355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Буртовой » Печенежские войны » Текст книги (страница 8)
Печенежские войны
  • Текст добавлен: 9 февраля 2018, 16:30

Текст книги "Печенежские войны"


Автор книги: Владимир Буртовой


Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Глава VIII

Улеб уже потерял счёт дням. Он уже не смотрел в щель, за которой гуляли ковыльные волны, дымили костры, шумели голоса и сиял солнцем или мерцал звёздами небосвод. Он царапал в тоске бесчувственные липкие камни, в бессильной ярости рвал на себе одежду. Порою впадал в забытье теряя счёт времени, лежал, уронив голову на руки, ждал.

И дождался.

Как-то раз послышались шаги, заскрипела крышка, откинулась. Внезапно хлынувший свет на миг ослепил его. Чьи-то руки поволокли его наружу. Он и сам торопливо выполз, встал на дрожащие ноги, стряхнул с себя чужие руки, распрямился до боли в занемевшей спине, озирался, словно не верил перемене.

Прямо перед ним и с боков – настороженные наконечники копий. Совсем рядом. Острия нацелены в него. Это были огузы из свиты усатого человека в меховой перевязи, с серебряными бляхами и подвесками, в круглом и низком, как перевёрнутая чаша, шлеме без навершия, надвинутая до бровей.

Властелин степняков восседал на прекрасном стройном коне, губы которого ещё кровоточили, бока и круп пересекали следы от бича, гибкая лебединая шея была понуро опущена, а заплетённая кем-то в косички светлая грива стелилась по траве. Усатого звали Курей. Конь под ним – Жар.

В стороне от печенегов, точно не желая смешиваться с ними, стояли неведомые люди. Они сверкали своим металлическим убранством, с дивных ребристых шлемов свисали разноцветные перья. Их длинные, украшенные пёстрыми лентами и значками копья не ровня печенежским.

Особой роскошью и горделивостью манер отличался среди них молодой, но дряблый и бледный лицом, с одним лишь коротким мечом на поясе и с заброшенным за наплечники шёлковым плащом сутулый воин. Как видим, Калокир вновь сменил рясу на одежду воина.

– Назови своё имя.

Улеб вздрогнул. К нему обратились на родном языке! Уж не ослышался ли? Может быть, это кто-нибудь из своих? Может, пришли на выручку из каких-либо дальних мест родины, где принято так одеваться? Пришли выкупить? Но нет… За своих россы спрашивают кровью. И не носят одежд как у немцев. Это чужие.

– Назови своё имя, раб!

– Кто здесь раб? – спросил Улеб.

– Твоё имя! Отвечай!

– А кто ты?

Брови дината полезли на лоб. Он завопил:

– Знаешь ли, перед кем стоишь! Ты! Раб! Отвечай, не то рассеку надвое! – И он ухватился за меч.

– Я не помню, кто я, – ответил Улеб сквозь зубы. – И не знаю, кто ты, говорящий моим языком. А меча твоего не страшусь, нет тебе пользы в убитом.

Улеб не боялся смерти, да и не ждал её от оружия этого незнакомца. Не для того берегла и кормила пленника Степь, чтобы какой-то пришелец зарубил его ни за грош. И всё-таки, опомнившись, решил зря не рисковать, дерзя рыцарю. Замолчал, будто смирился.

Калокир же монет на ветер не бросал. Хоть и вспылил, да вспомнил, что за убитого пришлось бы раскошеливаться перед Курей. Видя, что юноша опустил глаза, он отступил на шаг, выпятил губу, поморщился и не без тайного умысла пробормотал:

– Подсовывает мне полоумного. У этого дохляка, наверное, не только память отшибли, но и вытряхнули последние силёнки. Где уж такому весло толкать, едва держится…

Улеб вспыхнул. Всё ясно, этот богатый человек специально пришёл за ним, но разочаровался. Нельзя допустить, чтобы снова его затолкали в пещеру и обрекли на постылое одиночество. Уж лучше сейчас попасть к этому, чем остаться у огузов на бессмысленную погибель. А разум затмила обида на брань, и запылали щёки юного кузнеца, не стерпеть, что назвали его слабосильным.

– Я не заморыш!

Он схватил два из направленных на него копий за древка, зажав под мышками наконечники, откинулся телом, изогнулся, напрягшись, и на противоположных концах толстых и крепких копий взметнулись вверх, дрыгая ногами как лягушки, сразу два печенега. Улеб держал их на весу, а они от неожиданности верещали и все дрыгали ногами, пока не догадались выпустить копья и не шлёпнулись на землю.

Все вокруг: и огузы и чужестранцы – только ахнули. Куря позеленел от стыда за своих опозорившихся воинов, рука его потянулась к сабле, но тут же изменила направление, ловя тугой мешочек, брошенный хохочущим Калокиром.

– Беру! Беру его! – воскликнул динат. – Ещё таких давай, не поскуплюсь! – Он подал оплитам знак, и те повели Улеба, набросив на него кожаные петли, мимо оврага к берегу.

– И коня возьми! – кричал Улеб, силясь обернуться. – Длинноусый сидит на моём коне! Возьми коня! И всех наших! Выкупи-и-и!

Оплиты волокли Улеба, не обращая внимания на его отчаянные крики, не понимая их смысла. Уже далеко позади остался тот, к кому взывал юноша. Вот уж и море синеет во всю ширь. Улеб упирается, его толкают, тащат, а он всё ещё бормочет, пытаясь объясниться с конвоирами:

– Заберите всех, выкупите… сестрицу мою выкупите, люди… И коня, Жарушку, отберите у степняков… Они, как воры, схватили его, говорили «Атэ нирдэ»… Я запомнил… Куда вы меня уводите? Зачем? Ох люди!

Оплиты с Улебом исчезли за горами холмов. Проводив его взглядом, Калокир призадумался. Он расслышал то, что кричал ему Улеб. «Значит, – думал динат, – во время набега печенегам достался не только этот силач, а ещё кое-что, чего они или не успели, или не хотят мне показать».

Никого и ничто из захваченного на Днестре нельзя было оставлять здесь, вблизи Руси. Мало ли что, рассудил Калокир, вдруг сбежит кто из похищенных и всё откроет своим. Или ещё какие обстоятельства позволят Святославу добиться правды.

Палатий не простил бы послу провала. Не дай бог!.. Нет, нет, каждая живая душа, каждая вещь с Днестра, попавшая в Степь – вероятный риск. Но как это объяснить кагану, если толмача Дометиана съели рыбы, а от жестов и ужимок, как он убедился, слишком мало толку.

– Хороший у тебя конь, Чёрный князь! Заклевали б вороны… Хороший конёк, лучше твоего прежнего, – заговорил Калокир смесью из росских и элинских слов, коверкая их, как ему казалось, на печенежский лад, будто от этого они могли стать понятными степняку. – Я знаю, что его привёз Мерзя оттуда. – Динат указал рукой на север. – Я должен его забрать. Должен забрать всё, что оттуда, понимаешь?

– Э? – сказал Куря.

– Отдай, говорю, всё, что захватили. Сколько хочешь?

– Э?

– Тебе говорят, тащи всё и всех, я увезу подальше от греха!

– Э?

– Бэ! Тьфу!.. Господи, прости и огради меня! – Не переставая браниться под нос и вздыхать, динат вытащил из-за пояса новый мешочек, извлёк из него пригоршню монет, сунул их кагану, затем потянул к себе уздечку коня, давая понять, что покупает не торгуясь.

Куря соскочил с седла, упрятал золото в меховушку поглубже, засеменил к ближайшему подданному, спихнул того наземь, проворно взобрался на лохматую его лошадёнку и выжидающе уставился на дината.

Больше часа, запарившись вконец, Калокир размахивал руками и корчил рожи, чертил пальцами в воздухе немыслимые зигзаги, становился на четвереньки, изображая будто бы попавшихся на аркан домашних животных, вскакивал и, согнувшись в три погибели, медленно, волоча ноги, кружил меж камней, подражая связанным пленникам, при этом для пущей убедительности делал вид, что рвёт на себе волосы (хотя, как мы знаем, рвать-то у него почти нечего) и содрогается под воображаемой плетью, потрясал мешочками, которых, надо сказать, за его поясом было достаточно, чтобы разбудить сообразительность десятка безголовых.

Короче говоря, всеми доступными способами он старался втолковать Куре своё желание. Причём теперь он не просто поругивал себя за преждевременное избавление от переводчика, а казнился в мыслях. Теперь едва ли не скорбил по Дометиану, как по родному.

В конце концов его пантомима увенчалась успехом. То ли помогли красноречивые жесты, то ли сделали своё звонкие мешочки, так или иначе – Куря догадался, чего от него хотят.

Увидев росских полонянок, динат ахнул. Он, не раздумывая, дал кагану за них вдвое больше запрошенного. Монеты отсчитал вслепую, не в состоянии оторвать глаз от Улии, настолько его поразила её красота.

Между тем оплиты доставили Улеба на один из кораблей. На торговый, не на хеландию. Он так и не узнал о том, что Калокир выкупил и коня, и остальных пленников. Сердце юноши сжалось, и он с отчаянием думал: «Конец… разлука… Меня увезут, а они останутся, и я ничем не смогу им помочь. Никто из наших не видел, как увезли меня, никто не узнает, что со мной сталось. Сестрица моя, милая Улия, увижу ли тебя ещё? Смогу ли когда-нибудь отыскать и спасти?..»

Корабль был большой, каких ещё Улебу видеть не приходилось. Шагов двадцать пять в длину и не меньше восьми в ширину. Такой же, как и второй, покачивавшийся поодаль, и только, пожалуй, уступал размерами третьему, на котором ещё с берега он заметил отряд вооружённых воинов.

Всё чрево корабля, надстройки кормы и носа были завалены тюками и ящиками, бочками и мешками. Над складами вдоль обоих бортов тянулись дощатые помосты, поддерживаемые снизу четырёхгранными тесовыми стояками.

На этих помостах были узкие подобия скамеек, и сидели на них обнажённые люди по двое почти в каждом ряду возле круглых, обитых по краям толстой кожей отверстий в бортах. Скованные цепью люди понуро сидели, сложив руки на вытянутые внутрь вёсла.

Надсмотрщики надели железное кольцо на щиколотку Улеба, предварительно обмотав железо тряпицей, чтобы не тёрло ногу. Затем подрезали его волосы, обрили половину головы, содрали рубаху, вернее остатки рубахи, и Улеб стал похожим на остальных гребцов.

Низко над головой нависли поперечные балки, на них от носа к корме были проложены доски. Четыре толстые доски шириной в два локтя каждая. По ним кто-то прохаживался.

Свет проникал сверху и через весловые отверстия. В белёсых полосах неба парили чайки, а справа сквозь дыру была видна колышущаяся зеленоватая с пенистыми прожилками вода.

Улеб взглянул на соседа слева. Глаза неподвижного чернокожего раба были закрыты. Лоснящийся, как и всё его мускулистое тело, выпуклый лоб упирался в кисти рук, скрещённых на гладкой отполированной ими же поверхности круглой и толстой, как бревно, рукоятки весла. Время от времени он проводил языком по потрескавшимся губам, и поэтому было ясно, что он не спал.

Переведя глаза на другого, Улеб встретился с полным сочувствия и дружелюбия взглядом. Ни малейшего намёка на уныние не было на подвижном смуглом и юном лице того, кто всем своим видом явно хотел ободрить нового товарища.

Лицо это было прекрасно. Это было лицо умного, весёлого от природы, неунывающего и смелого человека, который не верил в бесконечность беды.

Улеб невольно расправил плечи. В тёмных глазах незнакомца он увидел отражение своих надежд. Он словно ощутил невидимые нити, протянувшиеся, подобно узам союзников, между ними. С его уст готов был сорваться благодарный возглас, но тот, темноглазый, предупредил его порыв, указав красноречивым взглядом на удалявшихся с плетями в руках надсмотрщиков. Разговаривать гребцам строжайше запрещалось.

Когда надсмотрщики спустились по лесенке с помоста к основанию мачты и там, прислонясь к брускам её «гнезда», уселись в тени на своих подушках среди тюков и бочек, юноша чуть слышно шепнул Улебу, ткнув себя в грудь:

– Велко.

Улеб тоже назвался шёпотом. Оба тут же, чтобы не вызвать подозрений, отвернулись в разные стороны, хотя Улебу не терпелось узнать, смогут ли они вообще понять друг друга, смогут ли обменяться ещё хоть какими-нибудь словами, кроме произнесённых имён.

Вскоре желание поговорить с Велко позабылось на время. Наверху послышались отрывистые команды. Надсмотрщики, развалившиеся было на подушках, вскочили и, задрав бороды, тоже закричали что-то. Гребцы встряхнулись, принялись торопливо высовывать вёсла наружу, за борта до тех пор, пока медные набойки не упёрлись в края отверстий.

Размахивавший плетью Одноглазый уже был там, где сходились помосты, а его напарник, оставаясь внизу, вытянул одну руку б сторону левого борта, другой же, схватив колотушку, принялся бить в литавру, задавая ритм, и гребцы по левому борту разом навалились на вёсла, корабль покачнулся и начал разворачиваться.

Улебу казалось, что стучит не литавра, а его собственное сердце. Мысленно он прощался с родиной, с отцом, с Радогощем, с сестрицей, снова и снова клялся вернуться, отомстить, спасти.

И не знал он, не ведал, что на другом корабле, обливаясь слезами, Улия тоже прощалась с родимой сторонушкой и с ним. И её увозили на чужбину, и думала она, что оставляет в Степи любимого братца.

Плыли и плыли…

Когда караван достиг маленького островка, возвышавшегося как раз против устья Дуная, все три судна причалили к безлюдному клочку суши. Одни ромейские воины отправились к реке на лёгких плотах, чтобы пополнить запасы пресной воды. Другие с луками высадились на материк пострелять дичи. Третьи просто разминались на тверди островка. Каменистые неровности островка кое-где были покрыты чахлым кустарником и обожжёнными пучками трав. Неподалёку на ровной по краям и с углублением посредине площадке смеющиеся оплиты толпились вокруг того самого бледнолицего и носатого господина, что выкупил Улеба у степняков. Писклявый старик под одобрительный гомон солдат подбрасывал короткие деревяшки, а бледнолицый господин рассекал их на лету и самодовольно косился на зрителей.

Наблюдавший всё это вместе с Улебом, Велко первым отодвинулся от отверстия и неожиданно произнёс:

– Стадо ослов. – И тут же, вздохнув, сам себе возразил: – Нет, в бою все они достойные, знаю…

Обрадовавшись славянской речи, Улеб тихо спросил:

– Ты кто?

– Я булгарин, – ответил Велко, – из Расы. А ты?

– Днестровский улич, кузнец.

– Был кузнец, – криво усмехнулся Велко. – Я тоже был чеканщиком. Потом ушёл в войско. Лучший лучник среди юнаков. Был, а теперь вот…

– Я здесь долго не задержусь, не таков я, – горячо прошептал Улеб.

– Известно, не останешься. Приплывём в Константинополь, всех, наверно, распродадут. Или на другой корабль попадём.

– Как ты попал сюда, Велко?

– Ромеи взяли в бою. Раненого. А тебя, как я понял, обменяли на наших?

Тоже взяли в бою. Подло. Но не эти, а печенеги. Потом уже продали тому носатому. Насиделся в темнице с ящерицами…

– Нет, нет, Улеб, тебя наверно, обменяли на наших. Непонятно, правда, какой в этом смысл, но обменяли.

– Почему так думаешь?

– Было тут три булгарина, их кормили досыта, держали внизу, не на вёслах, а когда стали у печенегов, их связали и увели. В столицу вашу плыли уже без них. На обратном пути снова стали у печенегов, тебя привели, а их нет. Обменяли, значит.

– Носатый дал степняку золото за меня, сам видел. – Улеб вдруг задумался, напрягая память, промолвил: – Постой-ка, Велко, погоди-ка… кажется, я припоминаю… Ну да, я заметил той ночью, когда напали, троих в лодке, связанных… и стрела вашей работы, дунайской…

– Ляг, Улеб, отдохни. Видно, совсем надорвался с непривычки, заговариваешься.

– Не в этом дело. Просто… ладно, не в этом дело. Слушай, кто этот человек? Мне кажется, он захворал.

Велко глянул на спящего негра, вздохнул и пояснил:

– Его зовут Даб. Больше ничего не знаю. Как попался, откуда, за что, неизвестно. Он не понимает нашей речи. Без тебя совсем худо приходилось; двоим толкать весло – хуже не бывает. Хороший он человек, очень сильно тоскует по воле, глаз не поднимает. А может, и болен.

– Говоришь, были в самом Киеве… Чего же ты нашим-то не крикнул? Ух, задали бы наши ромеям!

– Тсс. Тише, ты не дома.

– А если перепилить цепь? – Улеб потянулся к кольцу на щиколотке, ощупал его. – Перепилить бы, освободиться всем и ночью перебить стражу, захватить корабль.

– Чем перепилить? Если бы даже удалось, всё равно не ушли бы, военный корабль в два счёта догонит.

– Так не убегать же! Ударить! Перебить всех! Бить!

– Тише, тебе говорят. На словах всё просто. С военного корабля метнут из труб греческий огонь, только подойди – вспыхнешь и ахнуть не успеешь. И чем собираешься с ними биться? голыми руками? И я не трус, да головы не теряю. Ты меня слушай, я воин, ты нет.

– Эх, Велко, я-то подумал, что в тебя можно верить…

– Ты меня не понял, брат. Не горячись, Улеб, если хочешь свободы. Я сам только и думаю о ней. Но сейчас мы в одной цепи, её не разорвать, сам видишь. И нет лучника искусней меня.

Улеб положил руку на плечо Велко в знак признательности за дружбу. Этот добрый жест смутил юного булгарина. По его плечу, привыкшему к болезненным прикосновениям плети, прошла дрожь. И не столько добросердечность тронула Велко, сколько то, что Улеб не побоялся открыто её выразить.

Плоты с ромеями, ходившими в реку за питьевой водой, воротились. Под гнусавый сигнал буксина оплиты потянулись на корабли, прекратив шумные забавы. Остров опустел.

– Вёсла-а!

И снова всплески за бортом, глухие удары литавр, крик чаек, человеческий стон и солёный, как море, пот.

Глава IX

Прежде чем благословить Богдана в трудный путь, юный князь долго о чём-то с ним беседовал взаперти. Утром в тереме ещё не толкалась, не суетилась челядь, был слишком ранний час. Однако стоявший на страже у входа в главную княжескую горенку воин опасливо косился по сторонам, прижимая большое своё ухо к двери и прислушиваясь к тому, о чём говорили Святослав и тысяцкий. На безбровом, вытянутом, как лисья морда, лице подслушивавшего отражалась то досада, то радость в зависимости от того, достигали слова говоривших его слуха или нет.

Судя по тому, как часто прекрасная Малуша бегала за угощениями, княжич придавал разговору с Богданом особое внимание. Никто, кроме любимицы Святослава, не был допущен в покои, и это обстоятельство подчёркивало тайный характер беседы.

Как только девушка появлялась с очередным подносом или кувшином, стражник по прозвищу Лис, отпрянув от двери, принимал отрешённый вид. Но стоило ей скрыться за дверью или сбежать по лавинкам вниз, он снова весь внимание.

Малуша дверь то в последний раз прикрыла неплотно. Лис отчётливо расслышал:

– Коли разобраться, Пётр хлеб ест не отцовский, на своём сидит. Нет ему от Царьграда покоя. – Говорил Святослав в раздумье. – Ромеи, понятно, об утерянном помнят. Понятно, что и булгары землю свою утверждают. Всяк владыка для себя мыслит…

А Богдан, помолчав, заметил:

– Знаю твои думы, знаю. Хоть и всяко бывало… А и греки нам не доброхоты, княжич, нет.

Святослав ему:

– Что греки? Им персы-арапы более поперёк, от них грекам главная забота исстари. Нас же опасаются и чтят. Потому и норовят поставить над нами своего бога. Батюшка мой, хоть и ходил на греков, да после поладил, печатью скреплял с цесарем великие любы. Как не чтить им запись вручённую, Игореву. Не посягнут на нас, не посмеют. А булгары, стало быть, дерзнули.

– Да… Радогощ разорён. Грек сказал правду.

– Я хочу на Дунай идти.

– Погоди, княжич, я всё разведаю. Узнаю помыслы булгарского господаря.

– Скачи в Преслав нунь же, не медли. К осени жду. Возьми с собою мой знак. Бери-ка, повесь на шею и не снимай.

Вот за дверью раздался стук отодвигаемой лавки, послышались шаги, дверь распахнулась, и Богдан вышел на галерею, освещённую утренним светом сквозь высокие окошки. Тысяцкий ещё раз поклонился, затворил дверь и, даже не взглянув на невозмутимо застывшего стражника, стал торопливо спускаться вниз, во двор, придерживая на груди княжий знак – медвежий клык в золотой оправе на тонкой цепочке.

Лис слышал, как выводили Богдану коня, как тихо прощался он с двумя-тремя гридями, оказавшимися в эту раннюю пору на Красном дворе, как удалялся и затих конский топот.

Голова Лиса отяжелела после бессонной ночи, руки, сжимавшие копьё и щит, слегка дрожали, но он всё ещё напряжённо обдумывал своё, терпеливо дожидаясь смены.

Когда Богдан уже оставил за спиной окольные стены, ворота и мост через гроблю, по Белградской дороге пересёк Поле вне града и, миновав Близкий лес, свернул налево, на просёлочную тропу, направляясь к лежавшему за многими вёрстами между Киевом и истоками Рось-реки городищу, где в первый раз должен был сменить коня, Лис дождался отдыха и, проспав до полудня, отправился в погоню.

Лис знал, что сможет увидеть тысяцкого там, где нужно ему. Он всё рассчитал. Богдан не станет гнать коня, ибо князь велел не поднимать переполоха бешенной скачкой (коварный стражник слышал тот наказ собственными ушами), а будет двигаться хоть и расторопно, однако не привлекая к себе особого внимания.

Лис торопился. Он не задерживался даже в людных встречных погостах. Лошадь хрипела на скаку, и сам он чувствовал жажду.

Ребятишки с криками перепрыгивали через плетни, бежали в пыли, поднятой сумасшедшим всадником. Земледельцы, пропалывавшие посевные угодья, распрямляли спины и с любопытством смотрели ему вслед, прикрывая ладонями глаза от яркого солнца, уже клонившегося к горизонту.

Окрестные поля были невелики, но возделаны тщательно. Люди трудились. К ручьям овражков гнали скотину на водопой. Маленькие выбеленные жилища с плоскими крышами из дранки, сквозь которые местами просачивался дымок, жались друг к дружке на косогорах. Убогих землянок почти не видно за зеленью. Плодородна земля, и считали поляне, что жили на ней в достатке.

В дальнем лесу тропа разветвлялась. Несколько еле различимых в траве стёжек веером расходились в разные стороны. По какой из них проехал Богдан? Лис осадил разгорячённую лошадь, замешкался на распутье, тяжело дыша от возбуждения. Он растерянно кусал и облизывал пересохшие губы.

Наконец устремился вперёд наугад. Но чем больше углублялся в лес, тем сильнее охватывало его сомнение. Богдан оказался проворнее, чем предполагал догонявший. А ведь именно здесь, у Дальнего леса, рассчитывал Лис настичь княжеского гонца.

Не мог Богдан уйти далеко, и Лис принялся свистеть и прислушиваться, не отзовётся ли? Ага, вот и шорох неподалёку. Замер на месте, вглядываясь в чащу. Шумно раздвигая высокую и густую поросль, выбирался к тропинке заросший, оборванный человек.

Вид у человека был свирепый, отталкивающий. Угрюмые его глаза-угольки сверкали недобро из-под бровей. В ниспадающих на грудь и плечи всклокоченных волосьях застряли обломки коры, листья, травинки и мелкие сучья. Весь он был какой-то дикий, зловещий, точно лютый зверь. Сквозь грязные рубища проглядывало столь же грязное, изъеденное, расчёсанное до крови тело.

Лис презрительно усмехнулся, заметив топор у оборванца, однако на всякий случай всё же положил руку на рукоять своего меча.

– Кто такой? – спросил он как можно твёрже, хотя сразу догадался, что перед ним обыкновенный изверг. Один из тех, кого за какие-то тяжёлые проступки извергли из рода, вынудив жить в лесном уединении. – Отвечай княжескому дружиннику!

Оборванец молчал, злые его глаза смотрели не моргая.

– До меня только что был здесь кто? Куда он поехал? Ты видел, я знаю! Отвечай! не то!.. – Лис перебросил щит с плеча на локоть и обнажил меч. – Ну?

Изверг, невнятно мыча, отступил, прижался спиной к древесному стволу, взмахнул рукой, указывая направление.

Чтобы избавиться от него, Лис швырнул ему резану и, пока тот искал крохотную в полногтя, серебряную монету в траве, помчался, пришпорив лошадь, куда указано, пригибаясь под встречными ветвями и радуясь, что легко отделался.

Вековые деревья стояли плотными стенами по обе стороны тропинки. Лошадь часто оставляла на шершавых стволах клочки шерсти, но мчалась, напрягая последние усилия. Она была из ратного табуна.

Когда Лис наконец вырвался из лесного мрака, кругом, куда ни кинь взор, простиралась залитая светом низина. Раздольный ветер шалил в серо-зелёном безбрежье душистых трав, скользя по шелковистым шелестящим степным волнам. Солнце золотистым щитом упиралось в горизонт, опаляя огромный голубой шатёр неба.

Впереди чётко вырисовывался силуэт всадника на стройном вороном коне. То был Богдан, гонец в страну, лежащую за горами.

Тысяцкий, вероятно, напевал какую-то из бесконечно длинных народных песен, чтобы скрасить одиночество. Потому-то, вероятно, он не сразу услышал окрик скачущего за ним.

Лис окликнул снова, погромче. Услышав наконец, Богдан прекратил пение, обернулся, стал ждать.

– Ба! Откуда ты взялся? – удивлённо воскликнул он, признав того, кто ещё сегодня утром охранял своим копьём его беседу с князем. – Что случилось, Лис? Эй, ты спалил лошадёнку, вконец загнал! Кем послан? С чем?

Но Лис не ответил, с ходу проскочил мимо, устремляясь к неглубокой ложбине в стороне от дороги, и там, поровнявшись с единственным на всей равнине кустиком, рухнул в траву вместе с лошадью.

Тысяцкий спешился, подбежал к нему, тревожно вопрошая:

– Что ж ты, брат? Уж не мне ли так поспешно нёс недобрые вести? Иль приказ какой? Говори! Не беда ли стряслась?

– Успокойся, – тяжело дыша, простонал упавший, – нет беды ни в Киеве, ни в доме твоём. Дай скорее напиться, слова вымолвить не могу.

Тысяцкий протянул ему мех, помог подняться на ноги, чуток успокоенный услышанным. А тот всё глотал и глотал, жадно, ненасытно, сжимая мех дрожащими руками, и стекали капли по углам рта, шевелились в складках шеи почти невидимые, точно бесцветные колючки, волосы.

– Ничего у меня не выпытывай, – наконец молвил Лис, оторвавшись от меха. – У тебя своё дело, у меня своё. Только дело моё твоего спешнее, княжичем запечатанное. Хоть ты и тысяцкий, а не скажу. Не велено.

– Чудно мне, что на тебя выбор пал в важном деле то, коли правда!..

– Кто под руку подвернулся, тому и честь дана. Стой, не выпытывай, просил же.

– Ну и напугал ты меня, братец! – успокоившись вовсе, воскликнул Богдан. – А то было решил, что несёшь следом худое. Что ж, я в чужие дела не гляжусь. Разойдёмся, стало быть, своими путями.

– Куда мне идти, – хмуро отозвался Лис, – коли лошадь сгинула.

– Зачем гнал, глуздырь окаянный! – вдруг осерчал Богдан, даже ногой топнул. – Не впервой в седле, а гонишь как угорелый!

– Сама понесла. Испугалась, должно, лесного изверга.

– А… И я встретил ирода. Только он не разбойник, хоть и меченый. Безъязыкий. Язык то выдернули за большую ложь, я знаю.

– Что мне делать, как быть? – тихо спросил Лис с напускной грустью, оглядываясь на судорожно поводящую копытами павшую лошадь.

– Тебе куда нужно?

– Сперва к Рось-реке, а дальше – молчок.

– Ладно уж, разом доберёмся до городища. Рядом побежишь. – Богдан ободряюще потрепал Лиса за плечо. – Ступай сними своё седло, и тронем. В городище добудем тебе борзого, дорого не возьмут, держись за мою ногу, не отставай.

– Спасибо, брат. Отблагодарю с лихвой, – сказал Лис. – Только сними-ка сам моё седло, сделай милость, не могу я ей, кобылке, в глаза глянуть, сдыхающей. Подсоби, Богданушко, не сочти, что тысяцкий, а я прост. Сил нет.

Богдан сочувственно кивнул, повернулся, но не успел и шагу ступить, как тут же, полный скорее изумления, нежели боли, крик его огласил пустынную степь.

Он кричал, пятясь к кусту и пытаясь дотянуться до рукоятки клинка, вонзённого ему в спину.

– А-а-а! За что? Твоя благода-а-а… Измена! Изме… ох…

Предатель смотрел на него круглыми от страха глазами, полз на четвереньках прочь до тех пор, пока качающийся ковыль не укрыл упавшего и затихшего гонца. И тогда, выждав немного, всё ещё перебирая дрожащими ладонями и коленями по тёплой траве, Лис приблизился к убитому, быстро обшарил обагрившуюся кровью шерстяную одежду. Затем, довольный поживой и найденными письменами, оттащил бездыханное тело на дно ложбины, забросал землёй и травой.

Он повесил на шею снятый с убитого медвежий клык на золотой цепочке и бросился ловит вороного, настороженно отпрянувшего от чужой руки. Поймал, вскочил в седло, утяжелённое уже двумя притороченными к нему сумами – своей и чужой, гикнул для острастки и был таков.

Была глубокая ночь, когда Лис почувствовал запах горелого леса. Рощу, по которой осторожно ступали копыта коня, недавно выжгли дотла, чтобы будущей весной превратить в плодородное поле. В будущем здесь, на месте выкорчеванных обуглившихся пней, заколосятся хлеба на перепаханной вместе с золой земле.

Из глубины сожженой подсеки взгляд далеко проникал в пространство и мог без труда приметить мерцающие огоньки небольшою городища.

В городище жили семьи слободских воинов. Большинство воинов, как видно, гостило дома: время мирное. Часть же, должно, несла службу где-то на стыке владений поляк и клобуков.

Лис подбоченился, не спеша спустился с холма, проехал по гулкому мосточку к стене, трижды ударил в било, висевшее на крюке ворот. Из бойниц, позёвывая, выглянуло несколько стражей. Подсвечивая факелами, они равнодушно рассматривали ночного пришельца.

Лис облегчённо вздохнул. По выражению их сонных лиц он понял, что здесь никого не ждали и, следовательно, вообще не были предупреждены ни о визите княжеского гонца, ни о том, кто именно послан Святославом. Значит, и впредь опасаться нечего. Значит, не страшны ему ни ближние, ни дальние заставы, через которые ещё предстояло пройти во время многодневного следования в очень далёкую Византию, куда влекла его мечта о сказочной награде и славе. «Не оплашаю, так поспею в Царьград раньше посольских кораблей, – подумал радостно. – Ай удивится Калокирушко моей расторопности».

Тут ему сверху:

– Кто ты и что привело тебя в такую пору?

– Вот грамота великого князя! – ответил Лис, надевая краденый свиток на конец опущенного из бойницы копья. – Вот моя охранная грамота! Скорее отворите гонцу стольного града Киева! Велите, как войду, приготовить мне угощение, достойную одрину и свежего коня к утру! Да прикусите языки, братцы! Волею Святослава!

И пока стражники, с которых мигом слетели остатки дрёмы, послушно откидывали запоры, Лис неслышно и самодовольно хихикал. Как не верить в грядущий успех, если навстречу в окружении ратников уже выходил спешно вызванный местный воевода, чтобы отдать полагающиеся столичному гостю почести.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю