Текст книги "Печенежские войны"

Автор книги: Владимир Буртовой

Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

Глава XIII

Наставник палестры был приглашён в Палатий и вернулся оттуда с таким видом, будто спустился с небес.

Щедрость василевса распалила щедрость и в нём. Он решил одарить Твёрдую Руку горстью крупных монет. Тугой, как кулак, мешочек с золотом для раба – явление настолько редкое, что молве и не припомнить подобного.

И не менее редко можно видеть кубки с хмельным виноградным напитком в руках подневольных. Но сегодня Анит во всеуслышание распорядился выдать в его отсутствие вино и пищу бойцам, какую пожелают.

Так рассуждая, довольный собою и всем на свете, пересёк Непобедимый опустевший ипподром, милостиво отвечая на приветствия полусонных сторожей, которые всегда безошибочно узнавали знаменитого атлета даже издали по особой, уверенной походке и его манере похлопывать по бляхам набрюшника при ходьбе.

Приблизившись к нише, ведущей в помещения палестры, он замер и прислушался. Голоса, сочившиеся снизу, отнюдь не напоминали весёлый шум пирушки. От удивления и досады Анит не сразу заметил ещё более странное отсутствие стражи наверху и на нижней площадке лестницы. Толкнул ногой дверь, согнувшись, чтобы не задеть головой дверную лутку, шагнул в зал и застыл у порога, поводя взглядом.

Посреди зала лежал опрокинутый стол, повсюду валялись скамьи, черепки битой посуды. Курсоресы из охраны левого крыла ипподрома, ощетинясь жезлами, стояли в угрожающих позах перед оттеснёнными в угол учениками палестры. Всё вокруг носило следы недавнего столкновения, как видно, прерванного появлением хозяина. В наступившей тишине лишь громко стонал стражник, что сидел на корточках, придерживая челюсть обеими руками, да потрескивали светильники.

– Что здесь происходит?

Один из курсоресов, тыча в Улеба пальцем, пояснил:

– Похоже на бунт. Этот осмелился громогласно обвинить тебя во всех грехах. И все они развесили уши, а Прокл с площадки услышал и позвал нас. Мы прибежали и тоже слышали, как раб чернит твоё имя. Вот их благодарность за угощенье! Прокл хотел покарать его жезлом, но скиф ударил его раньше, а потом схватил вертело. Видишь, как мучается бедный Прокл. Мы собрались перебить их за неповиновение, и, клянусь, сделаем это, если ты не возражаешь.

– Все вон! – крикнул Анит курсоресам.

– Но, Непобедимый, ведь раб называл тебя бесчестным трусом. Все слышали.

Анит резко повернулся к Улебу, на побелевшем его лбу выступили капли пота.

– Это так? Отвечай, Твёрдая Рука!

– А разве это не так? – сказал Улеб, глядя Аниту в глаза.

– Значит, ты уже начал лить яд измены в души моих учеников? Ты, которому я нёс золото в награду, хотел поднять их против своего благодетеля?

Улеб швырнул вертело на пол, приблизился к Непобедимому вплотную.

– Ты обманул меня. Сегодня я заслужил свободу. Где твоё слово, Анит? Стань со мной в круг. Или вели своим псам зарубить меня. Смерть или свобода!

Наставник, к общему удивлению, выслушал юношу спокойно, затем произнёс:

– Убирайтесь все. Оставьте нас вдвоём.

Когда все, кроме Улеба, удалились, наставник несколько раз прошёлся из угла в угол, затем поднял одну из скамеек и устало опустился на неё.

– Смерть или свобода… – сказал он. – Боюсь, тебя ожидает первое. Ты умрёшь, едва покинешь палестру. Бесславно умрёшь от мечей охраны ипподрома или от копий городских патрулей. С твоим нравом не выжить в этой стране без моего надзора. Со мной же познаешь благо. Дай срок, и я срежу свой знак с твоих плеч. Но не сейчас. Сам Никифор Фока велел мне сберечь тебя. Что у великого воина на уме, я не знаю, но могу ли ослушаться? – Он взял Улеба за руку, усадил рядом с собой. – Нет, не трус твой учитель, не бесчестен, только хочет вывести тебя к славе. Имя Твёрдой Руки может воссиять рядом с именем Непобедимого. Не хватает времени, чтобы объяснить тебе всё, но, чтобы доказать, необходимо время. Я старею и подумываю о том, кто способен продолжить моё дело. Нет тебе равных, я знаю.

– Хочу на родину, искупиться хочу перед родичами, – сказал юноша тихо. – Да не понять тебе, видно…

– Ошибаешься, мальчик мой, я понимаю больше, чем думаешь. Ты пробудил во мне воспоминания о тяжёлой моей юности.

– Отпусти с миром.

– Повторяю, ты падёшь за пределами палестры. Твой бывший хозяин, патрикий Калокир, уже пытался выкупить тебя. Кажется, ты понадобился не то кому-то в его отдалённом кастроне, не то самому динату. Это опасно, ибо Калокир теперь человек видный, умеет добиваться своего. Неспроста охотится за тобой, неспроста.

– Посторонись, Анит, и я сам о себе позабочусь. Ты лучше других и, если тебе будет худо, а я окажусь не слишком далеко, поспешу на зов. Вот моё слово.

Непобедимый знал цену словам любимого ученика, а те, что услышал сейчас, тронули сердце атлета.

Долго молчали они. Долго и мучительно раздумывал Анит. И молвил в конце концов:

– Тебе одному из всех я не скоблил головы. И кольцо с шеи снял, когда привёл сюда прошлым летом с улицы Меса. Обещай, что не будешь биться во славу другого.

– Ни в кругу, ни в поле не стану биться во славу чужого племени. Я на Руси родился, росичем и помру.

– Храни тебя бог, безбожник. – Анит обнял юношу, ласково потрепал за льняные волосы, поднялся со скамейки. В эту минуту он показался Улебу прекрасным и мужественным как никогда. – Возьми, мой мальчик, это может тебе пригодиться. Бери, бери, твоё по праву. – Он протянул Улебу мешочек с монетами и направился к двери. У порога обернулся с печальной улыбкой, подмигнул, погрозил пальцем и многозначительно добавил: – Я тебя не отпускаю, верно?

– Анит! Учитель! Я хотел сказать… Я хочу выразить…

– Сомкни губы, мужчина.

– Прощай, Непобедимый!

– Прощай, пока не задушил тебя собственными руками.

– Ох, Анит!.. Тебе не место здесь, идём со мной! Там, за Днестром-рекой, научу тебя лучшему ремеслу! Дам свой молот! Отцовский! Какое железо рождалось бы в наших руках! Анит, ты создан для кузни! та слава повыше твоей! Я покажу тебе красное от руды озеро в Мамуровом бору, там её сколько угодно! Отыщем Улию – и домой, к нашим!..

Сначала Анит испугался, подумав, что малый тронулся умом, потом прислушался к сумбурным восклицаниям и, уловив их смысл, разразился хохотом. Он хохотал, запрокинув голову, держась за колыхавшуюся грудь, тряся бородкой и выпучив глаза.

Но почему-то хохот этот постепенно обретал какую-то странную окраску. Звуки, вылетавшие из клокочущего горла атлета, становились всё глуше и глуше, хриплые, точно кашель больного и скорбного. И вот стало тихо. И тихим был голос Улеба, когда он сказал Аниту:

– Не знаю, что со мной… Прощай… Нет, погоди. Ты не скажешь, где стойло того красного коня?

– Знаю, что у тебя на уме. – Анит открыл дверь и, уже переступив порог, бросил через плечо: – Первая конюшня от ворот.

И, хлопнув дверью, ушёл. Улеб потёр щёки ладонями, встряхнулся, словно от забытья, и, выждав немного, выглянул наружу.

На площадке за дверью никого не было. Лестница, ведущая наверх, тоже была пуста. Улеб незамеченным прокрался к трибунам, спрятался между скамейками и огляделся.

Посреди арены, под сенью статуй Хребта, гогоча и переговариваясь, десятка два курсоресов разделывались с бочонком вина в пляшущем свете смолистых факелов, воткнутых в грунт. Наблюдая, как стражи пируют, Улеб усмехнулся. Что же, пускай, ему это наруку. Ночь стояла тёплая и звёздная. За стенами ипподрома ещё не стихали песни подгулявших горожан, мелодичные переклички музыкантов, крики и ссоры, обычно венчавшие чрезмерно затянувшиеся празднества.

Чтобы скорее достичь первой конюшни, можно было бы пересечь арену напрямик, вряд ли пирующие у Хребта курсоресы, ослеплённые факелами и вином, разобрали бы что-либо дальше нескольких шагов от себя, однако осторожность не излишняя, и Улеб бесшумной ящерицей пополз вдоль скамей трибуны.

Конюшню стерегли двое. Сидя на корточках друг против друга, они вычерчивали что-то на песке, должно быть, играли в какую-то игру. Внутри помещения горел свет и видны были стойла и кони. Обильный этот свет снопом падал наружу, образуя на песке резко очерченный четырёхугольник, в самом центре которого и устроились играющие.

«Их, пожалуй, не трону, – сказал себе Твёрдая Рука, – если согласятся отдать Жара подобру-поздорову за мешочек Анита». Но, приблизившись к конюшне, подумал: «Ага, вот и Прокл, тут как тут. Нет, не стану платить за своего Жарушку. Кто платит за своё же добро!»

Притаился юный у самой кромки тени, совсем рядом с увлечёнными игрой курсоресами, прислушался к их голосам. Оба были поглощены развлечением настолько, что и не подозревали о присутствии постороннего, надёжно укрытого стеной ночи за пределами яркого света.

– А я так, – приговаривал один, расчерчивая пальцем песок.

– А я этак, – отвечал другой.

И вдруг оба резко повернулись в ту сторону, откуда донеслось тихое хихиканье. «Прокл, прекрасный Прокл, подойди ко мне», – игривым шёпотом звала невидимая в темноте женщина. Оба открыли рты и захлопали глазами. А из тьмы опять: «Ну что же ты медлишь, Прокл, беги ко мне, глупенький, иль не узнаешь? Ах, Прокл, я бы сама бросилась к тебе, да света боюсь, заметят – прогонят, а ведь погляди, какие лакомства для тебя в моей корзинке». И снова хихиканье.

Прокл спросил приятеля, заикаясь:

– Ты слышишь? Я прекрасный? Меня зовут? Кто?

Зачарованным лунатиком он шагнул на таинственный зов, ибо так уж устроен мужчина. И, едва переступил черту света, трепеща от любопытства, в тот же миг, оглушённый, рухнул. Много времени спустя, когда утренняя свежесть вернёт его в чувство, бедняга будет ломать голову, тщетно соображая, что с ним произошло и куда девались его платье и оружие.

Между тем другой стражник, оставшийся, оцепенел от непомерного удивления и набожного страха, ибо кто знает, кому принадлежал ночной шёпот, земному ли существу или небесной сильфиде. Откуда же взяться на ипподроме обычной женщине?

Он стоял на четвереньках, а из тьмы доносились возня и хихиканье, потом наконец появился Прокл, пятящийся спиною. Вот Прокл обернулся, и сторож увидел, что это вовсе не Прокл, а настоящий ангел в одежде Прокла. И он, этот, можно сказать, подросток с еле различимым пушком над верхней губой, с глазами чистыми, как у младенца, со светлыми волосами, по-девичьи ниспадавшими на плечи, правда, плечи несколько великоваты даже для такого высокого мальчика, почти извиняющимся жестом попросил потрясённого стража подняться. И когда тот, бессознательно повинуясь чудесному видению, выпрямился на ногах, ангел легко, точно крылышком, взмахнул кулаком – и второе тело, громыхнув кольчугой, распласталось на песке до утра.

Улеб бросился разыскивать своего любимца. Жар перебирал ногами, бил копытом, тряс пышной гривой, лебедем изгибал свою сильную шею. Его волнение передалось остальным лошадям, конюшня огласилась ржаньем. Улеб спешно седлал коня, приговаривая:

– Ты узнал меня, Жарушко, узнал. Теперь мы вместе в чужой стране, рядышком, как дома. Вырос ты, стал-то каким! Вот и свиделись… Не отдам тебя больше в чужие руки, не дрожи, успокойся, верный мой.

И гладил коня, и обнимал, и прижимался к нему лицом, и щемило сердце у юного росича, увлажнились глаза, будто видел себя летящим в седле по прибрежным тропинкам милой родины, где струится, как песня родичей, голубая река и звенит птичьим звоном Мамуров бор, а дымки очагов Радогоща вьются, точно длинные косы пригожих девчат, голосистых подружек красавицы Улии, и железо искрится под молотом вещего Петри…

Вывел Жара на поводу к воротам. Оглянулся. У Хребта ещё продолжалось винопитие. Крюк на воротах тяжёлый, сразу не совладать, и Улеб долго с ним бился, пока откинул. Очутившись на шумной улице, вскочил в седло, двинул коня шагом, готовый сразить всякого, кто надумал бы заслонить путь.

И внезапно едва не наехал на какого-то нищего. Их, убогих, полным-полно слонялось близ ипподрома даже ночью.

При виде чудом увернувшегося от копыт оборванца Улеб вздрогнул и досадливо обронил по-роски:

– Чтоб тебе лопнуть, расселся на дороге!..

В зыбком уличном свете остроносое ушастое лицо нищего с нахлобученным до самых бесцветных бровей венком из сорных трав и увядших цветов казалось особенно жалостливым. Это жалкое, уродливое существо, наверно, умышленно вырвало клок грязной одежды в том месте на боку, где виднелась давняя, плохо зажившая, гноящаяся рана, чтобы ужасным её видом вызывать сострадание прохожих.

Напуганный оборванец собрался было разразиться привычными воплями и стонами, чтобы заставить того, кто чуть не пришиб его своим конём, раскошелиться. Однако стоило нищему услышать упомянутые выше негромкие сердитые слова наездника, как он тут же замер безмолвно с раскрытым ртом и вытаращенными глазами.

Улеб, поглядывая по сторонам, поспешно миновал уродца, опасаясь, чтобы этот короткий эпизод не привлёк к нему всеобщего внимания.

Только не было, к счастью, до него дела в этот час ни переодетым ищейкам, ни полуночным гулякам, ни шутам, ни торговцам, ни музыкантам, ни зевакам, ни ряженым. Мало ли конных толкалось среди развлекающейся пешей черни, мало ли их бороздило городскую сутолоку.

Звёзды гасли в фиолетовом небе, угасало и гулянье в Константинополе, когда у крайнего дома по улице Меса раздался требовательный стук. Слуга громко спросил, не отпирая:

– Кто там?

– Мне нужен динат Калокир, сын стратига Херсонского, – послышалось в ответ.

– Этот дом принадлежит славному патрикию Калокиру, – затараторил на редкость словоохотливый слуга. – Но моего хозяина сейчас нет дома. У него, мудрейшего, забот хоть отбавляй, и никто тут не знает, где он, кормилец наш бесценный, в Священной Обители, у Золотого Рога или, возможно, отбыл в кастрон предков своих незабвенных.

– Как туда проехать? – спросил решительно голос за оградой.

– Туда?! Нужно ехать до Фессалоники, потом в сторону, в сторону. – В тоне болтливого слуги слышалась явная насмешка, он даже высунул нос, чтобы поглядеть на чудака, для которого, судя по всему, ничего не стоило тотчас же отправиться на край света ради свидания с Калокиром.

В чётком, грациозном силуэте всадника было нечто такое, отчего ухмылка мигом слетела с лица слуги, и он почтительно пробормотал, словно просил прощения за свою развязность:

– Слишком далеко. Ты, как посужу, нездешний, а я… мы не ждали в столь поздний час важного гостя.

– Есть тут скопец по имени Сарам? – нетерпеливо перебил его юноша.

– Хозяин там, там и Сарам! – вырвалось у неисправимого балагура.

– Ты, я вижу, малый бойкий на язык, – миролюбиво заметил юноша. – Держи золотой и отвечай, могу ли я выкупить немедленно человека по имени Велко без ведома Калокира. Или хотя бы увидеть его.

– О щедрый! О великий муж! – восторженно вскрикнул слуга, пряча монету. – Я знаю такого, да, да, его зовут Велко, но, прости великодушно, всех молодых невольников и невольниц наш хозяин, да продлятся годы его бесконечно, увёз с собой. Ах, какой умный и замечательный этот Велко! Как он любит меня! Как я его люблю!

– Сомневаюсь, – бросил всадник и тронул поводья.

– Постой, – опасливо озираясь, окликнул слуга юношу и тихо добавил: – Я понял, ты вовсе не друг нашему хозяину. Смекнул кое-что. Словом, я, Акакий, прозванный Молчуном, готов развязать свой язык до конца и выложить всё, что знаю. Ведь ежели, к примеру, дашь мне ещё золотой, узнаешь правду и о хозяине, да падёт на его голову мешок с камнями, и о молодом булгарине, да спасёт и сохранит его бог, и о Сараме, чтоб он изжарился в аду.

Захлебывающийся шёпот этого болтуна, весь его многозначительный вид указывали на то, что он действительно мог сообщить важное и полезное. Улеб сунул в его ладонь ещё солид.

– Говори да поживей, недосуг мне стоять посреди улицы.

– Я сейчас, сейчас, мигом, – забормотал Акакий и потянул коня за узду в тень маленького дворика, – лошадь здесь привяжи, ступай за мной, укроемся в пристройке, никто не услышит, все спят. А твой человек пусть снаружи присмотрит за воротами.

– Какой ещё человек?

– Да твой же. Ты мне доверься, храбрейший. Нет мне милее того, кто намерен прищемить хозяина, да падут на его череп сто мешков с камнями! Скажи своему напарнику, пусть ожидает без шума.

– Я один, – раздражённо сказал Улеб, – протри глаза и дело говори.

– Будь по-твоему, ведь ежели, к примеру, ты так хочешь, я прикинусь слепым, – согласно закивал тот, – хотя глаза мои, как у кошки. Раз так желаешь, притворюсь, будто не заметил за тобою ещё одного, пешего. Считай, что не видел я, как позади тебя таился твой телохранитель, да продлится его служба такому справедливому воину бесконечно!

Улеб оглянулся, настороженно потянувшись к оружию, но ничего подозрительного не обнаружил за спиной. По улице Меса по-прежнему безмятежно шатались поредевшие гуляки. С площади Константина доносилось нестройное песнопение нескольких неугомонных глоток, сменивших недавний хор веселившейся толпы. Небо заметно посветлело, и уже можно было различить на его фоне очертания куполов и неровные линии строений. «Уж не дурачит ли он меня? – подумалось Улебу. – Не ловушка ли это?»

– Эй, малый, – грозно сказал он, – со мной шутки плохи.

– Прости! Я пошутил, конечно, пошутил. Мне просто показалось. Никого я не видел, – залепетал слуга. Кланяясь и подобострастными жестами обеих рук приглашая за собой, он попятился к пристройке. Там зажёг свечу, плотно притворил дверцу.

В прилепившейся к стене дома, выходящей во дворик, тесной пристройке, на низкой крыше которой когда-то Улеб отбивался от тех, кто по приказу жестокого дината хотел лишить его языка, в этой самой пристройке сейчас он слушал угодливый рассказ Акакия.

Вот главное, что узнал Улеб.

Когда в отсутствие дината евнух Сарам неосмотрительно продал какому-то богачу из Македонии некую красавицу полонянку, Калокир хотел подвесить его за это на воротах, чтобы прохожие могли плевать в его сторону, ибо на воротах дома вывешивают воров. Взбешённый динат объявил, что Сарам украл у него долгожданное счастье.

Но евнух избежал наказания, поклявшись Калокиру отыскать и вернуть деву. И он сдержал слово. Отправился в Македонию, выкупил красавицу, а заодно и некоторых молодых гребцов, поскольку Калокиру снова потребовались испытанные люди на вёсла, он готовился в очередное плаванье. Среди выкупленных был и пригожий булгарин Велко из Расы. Сломленный путешествием слабосильный Сарам вскоре умер.

В Македонии Велко и юная полонянка полюбили друг друга крепко и чисто, как могут полюбить люди общей судьбы. Тайные светлые чувства юноши и девушки согревали обоих в нелёгкой их жизни на чужбине надеждой на лучшую долю.

Динат предложил красавице стать хозяйкой, женою его. Но она не соглашалась. Уж динат ей подарки подносил, так и этак увещевал, да всё зря. Плакала она, убивалась. Так и не скорилась дева. Тогда динат вскричал: «Заклевали б вороны! В темницу её! В Фессалию! В башню! Пока не образумится! Сама запросится под венец. Я дождусь! Хоть год, хоть два! Десять лет буду ждать, а не выпущу!»

И её увезли и заперли, как повелел. Сам же он остался до поры в столице завершать дела в гавани.

Велко всё это время был на берегу, работал при кораблях, ничего не знал. А узнал, отчаянно поспешил на выручку. Но его сразу поймали, и за город-то не успел выбраться. Хорошо хоть живым оставили. Снова пригнали на корабль. Там и поныне.

Выслушав рассказ Акакия до конца, Улеб задумался. Он стоял, прислонясь к стене, смотрел на подрагивающий язычок пламени догоравшей свечи.

Послышалось тихое тревожное ржание коня. Юноша быстро выглянул наружу, сказал вполголоса:

– Тихо, Жарушко, я скоро. Потерпи.

Он не заметил, как чья-то тень отпрянула от ограды и скрылась за углом.

– Дай ещё солид, – шептал ему в затылок слуга, – не видал я подобной щедрости. Никогда не видал, чтобы кто-нибудь так легко расставался с золотом. Да поможет тебе господь в грядущих подвигах! Ведь ежели, к примеру, человек не жадный – он человек, не кто-нибудь. Ведь ежели…

– А дева та, кто она? – спросил Улеб, резко прервав Акакия.

– Бог её знает. Лицом бела, похожа на северянок, тут их множество перебывало. И где только их Калокир не добывал! Он ведь с мечом в ладу, рыскал на верхних границах. А эту вроде бы снизу привёз, с моря. Красавица. Хозяин зовёт её Марией, но это, должно быть, не её имя.

– Сестрица моя, подобно той деве, тоже светла лицом, – невольно произнёс Улеб. – Как знать, может, и её, бедную, степняки под замком держат да голодом морят, как динат деву ту, Марию… Велко, Велко… Ты говоришь, он в гавани здешней?

– Булгарин твой? Да.

– Прощай. – Улеб вышел к Жару, отвязал его, вскочил в седло и шагом двинулся вниз по опустевшей улице. Светало.

Ветер метался между плотно прижавшимися друг к другу каменными домами, гонял пыль и сор. Глазницы окон зияли чернотой. Подумалось Улебу, что сам он сродни гонимой ветром песчинке.

В стороне, за домами, шумно проскакала кавалькада. Ещё одна, поодаль, уже в другую сторону. Слышалось бряцанье доспехов. Перекликались голоса. Было что-то угрожающее во всей этой суете.

Юноша остановил коня, прислушался, не рискуя двигаться дальше к лежащей впереди площади. «Заперт, окружён в городе, – мелькнула мысль, – не успел выбраться на простор». Но тут же попытался себя успокоить: «Сварог поможет, выпутаюсь как-нибудь. А коли нападут, я им костей наломаю много, прежде чем…»

Внезапно чья-то тень вынырнула из-за угла. Выхватив меч, юноша позволил незнакомцу приблизиться, и, когда тот резко приковылял к нему, делая какие-то непонятные знаки, Улеб узнал того самого нищего, которого чуть не сшиб у ворот ипподрома.

– Не бойся меня, златовласый, – озираясь, по-росски произнёс запыхавшийся оборванец.

– Ты знаешь… нашу речь?! – изумился Улеб.

– Я родом полянин. Не трать время на лишние расспросы, тебя повсюду ищут. Повинуйся мне, если хочешь спастись.

Нищий в мгновение ока, как кошка, вскарабкался на коня, пнул Жара пятками, перехватил поводья, обняв Улеба сзади, точно какой-нибудь хозарин, умыкающий невесту, и уже через несколько минут они очутились в тихом переулке.

– Стой здесь, – коротко бросил узколицый и, соскользнув на землю, исчез в подворотне.

Улеб настолько был обескуражен, что всё ещё держался за меч, не зная, вложить его обратно в ножны или сжимать рукоять на всякий случай. Ждал, чем всё это кончится.

Оборванец вернулся скоро с заспанным всклокоченным старцем с вызывающе драгоценной серьгой в ухе. Старик зябко скрёб грудь, глядел неприветливо, явно недовольный тем, что его разбудили.

– Отдай ему весь кошель, тот, что за поясом у тебя, – приказал узколицый, – он принесёт что надо.

Улеб повиновался. Старик поймал звонкий мешочек, кивнул оборванцу, затем онемевшему Улебу, после чего живёхонько и бесшумно удалился.

А таинственный нищий вновь схватил уздечку, повёл уже пешком коня с Улебом в седле через захламлённые дворики, мимо красильных мастерских с огромными чанами на тлеющих углях, мимо спящих вповалку подмастерий и бродяг.

Там, где остановились, Улеб огляделся и понял, что они оказались в заброшенном дровяном складе, примыкавшем к задней стене ночлежки для убогих. Нетрудно было догадаться также, что все красильни и ночлежка принадлежат старцу с серьгой.

Утренний свет сочился причудливыми нитями сквозь кривые щели прогнившей постройки, в углах которой, матовые от паутины, громоздились вязанки гнилых поленьев. Казалось, тронь их – и рассыплются трухой. Запах плесени, грибной сырости, истлевшей козьей кожи, остатки которой висели на ржавых гвоздях, вбитых в провисшие балки, неприятно щекотал ноздри.

– Слезай, здесь безопасно, – сказал оборванец.

– Чем обязан я твоей заботе? – Улеб постарался придать голосу как можно больше дружелюбия. – Кто ты, нежданный спаситель? И почему решил, что я нуждаюсь в помощи?

– Когда-то меня звали Лис, а нынче и сам не знаю, кто я. – Он поднял было на юношу глаза, но тут же опустил их. – Уже известно, что из палестры бежал боец, он избил курсоресов, переоделся в их одежду и увёл лучшего жеребца из цирковой конюшни.

– Я знаю, что и в этой стране достаточно честных и добрых людей. А ты, откуда ты?

– Из Киева-града.

– Эва-а!.. Давно тут маешься?

– Гм… не помню… давно.

– Как попал сюда?

Лис долго молчал, сидел на корточках, раскачиваясь, обхватив острые колени, выпиравшие из-под рубища, потом сказал:

– Не спрашивай, Твёрдая Рука, я… не помню.

– Ты меня знаешь?!

– Все мужчины столицы, даже презренные, знают лучших бойцов Непобедимого, – ответил Лис. – Живущим подаянием не удаётся проникнуть на зрелища, но мы целыми днями толчёмся у ипподрома с протянутой рукой. У избранных есть языки, у плебеев – уши.

– Но как догадался, что я Твёрдая Рука? Ведь ты не видел меня на арене.

– У Анита есть только один росич, Твёрдая Рука. Курсорес, наступивший конём на христарадника у ворот, не ругается по-росски. Я следовал за тобой до самого дома проклятого Калокира, подкрался и слышал, о чём ты толковал с Акакием, его прислужником, – продолжал Лис. – Я знаю всё, что делается в столичном логове дината, у меня с ним свои счёты.

– У тебя? С ним? Ничего не понимаю. Тут какая-то тайна. Я могу её знать?

– У тебя, златовласый, своя, у меня своя. Зачем тебе знать то, чего я сам не открываю?

– Но ты не посчитался с опасностью, помогая мне, почему?

– Динат лютый враг мой. Я понял, что он и твой недруг. Лис помог Твёрдой Руке, а Твёрдая Рука придёт на помощь Лису, когда понадобится, разве не так?

– Конечно! – воскликнул Улеб.

– Нам сюда принесут всё необходимое. Одежда курсореса выдаёт тебя с головой. Сменишь её на платье странствующего воина. Я же, коли не возражаешь, превращусь в слугу-оруженосца. Коня смени тоже.

– Нет, Жар будет со мной.

– Ладно, – согласился Лис. – Прикроем его холстиной, как это делают франки. Мне бы только подступить к динату… Тебе же обещаю служить без обмана и корысти.

Улеб сказал:

– Пусть будет так. Только не ищу я прислугу, не по мне помыкать другими. Будь товарищем. Не стану я гоняться за Калокиром, хочу отыскать побратима в бухте Золотого Рога. С ним или без него хочу отправиться морем или сушей сперва за сестрицей в каганскую Степь, а после в Рось-страну, домой.

– Тсс!..

Красильщик привёл на поводу осёдланную кобылу, нагруженную двумя объёмистыми тюками.

– Этот старец с драгоценным ухом не иначе колдун, – сказал юноша с иронией, едва красильщик ушёл.

– Не в нём колдовская сила, а в твоём кошеле, – заметил Лис.

Когда торопливо переодевались, Лис повернулся к Улебу спиной, явно стараясь скрыть от него что-то. Но юноша, хоть и не рассмотрел как следует, а всё же заметил ненароком, как блеснуло нечто золотистое, свисавшее с шеи Лиса на тонкой цепочке. Отчего тот прятал от глаз напарника какую-то безделушку, почему не выбросил нищенские лохмотья, а сунул их в суму у седла? Улеб не придал этому значения, лишь усмехнулся про себя. Он начинал привыкать к чудачествам нового приятеля.

Преобразившийся Лис с наслаждением поглаживал на себе пристойное одеяние. Внезапно, увидев треугольники палестры на плечах юноши, он захихикал пронзительно, почти истерично и выпалил, подняв вверх кривой, давно не мытый указательный палец:

– А ведь ты раб, беглый раб, а я, слуга твой, был и есть свободный!

Улеб рассмеялся в ответ.