355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Муссалитин » Восемнадцатый скорый » Текст книги (страница 4)
Восемнадцатый скорый
  • Текст добавлен: 28 марта 2017, 16:30

Текст книги "Восемнадцатый скорый"


Автор книги: Владимир Муссалитин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

XII

Утром в Студеном появился участковый уполномоченный Коржев – ряболицый, мясистый, крупный. Голос, однако, у него был тонким и совсем не соответствовал его внушительной фигуре.

Участковый присел к столу, отирая несвежим платком крупную красную шею, шумно, тяжело дыша.

– Эта? – кивнул он на ружье в углу.

Бородин протянул с готовностью двустволку, но Коржев равнодушно махнул. Вытащил из офицерской сумки, перекинутой через плечо, блокнот, из кармана – простенькую шариковую ручку и приступил к расспросу.

По тому, как вяло и нехотя задавал он вопросы и столь же равнодушно выслушивал ответы, было видно, что Коржева мало занимает вчерашняя история. Ну подрались между собой мужики – экая редкость. Ружье в ход пустили – вот это худо. Опять же счастье – никого не задело.

– Василий Петрович, – спрашивал Коржев, – может, Сторосов не имел намерения стрелять в Старкова, может, он с одной только целью – попугать его – вынес это ружье.

Бородин пожал плечами.

– Ты у Сторосова отнял ружье после того, как он выстрелил второй раз, или когда собирался стрелять?

– Когда собирался.

– Так, так, – сказал многозначительно, что-то вычисляя про себя, «деревенский детектив». До прихода к Бородину он успел встретиться с противными сторонами и теперь, слушая показания Бородина, должно быть, прикидывал, как лучше повернуть, представить дело, чтобы обошлось оно тихо-мирно, без лишней мороки. Его не смущало то, что он поступается истиной. «Было бы что серьезное, – должно быть, рассуждал он, – другое дело. А из-за этого стоит ли раздувать сыр-бор?» К тому же потерпевший Старков оказался человеком покладистым. Вина-то его в случившемся самая прямая – не чей-нибудь, его пацан полез в сторосовский огород. Из-за этого все-то и началось. Так что Старков, как понял Коржев, жаловаться куда-либо вряд ли станет. А если к тому же и Бородин согласится простить Сторосову вчерашнее, тогда можно устроить и мировую.

– Здорово он тебя, – сказал Коржев, подбрасывая этот каверзный вопрос в качестве пробного шара.

– Пустяки, – ответил мой хозяин, трогая ладонью ссадины. – Но и я ему врезал как следует.

– Да он уж говорил, – засмеялся Коржев, хотя видимой причины для веселья не было. Просто участковый наверняка уверовал в правильность задуманного хода. Давний опыт работы в колготной должности убеждал старшего лейтенанта в том, что всюду, где это только можно, нужно подталкивать людей к примирению. Какой толк от вражды? Сам себе отравляет житье, да и другим создает беспокойство. И, убедившись, что Бородин ничего против Сторосова не имеет, участковый облегченно вздохнул и попросил у Бородина кваску.

Попив холодного квасу, Коржев, прежде чем натянуть на свою крупную, лысеющую голову фирменную фуражку, долго, изучающе глядел на Бородина.

– А ты молодец! – похвалил он. – Я же помню, как он тебя по-всякому выставлял. А ты вот не посчитался с обидой, за него заступаться полез.

– Да что же зло носить, – откликнулся Бородин. – Кому от этого радость и польза?

– Н-да, – каким-то своим внутренним мыслям отозвался задумчиво Коржев, поднимаясь со скрипнувшей табуретки, оправляя мятые форменные брюки. – Ну бывайте. Как говорят, спасибо этому дому, пойдем к другому. Делов-то у меня много, а я один.

Проводив участкового за порог, Бородин, глядя мимо меня, прошелся по комнате, потирая пустое плечо.

– Ноет, – признался он. – К погоде, что ли? Хотя по небу не видать.

– Коржева-то уже давно знаешь? – поинтересовался я.

– Давно. Лет двадцать, если не больше. Тогда он еще в сержантах бегал – щупленький, шпингалетистый, а сейчас вон какие зады наел. Где уж тут хулиганов ловить.

– А Старков что же, вместе с тобой сюда в Студеное приехал?

– Нет, позже! Он на станции, в райцентре поначалу устроился. Знаешь, есть такая контора – кожсырье. Ну, где шкуры всякие принимают. Так вот он этой конторой заведовал. Пока его оттуда метлой за всякие делишки не погнали. Вот он сюда к нам и перебрался.

Сославшись на то, что ему нужно кое-что взять в сельмаге, Бородин, схватив дерматиновую сумку, скрылся за дверью. А через каких-нибудь две-три минуты объявился Старков. Правая скула слегка была припухшей. А так вид вполне приличный. Я с особым любопытством стал присматриваться к нему. Мой интерес не остался незамеченным Старковым.

– А что же вы, специально к Бородину приехали? – спросил он, оглядывая комнату, словно лишний раз желая убедиться, что нас в ней только двое.

– Специально, – подтвердил я.

– А зачем, если не секрет? – спросил настороженно он.

– Да так, ради любопытства, – ответил уклончиво я.

– Ясно, ясно, – сказал Старков, видимо поняв всю бестактность своих вопросов.

XIII

– А не пойти ли нам в рощицу? – предложил Бородин. – Хорошо там сейчас, привольно.

Он положил в потертую, дерматиновую сумку нехитрую закуску – с десяток картофелин, пучок зеленого лука, пяток яиц, горбушку хлеба, соль. И лукаво подмигнул мне.

– В Англии это, кажется, зовется пикник. Так вот мы с тобой на пикник и отправимся.

И мы пошли с ним через проулок, за выгон.

У своего дома возился с изгородью Сторосов. Заметив нас, он отложил молоток и, видимо не желая видеться с нами – наверняка было стыдно за вчерашнее, – скрылся на веранде своего просторного дома.

Мы поднялись в гору, где на самом верху, на юру, чуть заметно трепетали полной июньской листвой березы.

– Тут-то и сядем, – предложил Бородин, высмотрев место под старой березой, провисшей ветвями до самой земли.

– Так на чем мы с тобой прошлый раз остановились? – спросил Бородин, расстилая свой выгоревший серый пиджак, поудобнее устраиваясь на нем.

– На том, как вы очутились на острове, как Старков стал у вас за старшего.

Я хотел сказать ему о сегодняшнем визите Старкова, но почему-то промолчал.

– Вот с этого-то, – вспомнил Бородин, – можно сказать, и начались все наши беды. Это он сейчас такой тихий, покладистый. Ты бы его тогда видел. Поначалу я думал, что это у него от дурости, от ума небольшого, а после понял, что человек он вовсе не глупый, а умный, очень даже хитрый. Он, Старков, оказывается, все далеко наперед рассчитал.

Капитан наш тогда совсем уж плох был. Все путал, своих не узнавал. Ну и Старков, видя, такое дело, всю власть взял в свои руки.

Оставаться долго в палатке нам было никак нельзя. Все это могло кончиться для всех очень плохо. Нужно было искать другое жилье. Мы решили: раз это остров, то, может, что-нибудь на нем для нас и найдется. Могли же что-нибудь оставить зимовщики, зверобои, рыбаки или кто другой, кто когда-либо бывал здесь. Нам и думать не хотелось, что остров этот голый. Все-таки не за тридевять земель расположен, а рядом с Европой, быть может, где-то даже вблизи бойких морских дорог. Эта мысль в дальнейшем укрепилась прочно, потому что часто над нашим островом летали самолеты. Жаль, правда, что были они немецкие.

Решено было искать жилье. И мы, разбившись по команде Старкова на две группы – одну из которых возглавил я, другую – матрос Бабкин, – двинулись в разные стороны, условившись к вечеру встретиться у палатки. В моей группе было семеро. Столько же у Бабкина. В палатке остались капитан, Надюша да пристроившийся к ним Старков, который сказался на свое нездоровье. Хотя должен тебе заметить – выглядел он и тогда и потом здоровее каждого из нас. Он и, сейчас, как ты видел, здоровьем не обижен…

Так и потопали мы – дружок мой Сорокин, Федоров, Двуреченский, Лобанов, Новиков да Дубров. Вышли при хорошей погоде, но ты же знаешь, как все на севере обманчиво. Не успели оглянуться, как налетел ветер и пошло пуржить. «Как бы не замело, – заволновался Федоров. – Может, вернуться?» Глядя на него, и другие заколебались. «Поворачивай, вожак», – кричат мне. Я же подумал, что коль взяли определенный курс, так и нужно держаться его, а взад-вперед шарахаться – лишь силы попусту тратить, поиски ведь все равно придется вести. Но если сейчас сила в нас хоть какая-то есть, то тогда, быть может, на карачках придется ползти, поскольку продукты наши были уже на исходе. И если говорить о спасении нашем, то оно для нас только в движении вперед.

Изложил я ребятам все, что думал, жду их решения. Они подумали и, конечно же, согласились со мной. И от этого совместного решения, от такого хорошего взаимопонимания всем нам, как мне показалось, легче стало. И хотя мело все так же, навстречу, дела веселее пошли, хотя, честно признаться, были мы тогда ходоками никудышными. Сказались болезни, да и харч наш неважнецкий. Как ни крепились ребята, а все ж потихоньку сдавать стали, а тут, как на грех, темень подступила.

Тебе ведь не надо объяснять, что такое полярная ночь. Рассветает поздно, на несколько часов нальется небо слабым сереньким светом, и снова темень. Помню, в Мурманске в эту пору, бывало, как зажгут свет, так уже и не гасят. Полярная ночь – все уже этим сказано. А теперь вообрази себе эту ночь на острове! Остров был небольшой. Каких-нибудь пять-шесть миль в длину. Здоровому человеку там три часа ходу. А мы же день шкандыляли.

На беду еще, свалились в какую-то расщелину, словно бы заранее приготовленную для нас могилу, из которой карабкались, раздирая в кровь пальцы о ледяную корку, почти всю ночь. Мне удалось выбраться первым, затем, связав наши тряпки наподобие веревки, вытащил остальных. Тогда я еще был при обеих руках…

Так вот, только под утро выбрались мы из этой чертовой расщелины и снова увидели впереди себя море. Дальше дороги нам не было. Ветер тут, на оконечности острова, резал как ножом, глаза поневоле слезились, но плакали мы еще и потому, что этот изнурительный наш поход, по сути, оказался никчемным. И, думая об этой жестокой несправедливости, мы и предположить себе не могли, что метрах в трехстах от нас, за холмом, как награда за все наши хлопоты и невзгоды, стоит дом. Господи, мы кинулись к нему, этому старому, полуразрушенному, давно брошенному дому, чуть ли не наперегонки. Мы кричали от радости, славя тех, незнакомых нам людей, желая им всем земных и небесных благ. В том, спасительном нашем домике мы обнаружили непочатый мешок с мукой, в сараюшке рядом с ним нашли бочку с бензином. В нашем положении это было уже не мало. Даже, я бы сказал, чертовски много. И вчерашние страхи оставили уже нас. Хотелось жить.

Недаром говорят, что радость удваивает силы. Да и потом, дорога к дому всегда короче. И торопились же мы к своей палатке, думая о том, как обрадуем своих товарищей, как прокричим им эту весть: «Ура! Мы нашли до-ом!»

Но кричать нам радостно не пришлось. Без нас там, у палатки, случилась беда.

XIV

– И знаешь ли, всему виной эта штука, – Бородин многозначительно постучал ногтем по горлышку бутылки. – Точнее, не водка, а то, что они в горячке приняли за нее… Группа Бабкина, возвращаясь назад к палатке, нашла в камнях банку. Ребята решили: спирт! Поэтому, как только заявились в палатку, сразу же пустили банку по кругу, оставив и на нашу долю. Те, кто поменьше принял, уцелели, другие же в ночь от этой заразы сгорели.

Так что, когда мы вернулись, семеро наших во главе с Бабкиным – Лежали рядком на снегу, с подветренной стороны палатки, каждый прикрытый своей шинелью. Надюша сидела убитая, как будто во всем случившемся была повинна она. И в том, что позволила им выпить неизвестно что, и в том, что не могла спасти ребят…

И осталось нас ровным счетом десять душ. Девять мужиков да Наденька – наша безутешная сестра милосердия. В таком составе и двинулись мы, простившись с погибшими товарищами, к нашему новому месту жительства. Метель, которая, как показалось нам поначалу, отпустила, снова начала потихоньку накручивать, а нам предстояло пройти мили три. Да не по прямой, а через всякие лощины да косогоры… Хорошо еще, что я топорик с собой прихватил, а то бы совсем худо было. Топорик тот я в домике обнаружил. Подъемы крутые, скользкие, голыми руками их не возьмешь. А топориком потихоньку стук да стук. Одну ямку выдолбил, над-ней другую. Поставил ногу, зацепился рукой, глядишь, и выкарабкался. Без ногтей остался, пока до нового своего жилья добрались.

– Да ты выпей, – прервал свой рассказ Бородин, – я тоже с тобой пригублю. Давай ребятишек наших помянем. Пусть им чужая земля пухом будет.

Стакан дрогнул в руке Бородина, и он, чтобы скрыть эту слабость, это нервное, старческое дрожание руки, торопливо выпил вино, замочив при этом подбородок.

– Никудышный я питок, – признался Бородин, сделав шумное движение кадыком. – Да и вообще я не большой любитель этого дела. До войны и вкуса-то вина не знал. Это вот когда меня дергать начали, всякие показания брать. С этих пор и познакомился с ним…

Так вот, добрались мы до своего домика, осмотрели его как следует и решили, что в нем, в этом домике, зиму выдюжим. Вымели из дома мусор, вымыли полы и, уложив тяжелобольных, принялись за ремонт. Ребята в большинстве своем были палубными матросами и потому по плотницкой части умели. Домик был невелик. Когда-то, видимо, в нем зимовали норвежские полярники. Об этом мы догадались по пустым консервным банкам за домом, аккуратно уложенным, штабелем. Судя по количеству этих банок, а было их, должно быть, не меньше полтысячи штук, предшественники наши прожили тут немало времени. Да и зарубки на притолоке – видимо, каждый день делалась новая зарубка – подтверждали это наше предположение. В перерыве между нами и норвежцами – а, как мы установили, были эти норвежцы здесь лет десять тому назад, не меньше, – в домике этом никто не жил. Ну, а знаешь, дом без хозяина – сирота. Бревна поросли мохом, подгнили, пришлось заново перебирать их. Паклей, ее в пристройке мы нашли целый тюк, заделали щели. Сарайчик был, мы его сломали, пустили на обшивку стен. Так что домик у нас получился совсем даже неплохой. Из жестянок смастерили печку. У теплой стены в два яруса – соорудили нары.

Самое славное время, скажу тебе, для нас наступало, когда мы начинали топить нашу печку. Гудит, поет, мурлычет, как живая, наша печурка, тепло по нашему тесному кубрику гонит. Печурку свою из экономии топили мы раз в сутки, на сон грядущий. Лежишь на нарах, и волны теплые тебя окутывают, обмывают. С печуркой мы смогли и банные дни устраивать – два раза в месяц. Наберем снега, растопим. И худо-бедно, смотришь, а помылись. Никак нельзя было опускаться нам. Ибо запаршивевший человек уже и не человек. В нем больше скотского, чем людского. Даже и поступками его начинают руководить какие-то звериные инстинкты. Но это, быть может, сейчас так складно об этом думается. Тогда мысли-то попроще были… Мы не рассуждали о своей жизни, мы дрались за нее.

Из оружия, которое имелось на нашем транспорте и которое захватили мы с собой, самым почитаемым была у нас боевая трехлинеечка, образца тысяча восемьсот девяносто третьего года. Хоть и старомодная, но надежная, добрая штука, должен тебе заявить. А в нашем деле она была прямо-таки незаменимой. Стали мы охотиться на белых медведей, которые с приходом льдов стали иногда появляться на нашем острове. Медведям этим белым я бы памятник поставил, потому что благодаря им мы и продержались. Кроме найденного мешка муки, у нас ведь ничего не было. А с медвежатины мы и поокрепли малость. Бодрее ходить стали.

Патроны на охоту Старков нам отпускал по счету. Надо было суметь свалить медведя с первого выстрела. Но где там, такую махину. Обойму истратишь, пока его на землю уложишь. Да и не всегда попадешь. Он, белый медведь, хоть и зверь полярный, дикий, но тоже, видимо, понимает: если в руках у двуногого противника железная сверкающая огнем штучка, то, значит, нужно держаться от него подальше. Это в первые дни медведи были дуроломами, к нашему домику спешили, а впоследствии нам пришлось походить за ними.

Белый медведь обычно сам первым никогда не нападет. Но однажды мне все ж пришлось натерпеться страху. Сидел я в засаде, ждал медведя и никак не думал, что зайдет он сзади. Проглядел я его белую шкуру на белом снегу. Хорошо, что хоть он догадался голос подать. Обернулся я – батюшки, он словно айсберг надо мной. Я винтовку ему прямо в пасть сунул, нажал спусковой крючок, ожидая выстрела, а она, моя спасительница, молчит как немая. А медведь уже из рук моих винтовку рвет. Не знаю, как и удержал, как успел перехватить ее поудобней и шмякнуть ему меж глаз, в самое его хрюкало. Винтовка моя от сильного удара разрядилась. Это, может, и спасло меня, потому что медведь с испугу, со всех ног рванулся прочь, давая мне возможность передернуть затвор. Послал я ему пулю вдогонку, но не свалил, лишь шубу порвал.

XV

Поокрепли мы с медвежатины, пришли немного в себя. И начали думать, как быть дальше. Помощи с материка, где, видимо, считали нас уже давно погибшими, ждать не приходилось. Так что оставалось надеяться на себя.

Времени у нас было в достатке, и мы решили как следует изучить остров. В теплые дни, собравшись кучкой, обходили свои владения. В одну из таких вылазок, ко всеобщей радости, я обнаружил на северной части острова две старые рыбацкие шлюпки, видимо также принадлежавшие норвежским полярникам. Одна из лодок была совсем никудышная, но вторая все же на что-то годилась. Прикинув, мы решили, что из этих двух посудин можно сработать неплохое суденышко, на котором с приходом весны, по чистой воде, можно попытаться выгрести на материк, к своим.

Мы оттащили обе эти лодочки подальше от берега, огородив, обложив их со всех сторон камнями.

Вернувшись домой, мы доложили Старкову о своей находке и о том плане, который созрел у нас в связи с находкой.

– Это все хорошо, – согласился Старков, – но до весны слишком долго ждать. К этому времени мы все успеем тут от цинги передохнуть. Будем пробиваться на материк по льдам. Лед крепкий, стоять будет еще долго, до самого мая, а за три месяца, даже если будем продвигаться потихоньку, помаленьку, к людям все-таки выберемся.

Предложение Старкова меня сразу же насторожило. Идти по льду, будь он сплошняком, конечно, можно было, но ведь этот лед постоянно находится в движении. Пойдешь по льдам, и неизвестно еще, куда придешь, потому что между этими льдами и тем далеким берегом может не быть спайки. Я высказал все, что думал об этом, встречном плане Старкова, предлагая остановиться на нашем, как более разумном, стараясь убедить его, Старкова, в том, что рисковать сейчас ни к чему, что всем нам нужно поднабраться сил, хорошенько продумать план шлюпочного перехода, подготовив тем временем саму шлюпку.

Старков настаивал на своем, и в голосе его отчетливо слышались командирские нотки.

Я пытался доказать неразумность предстоящего перехода по льду, но Старков заявил, что я трус и деморализую личный состав, и мое поведение надо рассматривать только как трусость. По возвращении на материк со мной, мол, будет особый разговор. Надо же, как всё выстроил, гад!

Услышав такое обвинение, многие из наших ребят заволновались, я ждал, что они подадут свой голос, как-то рассудят нас, но, видимо, два месяца жизни на острове, одичалость и тоска по материку все же сказались. Прошел старковский план. За меня попытался заступиться мой товарищ Сорокин, какие-то слова замолвила Надя, стараясь, однако, не смотреть в мою сторону. Мне было не по себе. Слабые попытки Сорокина и Нади ничего не могли изменить.

Я вынужден был подчиниться приказу, хотя чувствовал всю нелепость, неразумность его.

На сборы нам была дана неделя. За этот срок мы должны были подготовить все снаряжение, надлежало также сколотить трое санок, выстрогать посохи, заготовить в дорогу медвежатины.

Мы принялись за работу. Санки сладили добрые, расщепив на полозья найденный у полярников рассохшийся дубовый бочонок, обив те полозья жестью, употребив на это консервные банки. Приготовили для похода и двух медведушек, хорошо разделав и посолив их.

Одна деталь удивила меня во все время нашей подготовки. Старков ни разу не высказал к нашим сборам никакого интереса. Это казалось более чем странным. Инициатор, а стоит в стороне! «Уж не собирается ли он остаться тут на острове?» – закралась неожиданная мысль. Подозрение это усилилось тем, что на наших глазах Старков стал усиленно хромать, с каждым днем все сильнее припадая на правую ногу, корча на лице своем боль, показывая, как трудно дается ему всякий шаг.

Я отозвал как-то Надежду, поинтересовался у нее, что с ним, но она неопределенно пожала плечами, сказав, что Старков жалуется на страшные боли в суставах, но, говоря все это, опять-таки старалась не смотреть мне в глаза. Сердцем я уже чувствовал, что она отдаляется от меня, но не знал, что сделать, как удержать ее. Во время этого разговора с ней мне даже мысль нехорошая пришла: уж не подговорил ли Старков Надежду, уж не запугал ли ее чем?

За день как нам выйти Старков сказал, что из-за болезни, и это перед всеми нами засвидетельствовала Надя, он не может идти вместе с нами по льдам, и потому останется здесь на острове. Вместе с ним останутся – все слабые, то есть капитан, матросы Федоров, Клевцов и для присмотра за больными судовой врач – Найдич. Старков сказал, что старшим группы назначаюсь я, что все теперь будет зависеть только от нас, что остающиеся здесь, на острове, желают нам счастливого пути и терпеливо будут ждать помощи с материка. Говорил Старков таким тоном, словно не сомневался в том, что мы доберемся до материка. А у меня холодело все внутри, когда я окидывал нашу группу, когда представлял себе то безмерное, безмолвное пространство, которое нам предстояло преодолеть. Я-то знал, что ждет нас. И Старков понимал это, конечно, не хуже меня. Самое обидное, что я должен был исполнять приказ, с которым не был согласен.

Будь в своем уме капитан, этого идиотского приказа, конечно, никогда бы не последовало. Но капитан был вне игры. И Старков по праву старшего вершил делами. Мне ничего не оставалось, как молча подчиниться. Не мог же показаться своим ребятам трусом. Где, наконец, наша не пропадала!

Утром мы еще раз проверили снаряжение, покрепче увязали на санях палатку и двинулись в путь. Уходили мы впятером, пятеро нас провожало, вернее, четверо, потому что капитану вновь стало плохо и он не смог подняться и выйти из домика. Я обнялся с Федоровым и Клевцовым, пожал руку Надежде, издалека кивнул Старкову.

Перед уходом мне хотелось перекинуться несколькими словами с Надей, но все никак не удавалось. Кто-нибудь да мешал нам. Старков, так тот вовсе не спускал глаз с Надежды, следя за каждым ее движением, чутко ловя каждое ее слово, прислушиваясь усиленно к тому, о чем заговаривали с нею другие.

Я смотрел на Надю, стараясь уяснить себе, что же все-таки произошло, что случилось, чем объяснить ее такое странное отношение ко мне. Терялся в различных догадках, строил всякие предположения, связывая их со временем нашего суточного отсутствия в лагере, когда, должно быть, и случился между Надеждой и Старковым какой-то разговор, произошло какое-то объяснение. Я не видел, чтобы она как-то резко, в лучшую сторону, изменила свое отношение к боцману, но ее внезапное охлаждение ко мне наводило на мысль, что тот стал более интересен ей. А может быть, я не прав, может, мне это только кажется? И равнодушие Надежды ко мне – не больше того, как усталость от потерь, от всего этого жестокого однообразия нашей жизни, от этих угрюмых камней, от наших постных унылых рож? Ну, конечно же, конечно, это так, старался убедить я себя.

И вот теперь, покидая остров, мне хотелось хотя бы напоследок перехватить ее взгляд, прочитать какой-либо ответ в ее глазах, но она упорно избегала моего взгляда. Но все же дрогнуло ее сердце. Уже взяв в руки постромки, я поймал ее, как мне показалось, тревожный взгляд. «Прощай, Надежда», – крикнул я, и мы тронулись прочь с острова. Я ни разу не оглянулся назад, чтобы не бередить душу. Впереди была долгая и нелегкая дорога. И нам в первую очередь нужно было думать о ней, а не о том, что оставляли мы позади себя…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю