и непримирим, окидывает строй.

– Товарищи курсанты, должен сообщить вам, что в нашей роте произошел неприятный случай. – Капитан делает маленькую паузу, следя за реакцией курсантов. Лица тех по-юношески беспечны. И это вызывает досаду капитана. Нет, все же он, пожалуй, слишком мягок для военной службы. Капитан более жестким голосом продолжает: – Курсант Родин в прошлую пятницу был задержан патрулем. Разумеется, без увольнительной. Случай из ряда вон выходящий. Поступок Родина, бросает тень на всю роту, которая борется за звание отличной. Этот поступок не красит комсомольца Родина, не делает чести он и тем, кто из ложных представлений о товариществе пытается выгородить Родина. Доблесть не в том, чтобы укрыть, увести от заслуженного наказания провинившегося. Доблесть как раз в том, чтобы помочь осознать пагубность подобного проступка, Так я понимаю…

Комроты откашлялся, отыскал глазами виновника. Васютину наверняка проще было бы говорить, стой перед ним кто другой. Но это был Родин, к которому капитан питал давнюю симпатию, выделив этого курсанта в первый же день, когда принял новую роту. Васютин и сам не знал, чем его взял этот парень, но отныне, приходя в роту, капитану необходимо было знать, как идут дела у курсанта Родина. Его искренне радовали успехи подопечного. И он не без основания возлагал на Родина большие надежды, верил, что тот станет отличным летчиком. Поведение же курсанта в последние дни, отличавшегося прежде дисциплинированностью, исполнительностью, а тут словно забывшего о существовании Устава, огорчало его, вызывало недоумение. Васютин не знал, чем объяснить столь резкую перемену в характере подопечного. Он пытался вызвать Родина на откровенность, но разговора не получилось. Чтобы не потерять хорошего курсанта, нужно было принимать экстренные меры. «Быть с ним покруче, пожестче, – решил для себя Васютин, – мягкотелость только повредит».

– Курсант Родин, выйти из строя! – как можно строже приказал капитан.

Алексей ждал этого приказа, и все же все в нем напряглось, слова командира роты отдались горячим гулом в висках. Его охватило чувство стыда. Молчание плотного строя за спиной усиливало ощущение вины перед этими ребятами, перед командиром, который прежде не скрывал своей симпатии к нему.

– Рота, слушай меня! За грубейшее нарушение воинской дисциплины лишаю курсанта Родина увольнения в город на месяц. Становитесь в строй!

Все верно, подумал Алексей, занимая свое место, к чему шел, того и заслужил. Но все же, пожалуй, капитан хватил через край. Капитан даже представить себе не может, что значит для него месяц. Целый месяц! Он вспомнил свое объяснение с Васютиным накануне. Быть может, не стоило запираться, следовало признаться начистоту, что его заставляло как угорелого мотаться на вокзал. Но понял бы его капитан? Не расценил бы все это как сентиментальную блажь?

– Здорово, однако, старый, тебя припечатали! – Якушев сочувственно положил ладонь на его плечо. – Ей-богу, не ожидал от капитана такого.

– Капитан тут ни при чем, – нехотя возразил Родин.

Чего он не любил, так это сочувствия. Но, на счастье, Якушев шел молча, верно уловив его настроение.

– А я тут о свиданке одной договорился, – вспомнил Якушев, видимо, затем, чтобы как-то отвлечь, расшевелить Алексея. – Двое девах – Валя и Галя. Может, видел в военторге, на первом этаже в галантерее справа. Девчата приличные. И самое главное, с хатой. Видимо, придется отложить до лучших времен.

– Отчего же? – тотчас отозвался Родин, желая подыграть товарищу. – Рвану еще раз в самоволку. Надеюсь, игра стоит свеч?!

– Шутишь, – взводный недоверчиво покосился на Родина, – у капитана такие штучки не проходят.

– Все одно, семь бед – один ответ, – сказал Родин.

В него словно вселился бес, который неудержимо тянул за собой, а он не в силах был ему сопротивляться.

– Ты мне сегодня определенно нравишься, – признался Якушев. – Уверен, в скором времени мы повторим прежние экспромты. Наведем маленький шлёндер на пыльных улицах древнего города. А?

Может, и прав Якушев, подумал Родин, надо жить вот так легко, свободно, не слишком утруждая себя излишними тревогами и волнениями? Довольствуясь тем, что приносит день. Много ли проку в его бесплодных мечтаниях? Даже доведись ему встретиться с Антониной, что бы это изменило в их отношениях? Она в одном городе, он в другом. Говорят, что расстояния проверяют крепость чувств. Но что им-то проверять? Они даже не могли толком ничего узнать друг о друге. Нет, он определенно забил себе голову чепухой, и пока не поздно, нужно освободиться от нее.

– Девчонки, говоришь, хорошие? – уточнил Родин.

– Отличные! – восхищенно ответил Якушев.

– Ну и прекрасно, – сказал Родин; Он имел представление о девчонках из торговли. Должно быть, еще те фифочки! В импортной косметике, наверняка считают себя на голову выше других девчат. А быть может, и не такие! Какие-нибудь две простушки-веселушки. Одним словом, все станет ясно при встрече. Он имел твердое намерение познакомиться с ними. Якушев, конечно же, глубоко ошибается, если готовит его на роль запасного игрока. Он намерен играть самостоятельно.

Родин, подбадривал себя, убеждая, что ничего страшного в его жизни не произошло. Подумаешь, велика беда – месяц без увольнений. Была бы у него девчонка в городе или какие иные интересы, а то ведь все равно баклуши бьешь, – теперь же эти часы с большей пользой можно провести в училище за книжками, которые планировал прочитать, но которые за нехваткой времени все откладывал на потом.

Якушев насвистывал какую-то веселую мелодию. Алексей попытался подладиться-под него, вывести этот незатейливый мотив, но не сумел. Ерунда какая-то, решил он, нащупывая в кармане пачку «Шипки».

– Угости!

Якушев, по обыкновению, своих сигарет, не имел и всегда «стрелял». Правда и то, что он не был заядлым курильщиком, желание подымить появлялось у него временами.

Спрятавшись от резкого мартовского ветра, Родин прикурил.

– У, черт, погасла, – ругнулся Якушев, ткнувшись сигаретой в сложенные лодочкой ладони товарища.

В вечернем небе прошелестел быстрый металлический звук, прокатилась к горизонту яркая малиновая точка.

– Скоро полеты, – радостно выдохнул Якушев, провожая перехватчика.

Расставив широко ноги, он по-хозяйски окинул небо.

– Скорее бы, – отозвался Родин, глядя туда же, в заречную сторону, где катил свой призывный клич ночной самолет.

XII

Антонине нравился город, в котором она жила, его нешумные улицы, разделенные ровными рядами пирамидальных тополей. Она любила свой город, с любой улицы которого были видны горы. Далекие эти горы всегда манили, звали к себе.

Она любила смотреть на розовеющие в закатных лучах снежные вершины. Они, казалось, были чужды человеческим скорбям и печалям, верилось, что там, на этих далеких вершинах, царит вечное счастье и мир…

Горы были хороши в любое время года, но особенно весной, когда на лугах, у подножия хребтов появлялись тюльпаны – пожалуй, самые трепетные и нежные из цветов.

Женька, напарница, по обыкновению ходила за тюльпанами на базар. В эту пору, бедную на овощи и фрукты, базарные ряды были сплошь уставлены корзинами, кошелками, ведрами с тюльпанами.

Антонина была равнодушна к базарным цветам. Помеченные ценой, они словно бы теряли свою изначальную тайну, прелесть, становясь обычным расхожим товаром. Антонина любила собирать цветы сама, отправляясь за ними в самую рань, когда на придорожной траве еще лежала густая роса.

Но и собранные в букет, поставленные затем в банку с водой, они, несмотря на свою яркость, в сущности становились мертвыми цветами. Своей же настоящей жизнью цветы жили лишь в родной стихии, среди этой травы, каменьев, корешков, былок.

Нынешняя весна набирала свой ход неторопливо. Мартовские ночи были довольно холодны, днем солнце выглядывало редко. Оно с трудом пробивалось сквозь туман, плотно окутавший горы, не успевая как следует прогреть воздух. Обычно в конце марта весна уже чувствовалась вовсю, сейчас, она лишь намечалась.

Антонина жадно вглядывалась в приметы наступающей весны: острые клинышки молодой травы, пробившейся между старыми бурыми кустами прошлогоднего будылья, набухшие тополиные почки, медово-клейкие, источающие тонкий горчащий запах. Все это будоражило, рождало беспричинную радость. Шаг ее был легким, быстрым. Закончив работу, она шла домой, в сознательно избирая дальнюю дорогу, те переулки, в которых давно уже не была.

Близкие к станции, к железной дороге, переулки эти, заставленные неказистыми домами и домишками, и названия-то имели специфичные: Путейский, Мазутный, Водозаборный. И жил в них люд, связанный с дорожной службой, транспортом. Железнодорожная интеллигенция, люди средних лет и молодые, как правило, занимали ведомственные кирпичные и панельные дома по Железнодорожному. В переулках, в домиках, когда-то построенных своими руками, доживали свои дни старые путейцы, основатели рабочих династий, орденоносцы, стахановцы первых пятилеток, герои трудового фронта, пришедшие на транспорт в двадцатые – тридцатые годы и раньше.

Приученные сызмальства к труду, они представить, не могли себя вне работы и потому с самозабвением возились теперь на своих небольших приусадебных участках.

Антонина вышла к Водопроводному переулку, пожалуй самому невзрачному в их районе, но привычному, ровному. Дом за дождливую, сырую зиму еще больше обветшал, просел.

Антонина поднялась на крыльцо. За стеной слышались голоса. Выделялся мужской бас. Она насторожилась. Отчиму еще рано возвращаться из санатория. Кто бы это мог быть?

Антонина толкнула дверь. Вот уж новость так новость. Борисенко! Начальник резерва проводников собственной персоной. Вот уж кого никак не ожидала встретить у себя в гостях. Чем она заслужила такую честь?

Завидев ее в дверях, Борисенко, как показалось ей, растерялся, сконфузился, поспешно встал со стула, заговорил торопливо:

– А мы вот тут с родительницей о жизни толкуем. Ну как работалось? Говорят, незваный гость хуже татарина, но обстоятельства заставили.

Борисенко мельком взглянул на мать. «О чем, интересно, они могли говорить?» – подумала Антонина. Мать обрадовалась ее приходу, тому, что теперь есть кому занять гостя, и украдкой шмыгнула на кухню. Приход нежданного гостя наверняка озадачил ее, но старой все же не хотелось ударить лицом в грязь. На кухне послышалось шипение масла на сковороде, стук ножа.

Догадываясь, что все эти хлопоты вызваны его приходом, Борисенко смущенно поглядывал на перегородку, где суетилась хозяйка. Антонина не спеша разделась и, на ходу заглянув в зеркало, поправив прическу, прошла в комнату.

«Похорошела», – отметил Борисенко, быстро глянув на Антонину, и тут же отвел глаза.

Антонина присела к столу, всем своим видом выказывая внимание к гостю.

Борисенко сухо откашлялся.

– Думаю, прежнее не стоит вспоминать. Все как-то глупо вышло.

– Что именно? – спросила негромко Антонина.

– Да все, все.

Борисенко шумно выдохнул и покосился на перегородку.

– Ну да ладно. Я с другим.

Он вытащил из кармана форменного пиджака пачку «Опала», нерешительно повертел в руках:

– У вас, конечно, не курят?

– Закурите, если вам хочется.

Антонина встала, принесла из кухни синюю толстого стекла пепельницу.

Борисенко в радостном изумлении поднял брови и быстро, словно боясь получить отказ, зачиркал спичками.

– Управление дороги решило провести конкурс проводников.

Он затянулся сигаретой, следя за выражением ее лица.

«Ну и прекрасно, давно пора, – равнодушно подумала Антонина, – только какое отношение это имеет теперь ко мне, работнице экипировочной бригады?»

– Вот и решили просить вас принять участие в конкурсе.

– Кто же именно решил? – уточнила Антонина.

– Бригадир, ну и я, как начальник резерва, – признался Борисенко, лишь позже сообразив, что сказал явно не то.

– Ясно! – насмешливо протянула Антонина.

– Разумеется, не только мы с ним вдвоем, – поспешно поправился Борисенко, – но и весь коллектив. Мнение тут было единодушным.

– Ну что же, спасибо за доверие!

Борисенко испытующе посмотрел на Антонину.

– По-моему, ни у кого не вызывает сомнения, что вы хороший работник. Дело у вас спорится. Молодая. Инициативная. Кому как не вам защищать честь коллектива, показать всем, какие интересные люди работают у нас на дороге, сколько в них энергии, желания принести как можно больше пользы людям, обществу. Мы очень и очень надеемся на вас, Тоня!

Антонина насупилась.

– Быть может, мы в чем-то были неправы, – сказал он, – но надо подняться над личными обидами. Кстати, самое великое качество человека – его великодушие. Правда, понимать это начинаешь с годами.

Антонина с удивлением смотрела на Борисенко: говорит, словно на школьном диспуте выступает.

Борисенко поспешно затянулся сигаретой, соображая, что бы еще сказать такое менее демагогическое, но столь же убедительное.

Спасла хозяйка, внеся сковородку, прикрытую крышкой, под которой шипели, постреливали горячим жиром куски мяса. Борисенко украдкой сглотнул слюну, предвкушая сытный ужин. День был колготным. Он не успел даже пообедать, обойдясь стаканом чаю и бутербродом со шпротами.

Мать поставила на подставку горячую сковородку, расставила тарелки, многозначительно взглянув на дочь. Смысл этого немого вопроса понял и Борисенко. В последнее время ему нередко приходилось есть на ходу.

– Лидия Матвеевна, если вы об этом, то не стоит, – сказал убежденно он. – Давайте посидим просто так.

– Да как-то неудобно, – несмело возразила хозяйка, принося из кухни бутылку кагора.

– Ну вот же вы какая! – пожурил Борисенко, вспоминая вкус кагора, которого не пил давно. – Церковное вино. Раньше, говорят, таким причащали.

– Да, да, – радостно отозвалась мать. – Это так.

Антонина внимательно, будто бы та говорит не то, посмотрела на мать.

– Правда, правда, дочка, – поспешила заверить мать.

Антонина пожала плечами.

– Да вы разливайте, – предложила Лидия Матвеевна, присаживаясь с края стола.

Борисенко покашлял в кулак, разлил по рюмкам темное вино. Торжественно передал через стол рюмку хозяйке, слегка наклонив в почтении голову, вторую рюмку протянул Антонине, стараясь заглянуть ей в глаза, но та избежала взгляда, наконец, помедлив, взял свою рюмку. Кому-то надлежало сказать тост, и Борисенко молчал, решив, что это лучше всего сделать хозяйке. Лидия Матвеевна верно расценила паузу. Встала, приподняла рюмку над столом и, обращаясь, пожалуй, больше к дочери, нежели к гостю, сказала:

– Ну, как говорится, со знакомством.

Борисенко, не сводя глаз с Антонины, одобрительно кивнул и выпил свою рюмку. Вино, показалось сладким, вязким. То ли кагор стал иным, то ли просто он забыл его вкус. Лидия Матвеевна прикоснулась к рюмке благоговейно, будто это было не простое вино местного разлива, а какой-нибудь чудесный эликсир, доставленный из далеких заморских стран. Щеки ее зарумянились, глаза оживились.

– А сегодня, между прочим, праздник. Знаете? – спросила она, раскладывая по тарелкам мясо. – Сегодня даже птица и та гнезда не вьет.

– Какой же это праздник? – спросила Антонина, пригубив вино.

«Нет, она чертовски хороша!» – думал Борисенко, завороженно глядя на сидящую вполоборота к нему Антонину. Светлые волосы ее золотисто светились в свете электрической лампочки.

– Большой праздник, – с особым удовольствием ответила мать. – Благовещение!

Должно быть, верующая, решил Борисенко и, желая угодить хозяйке, показать ей, что он тоже знает праздники православной церкви, заметил:

– А там вербное. А следом светлое Христово воскресенье. Пасха!

– Верно, верно, – поддакнула мать, – надо же, молодой, а все праздники знаете.

– Ну, не такой уж и молодой, – возразил Борисенко, польщенный замечанием хозяйки, – да наши православные праздники грех не знать.

– Это верно, – согласилась Лидия Матвеевна.

Помолчав, предложила, обращаясь к Борисенко?

– Может, телевизор включить?

– Да мне все равно. Как вы?

– Настрой, дочка, это у тебя хорошо получается.

Антонина встала, прошла за спиной Борисенко к телевизору. Борисенко внезапно окатила горячая волна. Глупо, подумал он, волнуюсь, как семнадцатилетний. А собственно, из-за чего?

Антонина включила телевизор, вернулась на свое место. По телевизору шла какая-то беседа. Выступавший говорил заунывно, монотонно.

Лидия Матвеевна допила свое вино, взглянула на Антонину.

– Зайду-ка к тете Паране. Семян огурцов обещала.

Антонина пожала плечами. Она знала, семена не к спеху. Просто мать нашла предлог, чтобы оставить их вдвоем, хотя в этом необходимости не было.

– Ну а вы тут не скучайте, – сказала она, обращаясь к Борисенко.

– Постараюсь, – пообещал Борисенко, обрадованный возможностью остаться наедине с Антониной. Конечно, ради приличия следовало бы отговорить хозяйку уходить, но Борисенко сразу не нашелся, а теперь как-то и неуместно было сказать. «Тактичная женщина», – подумал Борисенко, провожая глазами хозяйку за дверь.

– Так каков будет ответ? – спросил непринужденно Борисенко.

– Надо подумать, – сказала Антонина, не глядя в его сторону.

– Но все-таки можно надеяться?

– Не знаю, – ответила Антонина!

Борисенко вытащил из пачки очередную сигарету, помял в пальцах.

– Я готов повиниться.

– Не стоит.

«Крепко, видать, обиделась. Даже ни разу и не взглянула, словно и не человек, а пень перед ней. Но что поделаешь, виноват!»

Борисенко придвинул пепельницу, в сердцах обломил жженую спичку. «Что-то надо говорить, как-то выправлять положение».

– Ну как жизнь молодая? – спросил он, лишь бы что-то спросить.

Антонина пожала плечами.

– А ваша как? Жена приехала?

«Тоже нашла что спросить». Борисенко вздохнул.

– Приехала.

Антонина провела рукой по скатерти. Борисенко напряженно следил за движением ее легких пальцев, за тем, как они перебирают еле заметные складки на хорошо отутюженной скатерти. Он как загипнотизированный смотрел на эти длинные красивые пальцы. Кто бы мог подумать, что это руки рабочей девчонки, что им приходится делать самую разную работу, от которой и перчатки не всегда защитят. Тонкие пальцы ее, дразня, бегали по скатерти. Следя за ними, Борисенко чувствовал в груди нарастающее волнение. «Какие все же у нее славные руки, – думал разгоряченно он, – как они могут ласкать»? Не давая себе отчета в том, что делает, Борисенко перекинулся через стол и сжал ее запястья, жадно припал губами к руке.

– Перестаньте, Иван Данилович! Не надо.

– Да, да, это, конечно, глупо. Это, быть может, в высшей степени смешно, достойно осуждения и осмеяния. Но я не могу.

– Отпустите.

Антонина высвободила руку, потирая покрасневшее место.

– Выпейте лучше чаю.

– Да, да, – покорно согласился Борисенко.

Антонина налила в чашку заварки.

– Только не надо сердиться на меня, Все это гораздо серьезнее, чем сам думал.

Антонина взглянула на него.

– Да, да. Именно так. Может быть, не самое лучшее время объясняться в своих чувствах, но никто мне так никогда не нравился.

– Не надо, Иван Данилович, – сказала Антонина, подвигая сахарницу.

Борисенко налил себе вина, выпил. Хотелось выговориться, и вино всегда в этом было хорошим помощником.

– Что, уже надоел своей болтовней? – усмехнулся Борисенко. – Пора уходить?