Текст книги "Печенежские войны"

Автор книги: Владимир Буртовой

Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

В западне

А ведь и живи, Илья, да будешь воином!

А на земле тебе ведь смерть будет не писана,

А во боях тебе ли смерть будет не писана.

Былина «Исцеление Ильи Муромца»

Рассвет уже занялся над левобережной днепровской равниной, но тучи на востоке ещё продолжали закрывать солнце, и туман висел над речной гладью при полном безветрии, когда Янко тронулся в обратный путь. Ехал по городу под ленивый собачий лай, поглядывая по сторонам и поёживаясь от утренней свежести. Но ещё холоднее было от того, что каталось в душе ледяным куском безысходное горе. Чем утешит он людей, его пославших? Ни войска при нём, ни надежды на скорое избавление от осады.

Стража выпустила Янка из ворот молча, будто обречённого. За спиной послышался конский топ: от ворот Киева, под уклон горы, к нему скакали дружинники, десятка два. Вёл их тот самый дружинник, что вчера подобрал сброшенного Янком печенега. Он улыбался Янку как доброму знакомому.

– Скор ты на подъём, витязь, – сказал княжий дружинник и повёл своего коня стремя в стремя. – К тебе заехали, да князева ключница сказала, что оседлал ты коня. Повелел воевода проводить тебя, сколь возможно будет.

– Поклон от меня воеводе, – ответил Янко, в душе радуясь, что теперь не так страшно ехать степью. Позавидовал про себя: «Воеводе Радку с тысячу бы таких воев! Не дремали бы тогда находники по ночам у костров». А вслух добавил:

– Князь Владимир упреждал меня, что даст стражу, да я в печали о Белгороде забыл вас дождаться, поторопил себя. Как зовут тебя, старшой?

– Прозвали меня Власичем, – охотно ответил дружинник, и снова добрая улыбка скользнула по его лицу. – Матушка сказывала, что кудряв да волосат народился, оттого и имя такое. О тебе же я прознал в княжьем тереме. Как ехать думаешь, Янко?

– Поеду той же дорогой, что и в Киев ехал. У Ирпень-реки простимся. Я перейду на тот берег, а вы воротитесь назад.

Власич годами ровня отцу Михайло, но Янко отметил, что ростом он выше, зато отец в плечах пошире будет. Власич заговорил, стараясь забавными историями отвлечь Янка от печальных дум о Белгороде.

– А три дни назад едва не сгиб я, – улыбаясь, будто о бражном пире, рассказывал Власич, чуть завалясь в седле в Янкову сторону. – Вышел я с заставой вдоль Днепра, вниз по течению. И надумал сам осмотреть поле окрест, чтоб не нагрянули поганые со спины. Въехал на крутую лесистую гриву – да вон она, – обернулся Власич и указал в сторону холмистого берега Днепра. – На коне сижу, по сторонам посматриваю, птиц наслушаться поутру не могу – стосковался по птицам, в Киеве сидя. Казалось мне тогда, что вышел бы мне навстречу из дебрей вепрь, я и его поцеловал бы в грязное рыло. И дождался, только не вепря, а лешего. Давануло что-то шею, да так, что я товарищам даже крикнуть «Прощайте!» не успел! Легче ласточки из седла выпорхнул, а на землю шлёпнулся, будто колода дубовая. И решил я, что это леший балует. Стал молитву шептать от нечистого, а сам всё же нож на поясе шарю: пока-то бог неба увидит меня под лохматым лешим, да ещё в лесу! А леший знай меня мнёт, руки перехватывает да за спину крутит. Упёрся я, не поддаюсь. Вижу, что моей силы не меньше, чем у него. И не поддался бы, да к нему на помощь другие лешаки сбежались, визжат по-своему, топочут рядом. Сорвали шелом и чем-то, должно дубьём, по голове ахнули. Тут из меня и дух вылетел вместе с огненными искрами из глаз! Будто на звёздное небо средь тёмной ночи взглянул.

Власич весело хохотнул, а потом руку вскинул к шелому, словно через железо хотел проверить, цела ли всё-таки голова? И досказал свою быль:

– Когда очнулся, с того света возвратясь, вижу: стоят надо мною мои витязи и в лицо мне из шеломов воду плещут, да так ретиво, что едва не утопили. А на траве побитые находники лежат, головами в одну кучу.

Рядом дружинники улыбались, вспоминая, как это было, шутками про своего младшего воеводу перекликались.

И вдруг Власич сказал, видя сумрачное лицо своего спутника:

– Да, брат Янко, только чудо может спасти Белгород. Северные рати скорее чем за два десятка дней под Киев не подступятся.

– К тому времени Белгорода уже не станет. Корма вряд ли на седмицу дней осталось. Страшно думать даже, что с нами станется потом! Дружинники с воеводой на печенежские копья кинутся, а дети?

Янко невольно поторопил вороного. Захотелось быстрее встать рядом с воеводой Радком, отцом Михайлой да с товарищами заедино. За Янком и Власич прибавил ходу своему коню. Ехали так долго в молчании, вдруг крик раздался за спиной:

– Власич! Дозорный знак подаёт слева!

Янко встрепенулся, глянул на юг, а там дружинник коня гнал галопом. Сказал, приблизившись:

– Печенеги видны, Власич. Там, возле мёртвого дуба, у Сухой балки. Десятков до шести. Могут выйти нам в спину.

Власич повернулся к Янку. Тот огляделся – до Ирпень-реки было уже недалеко, суходол рядом.

– Мы почти у места, Власич. Дале я пойду пеши. Сбереги коня, друже. Если счастливо кончится осада, разыщу тебя в Киеве. А будет, ты придёшь в Белгород с дружиной, тогда спроси двор кузнеца Михайлы.

Власич принял повод вороного.

– Сделаю, как просишь, Янко. Кланяйся белгородцам земно. Упаси бог вас от лиха, а боле того от полона. То хуже смерти для русича.

Янко спрыгнул с крутого склона суходола и побежал по высокой и пыльной заросли лебеды и чертополоха. Бежал, а сам чутко слушал: не застучат ли над головой копыта чужих коней, не раздастся ли там, слева, гортанный крик степняка, увидевшего добычу?

– Ирпень, – устало проговорил он, наконец-то увидев, как край неширокого суходола раздвинулся в стороны, блеснула поверхность реки. Только тут Янко поверил в удачу: не приметили его печенеги! – и грудью упал на прохладную траву, чтобы отдышаться и дать телу остыть после долгого бега.

Лежал недолго. День уже близился к обеду, а идти до Белгорода, хоронясь от находников, ох как далеко! Осторожно встал и вслушался в сотканную из птичьего гомона жизнь леса по берегам реки, потом пошёл в воду. Закинув печенежский щит за спину, Янко вошёл в реку и поплыл. Течение почти не чувствовалось, но меч и щит тянули вниз, и Янку пришлось грести в полную силу. Хотелось скорее выйти на берег, страшно быть замеченным вот так, посреди реки. Но вот ноги коснулись земли и погрузились в илистое дно, откуда поднялась тёмно-серыми клубами муть и шла в воде следом за человеком шаг в шаг.

С радостью ступил на твёрдый грунт. Вот и густая осока осталась за спиной, впереди чуть шевелили листьями кусты волчьей ягоды, шиповника, а там, за молодняком, стоял тёмный, полный шумной и радостной жизни лес, спасение одинокого русича перед лицом степи.

– А-а-ах! – ударил вдруг в уши резкий крик за спиной. Воинская выучка спасла Янка! В доли секунды успел он упасть на колени и руку со щитом вскинуть. И тут же почувствовал резкий толчок в щит.

– Поторопился, степняк! – закричал зачем-то Янко. – Поторопился вместо меня издать крик смерти!

Чёрное оперение ещё дрожало перед глазами, а Янко уже бежал со всех ног к высокому осокорю, чтобы укрыться за его толстым стволом. И скорее угадал, чем увидел, когда печенеги, теперь уже несколько человек сразу, с кручи правобережья пустили стрелы ему вдогон. Резко упал в траву, головой под щит. Стрелы глубоко врезались в землю рядом, а одна будто раскалённым углём упала и вожглась в ногу, выше правого колена. Янко вскрикнул от боли: готовился к новому прыжку в сторону густых кустов, а тело вдруг стало непослушным. Не поднимая головы, глянул назад: с десяток печенегов торопливо спускались на конях к воде, другие снова тянули стрелы из колчанов, надеясь не упустить русича. Потом увидел Янко, как печенеги, понукая коней, стали выбираться из реки, но не тут, где он за деревом затаился, а чуть ниже по течению – там берег был твёрже и чище.

Янко пересилил боль, надломил древко стрелы у самой ноги, но вынимать наконечник не стал – чтоб кровь не хлынула. Рывком вскочил и, припадая на раненую ногу, кинулся в кусты. Рядом хлестнули по веткам печенежские стрелы.

– Наугад бьют, – понял Янко и запрыгал между кустов, уходя всё глубже и дальше в лес. Печенеги кричали за спиной у реки, но не приближались. Янко ковылял, пригибаясь к самой земле и постанывая от растущей боли.

– Углядели поводного коня у Власича. Догадались, что кто-то за Ирпень ушёл. Надумали изловить и дознаться, с чем послал меня князь Владимир в Белгород!

Янко бежал всё дальше и дальше, между стволами берёз и клёнов, карагача и светло-зелёных осин: так раненый зверь, петляя, уходит от охотника, который встал уже на кровавый след. Бежал до тех пор, пока не стало вдруг темно – от сумерек ли вечерних, а может, и от крайней усталости. Остановился, взмокшей грудью припал к могучему и спокойному в своём величии дубу. Потом, тяжело дыша, почти упал под деревом, а под руками сплошным ковром устлано желудями.

Прислушался – тихо в лесу, погони не слышно. Луч солнца пронзил крону дерева, упал Янку на ноговицы, и он, следуя взглядом за лучом, словно впервые увидел свои ноги. Они лежали бесчувственные и неподвижные, будто чужие.

Было уже пополудни. Янко достал нож, торопливо отрезал подол платна. Потом скинул мокрые ноговицы, морщась от боли, осторожно потянул из тела остаток печенежской стрелы. Следом за тёмным наконечником сильно пошла тёплая кровь, от слабости зашумело в голове, но Янко пересилил себя, туго стянул ногу повыше раны, а на рану наложил ещё одну повязку. Теперь платно стало ему едва до пояса. Покончив с повязками, выжал мокрую одежду, встряхнул её и надел снова. Улыбнулся скорбно:

– Сколь раз уже купель в реке принимал. И ещё раз придётся. Белгород на той стороне.

Решил трапезничать под этим же дубом. Достал из котомки ржаные лепёшки и мясо, что дала ему в дорогу сердобольная ключница в княжьем тереме. Немного подмокло всё, но голодному Янку и подмоклое в радость. Отощал и силы на исходе. Янко отрезал кусок мяса побольше – ночью где поешь? – отломил часть округлой лепёшки. После недолгой трапезы засобирался в путь.

– Кровавника надо где-то сыскать да нажевать на рану. Не пристала бы хворь какая от грязи, – забеспокоился Янко и тихо застонал, поднимаясь. Потом оттолкнулся от дуба и захромал, налегая на печенежский меч, который легко уходил остриём в толстый слой лесного перегноя.

В сумерках – а они в лесу сгущаются быстро – Янко вышел на большую поляну на вершине пологого холма. Вышел и остановился, поражённый увиденным. Где он? И не сон ли то преждевременный наполнил странным видением уставшие глаза?

В центре поляны, словно скорбная память минувших дней, сиротливо высился разрушенный и полусгнивший бревенчатый частокол. В проёме между поваленными брёвнами виднелись тёмные развалившиеся землянки, дворища густо поросли бурьяном и крапивой…

– Чьё городище? – забеспокоился Янко. – Кто и когда жил здесь? И чьи это кости белеют среди полыни по склону невысокого вала?

Осторожно краем поляны Янко стал обходить мёртвое городище, не решаясь приблизиться к нему и заглянуть за частокол, где одиноко стоял старый тополь, на самой вершине которого сидел, взмахивая на лёгком ветру крыльями, уставший ястреб.

– Не древние ли боги, – шептал Янко, озираясь по сторонам, – наказали этих людей за отступничество от старого закона и напустили на них чёрную болезнь – мор? А может, это следы нашествия древних хазар, пришедших за данью… Дань взяли, да костьми своими и чужими устлали ров и городище. Теперь души павших плачут в холодных землянках, не имея живительного тепла очага, от живых родичей не получая ежедневную требу.

Янко вслушался в лесные звуки, долетавшие на поляну из чащи. Почудилось, будто среди птичьего переклика различил протяжное и горестное эхо-стон: «О-о-ох!» Так, верно, стонут души непогребённых, сбившись в кучу под застывшим очагом!

Холодом сковало ноги. Потом холод этот подступил к сердцу, мышцы спины скрутил в узел. Захотелось как можно скорее уйти прочь от мёртвого неприбранного городища. Янко осторожно попятился и ткнулся пятками в бревно, не замеченное в густой траве.

И в тот же миг опрокинулся навзничь, но не ударился о землю, а полетел в тёмную бездну, будто в огромную пасть страшного чудовища! Успел лишь издать короткий крик отчаяния и тут же умолк, больно ударившись спиной. И лёг, разом обессилев: ушла из него сила, как вода уходит из разбитой корчаги.

«Всё, конец!» – эта холодная мысль заполнила голову Янка, подобно тому как чёрная грозовая туча закрывает небо: во круг темно, и нет никакой возможности даже малому лучу солнца пробиться. Слишком много удачи было на пути до Киева и обратно. Сколько раз уходил от гибели, а теперь вот заживо погребён!

Он попал в одну из ловушек исчезнувших обитателей городища, которые они для защиты поселения вырыли вокруг. Ныне мёртвые, они поймали живого и теперь ждут его в другом мире… Янко всё же отважился посмотреть вверх. Сквозь небольшое отверстие, пробитое при падении, увидел высоко вверху над ямой уже затухающее вечернее небо. И два белогрудых облака над поляной – неторопливо, при слабом ветре, они передвигались к краю этого малого куска синевы. Янко с трудом подтянул под себя ноги, встал, потом начал ощупывать стены.

«Земля сухая, – заметил про себя, – должно, над городищем мёртвых давно грозы не было. – То, что в его могиле было сухо, чуть-чуть порадовало. – Стало быть, ночь перебуду, не заколею от холода до утренней зари…»

Но тут же горечь безысходности вновь подкатилась к горлу. Что толку землю щупать, когда глубина ямы в два его роста, а то и боле! Бог, знать, отвернулся от него, и помочь ему некому. Люди здешние умерли, живые далеко и сюда дороги не знают. Пройдёт сколь-нито дней, и его душа покинет остывшее тело, будет ночьми метаться над поляной в образе ночной птицы-филина, криком исходить будет, потому как некому похоронить его по новому закону. А сам себя в землю разве закопаешь?

Ощупав стены, Янко ощупал и себя. Пояс от меча был здесь, но меча на нём не оказалось – обронил, падая. И щит с руки слетел, где-то там, наверху остался. Только нож оказался при нём да котомка за плечами. Но что в той котомке – крохи! И что ему теперь нож? Разве что голодной, слабеющей рукой пронзить собственное сердце, когда желтозубая Смерть заглянет в яму и обнаружит его?

Янко снова опустился на землю, потёр раненую ногу и закрыл глаза, хотя и без того плотная, мёдом пахнущая темнота заполнила яму до краёв. Даже звёзды, засветившиеся высоко в небе, не разогнали её. Какое-то время стояла тишина, потом прошуршала крыльями запоздавшая на гнездо какая-то большая птица, а уж потом только ухнул раз, другой, будто пугая лес, филин.

«Вот он, голос мне подаёт», – подумал Янко, но тут же попытался отогнать от себя навязчивую мысль о ночной птице-душе. Начал думать об отце Михайло, о матери Висте, о братьях и о Ждане.

«Только и успел сказать ей, что, буде выстоим осаду да живы останемся, упрошу отца Михайлу вено дать за неё. Кто скажет им, как и где сгинул их Янко? И кто придёт к праху моему бросить горсть земли, прощаясь? Страшна смерть голодная, страшна!»

В темноте Янко нащупал нож и поднял его. Потом неторопливо кончиками пальцев потрогал тускло блеснувшее в звёздном свете кривое лезвие – остро ли?

Нужда великая

Ещё как-то молодцу мне не кручиниться,

Ещё как-то молодцу мне не печалиться?

Как вечер-то лёг я – не поужинал.

Я утрось-то встал – да не позавтракал,

Пообедати схватился – там и хлеба нет.

Былина «Молодец и худая жена»

Было пополудни четвёртого дня, как Янко ушёл гонцом в Киев. Вольга сидел на старой колоде во дворе и грел пустое чрево под сонными лучами солнца. Босые ноги в обтрёпанных ноговицах широко раскинуты по высохшей от зноя траве, руки бессильно вытянуты до тёплой земли.

Дремлет Вольга, согретый солнцем, и гонит прочь голодные мысли о еде: только к ночи покличет мать Виста к столу. Давно уже так берегут белгородцы корм, взятый из княжьих клетей. И то славно, что два раза мать даёт малость хлеба и похлёбки из сушёной рыбы либо чечевицы, а в иной раз и кусочек конского мяса бывает у них на столе. Мясо то получает отец Михайло за кузнь от воеводы Радка: чинит отец вместе с ратаем Антипом оружие для дружинников. Ратаи же да холопы и вовсе один раз в день трапезничают, да и то на лёгкую руку, впроголодь. Взяли корм у богатых мужей в долг, а его ведь потом отработать надо будет!

«Досыта в городе едят, верно, только посадник Самсон да его не менее толстая жена, посадница Марфа», – подумал Вольга сквозь неспокойную дрёму.

– Вольга, – тихо проговорила над ним мать Виста, и он почувствовал на голове ласковую и чуть шершавую руку её. – Возьми горшок, сыне. Я похлёбку чечевичную сварила с малой долей конины. Снеси в землянку ратая Луки, пусть Рута детишек накормит. Который день из их дымника дыма не видно… Бог ты наш, что есть будем, когда приберём запас муки и гороха да последних коней порежут на корм? Помыслить и то невмоготу становится…

Лицо матери приняло столь скорбное выражение, что защемило у Вольги под сердцем от жалости к ней и к себе тоже. Он шумно втянул ноздрями дразнящий запах варёного мяса, почувствовал вдруг холодную пустоту внутри тощего чрева и заспешил со двора.

Землянка Луки была рядом, за кузницей отца Михайлы, но ближе к валу, а не к торгу. Вольга ни разу ещё не был у Луки – в их дворе играли только девочки. Крыша землянки за многие годы поросла пахучей серебристой полынью и оттого стала походить на маленький могильный курган.

Когда Вольга торопливо подошёл к землянке, рубленная из толстых досок дверь была ещё закрыта и ни звука не доносилось из-за неё. Вольге вдруг показалось, что от земли пахнуло неживым холодом, он плечом надавил на дверь. Медленно, с тягучим скрипом, она отворилась, показывая тёмное нутро землянки. Вниз вела короткая лестница – толстое бревно с насечёнными на нём узкими ступеньками.

День в землянку вошёл следом за Вольгой. И ещё тоненький столбик света проникал в жилище через дымник, белым пятном растекаясь у очага. Было прохладно – знать, давно уже на этом очаге не готовили пищу.

Слева от входа вдоль стены было устроено широкое ложе. На рядне, тесно прижавшись, лежали светловолосые девочки – пять головок и пять разбросанных по рядну толстых косичек. Спали девочки, голод ли свалил их – Вольга того не знал. Навстречу ему из-за очага поднялась невысокая и худая жена ратая Луки – Рута. На руках её лежала спелёнатая белой холстиной шестая дочь – младшая, грудная. Голодные глаза были невероятно большими на сером лице девочки. Рута тихо покачивала дочь, хотя она и не кричала. Вчера же, перед самой ночью, через открытый дымник землянки долетал её тоненький голосок. Должно, есть просила, несмышлёная, а есть было нечего.

«Досыта накормить бы их, обогреть, – горько подумал Вольга и молча протянул Руте горшок с похлёбкой. – Да чем? Самим, поди, скоро так-то бедовать…»

Рута бережно пронесла горшок к очагу и поставила там, потом повернулась к Вольге.

– Спаси бог вашу семью, – проговорила она и плавно поклонилась в пояс. – Сколь щедра Виста, от вас с Вавилой отрывая корм моим девочкам. Земно кланяюсь ей, скажи.

– Приходи в гости к нам, – услышал он голос Руты уже за дверью, прикрывая её за собой. И опрометью пустился к своему двору.

– Проклятые печенеги! – выкрикивал Вольга и размахивал на бегу кулаками, будто сам каган стоял перед ним. – Да пошлёт на вас бог неба всепожирающую чуму!

Едва обогнул своё подворье и проулком выскочил на улицу, остановился. Навстречу, с превеликим трудом переступая ногами по пыли, шёл бондарь Сайга. На продолговатом, оспой изъеденном лице накрепко залегла нездоровая желтизна, даже летнее солнце не могло загаром скрасить ту желтизну – знак укоренившейся болезни.

Из подворья вышел отец Михайло, увидел товарища, подошёл, поддержал под другую руку – бондаря вёл куда-то слабый телом сын Боян.

– Зачем встал с одрины, друже Сайга? Лежал бы, сил набирался после раны-то, – укорил отец Михайло.

Бондарь остановился, покашлял в кулак, скорбно опустил голову на грудь.

– Сколь дней уже лежу, Михайло, а сил не прибывает. Текут из меня силы по капле, как из весенней сосульки под стрехой… неведомо куда. Видел ты засыхающее дерево? Сперва одна ветка усохла и отвалилась, потом другая листьев по весне не выкинула. Тако же и я теперь. Нет должного корма, друже Михайло, сохну…

– Куда же теперь бредёшь?

Бондарь Сайга указал взглядом в сторону торга, за которым виден по обок с княжьим теремом терем посадника Самсона.

– Продам себя посаднику, пусть впишет меня в холопы, но даст семье возможность жить.

Отец Михайло, а с ним почти разом и Вольга охнули: мыслимое ли задумал бондарь Сайга? Боян уткнул лицо в руку бондаря, затряслись худые костлявые плечи. Вольга не стерпел – и у него заломило в горле, словно подавился крупной костью и не дохнуть. Хлипнул носом, положил руку на плечо друга.

– Воли надумал себя лишить? – почти прохрипел отец Михайло, а сам в унынии поник бородой на платно, сокрушаясь – помочь бондарю он бессилен.

Сайга вытянул перед собой обе руки.

– Вот, две руки у меня, друже. Левая волю держит, а в правой – жизнь Мавры и сына Бояна, да и своя заедино. Какую ни терять, всё одно больно. А правая всё же нужнее… Живут как-то и в холопах. Идём, за свидетеля будешь перед посадником.

Отец Михайло пошёл рядом с бондарем. Шёл медленно, будто и самому предстояло продавать себя посаднику в извечные холопы, а теперь отсчитывал последние шаги вольной жизни, оттягивал роковой миг самопродажи…

Достучались. Посадник вышел на крыльцо, изобразил на лице скорбь. Должно, решил, что кузнец и бондарь пришли просить корм, не имея ни одного резана.

– А ведь отказывался ты, Михайло, когда давал я тебе серебро, провожая Янка в Киев, – уронил недовольно посадник, вспомнив гордость кузнеца перед воеводой. Отец Михайло не ответил на то ни словом.

Бондарь Сайга с трудом поклонился посаднику, покашлял в кулак, сказал:

– Надумал я, посадник Самсон, продать себя в холопы. Возьмёшь ли на свой прокорм меня и моих домочадцев?

Посадник дёрнул бровью, склонил крупную голову набок: знал, какой отменный товар готовит бондарь Сайга! На его кади, бадейки, ковши и корытца в Киеве всегда великий спрос, а стало быть, выгода от этого будет не малая. Не мешкая, послал дворового отрока за княжьим ябедьником[101]101
  Ябедьник – княжеский чиновник, судебное должностное лицо.


[Закрыть] Чудином. Тот явился тут же, со свитком и гусиным пером. Не заходя в дом, на крылечке, жмуря глаза от яркого солнца, тощий и скрипучий при ходьбе Чудин старательно писал под диктовку посадника Самсона самопродажную грамоту.

«А быть тебе, бондарь Сайга, отныне холопом у посадника Самсона даром, без платы, едино за прокорм с домочадцами до скончания живота твоего. А будет так, что по немощи своей не заработаешь прокорма боле, а захочешь отойти в вольные люди, то платил бы ты ради такого выкупа три гривны».

Чудин писал, а Вольге казалось, будто скрипят тяжёлые затворные ворота в клетях посадника, и нет теперь другу Бояну воли бегать с ними на Ирпень-реку: у посадника и Бояну сыщется работа на подворье или в поле стадо пасти.

– Жить будешь, как и ранее, в своём дворе, – неожиданно сказал посадник Самсон, и Вольга услышал, как облегчённо вздохнул Боян. – Но всё рукоделие отныне станешь приносить сюда. Я сам и буду сбывать в Киеве. А теперь тебе выдадут кормовые. Ступай в повалушу.

Вольга оставил Бояна дожидаться своего отца Сайгу, медленно побрёл прочь от посадникова терема. И вновь вспомнил землянку Луки, голодных девочек и серое лицо Руты. Не было сил идти спокойно, и он побежал со всех ног.

Во дворе Василько скучал у телеги, бесцельно ковыряя землю острой палочкой. Рядом Воронок на привязи, тянется мокрыми губами к пожухлой и вытоптанной траве подворья: уже несколько дней стоит жара и ни одного дождя над Белгородом. Три дня тому назад вышли они за вал травы нарвать вместе с княжьими дружинниками, да оказалось, что в трёховражье печенегов едва ли не больше поналезло, чем кустов выросло. Схватились дружинники за мечи, сеча вышла краткой, но кровавой – отбились, благо лучники со стены помогли, как отбежали на свой вал под стены. Василько с Вольгой успели нарвать травы котомку, но надолго ли это голодному коню? А чем кормить коня назавтра?

– Василько, почто нам так сидеть и ждать смерти, уподобившись говяде, привязанной к столбу! Надумал я выйти в печенежский стан, корм поискать.

Василько поднял на него грустные карие глаза. В них промелькнуло удивление, но тут же погасло, и он обречённо отмахнулся от слов товарища:

– Мыслимо ли такое? Из ворот не дадут выйти – стрелами побьют.

Вольга, озираясь по сторонам – нет ли взрослых рядом? – заговорил шёпотом. Василько слушал. И вот его глаза засверкали надеждой, щёки от возбуждения побледнели.

– Не сробеешь ли идти со мной? – спросил Вольга, кончив шептать в ухо товарищу.

– Нет! – твёрдо ответил Василько. – Негоже оставлять тебя в таком деле одного. Разве не други мы?

Вечером после скудного ужина – мать Виста поставила на стол горшок с жидкой кашей из гороха – Вольга подошёл к отцу Михайло.

– Дозволь, отче, нам вновь с Васильком сходить на стену. Вдруг ныне Янко прибежит домой.

Отец Михайло отпустил с наказом беречься, не словить печенежскую стрелу через частокол.

Згар, друг Янка, не удивился, завидев Вольгу с товарищами на стене: что ни вечер – поднимались они на помост, спускались со стены к трёховражью нарвать коню свежего корма, а потом долго слушали тишину ночи – не подаст ли Янко сигнала. Но вечера проходили, а его всё не было.

Вольга дождался, когда дружинники вновь спустились за стену, и позвал Василька и Бояна:

– Идёмте спешно, как бы в сумерках не отстать нам.

Котомку нарвали быстро, увязали. Поблизости тихо переговаривались дружинники, иные с луками наготове засели по кустам, высматривая, не подкрадывается ли змееподобный печенег по зарослям?

Стемнело как-то сразу, наверно, оттого, что с запада наползли серые облака. Вольга оглянулся. На ирпеньской стене дружинники стояли густо, копья, будто высокие камыши, торчали над частоколом.

– Пора, дружинники возвращаются, – прошептал Боян. Ему страшно, он впервые вышел с Вольгой и Васильком за стену.

Вольга отдал ему котомку, сказал чуть слышно:

– Поднимешься на стену: скажи Згару, что мы идём в печенежский стан за кормом. Сыщем ли – то в руках божьих. Пусть Згар воеводу про наш уход оповестит, да на страже пусть у Киевских ворот встанут. Мы там с Васильком обратно придём. Ну, Василько… – Вольга повернулся к реке – светло-серой пеленой стлался дым по заирпеньскому лугу. Боян, оглядываясь, поспешил к стене.

Отползли по рву, а потом с опаской спустились к реке: загодя высмотрел Вольга места, где хоронились над кручей сторожевые русские лучники. Их стороной обошли. Вот и Ирпень-река, тёплая, задремавшая уже под тёмным рядном ночи. Так захотелось окунуться в ласковую прохладу реки! Да нельзя – ворог рядом. Вольга только вздохнул сокрушённо да спину почесал, вывернув руку назад до предела. Осмотрелись, и Вольга пригнулся к Васильку.

– Поползём к трёховражью, да тихо, не ткнуться бы в печенежскую стражу, себе на погибель…

Василько в ответ поднял руку и сделал знак – понял! Поползли ужами, прижимаясь к земле и осторожно волоча за собой сулицы: не звякнули бы стальными наконечниками о камень, невидимый в высоком бурьяне.

Уже яркие звёзды высветились на чёрном небе, а половинка луны поднялась высоко над Заднепровьем, когда влезли отроки по склону оврага и выглянули из-под куста. До ближнего вражеского костра было шагов полста. Возле него сидели два печенега. Третий лежал в кибитке – его ноги торчали наружу, – что стояла ближе к обрыву, под берёзами. Высокий огонь почти не давал дыма, но время от времени искрил густо.

– Сухостой жгут, – догадался Вольга. Отблески света тонули в объятиях бескрайней ночи, не дотягиваясь ни до оврага, где сидели они с Васильком, ни до реки под кручей правого берега. Отроки хорошо различали отдельные слова и гортанный смех печенегов: тот, что постарше, о чём-то рассказывал, а молодой, отворачивая лицо от огня, в костёр хворост подбрасывал и прибивал палкой, чтобы плотнее ложился на угли.

– Не одолеть нам троих, – зашептал Василько. – Кабы спали они, тогда… Что делать станем? В иное место переберёмся?

– Будем ждать, – ответил Вольга, – глядишь, к утру прилягут, притомятся…

Расположились бок о бок, чутко слушая тишину и вздрагивая каждый раз, когда вскрикивала в зарослях оврага пугливая птица или кусок подмытой земли падал в воду. Не забывали и по сторонам поглядывать – ну как выползет печенег из кустов да со спины навалится! Голоса не успеешь подать, не то чтобы с крутого берега во тьму сигануть, от полона спасаясь.

Глаза от беспрерывного мигания костров уставать начали. Вольга уже не единожды ловил себя на том, что лежит с сомкнутыми веками, подбородок уткнув в скрещённые руки. Забеспокоился.

– Не уснуть бы…

– Не усну, – ответил Василько и добавил – Пугливы стали печенеги, не сидят у костров по одному.

– Недавним выходом дружинников в поле напуганы, – согласился Вольга и доверительно сообщил – Удастся нам задуманное – упрошу отца Михайлу меня воеводе Радку в обучение отдать. Хочу вместе с Янком в заставе дозорной быть!

– А мне землю пахать любо, – ответил Василько. – Надежду имел отец Антип – как освободим Могуту от Сигурда, так купим второго коня и в два рала пахать станем. Да все печенеги порушили… Сбережём ли Воронка?

И вновь умолкли надолго. Повеяло от реки утренней прохладой, а за холмами киевскими начала разгораться утренняя заря. Потом туман поднялся от реки и заискрился, будто инеем морозным присыпанный нескупо.

Василько вдруг толкнул Вольгу в бок, шепнул настороженно:

– Гляди, ещё один сюда идёт.

К ближней от обрыва кибитке, помахивая плетью, шёл высокий, при кривом мече печенег. Он грубо растолкал спавшего в кибитке, прокричал что-то, махнул рукой в сторону лагеря и ушёл.

– Та-ак, – протянул Вольга, покусывая редкими зубами былинку. – Знать бы, что он сказал?

– Думаю я, – подал мысль Василько, – то старший приходил, к котлу звал трапезничать. Смотри, и от других кибиток поднялись!

– Пришёл наш час, Василько! Ползём к кибитке, всё меньше страха, чем опять ночи ждать да на то, что уснут эти сидни, уповать!

Продрались сквозь колючий шиповник и поползли, вжимаясь в сырую от росы траву. Вот и кибитка, обтянутая шкурами… Никого! Гулко стучало у Вольги сердце от радости: неужто удастся замысел?!

– Помоги нам, бог русский! Не дай сгибнуть попусту, – шептал он, приподнимая голову над травой, чтобы осмотреться. Удача! Все шесть поводных коней, с ночи привязанные, стоят спокойно, изредка мух хвостом отгоняя. Вольга с трудом пересилил внутреннюю дрожь, поманил Василька.